Кресты и птицы.

Штольман подал невесте руку, чуть сжав её — коротким, уверенным жестом, в котором звучало немое обещание:
«Я рядом. Всегда».
Анна была в простом, но удивительно изысканном кремовом платье. Лёгкая ткань мягкими складками струилась вдоль фигуры, подчёркивая гибкость и грацию движений. Мастерицы успели вышить по подолу тонкий рисунок из осенних листьев, мерцающий пиетками при каждом шаге. На груди поблёскивала семейная небольшая подвеска из лунного камня — будто крошечное солнце на фоне нежной ткани.
К лифу была приколота брошь — подарок Штольмана: лесной букетик с брусникой, отливающий рубиновым блеском, созвучный ярким ягодкам в букете.
Фата едва касалась плеч, её тонкая ткань играла на ветру, мягко обрамляя лицо дымкой. Лёгкая шаль, едва заметно обвившая плечи, защищала от прохлады, но не скрывала изящества силуэта. В руках Анны был небольшой букет осенних цветов — астры, белые розы и гортензии, стебли которых перевязаны атласной лентой сливочно-белого цвета, с добавленной веткой рябины — яркий осенний штрих, символ защиты и тепла.
Мария Тимофеевна приколола Якову бутоньерку из миниатюрной белой розы, небольшой веточки астры и крошечной грозди рябиновых ягод, с рубиновым бликом, повторяющим ягодки в брошке Анны, всё обёрнуто тонкою кремовой атласною лентой.
Штольман был в графитовом фраке, безупречно выстроенном по линии плеч, и белоснежной сорочке. Узкая галстучная лента оттеняла тон платья Анны и букета, прибавляя строгости, одновременно элегантности и благородства. Он слегка прижимался к Анне, как бы невзначай, согревая её от порывов ветра. Сам же не ощущал холода, поглощённый счастьем момента и тревогой.
Тени у его глаз и глубокие морщины выдавали бессонные часы, прожитые в заботах и волнении. Но стоило ему взглянуть на свою драгоценную Анну, как в глазах вспыхивало тепло — тихая, уверенная радость.
Прохладный сентябрьский воздух мягко шевелил листья вокруг, играя золотыми оттенками, создавая ощущение, что сама осень благословляет молодых. Фата и платье Анны колыхались на ветру, словно следуя за каждым её шагом и каждым вздохом. Каждый взгляд, каждый жест — от лёгкого прикосновения рук до тихого обмена улыбками — был полон нежного тепла, которое согревало более всякого камина и шали.
Когда священник произнёс:
— Венчается раб Божий Иаков рабе Божией Анне… — голоса певчих наполнили небольшую церковь, и ни одна тревожная мысль уже не имела силы.
Кольца, созданные волшебником-ювелиром, подошли идеально. Изящный орнамент, переплетающий золотые листья и тонкие ветви, приятно удивил Анну — словно на её пальце расцвела миниатюрная осенняя сказка.
________________________________________

Гости выходили из церкви неторопливо, переговариваясь. У дверей суетился фотограф с массивным аппаратом на треноге, уговаривая всех задержаться ещё на несколько минут.

Сначала сделали снимок только жениха и невесты. Анна и Яков стояли чуть сбоку от крыльца: он сдержанно улыбался, она светилась счастьем. Ветер подхватывал фату, а фотограф с нетерпением ждал, пока ткань уляжется, чтобы поймать идеальный кадр. Щёлкнула затворная пластина, вспыхнуло магниевое пламя.
— А теперь все вместе! — скомандовал мастер, приглашая гостей собраться вокруг пары. Родители, родственники и друзья потянулись ближе, выстраиваясь полукругом.
На миг солнечные лучи снова пробились из-за осенних туч и мягко легли на лица собравшихся. Но в тот же момент налетел резкий порыв ветра, и листья закружились у ступеней церкви. Люди невольно поёжились; кто-то из городовых шепнул:
— Как перед грозой…
Фотограф замер, подняв руку:
— Пожалуйста, тише! Все смотрим сюда. Сейчас…
Вот и второй памятный снимок уже закрепился на пластине.
Небольшая толпа загудела — облегчение, смех, первые поздравления. Гости стали расходиться к экипажам; возле молодожёнов задержались лишь родители, священник и Оленев.
И именно в эту короткую, почти безмятежную минуту Штольман уловил специфический звук, будто кто-то со всей силы хлопнул деревянной доской о камень. Затем — краткий металлический звон. В следующее мгновение воздух перед боковым входом дрогнул: вырвался резкий хлопок, сухой и мощный, от которого у них заложило уши. Тонкая струя серо-белого дыма метнулась к стоявшим, разливая тяжёлый, едкий запах горелой селитры и горячего металла.
Его тело среагировало раньше мысли.
Он рывком прижал Анну к себе, заслоняя собой и разворачиваясь спиной к опасности. В то же мгновение Оленев шагнул вперёд, буквально впечатывая себя между ними и источником смерти, расправляя плечи, превращаясь в живой щит.
Хлопок дыхания выстрела ещё звенел в ушах, отражаясь от камня церкви, когда дым уже стелился по земле, цепляясь за подол Анниного платья и фалды фраков Якова и Алексея.

***

С такого расстояния, при таком калибре, пуля — по всем законам физики, по всем страницам баллистических учебников — должна была прошить грудь Алёшки Оленева навылет. А затем — войти в спину его друга, Яши, и застрять у того в сердце.
В сердце, которое оставалось последней преградой.
За ним, прижавшись к его груди, стояла она… Анна.
И в ней — тихо, ещё почти невесомо — уже зарождалась новая жизнь.

***

Звук выстрела спугнул ворон с деревьев и голубей с церковного креста. Испуганно заржали лошади за оградой. Голос священника смешался с криками женщин, топотом городовых и гостей, бросившихся обратно к молодым.
Пуля просвистела всего в паре сантиметров от головы Оленева и с глухим треском вошла в ствол старой липы у ограды.
Коробейников и Марков одновременно подбежав к стрелявшему, сильным ударом выбили оружие. Массивный револьвер звякнуло о камни ограды. Они заломали стрелку руки и бесцеремонно повалили его лицом в мокрый мох приходского кладбища.
Старшие Мироновы первыми кинулись к стоящей в обнимку паре. Виктор Иванович обнял их обоих, прижимая к себе так крепко, словно хотел заслонить от беды собственным телом, и поочерёдно поцеловал в висок дочь и зятя. Мария Тимофеевна стояла рядом, не сдерживая слёз, шепча благодарственные слова.
Подобрав юбки, спотыкаясь и почти падая на мокрой траве, с криком бежала к ним Ольга Оленева. Увидев мужа живым, она со слезами бросилась на него, колотя кулаками по плечам. Алексей только улыбнулся, подхватил жену на руки и унёс в сторону от толпы. У старой липы, в сыром стволе которой ещё дымилась застрявшая пуля, он сел на мокрые листья, посадил Олю себе на колени и крепко прижал к груди. Его губы находили её заплаканное лицо снова и снова, пока она не дрогнула и не ответила таким же горячим поцелуем.
Анна всё ещё стояла, прижавшись к Якову так, словно одно неверное движение могло снова подвергнуть их опасности. Её пальцы крепко вцепились в его фрак, лицо было утонувшим в его груди. Яков ощущал её горячее дыхание и слёзы.
— Всё… всё хорошо, — прошептал он, гладя её по волосам и стараясь, чтобы голос звучал твёрдо, хоть сердце ещё билось так же стремительно, как секунды назад.
Мария Тимофеевна обняла обоих, уткнувшись Штольману в плечо, а Виктор Иванович вновь положил руку на плечо зятя:
— Слава Богу, вы живы…
Яков позволил себе короткий миг слабости: закрыл глаза, вдыхая аромат Анны и ощущая тепло её семьи вокруг.
— Что здесь происходит? — раздался громкий голос, и на территорию церкви вошёл Варфоломеев в окружении жандармов. Оглядев всех, он задержал взгляд на Штольмане и затем перевёл его на лежащего.
— А, господин Барынский? Вы-то мне и нужны, — бросил он, давая знак жандармам взять стрелявшего.
— Господин полковник, можно мне его на несколько минут? Очень важно, — вмешался Яков.
Варфоломеев оглядел окружавших, быстро взвесил обстановку и кивнул:
— Пожалуйста, Яков Платонович.
Сам он шагнул к Мироновым и поздравил побледневшую Анну.
Яков осторожно передал её отцу, тихо сказав:
— Я должен. Прости.
Сняв фрак, Штольман накинул его на плечи жены и повернулся к священнику:
— Батюшка, простите. Так надо. Все молитвы прочту позже… после медового месяца.
Он коснулся губами Анниного лба. В её глазах стояла мольба остановиться, но Яков уже сделал шаг в сторону.
Он заметил Трегубова: тот — шипя от ярости — тряс за грудки нового городового, рядом с которым всё и произошло. Под старой липой Оленевы стояли, крепко прижавшись друг к другу, забыв о внешнем мире. Штольман мягко улыбнулся им — и тут же его лицо изменилось. Тепло исчезло, губы скривил звериный оскал.
Шаги стали плавными, как у хищника перед броском. Закатывая рукава, он шёл к Барынскому, жестом приказывая отпустить задержанного.
Городовые и жандармы, понимая и злорадно усмехаясь, сомкнули круг.
— Ульяшин, перчатки. Кольцо не хочу марать.
— Конечно, Яков Платонович, держите. Проверенные.
Виктор Иванович смотрел на зятя и невольно вспомнил: таким он видел Штольмана всего один раз — тогда, когда безумец держал где-то в склепе Анну. В глазах следователя тогда горел тот же огонь: он бил так, что едва успели оттащить, иначе бы забил насмерть. Но тогда дочь спасли.
«Господи, они тогда уже так посмотрели друг на друга…»

Барынского освободили из хватки. Он распрямлял плечи и зло смотрел на Штольмана.
— Вот он, женишок молоденькой ведьмы… Наследничек… — зло улыбаясь.
Первый удар нанёс Барынский — злой, размашистый. Кулак с массивным кольцом рассёк воздух в сантиметре от уха. Яков едва качнулся в сторону и ответил коротким, сухим, как выстрел, ударом в челюсть. Барынский осел на землю, мотая головой, как оглушённый.
— Вставай, — стально бросил Штольман. В голосе больше не было ярости. — Бой не закончен.
Из-за его спины шагнул Оленев. Он, как и Яков, был в белоснежной сорочке с закатанными рукавами — готовый к действию, но сохраняющий внешнюю сдержанность.
— Второй удар — мой, Яков Платонович, — произнёс он негромко, но так, что не осталось сомнений. — У него должок и передо мной. И не малый.
И ещё тише, почти шёпотом, добавил:
— Силы побереги.
— Ты тоже, — коротко ответил друг. — Хорошо, твой выход.
Алексей устремил взгляд на Барынского, который всё ещё сидел в луже среди опавших листьев. Движением руки он приказал тому подняться. Кирилл оглянулся на полковника, продолжавшего что-то говорить со священником, и испуганно замялся.
— Вставай! — рявкнул Оленев так, что жандармы и городовые сразу вытянулись, а затонский полк неподалёку насторожился. С дерева вспорхнула стая птиц, лошади тревожно заржали.
Барынский нехотя поднялся. Глаза его метали злые искры; губы шептали что-то про покровителей и «вам не сойдёт с рук». Но слова тонули в густом осеннем воздухе.
«Важный господин» вскинул руку, словно собираясь ударить первым, но не успел. Его встретил не яростный, а выверенный, тяжёлый, как камень, удар в грудь. Оленев вложил в него всё — память о корпусе, где честь была дороже жизни; давнюю обиду за подлые письма; долг друга, чью судьбу Барынский пытался разрушить. Удар был не чтобы убить, а чтобы унизить, сбить спесь и выбить последнее достоинство.
Барынский отшатнулся, захрипел, захлебнувшись собственной яростью и позором. Скатился на мокрые листья, судорожно пытаясь подняться, но ноги и слова уже не слушались — маска «господина» треснула окончательно.
Оленев выпрямился и встал рядом со Штольманом. На их лицах не было ни торжества, ни злобы — только усталое, горькое спокойствие людей, для которых этот бой был завершением долгой и грязной истории.
— Наигрались? — тихо, почти безэмоционально спросил подошедший Варфоломеев.
По дороге, отдав уряднику перчатки, Яков быстрым шагом вернулся к своей молодой жене. В его взгляде читалась немая просьба о прощении — за драку, за всё, что им только что пришлось пережить.
Анна стояла, прижавшись к плечу дяди. Виктор Иванович рядом обнимал жену, тихо шепча ей слова утешения. Осенний воздух наполнился неожиданной тишиной.
— Какая же свадьба без драки! — полушутя сказал Пётр Миронов, передавая Штольману свою племянницу.
Анна, дрожа от пережитого, обвила шею мужа нежными руками. Затем поправила на нём рубашку, расправила рукава, накинула длинный фрак. Пальцы её задержались на пуговицах — словно бы убеждаясь, что всё это не страшный сон, а живая, действительная реальность.
Яков притянул жену к себе и крепко обнял, ощущая её дрожь, её тепло, и тихо прошептал на ухо:
— Прости.
— Господин Барынский, — громко и официально произнёс полковник. — Вы арестованы и немедленно будете доставлены под конвоем в столицу. Там вам будет выдвинуты обвинения.
— За что, господин полковник? Я по воронам стрелял, — осмелился возразить сидевший в грязи наглец.
Трегубов бросил взгляд на Варфоломеева; тот всё уловил и слегка кивнул, позволив ему продолжить. Николай Васильевич посмотрел Барынскому прямо в лицо, сжимая кулаки.
— За стрельбу на территории церкви и провоцирование драки. Будете доставлены в камеру затонского Управления — мои городовые сопроводят вас пешком.
Городовые зло ухмылялись, сгрудившись вокруг. Ульяшин демонстративно надел перчатки — те самые, которыми уже был бит Барынский. Видя страх задержанного, Трегубов будто бы подумал и добавил:
— Хотя… в столичной жандармерии вам будет куда менее комфортно, чем у нас. Поэтому я передаю вас господину полковнику.
Жандармы без лишней грубости, но твёрдо подняли Барынского, вынуждая подчиниться. Его злой, метущийся взгляд беспомощно искал путь к бегству, но все дороги были уже закрыты.
Его ждала дорога — и обвинения по целому ряду дел: покушение, финансовые махинации, провокации, доведение до самоубийства. А также едва уловимая ниточка, ведущая в компетенцию Варфоломеева: шпионаж. В старых бумагах мелькали фамилии Разумовского и Нежинской, но кто-то ловко вычеркнул их, подчистив следы. Теперь всё неумолимо вело к их общему покровителю — пока ещё не названному.
И именно всё это предстояло теперь раскручивать и доказывать Оленеву и полковнику.
Неподалёку, не смея лишний раз дышать,стояли Олимпиада Тимофеевна и Ребушинский со своим фотографом, который теперь горько «кусал локти» за то, что слишком поспешил убрать камеру и упустил такой кадр…
Тётя Липа, когда мимо проводили задержанного, лихорадочно рылась в радикюле, явно ища что-то тяжёлое, чтобы метнуть в подлеца. Как этот тщедушный мерзавец осмелился написать ей грязное письмо, а потом едва не убил Нюшу и её достойнейшего жениха?!
Господину Ребушинскому даже пришлось буквально удерживать импульсивную даму за локоть — иначе Барынскому досталось бы ещё до допроса.
Жандармы увели Барынского, а над Затонском разлился торжественный колокольный звон. Он будто смыл последние следы злобы и страха, напоминая всем, ради чего собрались в этот день.
Ветер стих. Солнце выглянуло из-за облаков и залило церковный двор мягким золотым светом. Воздух снова стал по-осеннему тёплым, а с колокольни вспорхнула пара голубей, будто благословляя молодых.
Варфоломеев стоял чуть в стороне, наблюдая за Штольманами.
«Сколько ему пришлось вынести… — думал он, глядя на Якова. — Я знаю, каково это — идти наперекор системе, шаг за шагом, когда за спиной шепчутся, а рядом нет никого, кому можно довериться. И он всё это прошёл. Выжил. Не сломался. Даже когда его имя пытались втоптать в грязь, когда тьма в лице Нежинской тянула его на дно.»
Взгляд полковника скользнул к Анне.
«А она… Девочка, которой проще было бы смириться, забыть, сдаться. Но нет — она искала, ждала, боролась за него сердцем и Даром. Два года — и ни на миг не предала. Вот оно, настоящее. Ради таких людей стоит служить. Ради таких историй — когда жизнь всё-таки вознаграждает тех, кто не свернул.»
Коробейников с револьвером стрелявшего и поручик Марков — верные адъютанты Оленевых и Штольманов — всё ещё стояли у места выстрела. Они говорили вполголоса, тщательно осматривая окрестности. Воздух был пропитан запахом мокрого мха, холодной земли и несгоревшим порохом — едким, кисло-горьким. Дым ещё не успел рассеяться, будто напоминая, как близко были смерть и трагедия.
К ним быстрым шагом подошли Пётр Миронов, Трегубов и Варфоломеев. Все трое были напряжены: у дяди губы сжались до побеления; полицмейстер молчал, пряча кулаки, которые так и просились пройтись по дураку-городовому, а ещё лучше — по стрелявшему; глаза полковника внимательно скользили по каждой детали, ничего не упуская.
Антон мгновенно вытянулся и подал полковнику свёрток — оружие было аккуратно переложено чистым платком, так, чтобы не смазать возможные следы пальцев на металле.
— Господин Коробейников? — Варфоломеев кивнул, принимая свёрток. — Наслышан о вас. Отличная работа с уликами. Похвально. Достойный ученик Якова Платоновича.
Антон слегка покраснел, но выдержал взгляд.
— Спасибо, ваше высокоблагородие.
Трегубов что-то коротко хмыкнул, будто соглашаясь.
— Если б не вы с Марковым — этот подлец успел бы выстрелить второй раз, раз промахнулся…
Полицмейстер тихо ругнулся, надеясь, что дамы рядом не услышат.
Полковник развернул часть платка, взглянул на тяжёлый корпус револьвера и спросил сухо, по-деловому:
— Что скажете об оружии?
Антон отвечал уверенно, как на экзамене, не задумываясь — описание он помнил почти наизусть, ещё с тех пор, как Штольман дал ему ту самую книгу.
— Револьвер «Смит-Вессон» номер три, русская модель. Шестизарядный. Оружие массивное и мощное, с сильной отдачей. Калибр — одиннадцать и две десятых миллиметра. Останавливающее действие — крайне высокое. Пуля — тяжёлая…
Он вдруг запнулся. Глаза расширились — мысль догнала его слишком поздно. Вдохнув, он продолжил уже тише:
— С такого расстояния… два–три метра… пуля легко пробивает тело навылет. При входе во вторую цель… пуля всё ещё сохраняет значительную энергию …. силу... Особенно… если траектория проходит через … область сердца…
Повисла тишина.
Услышавшие рядом городовые сжали кулаки, искренне сожалея, что подонка уже охраняют столичные жандармы.
Марков коротко произнёс, стараясь не смотреть в сторону своего грозного командира, который вдалеке успокаивал жену:
— Стрелял наверняка. На поражение.
Миронов шумно втянул воздух — даже представить себе не позволял, что могло бы быть.
Трегубов тяжело выдохнул — то ли от ярости, то ли от облегчения, что худшее не случилось.
Полковник мрачно кивнул. Его взгляд стал тяжелее, но в нём промелькнула и скрытая похвала:
— Хорошо. Чётко. Яков Платонович зря учеников не хвалит.
Недалеко стоявший Яков всеми силами отвлекал Анну, чтобы она не услышала разобранный вслух рапорт Антона.
Священник, покачав головой на происходящее, с тёплой улыбкой подошёл к родителям невесты успокоить словом.
Мария Тимофеевна только сейчас окончательно поняла, насколько всё было близко — и разрыдалась у мужа на груди.
Доктор Милц уже принёс саквояж, разливая дамам успокоительные капли, а старшему Миронову — сердечные. На всякий случай.
— Но, господа, вижу, что-то вас ещё тревожит? Помимо самой ситуации, конечно… — заметил Пётр.
Коробейников переглянулся с Марковым, затем решился:
— Да. Смотрите, Пётр Иванович. Стрелял он с очень близкого расстояния — промахнуться было невозможно. И… мне показалось, что я кое-что видел. Хотя, возможно, это лишь игра света или тени…
— Продолжайте. — велел Варфоломеев.
— Пока я бежал, заметил, что он целился точно, рука не дрогнула бы. Но в самый последний момент словно что-то невидимое сбило прицел. Барынский сам этого не понял, судя по его выражению лица.
Антон нахмурился, задумчиво глядя на дерево, в которое ушла пуля:
— Казалось, что между ним и целью на мгновение мелькнула тень — быстро, едва заметно, как лёгкое движение воздуха. Словно кто-то вывернул дуло и исчез, прежде чем глаз успел зафиксировать. Или… что-то … Но, если честно, после стольких лет общения с госпожой Миро… Штольман, я почти не удивился. С духами и необъяснимым мы часто имели дело.
Материалист Марков кивнул, словно подтверждая, что события иногда разворачиваются не только по законам человеческой логики. Тонкая игра света, шёпот листвы, мгновение тени — всё это казалось невидимой рукой судьбы, осторожно поправляющей ход вещей, чтобы сохранить равновесие.
Оленев, поцеловав жену в висок и приняв от неё фрак, тяжело направился к Маркову. Поручик вытянулся, будто готов был хоть сейчас идти под трибунал — или провалиться под землю.
— Докладывайте, поручик, — ровно, но холодно велел Оленев.
— Церковь, колокольню, двор и большую часть кладбища мы с городовыми проверили, — отчеканил Марков. — Никого не было. Я отвлёкся только на миг, когда мелькнула вспышка. Разрешите застр…
— Отставить, — резко перебил его Оленев. — Так. Вы вместе с жандармами сопровождаете задержанного в Петербург. Если в дороге что-то пойдёт не так…
Его голос стал ниже, жёстче:
— Застрели его, Юра. Как того шакала в горах под Тифлисом. Но — в самом крайнем случае. Он нам ещё нужен. Всё беру на себя. Через два дня буду в столице. Загляни ко мне вечером.
— Так точно! — Марков щёлкнул каблуками.
Он коротко распрощался, дамам поклонился, Коробейникову крепко пожал руку. Чету Штольманов не стал отвлекать— только издалека отдал честь Виктору Ивановичу — и быстрым шагом направился к жандармам за ограду.
Трегубов, смотря вслед Маркову, хмуро доложил высоким чинам:
— Это мой новый городовой не выполнил приказ поручика. Должен был ещё раз осмотреть сторожку, когда все выходили из церкви, а он глазел на фотографа с его «диво-ящиком». Я проверю, не специально ли. Лично.
— Яков Платонович, — обратился Антон, — это был он. Точно, я его узнал.
Штольман мгновенно понял, о ком речь, и слегка кивнул.
Коробейников пояснил:
— Я видел Барынского три года назад у усадьбы Мироновых. Потом он уехал к князю. Это было незадолго до смерти Разумовского. Я написал рапорт о той встрече — по дороге в управление допишу всё и отдам господину полковнику.
Полковник слушал, глядя на Антона так, будто в уме уже выстраивал дальнейшие шаги — цепочку, которая теперь начиналась здесь, у холодной ограды, в запахе сырого мха и тяжёлого порохового дыма.
— Господа, раз следственные дела закончены, не пора ли нам — наконец-то — на свадьбу? — громко спросил Виктор Миронов, стараясь вернуть всех к жизни.

Продолжение следует...
ВСЕМ ШАМПАНСКОГО!