ПЕРВЫЙ УДАР
Зло не должно торжествовать! –
Запечатлейте на скрижалях.
Но как найти и подсчитать,
Кого заветы удержали?
О, в нас довольно доброты!
И как наивно, безвозбранно
От слепоты, от глухоты
Порой другим наносим раны.
Трактатам мудрых несть числа.
И все они напрасно спорят -
Для нас всегда мерилом зла
Пребудет собственное горе.
Страданья учат. И решив
Принять урок, смири гордыню.
Но как велик соблазн - вершить
Свой суд над тем, кто слеп поныне:
Кто всех превыше чтит себя,
Кто всех оценит и применит,
И, никого не возлюбя,
Всё под себя вокруг изменит.
Что ж, ненавидь и правым будь!
И пусть найдёт злодеев кара.
Но меч поднявши, не забудь –
Не удержать его удара.
Ты всех настиг и всем воздал.
В веках поют хвалу герою!..
Но кто-то в мире зарыдал
От зла, рождённого тобою.
Старый Филипп говаривал: «Жизнь – самый суровый учитель. Она всегда заставляет усвоить урок». А потом, вздыхая, добавлял: «Если бы ещё знать, чему она хочет нас научить!»
Я исписываю страницы моей памяти, потом пытаюсь соскоблить написанное. Но оно проступает вновь на истёртом до дыр палимпсесте , потому что мы не в силах стереть происшедшее с нами.
Я  прилежный ученик, даже старик Филипп не мог назвать меня нерадивым. Единственное, что ему не нравилось – я был слишком тороплив. Не лучшее качество там, где требуется скрупулёзность и точность. Я и по-прежнему спешу жить, спешу учить мои уроки, потому что думаю, мне не суждена долгая жизнь. Моя семья относилась к судьбе с традиционной римской беспечностью. Быть может, потому даже лары  отказались меня защищать. Я не виню их за это: богам виднее, у них свои расчеты. Или впрямь грядёт Великий Агон бессмертных, и им нужны верные, сознательно избравшие, за кого стоять в последней битве. Не потому ли они сами взялись меня учить? Это были жестокие уроки.
Урок первый. Бессилие.
Я помню её до сих пор – кровь на моих ладонях. Она была горячей и липкой… как ночной кошмар, что не пускает проснуться…
Старик судорожно икал, силясь глотнуть воздух. С каждым глотком кровь изливалась изо рта и узкой раны на шее. Я пытался понять, как же это случилось. А ещё мне мучительно нужно было узнать, что делать теперь. Но старик не мог подсказать. Впервые в жизни не мог. Мне казалось, он знает ответы на все вопросы.
Посиневшие губы моего учителя трепетали, он всё ещё произносил какие-то слова. В хрипе умирающего я различил своё имя:
- Марк… беги…
Старик видел, что творилось за моей спиной, но я, стоящий над ним на коленях, этого видеть не мог. Внезапно меня оттолкнули. Центурион, брезгливо морщась, склонился к Филиппу и вогнал ему в грудь короткий клинок. После я узнал: это называлось «ударом милосердия». Тело старика дёрнулось, а потом жизнь ушла из него совсем. Я сидел на земле и смотрел на его убийцу. Не на центуриона Первого Италийского легиона, что прекратил его мучения. Я смотрел на того, кому мы доверились. Нобиля . Чистого и красивого молодого человека несколькими годами старше меня. И понимал, что до этой минуты, кажется, не умел ненавидеть.
Руфин потрошил седельные мешки в поисках золота. Центурион присматривал за мной.
Нет, в нашем багаже вправду были сокровища. Но совсем не те, на которые они рассчитывали. Никогда не забуду день, когда старик примчался ко мне в слезах:
- Христиане в Александрии сожгли храм Сераписа , Марк! Библиотека… можешь себе представить, что сталось с библиотекой?
Для нас с ним это было равносильно крушению мира.
Он часто укорял меня за скорые решения. Тогда не стал. Потому что я в один день заложил отцовский дом, догадываясь, что никогда не смогу выкупить его обратно. Не считайте меня плохим наследником. В двадцать лет у меня был один друг – мой учитель Филипп. Один талант – красивый почерк. Одна привязанность – книги. А на поездку в Александрию требовались деньги.
В Египте мы истратили их без остатка. Часть свитков удалось спасти учёным, трудившимся в библиотеке. Не знаю, как Филипп уговаривал их продать свои сокровища. Всё эти дни я рылся на пожарище, выискивая рукописи, которые не сгорели до конца. Кое-что удалось найти, но, Боги мои, как мало в сравнении с тем, что погибло в огне! Старый грек распорядился казной быстро и безжалостно. Мне удалось вырвать у него только ту сумму, что требовалась на проезд домой. Да на покупку мула уже в Италии – на этом я сумел настоять. Тащить спасённые нами свитки  на спине - увольте! Да и Филипп чувствовал себя всё хуже, я должен был о нём позаботиться.
Потрясение вызвало у старика какой-то род душевной болезни. Он стал мучительно бояться за наш груз. На корабле Филипп спал, прижимая сумки к груди или положив их под голову. Напрасно я уверял, что никому кроме нас не интересны эти сокровища мысли. Уговоры не действовали.
Корабль шёл только до Брундизия. И дорога в Равенну стала моей головной болью. Нам предстояло пересечь Италию с юга на север. Страх Филиппа на суше обострился до предела. А я страдал от его внезапного сумасшествия, вынужденный караулить сумки ночи напролёт.
Смешной маленький грек. Он был моим наставником с тех пор, как мне минуло семь. Он стал моей семьёй, когда болезнь унесла отца и брата. До сих пор он дряхлел, не утрачивая рассудка, лишь слабел физически. Он и прежде был не слишком силён. Теперь же я мог носить его на руках. Как он радовался, что у нас отыскались попутчики!
Сальвий Руфин направлялся в Неаполь. Образованный молодой человек из свиты августа Аркадия, старшего сына Императора. Весёлый, в меру циничный, он был интересным собеседником. Его сопровождал могучий воин, которого он называл просто Туллием.  Впрочем, Руфин едва ли нуждался в телохранителе. Ростом нобиль уступал мне - я всегда был неприлично долговяз и столь же неприлично худощав. Впоследствии в школе приложили массу усилий, чтобы я раздался в плечах, но погрузнеть мне не удалось даже с годами. Руфин был не таков: крепкий, как дерево, коренастый, но быстрый. В тот вечер, выслушав восторженные речи Филиппа, он просто достал меч и перерезал ему горло. А потом принялся рыться в сумках.
Угасающее пламя костра выхватывало из темноты распростёртое тело, свитки, которые Руфин разбросал в поисках сокровищ, тёмные кусты, окружавшие нас. Теперь стало понятно нежелание убийц ночевать на постоялом дворе. Я сидел на земле и смотрел. Наверное, я казался им спокойным. Знаю за собой эту особенность: сильное потрясение делает моё лицо совершенно неподвижным, мускулы каменеют. Может, поэтому они не ожидали, что я подскочу и выхвачу у Туллия меч. Совершенно не представлял тогда, что с ним делать.
Моя вспышка не напугала Руфина:
- Смотри-ка, книжник возомнил себя героем! – он ухмыльнулся и снова поднял клинок, ещё испачканный кровью Филиппа. – Позабавимся!
Должно быть, он рассчитывал убить меня одним ударом. Я и впрямь ничего не умел. Руфину пришлось узнать, что я не уступаю ему в быстроте. И превосхожу длиной рук. Он гонялся за мной по поляне, пока я не запыхался. И на красивом лице бродила довольная усмешка.
- Это забавно, грамотей. Ладно, пора кончать, - сказал он и выбросил руку вперёд.
Я почти почувствовал, что клинок вонзается мне в живот, и отшатнулся, но на уме Руфина было совсем другое. Левой рукой он ударил меня в висок.
Когда ко мне вернулась способность видеть, на поляне снова горел костёр. Руфин досадливо разворачивал свитки и бросал их в огонь. Папирус занимался мгновенно и жарко. Я застонал, пытаясь подняться. Путы не дали мне это сделать.
Услышав, что я очнулся, убийца нагнулся надо мной.
- Никто ничего не узнает, - сказал он мне доверительно. – Туллий спрятал тело. Это барахло я сожгу. А тебя…
Я снова рванулся, но его сандалия упёрлась мне между лопаток:
- Не дёргайся, Марк! Я оценил твои принципы. Ты не побежал, как советовал старый дурень. Это хорошо! Есть надежда, что не побежишь и впредь, - он ухмыльнулся. - Должен же я получить хоть какую-то выгоду от этой глупой проделки. Ты молод и силён. За тебя дадут хорошую цену. Ты ещё будешь героем, Марк!
Насмешка много значит в двадцать лет. Иногда она даёт силы жить.
- Я запомнил твоё имя, Руфин! Жди, я приду за тобой!
Вместо ответа он просто пнул меня в лицо. И я уткнулся в траву, глотая слёзы и кровь.
- Ты запомнил моё имя, щенок? Скоро забудешь своё! Ты – грязь! Тебя втопчут в кровавый песок.
Он ещё не раз подходил ко мне в эту  ночь. К утру я уже слабо соображал. Центурион не дал забить меня до смерти. Мне предстояло жить. Через два дня я был продан ланисте , направлявшемуся  в Путеолы.
Урок второй. Терпение.
Что делает с людьми угроза смерти и неволя? О том, как остаться человеком, у всех разные представления. Иной упрямо отказывается подчиниться чужому господству. Умирает он, как правило, мучительно, - до последнего уверенный, что сохранил свободу духа.
Я не сопротивлялся тому, что со мной делали. Раз отведав побоев и пут, я не хотел повторять этот опыт. Не считайте меня трусом, но моя гордость не такова, чтобы ради неё идти на муки.
Других неволя ломает сразу. Они безропотны, на арене сражаются без ярости и умирают без упрёка. Мне пришлось повидать и таких. Их убивают первыми. Я мог пойти по этому пути. Меня останавливала память о глумливой усмешке на красивом лице Руфина. Кто накажет его, когда я умру? Не хотелось в таком деле полагаться на богов. Мой враг сохранил мне жизнь? Хорошо, я должен подумать, как этим воспользоваться. К тому же, я обещал, что вернусь. Слово – единственное, что осталось мне от свободного человека. Слово нужно держать.
Были и третьи – те, кто ухитрялся просто жить до тех пор, пока смерть не приходила за ними. Им хватало простых радостей: приятной усталости сильного тела, сытной пищи, иногда женщины, которую приводили к отличившемуся в бою. Мне казалась недостойной такая жизнь. Выживать я научился не сразу.
Четвёртые до последнего надеялись получить свободу. Мне повезло, что в день моего появления в гладиаторской школе там был один такой. Меня заворожило, как самозабвенно он бился посреди окружённого колоннадой внутреннего двора. Это был огромный германец с редкими белыми волосами до плеч. Длинные усы опускались почти до груди, это выглядело непривычно. Сразу пятеро гладиаторов наседали на него, но он раз за разом расшвыривал всех, как неистовый лесной хищник расшвыривает свору собак.
- Это Зверь, вандал, - сказал сопровождавший меня надсмотрщик. – Он выиграл уже семь боёв. Скоро сумеет накопить достаточно, чтобы купить себе свободу.
Это было важно!
- Свободу можно купить? – спросил я.
- За хорошую цену. Если победишь в бою, тебе вручат пальмовую ветвь. И ты сможешь рассчитывать на кругленькую сумму. Император Марк Аврелий постановил, что для раба она достигает пятой части заплаченной цены.
Я подсчитал:
- Зверь уже должен получить свободу – он победил семь раз.
Надсмотрщик усмехнулся:
- Германца слишком любят зрители. Да он и не знает другой жизни, это прирождённый убийца.
Оказывается, ланиста может удержать гладиатора своей волей. Это было не слишком приятно в сравнении с тем, что я услышал. Я решил, что обязательно выучусь владеть мечом не хуже. Зверь выиграл семь боёв. Что ж, если понадобится, я выиграю десять. Столько, сколько нужно для того, чтобы обрести свободу… и не только. Руфин тоже умеет обращаться с мечом.
Зверь так и не вышел на волю. Через два месяца его разорвал на арене лев. Ланиста  выпустил любимца публики против двух хищников. Одного Зверь задавил голыми руками.
Наверное, этот германец спас мне жизнь просто тем, что вовремя встретился на моей дороге. Большинство гладиаторов не переживают свой первый бой. Я выдержал пять лет. Тогда мне не приходила мысль, что, возможно, Руфин поставил это условие – я не должен выйти живым из Путеол. Подобное вероломство вполне в его духе, но я был слишком честен. Выигрывая очередной поединок, я подсчитывал сумму и недоумевал, почему мне не вручают рудис.
Впрочем, в тот день до этого было ещё далеко. Принятое решение надо исполнять, и я взялся с жаром. Если забыть о постоянной угрозе смерти, гладиаторская школа в Путеолах не была очень плохим местом. Она стояла на берегу Неаполитанского залива, так что мы дышали чистым морским воздухом. Каморки, где обитали гладиаторы, составляли три шага в ширину и в два в длину, нас селили по двое. Но помимо этого рабам-воинам была обеспечена обильная пища, заботы брадобрея и массажиста, бани и чистая одежда. Любимцы публики обязаны сохранять форму.
Меня хорошо кормили – ланиста надеялся вырастить великана. Я был усерден в тренировках и не строптив, поэтому мне не пришлось изведать наказания. Слышал, что в других школах гладиаторов часто секли, а камеры для провинившихся делали низкими, что не позволяло выпрямиться в полный рост. Мне это было бы вдвойне неприятно.
Владелец школы в Путеолах тренировал не только рабов, но и зверей: в подземельях под ареной располагался настоящий лабиринт, где содержали и травили хищников, возбуждая в них свирепость. Надсмотрщики с тяжёлыми бичами, занимавшиеся этим, казались мне не менее звероподобными.
Путеолы – славное местечко для отдыха, там расположено большое количество загородных вилл знатных римлян. Они часто посещали школу для развлечения. Иногда требовали от ланисты, чтобы он устраивал для них смертельный бой. В таком бою я впервые пролил кровь.
Поединка желала знатная матрона, увешанная драгоценностями и накрашенная сверх всякой меры в тщетной попытке скрыть почтенный возраст. Её сопровождал мужчина моложе лет на десять. Посетители с удобством устроились под колоннадой, где не пекло солнце, и приказали подать фалернского вина.
Тем временем я отрабатывал удары в паре с коренастым кельтом моего возраста. В школе никто не звал друг друга по имени. Должно быть, в этом проявлялось желание сохранить хотя бы что-то личное.  Моего партнёра все звали Ржавым из-за большого количества веснушек, испятнавших не только лицо, но и тело. Я носил там прозвище Лонга – Длинный. Странно, меня даже радовала потеря родового имени. Моя семья происходит из Равенны, и в амфитеатре во время боя не должно было случиться никого из знакомых. Всё это просто не могло иметь отношение ко мне. Когда-нибудь я проснусь от кошмарного сна, и жизнь станет такой, как прежде. Эта иллюзия помогала мне выжить.
Ржавый был неплохим парнем, я даже подглядел у него пару приёмов, которые помогли мне впоследствии, и он не возражал. Ему уже приходилось биться на арене, тогда как я всеми силами стремился отдалить этот момент. Моё решение овладеть оружием было твёрдым, но, видят Боги, я не хотел использовать его против кого бы то ни было, кроме Руфина. Предстояло ещё переступить через себя, чтобы пролить чью-то кровь.
Матрона хотела увидеть бой до смерти. Ланиста приказал всем гладиаторам покинуть тренировочную площадку. Для господской забавы он выбрал меня и Ржавого. Я понимаю, что ему не хотелось впустую тратить опытного бойца, на меня же особой надежды не было. Впрочем, хозяин разливался перед гостями:
- Этот высокий парень – димахер. Он сражается двумя руками и очень быстр. Его противник, рыжий – гопломах, ему мало равных в бою. Госпожа увидит интересный поединок.
Нам приказали взять боевое оружие. Ржавый покрыл голову шлемом, закрывающим лицо, надел поножи, взял большой прямоугольный щит и короткий меч. Димахеру не полагалось поножей и шлема, зато в его снаряжение входили два меча – это мне всегда нравилось. Мечи показались необычно лёгкими. Мы тренировались с утяжелением, а меня и подавно заставляли ворочать совершенно неподъёмные тяжести, стремясь нарастить побольше мяса. Позже ланиста оставил эту затею, осознав, что моя сила в подвижности и быстроте.
По знаку хозяина мы сошлись. Я всё надеялся, что схватка будет не более серьёзной, чем обычно. Ржавый незлобив, за обедом мы часто садились рядом и перебрасывались парой слов. Я не мог представить, чтобы он всерьёз собирался меня убить. Он быстро меня разуверил. От той схватки осталось два шрама на груди и один на бедре. Я оборонялся, как умел, но всё ещё старался не причинить ему вреда. Полученные раны заставили меня оказаться на земле. Я ещё не выпустил мечей, но уже ждал, что поединок остановят. Может быть, меня накажут за то, что дрался без ярости.
- Добей! – взвизгнула матрона, подскакивая с места. Её палец указывал вниз, а на старом лице отражалось нетерпение.
Ржавый хмыкнул из-под шлема и занёс меч для окончательного удара. Ощущение невозможности происходящего подкинуло меня с песка. Левой рукой я отразил его меч, а правый клинок косо всадил, как пришлось – в живот. Мне бы следовало откатиться, избегая падающего тела. Я был, как во сне и не сделал этого. Моя кровь смешалась с кровью человека, которого я убил.
Матрона осталась довольна.
Урок третий. Решение.
Пару лет в Путеолах считали, что я нем. Я ни с кем не разговаривал после того первого боя. Говорят, некоторых тошнит от пролитой крови, со мной было иначе. Просто меня возмущала мысль убивать кого-то, с кем делил неволю, смеялся, обменивался замечаниями. Ржавый не питал ко мне зла, он просто дрался, но и это казалось предательством. Как жить дальше? Подчиниться совести, запрещающей лить кровь без вины, и позволить убить себя в следующем бою? Эту роскошь я не мог себе позволить. Моя ненависть была сильнее.
И тогда я онемел. Все вокруг были чужими, любой из них на арене в момент становился смертельным врагом. В моей семье не был воинов уже несколько поколений, но я представлял себя солдатом, которому нужно прорубиться сквозь строй. И я прорубался, какая разница, что мы сражались один на один. Я прорубался к Руфину, стоявшему где-то за их спинами. И убивая, видел его ухмылку.
Самая большая трудность состояла в том, что бунтовал ничем не занятый разум. Мне страшно не хватало книг, раздумий над ними, возможности учиться. Прежде это было для меня любимейшим занятием. Тогда я начал учить языки. В школе бытовало много наречий – гладиаторов свозили отовсюду. Иногда они составляли целые группы земляков. Любая такая группа могла оказаться отрядом противников на арене. Поначалу трудным казалось понимать чужую речь, почти не общаясь. Я разбирал оттенки настроений и интонаций, словно буквы в книге. Из Путеол я вышел, сносно изъясняясь на языке британских кельтов, четырёх германских наречиях, по-галльски, по-фракийски, по-испански. Впрочем, это я сумел только потому, что всё же заговорил.
Но учился я не только чужим наречиям. Многие рабы прежде были воинами и принесли с собой на арену ухватки, свойственные их народу. Я пристально наблюдал, стараясь распознать их преимущества и недостатки, применяя там, где они могли принести наибольшую пользу.
Вероятно, я сам становился чем-то вроде Зверя – механизмом для убийства. Не думаю, что меня слишком любили зрители – я убивал быстро и стремился сразу покинуть арену. Очередной боец в стенке, прикрывающей Руфина, пал – что ещё мне оставалось делать? К тому же я не был дивно хорош собой, чтобы почтенные римлянки влюбились и пожелали провести с таким гладиатором ночь. Должно быть, в конце концов, хозяин отправил бы меня драться с хищниками, как сделал с вандалом. Этого не случилось. И всему виной один человек. Он не позволил мне превратиться в дикаря. Перед ним – единственным в жизни – я испытываю муки совести.
Однажды ланиста получил заказ на большую группу гладиаторов. Им предстояло выступать в Риме, в амфитеатре Флавиев  – самом большом в Империи. Кто знал тогда, что всего через несколько лет игры будут запрещены совсем?  В тот раз затевалось что-то совершенно роскошное. Наш хозяин хотел представить публике сражение войск Мария с нумидийским принцем Югуртой. Для этого он усердно покупал африканцев. Некоторые из них совсем не владели мечом, другие демонстрировали интересные приёмы, не свойственные римлянам.
Меня особенно заинтересовал один воин. Все называли его просто Нубийцем, хотя он родом из каких-то более южных краёв. Это был настоящий атлет с могучими плечами и сухими ногами бегуна. В поединке он поражал воображение быстротой, к тому же дрался не только мечом. Всё его тело в любой момент могло превратиться в оружие. Опираясь на древко, он делал молниеносные прыжки, обеими ногами ударяя противника и снося его с ног. Парень был велитом по призванию и бился, главным образом, копьём. Велиты чаще дрались с себе подобными, но воображение ланисты могло свести с бойцом любого типа, поэтому я сосредоточенно изучал его ухватки. Нубиец это заметил.
Тот день навсегда изменил мою жизнь. Я приспособил один из его приёмов для себя – обманный выпад заставлял противника податься назад, а быстрый удар ноги ломал ему колено. Немногие смогли бы сражаться после такого. Мне казалось, что получится неплохо. Видимо, Нубиец наблюдал.
- Ты делаешь не так, - внезапно сказал он.
Я обернулся, готовый к тому, что недовольный попробует свернуть мне шею. Драки между гладиаторами вне арены строго пресекались, и всё же такое случалось, и чаще других со мной – немногим нравилось, что я изучаю их приёмы.
- Нужно вот так, - Нубиец показал, как именно и быстро улыбнулся. Давно не видел, чтобы кто-то так улыбался.
- Это египетский приём, - продолжал чёрный на хорошей латыни. – Когда-то им пользовались, но теперь совершенно забыли. Египтяне заимствовали его у нас.
Он был разговорчив и приветлив, словно не замечал моего молчания.
- Тебя зовут Лонга-немой. Ты умный. Ты мне нравишься. Показать что-то ещё?
И показал. Я поднялся на ноги, отряхнул песок и впервые за долгое время произнёс:
- Повтори.
Бывают, оказывается, люди, которых даже  обстоятельства не могут сделать рабами. Нубиец сражался уже два года, а прежде был воином личной стражи наместника Египта. Оттуда и попал на арену.
- У наместника красивая дочка. Но ему не понравился чёрный внук.
Он часто улыбался, показывая безупречные зубы. Мне казалось, что он всегда безмятежен.
- Я охотник, Лонга. Моё племя – это племя великих охотников и воинов. И когда я вижу врага, то всегда знаю, что за зверь был его предком.
Это заинтересовало меня, он заметил. Я ещё не привык прибегать к словам.
- Ты, Лонга, из породы львов. Лев убивает, чтобы насытиться. Он делает это быстро и сразу, потому что силён. Но, сделавшись сыт, лев не нападает больше – он не кровожаден. На людей-шакалов стоит обращать внимание, когда их много. Вон тот толстый – носорог, - Нубиец показал на квадратного бритта, который удивительно долго оставался в живых для такого тупого создания. – Носорог очень силён, может затоптать даже льва, но он глуп. Потеряв противника, кидается на камень или дерево. Хорошим ударом можно свалить носорога и забыть о нём. Есть создания опаснее.
- Какие? – спросил я. Меня начинал увлекать этот разговор.
- Крокодил. Эта тварь сидит на дне и смотрит. Она поджидает добычу. Его оружие - терпение. Ты ничего не ждёшь, а тебя вдруг из-под воды хватает огромная пасть, - Нубиец растопыривает пальцы обеих рук, чтобы показать крокодилью хватку. - Твои кости хрустят, но это ещё не самое страшное. Потому что ты умрёшь не сразу. Он живым утянет тебя на дно и будет любоваться, как ты захлёбываешься. Я очень не люблю крокодилов, - улыбается он. – А есть люди, похожие на леопардов. Это очень нехорошие люди.
- Ты носишь шкуру леопарда, - заметил я.
Он снова улыбнулся от уха до уха:
- Я убил многих из них.
- Расскажи о леопардах.
- Это сильный зверь. Но слабее льва, поэтому он очень не любит львов. Леопард терпелив, он ждёт в засаде, а потом нападает так, что ты не слышишь его атаки. Он убивает, и ему хочется ещё. Леопард убивает ради забавы.
- Мой враг похож на леопарда, - внезапно сказал я. Никому прежде не рассказывал о Руфине.
- Ты должен выйти отсюда, Лонга, - сказал Нубиец, глядя мне в глаза. – Неволя убьёт тебя. Я давно наблюдаю за тобой. Ты сжимаешься от отвращения. Надолго ли тебя хватит?
Он словно забыл, что убить в нас могут не только душу.
- Лонга, ты ещё молод. А не ценишь даже того, что тебе осталось.
Мне стало горько:
- А что осталось?
Он повёл рукой:
- Солнце. Тебе тепло. В вашем Эребе темно и холодно. Ты здоров и силён, у тебя есть надежда на свободу. А ты не замечаешь всего этого. Завтра ты победишь и в награду получишь женщину.
Я пожал плечами. Меня совершенно не соблазняли забитые создания, призванные ублажать нашу плоть.
- Ты не хочешь хорошенькую девушку? Тебе ничего не отстригли в бою?
Он смеялся, но это не было обидно. Мы  не разлучались даже в бане, кому знать, как не ему?
- Не хочешь любить, тогда просто поговори с ней. Ты умеешь говорить, Лонга?
Нубиец был разговорчив. И когда я слышал его гортанную речь, у меня словно разжимались внутри тиски. Позже я осмыслил это и понял, что во мне жила неутолённая потребность любить. Не плотская, нет – физические нагрузки приводили к тому, что телесное влечение  просыпалось нечасто. Это была жажда привязанности, доверия, дружбы. Боги знали об этом, и послали Нубийца, чтобы он напомнил мне, где расположено сердце.
Я не мог признаться себе, но с некоторых пор стал снова бояться поединков. Мне было страшно увидеть вдруг, как приветливый Нубиец превратится в леопарда или льва и попытается меня убить. И тогда я должен буду убить его.
В Колизей отобрали лучших бойцов. Мы с Нубийцем были самыми лучшими. Но я белокож, а Нубиец чёрен. Мне было отведено место в рядах воинов Мария, моему другу предстояло сражаться за Югурту. Нас сделали врагами, не считаясь с тем, что в нас бились живые сердца. Случилось то, чего я боялся все эти годы.
До сих пор я сражался только в Путеолах. Там большой амфитеатр и всегда в достатке зрителей. Многие гладиаторы почитали великой честью попасть на арену Колизея. Для меня это не было важным, а в тот единственный раз я думал совсем о другом, поэтому почти не запомнил грандиозное четырёхэтажное сооружение, прежде виденное лишь снаружи. Мне было безразлично, что сверху на нас смотрит сам Император. Я почти не слышал распорядителя игр. Я стоял на арене и смотрел на яркое солнце, нестерпимо горевшее над краем багрового велюма ; его цвет напоминал запёкшуюся кровь. В глазах плавали радужные пятна, а в ушал гудел то ли рёв амфитеатра, то ли собственная кровь; мне хотелось вовсе утратить чувства.
Никогда я не дрался так, как в тот день. У меня была одна мысль: не встретиться в поединке с Нубийцем. Пусть это закончится! Как угодно!
Нумидийский отряд состоял из   велитов и лаквеариев, орудовавших затяжной петлёй, а затем прикалывавших противника коротким копьём. Войско Мария формировалось из гопломахов и велитов. Я был одним из немногих димахеров, на этот раз сражавшихся кинжалами.
Безумное желание развязки бросило меня против троих. Не знаю, какой бог отвёл от меня их клинки – димахерам не полагаются доспехи, меня прикрывала лишь лёгкая туника и тугие повязки на руках и ногах. Я успевал отражать удары, моля об одном: чтобы среди них не оказалось Нубийца. Должно быть, и он молил о том же – среди тех, кого я уложил, его не было.
Я переступил через последнего противника и перевёл дух. Теперь каждый «римлянин» нашёл себе пару и сражался один на один. Внезапно тугая петля захлестнула мне горло, заставив упасть на колени. Гибкий маленький велит  чёрный, как сажа, устремился приколоть, покуда удачливый лаквеарий удерживал верёвку. Кинжалы снова хорошо послужили мне: я перехватил аркан, как ножницами. Чтобы увернуться от копья, упал навзничь и перекатился. Одним кинжалом пришлось пожертвовать – я метнул его в грудь велита, взамен подобрав его меч.
В ушах стоял рокочущий гул. То ли это кровь гудела в голове, то ли амфитеатр выкрикивал моё имя:
- Лонга! Лонга!
Кажется, я никогда ещё не был так близок к тому, чтобы получить рудис прямо на арене. Для этого предстояло сделать только одно…
Мы с Нубийцем и впрямь были лучшими.  В живых из тридцати человек ещё оставались пара «нумидийцев» и один «римский» гопломах, но они были уже не способны двигаться. На ногах стояли только мы.
- Лонга! Лонга! – орала толпа. Я её почти не слышал.
Мы оба были залиты кровью – чужой пополам со своей. И всё же раны не могли помешать нам сражаться.
- Бейся, Лонга! – хрипло выдохнул мой друг. – Один из нас сегодня должен выйти на свободу.
Не могу! – подумал я.
- Бейся! – в голосе Нубийца почти не было человеческого, он звучал, как рык разъярённого льва.
- Бейся! – орала толпа.
Мой друг был очень хорош. К тому времени его копьё давно  сломалось, но он орудовал его обломком не хуже, чем я кинжалом. В правой руке, как и у меня, был подобранный гладиус . Внезапно он сделал резкий выпад копьём – я едва успел увернуться, а Нубиец, развернувшись на пятке, уже летел на меня, целя в грудь своим мечом. Его рука была рядом, когда до меня дошло, КАК я могу прекратить этот бой. Скрестив свой гладиус с кинжалом, я поймал его клинок, а потом рванул вниз, прихватывая чёрные пальцы. Скромная крестовина меча не могла удержать этот вероломный удар.
Меч выпал из покалеченной руки. Я остановился.
- Бейся, - прохрипел Нубиец, припадая на колено и подхватывая его левой рукой. Он больше года тренировался в паре с димахером и знал все мои приёмы. Он был великим воином. Но я хотел закончить поединок.
Я не дал ему встать. Лезвие моего гладиуса скользнуло по ахиллесову сухожилию его правой ноги…
Потом я стоял над своим другом и смотрел на безжалостное солнце, заливавшее арену. И ждал… сам не знаю чего… Нубиец ещё удерживался на одном колене, но поднял палец уцелевшей руки в знак того, что сдаётся. Бой окончен. Он остался в живых.
Пятьдесят тысяч зрителей били в ладоши и что-то кричали. Я заставил себя прислушаться.
- Добей – ревела толпа. – Добей!
Ей мало крови. Сегодня я - её герой. Мне нужно сделать лишь один шаг до желанной свободы…
Я его не сделал. Отбросил оружие в центр арены,  подхватил Нубийца и взвалил его на плечо. Всё плыло у меня перед глазами, я шатался, как пьяный, но упрямо шёл к Вратам Выживших, неся своего искалеченного друга. Мне казалось, что он плачет у меня на плече.
Нам не преградили дорогу и позволили уйти с арены. Потом чужие руки переняли у меня Нубийца. Нас вернули в Путеолы. Его не стали добивать, предоставили заботам лекаря.
А меня пороли до тех пор, пока не потерял сознание.
Урок четвёртый. Отчаянье.
Это неправда, будто время волков наступило только теперь. Волки всегда уверены, что нынче их время. Их время – там и тогда, где злодеяния безнаказанны, а жертвы беззащитны. Нубиец ничего не говорил о волках, их повадки я изучал сам.
Это очень страшно, когда тебя окружает стая, от неё не приходится ждать пощады. И кажется, что легко самому превратиться в волка, и, наконец, дотянуться до ненавистного горла. Как важно, чтобы рядом оказался кто-нибудь, кто не даст позабыть, что ты человек!
Подземелья, где тренируют зверей, не похожи на гладиаторские темницы. Это обширные сводчатые помещения с высоким потолком, чтобы была возможность размахнуться бичом. Натаскивание хищников требует недюжинной воли, не все гладиаторы могут заниматься этим. В Путеолах зверей тренировал одноглазый Коклес. Смуглокожий и жилистый, с лицом, изуродованным безобразными шрамами, он и прежде казался мне устрашающим. Я не знал тогда, что мне суждено попасть в его не знающие жалости руки.
Меня не убила ни порка, ни последовавшая за ней лихорадка. Время между жизнью и смертью не задержалось в памяти. Первое, что я помню после того дня – неровные стены из красного кирпича, уходящие куда-то вверх. Я лежал под стеной на соломе. Надо мной плевался маслом тусклый светильник. В четырёх шагах от него окружающее терялось во мраке. Мне не хотелось обследовать помещение: всё тело болело. Я обнаружил, что закован. Мысль о том, что прощения не будет, заставила уткнуться лицом в вонючую солому. Но страшное было ещё впереди.
Он вышёл из темноты, вооружённый остроконечной палкой, которой отгоняли зверей и длинным тяжёлым бичом. Моё тело слишком хорошо помнило его удары. Животный страх  сжал нутро в комок.
Коклес размотал свой кнут и пошевеливал им, заставляя змеиться по полу. Он молчал, но гримаса удовольствия, перекосившая лицо, подсказывала, чего ждать. Когда он занёс руку для удара, я непроизвольно дёрнулся, перекатываясь ближе к стене, и ушиб локоть. Боль рванула едва поджившие раны, но удар, который должен был прийтись в полную силу, задел лишь едва. Словно кипятком обожгло левый бок. Меня прикрывала только набедренная повязка. Вначале так было удобнее лекарю, а теперь кнут палача без помехи находил обнажённое тело.
Я видел, что одним ударом дело не ограничится, и вскочил на ноги. Оказалось, что ножные кандалы, пристёгнутые к поясу, позволяют мне двигаться. Тогда, как цепь, сковывающая руки, была очень коротка. Изо всех сил я рванулся, уходя от очередного удара.
- Хорошо! – прорычал Коклес и вновь занёс бич.
Я был готов и отпрыгнул. Но четвёртый удар всё же достиг цели – не хватило подвижности и способности угадать, откуда он придётся. Рывок кнута распластал меня на камнях.
- Хорошо, - повторил Коклес, сворачивая бич.
Когда окованная дверь за ним захлопнулась, я перевёл дыхание, думая, что наказание закончилось. Я ошибался.
Это стало повторяться с кошмарной регулярностью. Я не знал даже, сколько раз на дню приходил Коклес – в моё подземелье не проникал свет солнца. Иногда он будил меня ударом бича. Скоро я выучился спать, как дикое животное, в любой момент готовое рвануться прочь прежде, чем проснётся неповоротливый разум. Да разума и не было во мне, палач успешно выколачивал его остатки. Спасала лишь звериная выносливость, которой я прежде за собой не ведал, и такая же звериная ярость. Когда мои раны поджили, я начал уворачиваться от кнута успешнее – это позволяло избежать новой боли. Пришлось изобрести массу приёмов в расчете на ограниченную подвижность. Впрочем, Коклес всегда успевал за тренировку наградить меня двумя-тремя хорошими ударами. Да, это тоже были тренировки. Меня травили, как травили здесь хищников, но всё же не калеча непоправимо. Видимо, ланиста надеялся, что я выйду из подземелья беспощадным убийцей, прошедшим школу Коклеса.
Я и впрямь вышел беспощадным убийцей, но всё получилось не так, как он хотел.
До сих пор не знаю, сколько времени провёл так – без солнца, без надежды, без мыслей и без чувств. Я умирал, и сам знал это, хотя тело всё ещё было по-звериному сильным. В один из первых дней, лёжа на соломе, я вспомнил о Нубийце, и мне захотелось кататься по полу и рычать. Я не понимал, почему, но память о том светлом, что случилось со мной в Путеолах, причиняла ещё горшие страдания. И я запретил себе вспоминать.
У меня появилась мысль: однажды я окрепну настолько, что дотянусь до Коклеса и сверну ему шею. Тогда меня, наконец, распнут, как всех мятежных рабов – в то время такой исход не казался мне ужасным. Эта пытка всё же короче той, которой меня подвергали ежедневно. Но одноглазый был всегда проворнее и неизменно вынуждал меня отступать, рыча от ярости. Лев знал боль ударов и не хотел рисковать. Пусть дрессировщик только утратит бдительность! И я ждал, и учился, корчась от боли.
А потом пришло безразличие. Коклес переусердствовал – мне захотелось умереть как можно скорее. Однажды я кинулся на раба, приносившего мне пищу. Свернуть ему шею помешала слишком короткая цепь на руках. А потом ворвался Коклес… В тот день надсмотрщики били меня втроём, не давая подняться: это была не тренировка – наказание.
Я опять выжил. Кто-то приносил мне еду, промывал раны. Я не поворачивал головы, позволяя делать с собой что угодно. Но раны снова заживали. И ненависть снова пробуждалась во мне. Я непременно повторил бы задуманное. Мои палачи это знали…
Я ждал того, кто войдёт первым. Он должен был умереть, расплатившись за все мои страдания. Но дверь открылась, и вошёл… Нубиец, несущий мне воду и хлеб. Он сильно волок ногу, но двигался уверенно. Сколько же времени прошло?
Я прижался к стене, осев на корточки. Что бы ни случилось, на ЭТОГО человека я никогда не подниму руки! Довольно и того, что обрёк его на вечное рабство, лишив способности сражаться на арене. Мне было мучительно смотреть ему в лицо…
- Ты ещё жив, брат, - тихо сказал он, подойдя вплотную и сжав моё плечо искалеченной рукой. – Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат!
Я поднял голову так резко, что ударился затылком. Мне нужно было увидеть его глаза!
В этих глазах по-прежнему не было ненависти. Он прощал меня, в то время как я сам не мог себя простить. За долгое время в подземелье я почти разучился говорить, но ему всё сказали мои слёзы…
Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат! – повторял я про себя, как заклинание. Несколько дней во мне звучало только это. А потом начал просыпаться разум. Я вспомнил, кем был прежде. Я мысленно перебирал любимые книги, вспоминая строки Сенеки из «Безумного Геркулеса», которые мне так нравились:
Гордец узнал, что в силах верх над небом взять,
Когда держал его, подставив голову,
И плеч не гнул под тяжестью безмерною,
И лучше мир держался на его хребте.
Под бременем небес и звёзд не дрогнул он,
Хоть я давила сверху. Он стремился ввысь!
Как легко оказалось исчезнуть – стоило только примириться, принять условия игры, навязанные Руфином, Коклесом и другими! Но есть ещё Томба, назвавший меня братом. Томба учил меня, а я так позорно забыл его науку! Я и себя хотел забыть, лишь бы скрыться от собственной совести. Умереть в одиночку? Здесь? Что за блажь! На арене я считался одним из лучших. Я уйду отсюда. И Томба, мой брат, уйдёт со мной. Никто больше не заставит его страдать!
Я выздоравливал и ждал. Ждал, когда Коклес вновь придёт, уверенный, что почти завершил своё дело, убивая во мне человека. Но человек жил и был готов уничтожить кровожадное животное, по недосмотру богов имевшее сходство с людьми. Я уже знал, как это сделаю. Звериный страх больше не помешает мне…
В тот день всё начиналось, как всегда. Одноглазый наслаждался ожиданием первого удара. Уже несколько дней я позволял ему делать почти всё, чтобы Коклес потерял бдительность. И добился своего – он подошёл на шаг ближе, чем следовало.
Свистнувший кнут оплёл выставленные вперед руки. Я цепко сжал его, а потом рванулся вокруг палача, захлёстывая ненавистную шею петлёй. Он ещё пытался проткнуть меня своей палкой, но мои ноги уже летели ему в грудь, а вспотевшие руки стискивали бич. Он повалился с переломленной шеей раньше, чем успел сообразить, как я это сделал. А я упал на него и долго тяжело дышал, справляясь с болью.
Потом отцепил от пояса мертвеца связку ключей, отыскивая тот, которым отпирались кандалы. Связка была большая. Мне пришло в голову, что она содержит ключи от камер. Я вышел из своей темницы и голыми руками свернул шею охраннику. Должно быть, я был страшен, потому что парнишка беспорядочно тыкал мечом в мою сторону, и глаза его белели в полумраке. Я не пощадил его. Отныне я не дам пощады волкам.
На моё счастье на дворе была ночь. Ещё долго мне пришлось приучать к солнцу глаза, за много месяцев отвыкшие от света. Я двигался в спасительной темноте от камеры к камере, отпирая двери. Вот на свободе двое, четверо… десяток… сначала они тоже вели себя тихо. Потом им попался надсмотрщик, и они растерзали его. Я не мешал им. Моя цель - комнаты, где жили рабы из обслуги. После того, что я сделал, место Томбы было среди них.
Я уже перестал отпирать камеры – мои освобождённые товарищи взламывали двери не менее успешно. Во внутреннем дворе нарастала суматоха. Я в ней не участвовал. Быть может, мятеж скоро подавят, это было безразлично. Охрана сбегалась на шум и ввязывалась в драку. Я шёл дальше. Когда мне попадался надсмотрщик, я убивал его. Некоторых даже раньше, чем они меня замечали.
Оказалось, что дверь камеры, где содержали кухонных рабов, не окована железом. Мне захотелось вынести её ударом ноги, но я был бос, и здравомыслие одержало верх.
Томба поднялся со своего ложа, словно был давно к этому готов:
- Ты пришёл за мной, брат! - уверенно сказал он.
Урок пятый. Долг.
Я сделался варваром. Так было легче скрыться.
В заточении мои волосы отросли до плеч, и я не стал состригать их. Борода у меня растёт не очень густо и не слишком украшает, но зато делает лицо совершенно неузнаваемым. Я ограничился тем, что придал ей приемлемую форму и размеры. Штаны и рубаха с длинными рукавами, скрыли рубцы от кандалов и кнута. А говорил я на совершенно немыслимом северогерманском наречии, делая вид, что почти не понимаю латынь, и забавлялся, слушая комментарии римлян.
- Как ты будешь объясняться с оружейником? – спросил меня Томба.
Мы снимали крохотную комнату в инсуле поблизости от бань Константина. По молчаливому уговору оба избегали окрестностей Колизея, хотя узнать во мне гладиатора, несколько месяцев назад отказавшегося убить товарища, было почти невозможно. Но Томбе я нанёс весьма приметные увечья.
Мой друг сидел на кровати, и откровенная ухмылка украшала чёрное лицо.
- А мне нужно к оружейнику?
После побега у нас было по гладиусу, этим я собирался ограничиться.
Томба перестал улыбаться и посмотрел на трёхпалую руку.
- Тебе нужен меч. Хороший, не такой, как эти.
Целый день мы обсуждали, каким он должен быть. Мой друг настаивал на надёжной защите руки, поэтому мы придумали рогатую крестовину, каких никто не делал. Мне хотелось, чтобы клинок сочетал силу рубящего удара с возможностями режущего и колющего. Какое-то время мы склонялись к кривому однолезвийному мечу, но потом я вспомнил галльские клинки, суженные в первой трети лезвия и имеющие заточку с двух сторон. В итоге у нас получилось что-то чудовищное, напоминавшее одновременно кавалерийскую спату и паразониум греков, только совершенно немыслимой длины. Я добросовестно нарисовал его на клочке пергамента.
- Вот с этим и пойду. И объясняться не надо, всё скажут деньги.
Деньги у нас были. В ночь мятежа, едва воссоединившись, мы направились к жилищу ланисты. К сожалению, мерзавца не оказалось дома. Не знаю, как бы мы решали, кто его прикончит, но уж договорились бы как-нибудь. В прежней жизни мне в голову бы не пришло взять чужое. Я вырос в семье скромного достатка, который достигался своим трудом. Теперь честность меня не мучила.
- Этот гад много нам задолжал за нашу кровь, - Томба, как обычно, высказался за двоих. Я ещё не скоро обрёл способность нормально говорить.
На конюшне мы добыли двух лошадей. Мой побратим ездил верхом очень уверенно, стискивая лошадь коленями. Подрезанная пятка ему почти не мешала. В одну ночь мы проделали больше десяти миль на север и к утру были далеко от Путеол, где полыхало пламя мятежа.
На Томбе была приличная туника, поэтому он заехал на постоялый двор и добыл там одежду для меня. Германец, согласившийся с ней расстаться за неслыханную сумму, по счастью, был почти моего роста. Я дожидался побратима в придорожных кустах, изнывая от беспокойства.
Мы направились в Рим. Томба знал, что я непременно захочу отыскать Руфина, и предложил начинать оттуда. Здравый смысл требовал как можно скорее покинуть Италию, но я не  отказался бы от мести. Годы неволи сделали мысль о справедливости настолько неотвязной, что я и помыслить не мог о чём-то ещё.
- Убей его скорее, а то рехнёшься, - смеялся Томба.
Он и в самом деле смеялся, словно не было никогда кошмара гладиаторской школы, словно все его пальцы были на месте. Мой друг во всём видел светлую сторону и умел радоваться жизни. Поселившись у терм Константина, он уже через пару дней свёл знакомство с какой-то вдовушкой и, как он выразился «вознёс её на небеса блаженства». Я её видел – несчастной она точно не была.
Единственное, что мне было известно о Руфине, сводилось к тому, что он близок к Аркадию. Прежний император умер, когда я находился в темнице. Аркадий с младшим братом Гонорием поделили власть пополам . Восточную часть империи старший из сыновей Феодосия взял себе, устроив столицу в Константинополе. Не слишком умный и совсем не энергичный Гонорий довольствовался западной частью, уверенный, что ему досталась лучшая доля. Я мог бы его разуверить – Рим стал беспокойным местечком. Колоны, с которыми мы встречались по дороге, были очень обозлены. Империю не слишком удивил мятеж, затеянный нами в Путеолах, – в последние годы они случались повсеместно.
Меня расстроило  известие об отъезде Аркадия. Предстояло путешествие на восток, и справедливость снова откладывалась. Между тем, отношения между братьями оставляли желать лучшего. Император Константинополя решительно не желал союза под эгидой Рима и собирал свои войска. Ходили слухи, что он не прочь договориться с азиатами или готами и пропустить их через свои земли на запад. Удерживало императора Востока только одно: «новые эллины» из Азии в равной мере ненавидели обе Империи. Потому пока братьям приходилось договариваться. Для этих переговоров Аркадий намеревался послать в Рим министра, за короткий срок заработавшего славу всемогущего. Имя министра было… Руфин. Эту новость Томба принёс мне от своей вдовушки.
Мог ли это быть другой человек? Я не допускал такой мысли. Но как до него добраться?
Мне пришла в голову сумасшедшая идея. Ещё при Феодосии в Риме набрал силу полководец Стилихон, вандал по рождению, женатый на племяннице императора. Он служил своему владыке верой и правдой, но не гнушался принимать в гвардию соплеменников. Германцев было довольно много в окружении молодого императора Гонория. Я владел их речью и мог сойти за вандала какое-то время. Много мне не требовалось, до первой встречи с моим врагом. Томба лишь напомнил, что меня могут выдать незажившие следы кандалов. Я надеялся, что наручи и калиги  скроют рубцы от посторонних глаз.
Наняться в гвардию оказалось на удивление легко. Командир преторианцев с толстым красным лицом и луженой глоткой проверил, как я управляюсь с мечом и копьём. Он был римлянин, но с грехом пополам говорил на языке своих подчинённых. Обмануть его было нетрудно. Я даже позабавился тем, что большинство своих умений мне пришлось утаить.
Руфин прибыл в разгар Римских игр . Кажется, переговоры не дали результата. Носились тревожащие слухи о скором отъезде министра в Константинополь. Я нёс караульную службу вне дворца Августа, гадая, где и как мне повстречать моего врага.
Фортуна сама решила эти задачи, вознаградив меня за терпение.  Мог ли истый римлянин пренебречь зрелищем крови? Император пригласил посла на игры. Мне хотелось злорадно смеяться.
Впервые я вошёл в Колизей снаружи, смешавшись с толпой. Потом украдкой занял место у арки, которая вела в ложу императора. Во мне видели лишь часового. Когда стража императора проследовала мимо, я пропустил её, а потом побежал следом, поправляя калигу и делая вид, что отстал. Караульный пропустил бестолкового солдата, пробурчав, что тот дождётся порки.
Наверх вела хитроумная система лестниц и арок. В одной из таких арок, у самого входа в ложу я нагнал их.
Руфин был по-прежнему хорош собой. Он погрузнел, но отягощали его хорошие мускулы, жира совсем чуть-чуть. Завитые тёмные волосы колечками спускались на лоб. Он был одет не в тогу, как предписывали приличия, а в короткую тунику военного образца и воронёную кирасу, сверкавшую серебряной инкрустацией. Впрочем, и сам Гонорий, изображая воина, носил золочёный доспех, стеснявший изрядный животик владыки Рима. Он шёл на шаг впереди могущественного посланца своего брата, и его одутловатое лицо выражало неудовольствие. У императора был слабовольный подбородок. Вызывать Руфина придётся при нём. Как ему понравится такой поворот в политике?
- Что ты здесь делаешь, солдат?
Меня окликнул сам Стилихон, командующий пока ещё единым войском Римского Союза. Я впервые видел его вблизи. Вдвое шире меня в плечах белокурый воин с тяжёлым лицом, словно вырубленным резцом ваятеля. Очень светлые глаза испытующе глядели на меня. Я понял, что другого момента не будет. Если Стилихон достанет оружие, я не стану с ним драться. Этот человек внушал мне уважение.
- Позволь, полководец, - прошептал я. – Это дело чести.
И быстро выдвинулся вперёд:
- Сальвий Руфин, обернись ко мне!
Охрана потянулась к мечам, но Стилихон вдруг поднял руку, останавливая их.
- Сальвий Руфин, ты подлый убийца и вор. Я обвиняю тебя в убийстве старого библиотекаря по имени Филипп, случившемся в Сатурналии  шесть лет назад в окрестностях Неаполя.
Посланец Аркадия вышел в полосу света. Надо отдать ему должное, мой выкрик не испугал его. Всё-таки он был из породы леопардов. На лице его даже бродила памятная мне усмешка.
- Кто ты такой, варвар?
- Я римский гражданин Марк Визарий, которого ты вероломно захватил в плен и продал в рабство в ту самую ночь. Во имя справедливости, защищайся, если веришь в правду меча!
Должно быть, он предпочёл бы, чтобы стража зарубила человека, угрожавшего ему. Но Стилихон снова сделал знак, удержавший её на месте. Мы остались под аркой один на один.
Я знал, что убью его. Я знал это все пять лет, и теперь мне казалось что происходящее – снова игра моего воображения. Нереально медленно он вынул свой меч. Должно быть, он умел им владеть. Я не дал ему показать это. Мой клинок отразил его гладиус, заставив Руфина податься вперёд, а я уже нырнул ему за спину. Быть может, он и предвидел удар, который снёс голову с плеч. Остановить этот удар было не в его силах.
Я ещё стоял над телом, ощущая неожиданную пустоту внутри, когда со мной случилось что-то странное. В тот миг я подумал, что стража всё же опомнилась. В моё тело словно впился десяток клинков. Дыхание пресеклось, и я упал на залитый кровью пол, уже понимая, что умираю. Это было недолго…
Потом я очнулся в темноте, нащупал рукой осклизлую стену. На запястье звякнула цепь. Неужели месяцы свободы и моя месть лишь почудились мне в бреду?
- А ты опасный человек, Марк Визарий!
Стилихон воздвигся надо мной, точно статуя, а я не мог даже подняться – оказывается, меня удерживала ещё одна цепь, прикреплённая к ошейнику.
- Извини за эту предосторожность, но мне неведомо, что у тебя на уме. А ты на многое способен. Я был в Колизее в тот день, когда ты уложил пятерых, а потом отказался прикончить последнего.
Не думал, что кто-то способен узнать меня, но у полководца были орлиные глаза.
Я приподнялся на колени и понял, что даже не ранен. Это было странно.
- Меня не убили? Почему?
Стилихон усмехнулся и сел на скамью в нескольких шагах от меня. Я не очень отчётливо видел его лицо в полумраке.
- Собственно, ты оказал Империи услугу, Марк Визарий. Я давно подумывал избавиться от этой занозы. Руфин очень мешал мне. Ты взял это на себя, оставив мои руки чистыми. Но что мне теперь с тобой делать? Аркадий потребует распять тебя. Тем более что ты, как выясняется, беглый раб. Гонорий, да продлятся его дни, хочет союза и едва ли станет ему перечить. Ты умрёшь очень скверной смертью, римлянин.
- Делай, что должен, - сказал я ему. – Свой долг я уже выполнил.
Германец снова хмыкнул, а потом подошёл вплотную ко мне и отомкнул цепи.
- Почему? – едва сумел вымолвить я, поднимаясь.
- Тому несколько причин, юноша. Во-первых, Аркадий с Гонорием и без того убеждены, что ты мёртв. Ты умер на глазах владыки Рима несколько часов назад возле императорской ложи.
Я чувствовал, что он вовсе не смеётся надо мной, хотя выражение лица было странное. Он говорил правду.
- Вы, римляне, забыли многое из того, о чём знали ваши предки. Святую Правду Поединка превратили в развлечение для бездельников, - он поморщился. Мне не хотелось ему возражать. – Но с тобой всё иначе. Кажется, ты стал Мечом Истины.
- Как это?
- Ты умеешь  читать, римлянин? Один человек говорил мне, что об этом написано в греческих книгах. Там говорится, что когда-то на земле обитал род людей – могучих и прекрасных телом, крепких духом, сильных правдой. Они служили одному богу, и этот бог любил их. Праведность была им свойственна настолько, что преступления меж ними случались редко. Если же они случались, то в поединке сходились на мечах обвиняемый и тот, кто обвинял. И умирали оба. Но справедливый бог возвращал жизнь правому. Так рассказывают о них те, кто ещё помнит.
Но со временем благоденствие, доставшееся легко, вскружило голову избранному народу. Его цари решили, что могут нести свой закон в иные пределы – к тем, кого они считали варварами. Вы, римляне, поступаете так же.
Что я мог ему возразить? Стилихон, впрочем, не ждал моих слов, он продолжал, и голос становился мрачнее:
- И тогда всемогущий бог решил покарать своих людей за нечестие. Содрогнулась земля, и пришли на сушу воды, поглотив обитель счастливых. А с ними ушёл из мира их бог, разделив судьбу своего народа.
Да, я читал об этом. Но старик Филипп всегда называл Платона выдумщиком.
- История атлантов – сказка, рождённая фантазией афинского философа, - сказал я.
Стилихон усмехнулся:
- Ты можешь не верить. Я не знаю про атлантов, у нас об этом говорят иначе. Однако те, кого вы называете варварами, до сих пор чтят священное таинство поединка. Ты не задумывался, римлянин, почему? Мне же доподлинно известно: воля ушедшего бога по-прежнему пребывает в мире. Случается, она выбирает воина. Это не даёт ему необоримости в бою, совсем напротив. Каждая отнятая жизнь убивает его. Но если он карал справедливо, жизнь вернётся к нему. И так будет до тех пор, пока он судит по совести.
Я ещё не мог взять в толк, какое отношение ко мне  имеет это странное поверье.
- Тот Бог выбрал тебя, Марк Визарий. Я не знаю, чем ты лучше других и почему он решил именно так, но не мне оспаривать его выбор. Ты был прав, вызывая Руфина. Ты будешь жить, покуда прав.
- Откуда ты узнал об этом?
Сомневаюсь, чтобы вандал знал греческое письмо. И впрямь, он кивнул:
- Я не читал ваших старых преданий. Это рассказал мне человек, который носил на себе руку Бога Справедливости много лет.
- А что с ним сталось?
- Он ошибся, - сказал Стилихон. И это прозвучало тяжко. – Ты тоже умрёшь, когда ошибёшься.
- Ты отпустишь меня? - спросил я, не веря собственным ушам.
- Отпущу, - кивнул он. – И отдам твой меч. Странное оружие, но тебе, конечно, виднее. Этот меч никогда не поднимется в защиту твоей собственной чести или жизни. Но ты сможешь поднимать его в защиту других. Если захочешь, конечно. Немногие из тех, кто отмечен Богами, решаются идти по этому пути – уж очень он мучителен.
- Подумаю над этим, - обещал я. По крайней мере, это было честно.
Он посторонился, пропуская меня к двери:
- Но тебе придётся поискать место подальше от Аркадия. И от Гонория тоже.
- Такое место найдётся, - ответил я.
Изгнание – не худшая участь для того, кто знал неволю. Вот уже много лет я скитаюсь по окраинам Империи, взыскуя справедливости своим клинком. Мне и впрямь не раз приходила мысль осесть в тихом месте рядом с Томбой. Я ещё не разучился писать по-латыни и по-гречески, и сумел бы прокормить нас обоих. Но каждый раз судьба упрямо ведет меня по дороге меча, и тогда я вновь вспоминаю Стилихона. Человека, который спас меня, потому что поверил.
Его нет в живых уже пару лет. Совершенно подчинив себе слабовольного Гонория, он выиграл несколько битв, спасая Рим от своих соплеменников, а потом сам пал жертвой навета и был казнён по обвинению в измене. И я думаю порой: не случилось бы мне отплатить ему добром, окажись я в то время в Риме? Но в столице не верят в Правду Мечей. Да и кого я должен был вызвать? Императора Гонория, который из зависти оклеветал своего полководца и защитника? Увы, судьба императоров пока ещё за пределами людской справедливости.
И всё же память не даёт мне покоя. Я так и не знаю, какой бог снова призывает меня в бой во имя всех, кто погиб безвинно. Кто упрекает меня за то, что я был бессилен спасти Стилихона?
А может этот бог называется просто Совесть?