Рыцарь Печального Образа


   
Что-то тепло и невесомо коснулось щеки – словно солнечный луч погладил. Солнечному лучу неоткуда было взяться в тёмном углу, где еще и неимоверно сквозило сквозь щель двери, неплотно прилегающей к косяку. На эту щель у Штольмана были свои виды, но пока она скорее раздражала.
А прикосновение почему-то напомнило Анну Викторовну. То, как она внезапно появлялась у него в кабинете близко к полуночи. Он часто засиживался там, потому что идти было, в общем, некуда. А она возникала - немыслимо, каким образом, и в немыслимое время, - так что он всякий раз в ошеломлении позволял себе много лишнего прежде, чем понимал, что всё это наяву. И сейчас у него снова было ощущение, будто она рядом, потому он улыбался, не открывая глаз и не желая расставаться с приятным сном. Не слишком много приятного было в его жизни в последнее время.
«Анна Викторовна, спросите там у духов, где зарыта смерть Кощеева?»
 
Ну, вот, опять он за своё! А ведь она только недавно перестала обижаться на его шутки. Не хотел он её задевать этими шутками, но – проклятая насмешливость! Нину это не смущало, с Ниной он обходился не в пример жёстче. Но Аня – это же совсем другое дело. Надо быть идиотом, чтобы этого не понимать. Так он и превращается в идиота, стоит ей оказаться рядом. Ни одной женщине еще не удавалось с ним это сделать. До Анны Викторовны.
А смерть Кощеева ему сейчас очень нужна. Он и в доброе время с господином Лассалем совладать не мог, не говоря о нынешнем, когда его шатает от голода и от потери крови. Позавчера всё же попытался – право, не стоило. Лассаль ответил жестким ударом прямо в раненый бок, а потом еще много и со вкусом добавил по иным частям организма. Добавка ощущалась до сих пор, а рана снова кровила. Не мудрено, что сознание временами мутилось. Хорошо хоть, грёзы посещают приятные. Он не пережил бы, если бы ему чудился Трегубов, требующий график полива пальмы.
Или Виктор Иванович. Нет, вот это совсем уж лишнее! Чтобы с Мироновым объясняться, ему еще выжить надо, а в дрожь бросает уже сейчас. Не говоря о перспективах иметь в родственниках Марию Тимофеевну и тётю Липу.
«Анна Викторовна, за что же вы так со мной?»
   
Было, было, за что! Сам во всём виноват. Залюбовался странной «барышней на колёсиках», позволил ей играть собой, потакая неловко пробуждающейся женственности. Думалось: пусть с ним, чем с другим, кто неправильно поймёт и воспользуется невинностью и наивностью этой необыкновенно чистой души. Хотел уберечь барышню, да не уберёг. И сам не уберёгся. Всё казалось, что сумеет остановить игру, не переходя тонкой грани, когда она перестаёт игрой быть, превращаясь в искреннее чувство. Желание – пустяк, с желанием совладать можно. Даже с тем, что вдруг стало так сложно выпускать из рук её теплую маленькую ладошку, с тем, что рука сама тянется поправлять непослушный завиток у виска, и так хочется губами зарыться в струящийся поток густых каштановых волос.
       
Когда всё это стало для него так неотвратимо и всерьёз? Когда играл в шахматы, повинуясь воле мертвого Ферзя? Тогда он себя вообще слабо понимал и помнил, настолько всё было нереальным в той истории. А потом вдруг испугался, что всё это откровение – только обман, манипуляция. Манипуляций ему с Ниной хватало, ей он это прощал. Но чтобы Анна… Примчался, напугал, чудовищем обозвал. Ей бы тогда уже надавать ему пощёчин – благо, было за что. Не надавала, пожалела, простив и гнев его, и растерянность. Ответила без слёз, ушла с достоинством. А его как в кипяток окунули. И после две недели  кидало то в жар, то в лёд от мыслей о ней.
Но то - пока не видел. А увидел – и лёд растаял, словно внезапно весна наступила. Да не ревновал он её к этому инженеру, видит бог! Просто страшно стало. Инженер – по дамской части ходок, это сразу видно было. Надо быть Анной Викторовной, чтобы этого не замечать. Да она и замечала, и нравилось ей это. Вот только к таким, как господин Буссе, ночью в номер ходить барышням ни в коем случае не надо. Раз для неё это обошлось, но предупредить Яков должен был. А она на него обиделась всерьёз. Та пощёчина до сих пор щёку жгла. Потому что тогда он окончательно понял, что пропал. Барышня – переживёт, отойдёт, забудет. У неё вся жизнь впереди. А он – надворный советник Штольман Яков Платонович – не отойдёт и не забудет. С ним такое впервые и, кажется, окончательно. Он всегда держал дистанцию в отношениях, в глубине души зная, что если полюбит по-настоящему, то не будет спасения от той любви ни ему, ни той, кто её вызовет. Поглотит он её, схватит в охапку и присвоит себе без остатка. Такого не пожелаешь никому. Анна Викторовна этого не заслужила.
     
Она взрослела и расцветала, а он барахтался и тонул в своих чувствах, понимая, что дна под ногами нет, и что Мироновы никогда не примут такого зятя. Этот экзамен он держал перед Марией Тимофеевной в первый месяц знакомства – и позорно провалил его, до сих пор не понимая, как. Во время того памятного разговора ему всё время хотелось залезть под стол. Конечно, Анна Викторовна достойна лучшей партии!

Сейчас, когда настоящее было столь неприятным, а будущее – трагическим, ему самому казалось, что у него только и было в жизни счастье в этом недолгом прошлом длиной в полтора года. В нём он черпал силы терпеть боль и отчаяние, до сих пор оставаясь живым, чтобы успеть доделать всё, что должен. Воспоминания порой заставляли его скрипеть зубами, но когда приходило забытьё, в нём неизменно была Анна…
   
...Ах, как же хороша она была там – в поместье у Гребневых! Штольман слишком привык, что она рядом, слишком измучился разладом с самим собой и тем, что Анна ждала от него, чтобы всё было, как у всех – с признаниями и клятвами. А он все клятвы ей уже мысленно дал, вот только до признаний дело никак не доходило, всё кто-то мешал, отвращал, останавливал, чтобы барышне жизнь не губить. И то – партия на зависть: ссыльный чиновник, служащий по сыскной части, невеликого достатка и лет немалых. Мироновы от кошмара видеть его женихом крестились, должно, обеими руками – и правы были. Но впервые Яков по-настоящему ощутил эту пропасть только там, у Гребневых. За делами и своими переживаниями он как-то не успел или не хотел заметить, как Анна превратилась из неловкой девочки, почти ребёнка, в женщину – уверенную, умную, желанную. Что она была там на своём месте – в этом салоне, где разыгрывали драмы и говорили о высоком. И неспроста ей так заинтересовался московский литератор с проницательными и грустными глазами.
Она была там своя. А его позвали выполнять собачью работу. А еще она собиралась дать согласие князю. А ему, Штольману, наотрез отказывалась верить.
       
И тогда он решил: хватит, пора всё это кончать. Безразлично, как. Он снова выстрелит в воздух, Разумовский не промахнётся, конечно. Но убийство полицейского при исполнении – это скандал. Приедет Варфоломеев, или пришлёт кого-нибудь – хоть того же Шилова. Начнётся разбирательство, и это одним ударом порушит шпионские игры князя, избавит Анну от его притязаний. А сам Штольман перестанет уже мучиться, наконец. Потому что ему нет и не будет места в её жизни, как бы ни хотелось им обратного.
«Аня, Анечка, Анна Викторовна, что же Вы со мной сделали?»
   
И всё же для неё это тоже было всерьёз, просто он, глупец, отказывался верить любимой женщине. А он ведь испугался, когда она сама прекратила все игры раз и навсегда. В то время для него уже ничего не оставалось впереди, кроме пули. Видимо, Анна поняла, что его любовь останется в её жизни лишь эпизодом, прогнала, решилась порвать. И он это принял, понимая, что умер уже  для неё. Наверное, тогда он и начал умирать, всё нынешнее – только развязка драмы. Которую слегка отсрочило то, что Анна Викторовна вдруг сама разломала все стены, стоявшие между ними. Удивительной она была, совсем на себя не похожей, когда просто и открыто, с улыбкой призналась, что ей некуда больше пойти кроме полицейского участка. А ещё поцеловала в губы.
В тот день ему объяснили, что он – Дон Кихот. И это была правда. Только Анне он, кажется, нужен был и такой.
С тех пор мало что изменилось. Вместо пули от князя ему светило много разных способов убийства от Жана. А уйди он от Жана, от тех, из Петербурга всё равно не уйти. Он загнан, обложен флажками. Всё так.
Но теперь вместе с ним – единственная женщина во Вселенной. Самая удивительная, не похожая на других ни в чём – и слава Богу! Готовая раствориться в нём, служить ему, защищать, принадлежать ему без остатка.
А он принадлежит ей. И потому обязан вернуться.
«Нам надо быть вместе!»
           
Он вновь ощутил тёплое прикосновение к щеке. И родной голос требовательно позвал:
- Где ты? Покажи мне! Я тебя найду!
Штольман повиновался этому голосу, понимая, что переживает один из тех чудесных снов, что давали ему силу выживать. Попробовал бы он спорить! Её даже мёртвые слушаются. Он обвёл взглядом свою тюрьму, подробно задерживаясь на деталях, зная, что Анна способна запомнить их, понять и воспроизвести. Прежде он в ужасе закрылся бы, опасаясь, что она сотворит что-нибудь безрассудное. Или просто не поверил бы в возможность происходящего. Но с ней было возможно всё. И теперь он почему-то был уверен, что ЕГО Анна всё сделает правильно. Хотя, возможно, что это правильное будет таким, что у него волосы станут дыбом.
*  *  *
Не зря он ощущал, что день этот станет поворотным, не зря пришла к нему Анна и коснулась щеки. Лассаль тоже считал, что передышка закончилась, и собирался перейти к решительным действиям. Именно к тем, которых Штольман ожидал. С тех самых пор, как француз начал заботиться о раненом вместо того, чтобы жёстко допросить и прикончить. Каким-то образом Жану стало известно, где папка. И то, что Яков был всё еще жив, говорило о том, что торг еще не начат. А у него есть время, чтобы подготовиться к моменту, когда наступит время расплаты.
Лассаль тоже держал его за Дон Кихота. Что ж, эту роль он отыграл вполне, чтобы можно было в этом сомневаться. Отыграл и гнев, и бессилие отчаянья. Но едва затворилась дверь, и затихли шаги француза, Дон Кихот исчез, как и не было.
Штольман осторожно встал на колени, а потом поднялся на ноги, опираясь плечами о стену, чтобы не грянуться навзничь в случае чего. Ноги чуть подламывались, но держали. Хорошо. Теперь к печке.
Заслонка у печки была перекошенная, как всё в этом домишке, осевшем на левый угол, а потому не закрывалась плотно. И это тоже было хорошо. Печку Жан растопил не так давно, дрова еще не прогорели в золу, головни должны оставаться. Ему и одной хватит.
Аккуратно опустился на колени, прихватил стянутыми за спиной руками кочергу, не сразу зацепил дверцу, осторожно потянул. Пальцами было бы легче, но совать голые руки в жар, не видя, что делаешь, было неразумно. Ему и без того предстояло потрудиться, чтобы не сжечь ни руки, ни всю эту хибару.
Хорошая головня обнаружилась у самой дверцы. Он подцепил её уже куда ловчее и вытянул наружу. Головешка выползла из печки в компании мелких углей, обильно просыпавшихся ему на правое колено, прожигая брюки. Штольман шумно выдохнул и дёрнулся, спеша стряхнуть. Движение вышло резким, боль рванула едва подживший бок. То ли еще будет! Ему повезло ещё, что каким-то чудом нож француза попал в одно из редких мест на теле, где не было ничего жизненно важного.
     
На земляном полу угли быстро дотлели, но головня продолжала мерцать весёлым огоньком. Яков опустился на пол, приблизив к ней руки, стараясь не коснуться огня голой кожей запястий, но с первого раза промазал и снова громко выдохнул. Со второй попытки вышло удачнее, хотя и больно, конечно.
Когда веревка, наконец, подалась, он с удивлением обнаружил, что запястьям досталось не так сильно, как опасался. И это тоже хорошо. Ангелы его хранили? Или Анна Викторовна духов послала?
Снова встал, разминая ноги, и побрёл в свой холодный угол, где в охапке сена вот уже два дня пряталась невероятно нужная вещь – обломок ружейного шомпола. Он долго мучился, гадая, что приспособить, пока не заприметил его под топчаном, на котором обитал Лассаль. А потом совсем уже неимоверно долго и терпеливо ждал с закрытыми глазами, опасаясь, что Жан по его горящему взгляду угадает, что он для себя нашёл. И завладел сокровищем, едва только француз за водой отправился.
Обломок был в полпяди длиной, вполне для его целей достаточно. Придерживаясь рукой за стену (шатало всё же изрядно) Штольман добрался до входа и сунул обломок в щель между дверью и косяком. Крюк подался сразу, выскочив из петли, и дверь со скрипом растворилась.
Запор на двери он изучил в первый же день, когда Лассаль вывел его наружу. Массивный кованый крюк, опускающийся в петлю из толстого гвоздя. При желании  дверь можно было вышибить плечом, вот только желания такого не было – ему даже походы на двор два раза в день давались пока с трудом.
Француз выводил его, развязывал и оставался поодаль, наблюдая. Даже револьвер не доставал, уверенный, что пленник не сбежит. А куда ему бежать – по морозу даже без сюртука и жилета, в одной заскорузлой от крови рубахе? В одну из таких прогулок Штольман и заприметил свою конечную цель – топорище, казавшееся из-за колоды у поленницы. Всё верно, не ножом же Лассаль дрова колол. Щепьём был обильно усеян свежий снег у поленницы.
   
Кочерга, головня, шомпол, топор – у него было всё, что нужно, всё дожидалось часа на своих местах, а Штольман просто до поры отдыхал, набираясь сил, потому что бить предстояло наверняка. Это Пётр Иваныч у нас хват, должно, и топоры метать умеет. Яков Платоныч больше по сыскной части.
«Что, сударь, не ждали Дон Кихота с топором? Это вам не Прованс, это Россия, любезный! "
Штольман медленно вернулся в дом со своим оружием, аккуратно шомполом опустил крюк на место, заперев дверь, и растянулся на соломе. Только не уснуть! Все эти эволюции его изрядно измотали.
     
Уходя в город, Жан отсутствовал обычно часа по три. Выходило, что хибара хоть и в лесу, но от города весьма недалеко, потому что о лошадях француз не заботился – ходил пешком. Сегодня мог задержаться подольше, но всё равно, похоже было на то, что время подходило к концу. Яков всё же задремал, но очнулся тотчас, когда снаружи послышался скрип снега под ногами идущих. Встал на ноги слишком резко, так что помутилось в глазах, вжался плечами в угол, держа руки за спиной, чтобы не показывать оружие до поры.
Француз вошёл первым, потом приглашающе качнул револьвером – и в дверях показалась Анна. Яков на мгновение забылся, жадно вглядываясь в любимое лицо, чтобы разглядеть, что с ней сделали долгие дни разлуки. И сердце дрогнуло при виде повзрослевшей Анны, входящей со спокойным и яростным лицом. Он мог быть спокоен. Это была ЕГО ЖЕНЩИНА. Никому другому с ней не совладать. Да и у него – не сказано, что получится.
- Вот он – ваш Рыцарь Печального Образа, Анна Викторовна. Жив, извольте видеть! - иронически сказал француз, указывая револьвером.
Анна бросила Штольману торопливый, успокаивающий взгляд: «Всё потом!» - и обернулась к Лассалю.
- Возьмите вашу папку.
Она, действительно, её принесла. А еще зачем-то палку Виктора Ивановича, которую теперь перехватила поудобнее. И продолжала стоять между ним и Лассалем, словно могла защитить.
- Отойдите, Анна Викторовна, - сквозь зубы приказал Штольман.
- И не подумаю! – упрямо бросила она, не оборачиваясь.
Он начал злиться. Её стараниями весь его выношенный план летел ко всем чертям.
- Не время спорить. Это не дуэль и не князь. Господин Лассаль вначале застрелит вас, а потом меня.
Усмешка француза говорила о том, что именно так он и собирается сделать, просто забавляется их перепалкой.
- Я бы не стала с этим спешить, господин Жан, - насмешливо произнесла Анна. – Лучше бы в папку для начала заглянула.
Выражение на лице убийцы сменилось мгновенно, он замешкался, пытаясь увидеть содержимое папки, не выпуская оружие из рук. И в тот же миг получил точный удар тростью по руке, державшей револьвер, а потом сильный тычок в живот. Анна сделала выпад, как заправский фехтовальщик.     
   
Штольман поразился ей - в который уже раз, но осмыслять было некогда. Она дала ему мгновение, так необходимое, чтобы преодолеть три шага, отделяющие его от убийцы. К сожалению, она всё ещё оставалась на дороге, и он отшвырнул её в сторону, убирая с линии огня. А когда француз запоздало начал поднимать револьвер, всё же метнул свой топор.
Баланс у топора был хороший, лезвие вонзилось, но не в лоб, как он рассчитывал – только в плечо. В лоб мгновением позже попала пуля. В дверях стоял запыхавшийся и испуганный Коробейников.
- Анна Викторовна!.. Яков Платоныч, вы живы?
- Жив, - прохрипел Штольман, падая на колени. Чрезмерное всё же было усилие в его состоянии. – Будь я мёртв, меня нашли бы гораздо быстрее. Не ушиблись, Анна Викторовна?
И только тогда решился на неё посмотреть. И задохнулся – столько в этом лице было всего разом: и облегчение, и гнев, и нежность, и запоздалая тревога. Кажется, она ещё и смеялась сквозь слёзы.
Подниматься с пола Яков не спешил. На коленях заслужить прощение всё же легче будет.
     

Следующая глава     Содержание

   
   
Скачать fb2 и аудиоверсию (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 и аудиоверсию (Облако Google)