[indent] 
Обретение радости
В доме на Гранд Огюстен Анна проводила её в комнаты и, пообещав через минуту вернуться, исчезла. Мария Тимофеевна, несколько ошеломлённая суматохой встречи, осторожно присела на маленький диванчик и огляделась.
Здесь они обычно жили с Виктором, когда приезжали в Париж. Должно быть, комнаты так и ждали их: всё было чисто убрано, подготовленное к её приезду, но сквозь запахи свежего белья и мебельной полировки пробивался едва уловимый, невнятный, но особенный запах пустоты, заставляя сердце нехорошо сжиматься.
Вот он, её новый дом. Навсегда. Мария Тимофеевна растерянно, точно в первый раз, оглядывала большую комнату с эркером. Занавеси были раздвинуты, в окна лился желтый утренний свет. Светлая мебель, пушистый ковер на полу – раньше Миронова не обращала на него большого внимания, но теперь он начал казаться ей слишком ярким, она бы предпочла что-то построже, и стулья совсем не сочетаются с прочей мебелью… Что Аннушка, что её муж всегда довольно безразлично относились к таким вещам: есть стул, и ладно – но, наверное, Аня не будет против, если она пожелает что-то здесь поменять? Разумеется, она ни в коем случае не намерена обременять семью дочери, сделает всё это из своих средств…
А, может, ей и впрямь стоит присмотреть отдельное жильё, по соседству, вместо того, чтобы стеснять их? И что же, жить потом на два дома, ведь всё равно большую часть времени она будет проводить здесь, с Анной и детьми. Они так обрадовались её приезду… Митя с Максимом уже такие большие, совсем взрослые, не узнать. А Верочка какая красавица, и как две капли воды похожа на маленькую Анечку. Ну, и слава богу, что внучка не унаследовала резкие отцовские черты, куда девочке с таким носом…
Нет, её дом здесь, с ними. Просто сейчас она устала с дороги, в поезде было немилосердно жарко, всё-таки август во Франции настоящее испытание. Но ведь она всё уже решила, разве нет? Еще в Затонске решила, ну а Москва поставила последнюю точку.
Выбранный Штольманом маршрут её поначалу несколько удивил – ехать в Париж через Москву означало более длинный путь и дополнительные пересадки, но потом она подумала, что Яков Платонович знает, что делает. Должно быть, в Москве был для него меньший риск оказаться случайно раскрытым, нежели в Петербурге, где провёл он столько лет. Рассудив так, Мария Тимофеевна с его выбором всецело согласилась, а кроме того, у неё самой имелось в первопрестольной незаконченное дело. Нужно было повидаться с Олимпиадой. Конечно, в последний раз расстались они не очень хорошо, но всё-таки сестра у неё была единственная.
Яков Платонович, услышав об её решении, возражать не стал, но на какой-то миг переменился в лице очень сильно. Судя по всему, пара давних встреч с Олимпиадой Тимофеевной навсегда сохранилась в памяти надворного советника, причём среди воспоминаний не самых приятных. Мария Тимофеевна его понимала. Ей самой становилось плохо от одной мысли о том, что сестра может нагрянуть в Затонск, пока у неё гостит зять. Оттого Миронова поспешно заверила сыщика, что ему появляться в доме Олимпиады нет никакой необходимости, да и вообще, это совершенно излишне, чтобы любопытная, хоть и слабая уже глазами Липа его разглядывала. И уж тем более, обрушивалась на него с разговорами. Даже железной выдержки Штольмана могло бы не хватить, чтобы притворяться «хранцузом, что по-нашенски не понимает».
Липа ждала её. И оказалась верна себе. За много лет Мария Тимофеевна, казалось, приспособилась к неукротимому напору сестры, научилась пропускать мимо ушей особо неловкие её комментарии, но чай еще был не допит, а она уже сидела, растерянная и ошеломлённая, под градом вопросов вперемешку с причитаниями.
– Ох, Машенька, горемычная, что же ты творишь! Продала дом в одночасье, ни с кем не посоветовавшись, разве так поступают? Муж твой, небось, в гробу перевернулся! Маша, ты в своем уме! Сорок дней не прошло, а ты уже в заграницы собралась, Господи, что люди скажут?! Где твое траурное платье? Совсем Бога не боишься!
Мария Тимофеевна слушала в ошеломлении. Что там люди скажут – вот об этом она совсем не задумывалась. А что они должны были сказать? Затонск, хоть и был щедр на сплетни – но понятлив на удивление. Это ей казалось, что она чего-то не понимает. Она меньше месяца назад похоронила мужа. Она приехала к сестре, чтобы попрощаться. Они расстаются навсегда – навсегда! А Липа не нашла никаких иных тем для разговора, как попрекать её нарушенными традициями и вопрошать, не боится ли она Бога?
Мария Миронова вдруг почувствовала, что словно бы вернулась в детство, где была всего лишь младшей сестрой, которую следовало шпынять и поучать. И где эта самая пронырливая Липа бдительно следила за тем, чтобы все приличия были соблюдены, а все грехи – наказаны. А когда её собственных сил не хватало, к услугам Олимпиады всегда была бабка Степанида. «Бабушка, а вот Машка нынче в церкви смеялась, и люди то видели!». «Бога не боишься?!» – сурово вопрошала бабка и взлетала в воздух берёзовая розга… Бог – или черт? – прибрал неукротимую старуху, когда Маше не было и семи, но её уроки запомнила она надолго. Живи, как все, не навлекая на себя осуждения, ни людского, ни Божьего… так действительно было проще.
Липа и сама всю жизнь так прожила – чтобы всё было прилично. И если по правилам следует сорок дней рыдать на могиле мужа, то так и нужно делать, вне зависимости от того, что творится у тебя на сердце. И сестре вовсе не интересно, горюет ли она по Виктору, или нет, ей интересно, почему она не надела траур. Да нет у неё траурного платья, подходящего для дороги, оттого она надела простое дорожное, вполне скромное, светло-серое, правда, но безо всяких украшений, вуаль на шляпке, все пристойно… Господи, опять! Разве ЭТО важно?
Яков Платонович, которого она всю жизнь подозревала во всех мыслимых и немыслимых грехах – вот кто оказался рядом с ней, кто понял, разделил её горе. И помог ей из него выбраться – пусть даже так странно. И ни слова не сказал, когда она погналась за воришкой Полосковым. Липу бы кондратий хватил! А Яша только попенял шутливо, что схватилась за револьвер не с того конца, и с улыбкой пообещал как-нибудь научить. Это было непонятно, невозможно, неприлично – но сейчас, слушая воркотню старшей сестры, Мария Тимофеевна как никогда ощутила, что это было правильно…
– Маша! Да ты что, оглохла!
Мария Тимофеевна подняла голову. Должно быть, она задумалась, и на вопросы отвечать перестала, пусть и невпопад – так, что это стало заметно даже Липе, которая обычно слушала только саму себя.
– Машенька, я, конечно, тебе не указ, но тебе бы стоило лучше подумать, – круглое лицо Олимпиады выглядело не на шутку озабоченным. – Ехать в такую даль, навсегда... Бог знает, какие у них там порядки в Париже?
Мария Тимофеевна промолчала. Порядки в доме на Гранд Огюстен и впрямь такие, которых не встретишь нигде. И да, её жизнь будет какой-то не такой. Но это будет жизнь, и рядом будут те, кому она действительно дорога, кто её поддержит… и какая разница, сколько рыжих псов и прочих чудаков ошивается у них в доме? Всё-таки она правильно поступила, что обрубила все концы и поехала со Штольманом!
Потом, Аня – разумная девочка и наверняка прислушается к материнским советам, если что-то в их доме Марии Тимофеевне покажется слишком уж вопиющим. Ну, а с Яковом Платоновичем они точно найдут общий язык. Уже нашли. Он, в отличие от Анны, всегда её слушал, хотя бы для приличия. И что такого должно произойти? Еще один визит зловредного духа? Но это не по её части, а остальное… Не сама ли Мария Тимофеевна не далее, чем несколько дней назад, пригласила на обед настоящих грабителей?
– Лучше бы ты осталась у меня! – сокрушенно вздохнула Олимпиада. – Как ты там будешь – на чужих-то хлебах, на горьких? Понятно, что Нюшенька зовет. Сейчас-то муж её послушал, а время пройдёт, так долго ли ему по вкусу придётся, что у него тёща в приживалках?
Это стало последней каплей. До того Мария Тимофеевна по большей части лишь слушала, изредка вставляя что-то неопределённое, потому, как спорить с Липой – себе дороже. Но одна мысль о том, что Штольман – Штольман, который рискуя своей жизнью, приехал за ней в Затонск, – примется попрекать её куском хлеба?!
– Липа, ну что ты такое несёшь! – воскликнула она возмущённо. – Месье Жак – прекрасный человек, мы всегда замечательно ладили… Неужели ты думаешь, что моя Аннушка вышла бы за какого-то мерзавца? Таких, как он – поискать. Да он скорее с себя последнее снимет, чтобы кому помочь!
– Ох, Аннушка твоя, можно подумать – разумница! – поджала губы Олимпиада. – А кто чуть было за полицейского не выскочил? А ведь целый князь сватался…
В голосе сестры было непритворное огорчение. Кажется, она до сих пор переживала ускользнувшую из рук возможность породниться со столь знатной особой. Ну, еще бы – это как же можно было бы задирать нос перед Аделаидой Кузьминичной и Марфой Ильиничной! Мария Тимофеевна открыла было рот, чтобы поведать об этом сестре, но тут же себя одёрнула. Не она ли сама рассуждала похожим образом всего лишь несколько лет назад? Жена князя – и жена полицейского, о чём тут вообще можно говорить?..
Но ведь выйди Аннушка тогда за князя – разве были бы у неё такие замечательные, самые лучшие в мире, внуки, кровиночки? Почему она об этом не думала, всеми силами склоняя дочку к браку с прямо сказать – стариком? Почему не вспомнила саму себя в двадцать лет: если бы ей достало выбирать между Виктором и каким-нибудь князем на сорок лет её старше? Титул, деньги, положение – разве заменили бы они ей хотя бы один из тех взглядов, которыми дарил её молодой поручик Миронов? А уж как Яков Платонович глядел – и до сих пор глядит на Аннушку, готовый целовать землю, по которой ходит её дочь… Какой там князь!
Но объяснять это Липе – всё одно, что воду в ступе толочь. И уж особенно про взгляды. Только и услышишь: «Маша, это же неприлично!». Прилично – это глупая индюшка в чепчике. Господи, как же хорошо, что Виктор тогда увёз её на неосёдланной лошади, и ей не довелось увидеть, как сваха пляшет с той индюшкой в обнимку!
Может, Мария Тимофеевна и не сдержалась бы, высказала что-нибудь по адресу Разумовского, не к ночи будь помянут, или самой Олимпиады – и они бы снова поссорились. Но тут звякнул дверной колокольчик, и через минуту в гостиную вошёл её настоящий зять.
От всей маскировки у Штольмана остались только очки в тонкой золотой оправе да бородка, о которой он на днях мрачно заявил, что она последняя. Клетчатый костюм так и пропал в схватке с затонским угрём, даже умелые руки Катерины не смогли его спасти, а от кошмарной кепки сыщик сам избавился с наслаждением, стоило им выйти на Николаевском вокзале. Решил, должно быть, что в Москве его и без неё никто не узнает. Мария Тимофеевна его решение молча одобрила – в нормальной шляпе и элегантном сюртуке зять смотрелся настоящим парижским щёголем, ну а внешностью Яков Платонович всегда был на три головы выше хоть Разумовского, хоть кого иного. Чудо, что никакая вдовушка не прибрала его живенько к рукам, когда начальствовал он над городским сыском. Наверное, как влюбился он в Аннушку, так и вдовам, и девицам стало ясно, что ловить тут нечего.
Липа тоже была впечатлена – так, что когда Мария Тимофеевна представила их друг другу, поднялась с места и приветствовала гостя неловким книксеном, точно какую-то знатную особу.
– Польщен знакомством, – по-французски ответил Штольман, улыбаясь хозяйке донельзя любезно, как он обычно улыбался в свои затонские годы самой Марии Тимофеевне. – Мадам, к сожалению, нам пора. Поезд уже вот-вот, а нам нужно завершить ещё кое-какие дела.
В устремлённых на Марию Тимофеевну глазах сыщика блеснули веселые искорки. Она знала, что времени до поезда еще достаточно. Видно, зять посчитал нужным вырвать её поскорее из лап сестры. Что же, он боится, что она передумает? Но в любом случае, это оказалось кстати – хватит с неё Липиных нравоучений, она их и после похорон Виктора наслушалась с избытком.
Штольман вышел за дверь, деликатно давая сёстрам возможность прочувствованно распрощаться. Олимпиаду тут же прорвало:
– Какой мужчина, Машенька! Староват, конечно, для Нюшеньки, но стать какая! А красавец! Жаль, конечно, что с князем у Нюши не вышло, но месье Демулен тоже хоть куда, не то, что тот ваш покойный сыщик! Тот был… полицейский чин, что тут скажешь! Хоть тоже из франтов. А этот – природный француз, сразу видать. И дворянин!
– Дворянин, – подтвердила Мария Тимофеевна. Вспомнилась внезапно последняя книжка Ребушинского, в которой щелкопёр, ничтоже сумняшеся, произвёл своего Героического Сыщика в наследные принцы. И сделав загадочное лицо, госпожа Миронова многозначительно добавила: – И далеко не из последних!
Мария Тимофеевна вздохнула, выныривая из воспоминаний. С сестрой они распрощались по-хорошему, облобызались, пустили слезу, и пообещали писать друг другу, но это вот ощущение – что, уезжая к дочери, в новую, не очень пока понятную жизнь, она поступает правильно, – это решение после встречи с Липой окрепло и стало нерушимым.
Оно помогло ей преодолеть все дорожные мытарства: раскалённые летней жарой купе, страх перед таможенниками, которым Яков невозмутимо предъявлял свой фальшивый паспорт, пересадку в Варшаве, где у них чуть было не стащили половину багажа. И вот она здесь, в своём новом доме. Солнце совсем уже поднялось, заливает комнату светом, пляшут веселые зайчики на ковре – и почему он ей показался ярким, очень симпатичный ковер. И высокая кровать так и манит прилечь, было бы совсем неплохо с дороги, вот только где же её вещи – их что, действительно украли? Не в Варшаве, так в Париже – вот она, Европа!
И пахнет в комнате вовсе не запустением, а чем-то очень знакомым, но забытым, чем всегда пахло в этом доме…
Мария Тимофеевна замерла на миг, после чего поднялась и медленно подошла к небольшому пузатому комоду. Глубоко вздохнула и выдвинула верхний ящик. Запах стал ощутимее, и она сразу увидела полотняный мешочек, скромно приютившийся в уголке девственно пустого ящика. Саше из лаванды…
Должно быть, мешочек время от времени меняли, – не могло же одно и то же саше провести в комоде добрый десяток лет? – но каждый раз, когда они с Виктором приезжали сюда, оно встречало их на этом самом месте. В первый их приезд Мария Тимофеевна от него решительно отказалась: запах раздражал. Но тогда её всё раздражало; маленькое, ни в чем не повинное саше стало лишь одним из самых мелких пунктов в длинном перечне того, что в этом доме было «не так». В самом начале этого перечня фигурировал, разумеется, внезапно воскресший затонский сыщик, оказавшийся мужем Аннушки, но с этим фактом, в отличие от лавандового саше, Мария Тимофеевна ничего не могла поделать.
Тогда молчаливая Жаннетт убрала его безропотно; но вернувшись в Париж в девяносто седьмом и раскладывая вещи в этом самом комоде, Мария Тимофеевна снова наткнулась на пахучий мешочек. И запах – тот самый, что так действовал ей на нервы в первый приезд, при всей своей резкости внезапно показался ей вовсе не навязчивым, а вполне приятным. Маленькое саше осталось жить в ящике, и через некоторое время Витины рубашки начали тоже пахнуть лавандой…
И вот она снова здесь, уже без Виктора, а полотняный мешочек всё так же лежит и ждёт… Взгляд Марии Тимофеевны упал на еще один знакомый предмет – туалетный столик. Обычно она сидела за ним перед сном, расчёсывая волосы, обсуждая всё, что произошло за день – а в доме на Гранд Огюстен всегда что-то происходило… И Виктор сидел в кресле, чуть в стороне, слушал её болтовню. Иногда и сам вставлял пару слов: разделял её восторги, умерял её возмущение; то соглашался с ней, то наоборот, пытался остудить её пыл по какому-либо поводу, напоминая про амазонку, но чаще просто сидел молча и глядел с улыбкой. Да вот же оно, это кресло, тоже по-прежнему здесь…
Мария Тимофеевна отступила на шаг и, тяжело опустившись обратно на диванчик, закрыла лицо руками. Пальцы остро пахли лавандой, точно, как рубашка мужа когда-то…
За дверью послышались торопливые шаги. Аннушка? Мария Тимофеевна услышала, как дочь вбежала в комнату, на миг замерла на пороге – а затем подошла медленно и села с ней рядом.
– Мама…
– Всё в порядке… – Мария Тимофеевна судорожно вздохнула и принялась искать куда-то запропавший платок. Дочь молча протянула ей белый кружевной квадратик. – Всё в порядке, Анечка…
– Мама… Может быть, тебе будет лучше в других комнатах?
Милая девочка, всегда такая чуткая… Мария Тимофеевна обвела комнату взглядом, пытаясь понять, что она на самом деле чувствует. Но то, что она сейчас испытала – это была не боль, нет. В этой комнате тоже витала тень мужа, но здесь не было тени его смерти. И те несколько слезинок, что упали на её пахнущие лавандой пальцы, были слезами не горя, а чего-то другого, чему она пока не могла подобрать названия.
– Всё в порядке, Аннушка, – Миронова-старшая осторожно погладила дочь по руке. – Мне всегда нравилась эта комната. Здесь уютно… Должно быть, я просто устала.
– Мама! – внезапно Анна придвинулась и обняла её порывисто и крепко. – Как же хорошо, что ты приехала!
Мария Тимофеевна обняла её в ответ, молча соглашаясь, положила голову на плечо дочери – словно бы она, именно она сейчас была ребёнком, нуждающимся в защите, а Аня из её маленькой девочки вдруг превратилась в старшую, сильную женщину… впрочем, разве это было не так?
– Ты сама не жалеешь? – спросила дочь после короткого молчания. Мария Тимофеевна со вздохом разжала объятия и покачала головой.
– Нет, Анечка. Ты прости, я долго колебалась. Твой Яша – замечательный человек, он очень мне помог…
В памяти сразу всплыло, как Анна встречала их нынче утром на оживлённом в эту пору вокзале. Перрон тонул в клубах паровозного дыма, сновали толпы людей. В этой толчее, Мария Тимофеевна не столько разглядела, сколько угадала свою беспокойно ожидающую девочку – и кинулась к ней, смеясь и плача. Аня бросилась ей навстречу. Они стояли приникнув друг к другу, среди вокзального шума, и плакали обе; подошедший Штольман, поняв, как видно, что своей очереди обнять любимую жену он так и не дождётся, со вздохом обнял их обеих и, так, придерживая за плечи, повёл к фиакру.
– Всё хорошо, Аннушка, – повторила женщина со вздохом. – Я поняла, что должна быть с вами. А потом мы встретились с Липой…
– Ох! Тётя Липа приезжала? – в голосе Анны слышалась явная тревога.
– Слава богу, нет! – с дочерью можно было быть откровенной. – Хотя я всё время этого боялась. Только представь, в одном доме – Липа и твой муж…
Анна внезапно хихикнула. Мария Тимофеевна взглянула на неё с осуждением.
– И ничего смешного! – произнесла она резко. – Яков Платонович, я думаю, сбежал бы через пять минут. Что бы мы без него делали? Нет, к Липе я заезжала сама. И это хорошо, что мы повидались перед моим отъездом. Я окончательно поняла, что всё делаю правильно! Не беспокойся! Яшу… Якова Платоновича она не видела, то есть видела краем глаза, и, разумеется, не узнала. Милая, ты должно быть испереживалась за него, но поверь, никто в Затонске его не узнал! То есть, Серафим Фёдорович, твой учитель, но ничего страшного не произошло…
Мария Тимофеевна запнулась, гадая, не разболтала ли она случаем какого секрета. Может, зять и вовсе не собирался рассказывать Аннушке про затонские свои приключения? Но Анна словно бы и не удивилась, только улыбнулась светло и кивнула.
– Я знаю.
– Яков Платонович уже рассказал? – поинтересовалась Мария Тимофеевна. Конечно, должен же он был объяснить, откуда взялся тот портрет, что подарил ему на прощание старик Белугин. Подумать только, этот стручок действительно умеет рисовать!
– Яшу у меня отобрали дети, – снова улыбнулась Анна. – И Антон Андреевич его ждет – не дождётся. Нет, я давно узнала. Я волновалась сначала, но потом папа мне показал. Один раз я увидела, как вы с Яковом пьёте чай. И ещё раз показал их с Серафимом Фёдоровичем, как они на берегу речки смеются, мокрые и грязные всё. А потом я видела Яшу в каком-то тёмном доме и почему-то в папином плаще… мама?
Взгляд дочери стал серьёзным. Мария Тимофеевна замерла, не дыша. Папа показал…
Она понимала, что означают эти слова, но сейчас, против всех ожиданий, они её не ужаснули.
Странный Анин дар, от которого она всю жизнь открещивалась, который вгонял её в дрожь, рисуясь чем-то гадким, постыдным, навроде душевной болезни – когда она приняла его? В последний Анин год в Затонске, когда уже и слепому было ясно, что это не фантазии впечатлительной девушки, а истинная способность видеть незримое? Но тогда её больше волновало «что люди скажут» – а люди, подхлёстнутые грязными статейками Ребушинского говорили всякие гадости. Но Анну это не останавливало. «Мама, я должна помочь!» – и вот дочь уже бежит куда-то следом за очередным духом, а она смотрит ей вслед, глотая бессильные слёзы и страстно желая, чтобы этого дара не было вовсе, или чтобы Анна поумнела наконец и научилась притворяться, научилась быть, как все… Потом Аня уехала, а мерзавец Ребушинский из её гонителя внезапно превратился в трубадура, поющего славу Прекрасной Спиритке. И Затонск охотно его поддержал, забыв про ведьму и рассказывая друг другу истории про замечательную барышню-медиума.
Должно быть, уже тогда она приняла необычные способности дочери, просто как факт. Но духи: что те, в Затонске, что все прочие – это были просто какие-то абстрактные духи, до которых ей не было большого дела, что до живых, что до мёртвых. Прежде Мария Тимофеевна никогда не задумывалась, что это удел вообще всех. Только слова Штольмана о том, что Анна говорила с отцом – и что она сама может с ним поговорить, – заставили её робко взглянуть в лицо правде.
Папа показал…
– Надеюсь, Витя не обиделся, что я отдала Яшеньке его плащ… – услышала она свой собственный голос.
Аннушка молча покачала головой. Она смотрела так, словно бы хотела заглянуть ей в самую душу, и Мария Тимофеевна вся подалась ей навстречу, моля бога, чтобы ей не пришлось ничего говорить, чтобы Аня сама всё прочла в её глазах, на которые снова набегали предательские слёзы.
Сейчас, в этой комнате она приняла правду окончательно. И Виктор – он рядом, совсем рядом, она это чувствует…
«Витенька, ты меня слышишь?»
– Он слышит, мама, – негромко сказала Аня. Она не плакала, только синие глаза отчего-то сделались нестерпимо яркими. – Пока он в твоём сердце – он слышит. Он жалеет, что ему пришлось так быстро тебя оставить. Он всегда любил только тебя одну и… ему тоже нравилось это саше.
Смерть неизбежна. Так писала эта ужасная Громова своим несчастным жертвам? Неправда, смерти нет. Есть разлука, и будет новая встреча, и Виктор лишь немного поторопился уйти, но он её непременно дождётся где-то за невидимой чертой. И будет оттуда глядеть на неё, молча улыбаясь – как тогда, когда сидел в этом кресле, в рубашке, пахнущей лавандой…
– Бабушка! Ты самая лучшая бабушка в мире! Ты всё-всё понимаешь! Это самый, самый лучший из всех подарков!
– Я рада, солнышко… – неуверенно пробормотала Мария Тимофеевна и протянула было руки, чтобы прижать к себе внучку, но шустрая, как рыбка, Верочка увернулась от бабушкиных объятий и кинулась на другой конец гостиной, крепко сжимая в обеих руках только что вручённый ей подарок.
– Митя! Смотри, какой хороший паровоз! Самый лучший паровоз на свете!
Дмитрий Яковлевич, безо всякого удовольствия оторвавшись от шахмат, смерил сестру не самым радостным взглядом.
– Один паровоз ты уже сломала, – пробурчал он. – Кстати, это был мой паровоз!
Мария Тимофеевна улыбнулась растроганно.
Первая встреча с обожаемым внуком её не на шутку потрясла. В её памяти жил кудрявый, большеглазый мальчик с румяными щечками: не по годам серьёзный, но всё ж таки малыш, игравший с отцом в «бушки-бушки» и с радостным смехом скакавший вокруг нарядной ёлки. Аня регулярно снабжала их с Виктором фотографиями подрастающего сына, и видно было, как одна за другой исчезают с Митиного лица столь любимые бабушкой детские чёрточки, но воочию узрев высокого, неулыбчивого паренька, Мария Тимофеевна совсем растерялась. Непонятно было, как держать себя с этим новым внуком, что изо всех сил пытался выглядеть достойным наследником своего отца, взрослым и суровым мужчиной. Такого, казалось, не должны уже были трогать проказы младшей сестры, но сейчас в его голосе сквозила самая неподдельная детская обида за испорченную игрушку – и бабушка почувствовала немалое облегчение. Всё-таки Митенька еще сущий ребёнок!
Верочка на слова брата только фыркнула.
– Ну, как ты не понимаешь! Не сломала, а разобрала! – возразила она со снисходительным превосходством. – А потом снова собрала!
– Да, только это был уже не паровоз, – скривился Митя.
Верочка сердито повела худеньким плечиком, становясь вдруг очень похожей на свою мать, и категорически заявила:
– У меня вышло лучше!
Митя открыл было рот, явно собираясь оспорить это утверждение, но дерзкая сестрица уже отвернулась от него и быстрым шагом уходила прочь. Рассудив, видно, что ему не по чину спорить с упрямой мелюзгой, Дмитрий Яковлевич покачал головой молча – ну совершенно, как отец, – и повернулся обратно к шахматной доске. Штольман, сидевший напротив него, ободряюще сыну улыбнулся.
– Папа, а ты сосредоточься, – попенял ему Митя. – Ты уже вторую партию мне проигрываешь!
Штольман улыбнулся еще шире. Рядом, не сводя с него сияющих глаз, стояла Анна. Широкая ладонь сыщика не отрывалась от тонких пальцев жены, невесомо лежавших у него на плече, и по всему видно было, что сегодня он проиграет и эту партию, и все последующие.
Но Митенька, должно быть, нашёл какой-то ход, позволявший отцу выиграть. Личико его засветилось от радости, делаясь совсем детским; он даже заёрзал возбуждённо. Дремавший под его стулом рыжий пес поспешно отодвинул ухо подальше от опасно подпрыгивающей ножки.
Пса звали Граф Рыгайлов. Услышав такое прозвище Мария Тимофеевна пришла в некоторое замешательство, но внуки радостно рассказали ей, что поначалу щенок был попросту «Рыжим». На всех бытовавших в доме языках. Но в один прекрасный день Яков Платонович, обнаружил погрызенные ножки у стульев в агентстве и сердито поименовал пса графом Рыгайловым. Домочадцы пришли в восторг, а пёс согласно принял и такой вариант тоже.
Ныне рыжий граф сладко сопел под Митенькиным стулом, положив голову на лапы. Должно быть, ему снились хозяева, по-прежнему путешествовавшие где-то среди холмов Прованса. Аннушка с грустной улыбкой поведала, что дядюшка, уезжая, адреса не оставил, поскольку сам не знал, куда их понесёт «таинственный ветер странствий». Значит, Петр Иванович еще ничего не знает…
Мария Тимофеевна перевела взгляд на Верочку. Та, уже забыв про брата и про бабушку, плюхнулась на ковер, продолжая с восхищением разглядывать «самый лучший паровоз на свете». Бабушка следила за внучкой с прежней улыбкой, но в душе испытывала сильное смятение.
Когда они покинули дом Олимпиады, до отправления варшавского поезда времени оставалось еще более чем достаточно. И госпожа Миронова непререкаемым тоном потребовала от зятя отвезти её в пассаж Попова, поскольку: «Мы и так собирались, словно на пожар. Но что я буду за бабушка, если явлюсь к внукам без подарков? Яшенька, это совершенно недопустимо!». Яков Платонович молча повиновался.
С подарками для Митеньки и Максима она определилась быстро – любезный продавец, услышав про «мальчиков одиннадцати лет», раскинул перед ней множество нарядных коробок с наборами для склеивания моделей. Движимая патриотическими чувствами, Мария Тимофеевна выбрала Московский Кремль и Адмиралтейскую площадь, и, вспомнив рассказы Якова о том, что мальчики всё делают вместе, присовокупила к ним настольную «Игру в путешествия». Так же быстро нашлась чудесная заводная лошадка для маленького Андрея Антоновича, а к ней – набор раскрашенных кубиков с буквами и нарядная матрёшка из мастерских Мамонтова, но перейдя к выбору куклы для Верочки, бабушка встала в тупик.
Кукол было много, и все были прекрасны. Мария Тимофеевна растерянно оглядывала витрину, заполненную фарфоровыми принцессами, разряженными в шёлк и кружева. Взять вон ту блондинку с муфточкой из перьев – или может быть, внучке больше понравится кукла с тёмными волосами? Или вот эта, в голубом платье? К счастью, рядом как раз появился Штольман с увесистой стопкой свежекупленных книг, и бабушка немедленно потребовала его совета относительно вкусов маленькой дочери.
Яков Платонович безо всякого энтузиазма оглядел бело-розовую витрину и перевёл на тещу взгляд, в котором явно читалось сомнение.
– Мария Тимофеевна, боюсь, что Верочка не слишком увлекается куклами, – произнёс он нерешительно.
Миронова чуть было не возмутилась – ну какой девочке не нравятся куклы? – но внезапно вспомнила свою собственную дочь. У Анечки, конечно, куклы были. Но играла она в них, пожалуй, только в самом раннем детстве, а потом довольно быстро забросила, предпочитая книги и бродячих котов, которых ей удавалось пронести в дом тайком от матери. Неужели всё повторяется? Она действительно хочет порадовать внучку… но не кота же ей везти?!
– Что же тогда, Як… Жак? – жалобно спросила она, с трудом отводя глаза от длинного ряда розовощёких красавиц в роскошных платьях.
Штольман посмотрел на неё задумчиво, точно на что-то решаясь, после чего молча сопроводил её в соседний отдел и так же молча указал на игрушку, гордо красовавшуюся на витрине.
Мария Тимофеевна долго созерцала его выбор, пытаясь понять, у кого же с глазами нехорошо – у неё или у зятя?
– Паровоз? – выдавила она наконец. – Верочке?
– Верочке, – подтвердил Яков Платонович. Голос его был совершенно серьёзен, но глаза тепло улыбнулись за стёклами очков.
– Поверьте, Мария Тимофеевна, это её точно порадует. Намного больше, чем все куклы мира… Конечно, выбор остается за вами, – спохватился он. – Но… По моим наблюдениям, Верочка не любит играть в куклы. Мари играет с удовольствием, а Верочка… кажется, ей не интересно. Совсем.
Мария Тимофеевна рассеянно припомнила, что Мари – Машенькой, – звали маленькую мадемуазель Сакен, дочку Карима. Но Верочка… Что же, они растят из неё парнишку? О чём только думает Анна? Но Яков Платонович, вне всякого сомнения, любящий отец, и раз он так категорически уверен, что дочь обрадуется этому черно-красному чудовищу со множеством рычагов и колёс… Не без внутреннего содрогания, но решив быть до конца любезной с зятем, Мария Тимофеевна попросила продавца упаковать паровоз получше, и, развернувшись, твёрдым шагом отправилась покупать куклу для своей маленькой тёзки. Слава богу, в доме есть хоть одна девочка, которая интересуется тем, чем положено интересоваться девочке!
Куклу для Мари она купила. И строгим голосом потребовала у Штольмана отчёта, сколько ещё детей уже имеется – или ожидается, – в доме на Гранд Огюстен. Для этих, самых маленьких обитателей дома, были приобретены расписные неваляшки и погремушки, после чего, подумав, Мария Тимофеевна вернулась обратно в магазин и куклу для родной внучки купила тоже. Может, Яков Платонович всё-таки ошибается? Что мужчины понимают в девчачьих играх? И тогда Верочке, может статься, будет обидно. Даже, если сейчас внучке не нравятся куклы – они могут ей понравиться через месяц. Или через неделю. Девочке пять лет! И это её – бабушки, – прямая задача увлечь её тем, чем должна увлекаться настоящая девочка. Раз уж ей достались такие непутёвые родители!
Но теперь, глядя на внучку, которая старательно заводила свой паровоз, Мария Тимофеевна понимала уже, что родители тут вовсе не при чём.
Верочка была… сама по себе Верочка. Удивительно похожая внешне на маленькую Аннушку, характер она унаследовала скорее от отца. Или вообще бог знает от кого. Весёлая и приветливая, Верочка в свои пять с половиной лет внутри была железо и сталь. А её увлечение механизмами было и вовсе чем-то непонятным. Пристрастия дочери Штольман, как оказалось, знал очень хорошо.
«Господи, Витя, да если бы не Яков Платонович, я бы никогда в жизни не додумалась купить ей эту громыхалку! Нет, ты только на неё посмотри. Ну откуда в ней это? Даже Аня такой не была! Конечно, вы с Петром тоже в своё время постарались, но такого я не припомню!»
По привезённой бабушкой кукле внучка едва мазнула взглядом, зато паровоз, будучи вынут из упаковки, вызвал у неё бурю неподдельного восторга. Мария Тимофеевна была расцелована в обе щёки и объявлена лучшей в мире бабушкой. Что было приятно, конечно… но разве такие игрушки нужны маленькой девочке? То ли дело Мари!..
На маленькой черноволосой тёзке глаз Марии Тимофеевны прямо-таки отдыхал. Обе привезённые старшей Мироновой куклы – как подаренная Мари красавица в голубом, так взятая ею под опеку Верочкина блондинка с муфточкой – были многократно обняты, поглажены по кудрявым головкам и усажены пить чай на уголке ковра в обществе тряпичного Пьеро, который без устали кланялся таким важным дамам и говорил им комплименты на трёх языках сразу. Но к мирному кукольному чаепитию неумолимо приближался пыхтящий паровоз…
«Витенька, разве это дело?» – жалобно вопросила Мария Тимофеевна.
«Ну а почему бы и нет, Маша? – голос мужа прозвучал в её душе так ясно, словно бы Виктор сидел рядом с ней и с улыбкой наблюдал за ползущим по ковру паровозом. – Очень интересная игрушка!»
С этим Мария Тимофеевна была вынуждена согласиться. Игрушка была интересная, без сомнения… И, пожалуй, она бы уже смирилась, если бы Верочка в неё просто играла. Но, дав паровозу немного побегать по полу гостиной, внучка его поймала и увлечённо дёргала рычаги, проверяя, все ли колёса крутятся, как им надлежит.
Старшая Миронова на миг прикрыла глаза, дабы этого не видеть. Даже Аннушка, при всей своей необычности и непохожести на соседских девочек, не доходила до того, чтобы разбирать игрушечные паровозы! И заново их собирать!
«Витенька, это какой-то сорванец! Да мы её замуж никогда не выдадим!»
«Ну что ты, Маша! – Ей показалось, что она слышит, как рядом засмеялся муж. – Такую красавицу, такую умницу и не выдадим? У нас прекрасная внучка!»
Она словно воочию видела его улыбку. Слышала его голос. Ощущала его тепло, такое родное, и глупые страхи, охватившие её, растворялись в этом тепле. Витя прав – внучка умница и красавица, и, вне всякого сомнения, найдет своё счастье. Аннушка же нашла. Конечно, Верочка необычная девочка… но откуда бы ей быть обычной? Или она не дочь сыщика и медиума? И она и впрямь прекрасный ребёнок, просто очень любознательный, ну так, мир сейчас меняется так быстро! А заводные паровозы для того и предназначены, чтобы…
Громкий звон и торжествующий вопль Верочки прервал её мысли. Мария Тимофеевна вздрогнула и быстро открыла глаза – по полу гостиной шустро катилось черно-красное колесо.
Приветствую вас, уважаемая Мария Тимофеевна!
Надеюсь, вы благополучно устроились на новом месте и ныне пребываете в добром здравии, находя радость и душевное успокоение в обществе дочери Вашей, внуков и родных. Спешу сообщить, что все формальности с домом завершены, наконец, и оговорённую сумму Михаил Леопольдович целиком передал вашему поверенному, тот обещал в самом скором времени перевести её на указанный Вами счёт. С оставленными вещами мы поступили согласно Вашим распоряжениям; Катерина же работает по-прежнему у нас, и я вполне ею довольна.
Брат мой Вам нижайше кланяется. Просит также передавать привет и пожелания всяческого благополучия дочери Вашей с детками и супругу её. Надеется также, по его словам, что подарок его Анне Викторовне понравился тоже. И что она не держит на него зла за, как он выразился, «погибший в битве за искусство» костюм её мужа. О чем идёт речь, Серафим Фёдорович уточнять не захотел; но от себя прошу Анну Викторовну простить своего бывшего учителя великодушно. Право, если Серафим Фёдорович что и сотворил, так это не со зла: просто к старости совсем он чудаком заделался. К нам, однако, переезжать не захотел. Говорит, если совсем стар станет, и ноги носить не будут, вот тогда подумает, а пока ему собственный покой дороже. Хотя о каком спокойствии речь может идти, в толк не возьму. Совсем уж тихо у нас никогда не бывает, Вам ли, дорогая Мария Тимофеевна, этого не знать? Вот и в сентябре случились у нас очередные события, воистину ошеломляющие.
Началось всё с того, что в один злосчастный день господин Бармин обнаружил исчезновение дочери своей, Полины, и по неким обстоятельствам заподозрил побег. К тому времени по городу уже долгое время ходили слухи о сердечной склонности, кою Полина Владимировна питала якобы к младшему затонскому следователю, господину Сверчкову. Трудно судить, откуда росли ноги у этих слухов – ни барышня Бармина, ни, тем более, Андрей Ильич никаких внешних поводов судачить о них, казалось бы, не давали.
Думаю, в то тяжелое время Вам было не до городских сплетен, только поэтому и упоминаю о них столь подробно, ибо роль свою они сыграли. Поиски свои разъярённый господин Бармин начал именно с полицейской управы. Но, примчавшись в оную, к ужасу и негодованию своему, именно там он обнаружил непокорную дочь, сидящую за решеткой в обществе одного из его управляющих.
Очаровательная девица Бармина и впрямь собиралась бежать – да вовсе не с тем, о котором ходили слухи. Думаю, что и слухи сии распространялись именно с подачи Полины Владимировны, оказавшейся особой весьма изощрённой. Оказалось, что просто бежать в никуда на крыльях любви ни она, ни избранник её не собирались. В ночь побега полиция застигла голубков за тем, что они «обчищали», как грубо, но точно выразился мой Николенька, особо надёжный банковский сейф, ключи от которого имел только господин Бармин. По иронии судьбы, застиг их за этим неправедным делом именно что помощник следователя: он заметил в банке свет в неурочное время и заподозрил неладное.
Рассказывали, что господину Бармину пришлось немало раскошелиться на взятки и адвокатов, дабы дочь свою отвести от суда и приговора. Прелестная девица Бармина, по словам свидетелей, имела при себе револьвер и собиралась стрелять по набежавшим городовым. Забыла, дурочка, взвести курок – только тем и душу ничью не загубила, и сама увернулась от каторги. Ныне отец отослал её в неведомую глушь к родственникам и, поговаривают, даже имя упоминать запретил. А вот управляющий его был осуждён по всей строгости. Стрелял, злодей, в господина Сверчкова, две пули в грудь попали. Но Господь смерть отвёл, а банкир наш, мучимый стыдом, не иначе, оплатил ему и лечение, и все издержки; ныне Андрей Ильич уже почти здоров и, думаю, скоро снова будем про него в «Затонском Телеграфе» читать.
И хорошо, дорогая Мария Тимофеевна, что Вы, а в особенности зять Ваш, успели нас покинуть до всех этих событий. Пусть останутся у месье Демулена лишь наилучшие воспоминания о тихой российской провинции; а случись вся эта история в бытность Вашу здесь, что бы он о нас подумал? Вот ведь, и мал городок, а точно печать на нём свыше проставлена: «Покою в Затонске не бывать!»
КОНЕЦ
Содержание
)) 
