| Фэндом: Анна детективъ |
ЧАСТЬ 1
Глава первая
Война Василия Смирного
В Затонске, наверное, уже вовсю цвели сады, а в Петрограде весна всё никак не наступала. Колыхались на ветру голые чёрные ветви, и не думая зеленеть. Холодным был великий город со всеми своими былыми дворцами, расцвеченными дерзкими полотнищами кумачей. И как ни голубело небо, ветер оставался кинжально острым и безжалостным. «Вихри враждебные веют над нами…» Так это Василий понимал, а потому на город не обижался. Хотя потёртая кожанка озябшее тело почти не грела. Зато душу согревала отменно.
Отправляя Василия в Петроград, Сергей Степанович снял её с себя, заставив сбросить старый пиджачок, из которого руки высовывались уже едва не до локтей.
- А и вырос ты, брат! На вот, носи. Не посрами там, в Питере, честь затонского сыска.
Кожанку эту, ладно сидевшую на широких плечах начальника районной милиции, Васька помнил ещё с дореволюционных времен, когда товарищ Евграшин руководил артелью грузчиков на пароходной пристани. Все мужики уважали и слушались Сергея Степановича беспрекословно, хоть и был он в далёкой молодости городовым и, стало быть, угнетал трудовой народ. А только никогда Василий не слыхал о Евграшине худого. Ни о самом бывшем городовом, ни о полиции того времени. Напротив, жила в людях смутная память о краткой, но легендарной поре, когда в затонском участке служили сплошь соколы да орлы, и любой – хоть простой мужик, хоть барышня из Заведения – мог найти там справедливость и защиту.
У Васьки была своя тоска по тому времени – глубоко личная, потаённая. И знали о той тоске только газетчица тётя Лиза да учитель Егор Александрович. На пристани Василий никому о ней не говорил. Он с Сергеем Степанычем за неполный год в грузчицкой артели хорошо если десятком слов перемолвился. Но когда в марте семнадцатого разнеслась весть о революции, и толпа двинулась громить склады на Амбарной, Евграшин скинул с плеча тяжёлый куль с мукой, разогнулся и сказал, обращаясь к Ваське:
- Ну, что? Пошли, брат, порядок наводить?
И Васька пошёл за ним, и стоял с голыми кулаками перед оскаленной, пропахшей спиртом толпой. И страха не было, а только виделось всё, как со стороны: вот сейчас размахнётся пошире тот, куражистый, с топором, чья потная рожа кривляется перед глазами…
Потом, когда люди охолонули, остановленные решимостью бывшего городового, Сергей Степанович привёл Ваську в опустевший участок, где сквозняк, врываясь сквозь выбитые стёкла, гонял по полу какие-то бумажки. Завёл в кабинет, отставил в сторонку разбитую раму с искорёженным портретом царя, поднял брошенный стул и усадил парня у стола. Потом достал из кармана шкалик и заставил Ваську выпить. Водка упала в горло горячим кубиком, оцарапав пищевод, но потом внутри затеплело и вроде бы отпустило.
- Оно в первый раз всегда так, - пробасил бывший полицейский. – Не сробел, значит, толк будет.
Васька не знал, сробел он или нет. Но Евграшину, должно, виднее было. Подлечив парня, он глотнул сам, крякнул и занюхал рукавом.
- Вот так, брат, привыкай. Не в последний раз один против многих встаёшь. Побеждает завсегда тот, у кого поджилки крепче.
- Я думал, он меня топором… - едва выговорил Васька. Язык от водки заплетался. – Ещё подумалось: это больно, или как?
Сергей Степаныч вздохнул сочувственно, сжал рукой плечо:
- Вот такое тебе боевое крещение вышло, Васька-Сыщик. Якова-то Платоныча ведь тоже… топором…
Васька вскинулся:
- Вы откуда знаете?
- Что ты Сыщик? Да знаю уж, - усмехнулся Евграшин. – и про то, как ты книжки под партой читал. И как на могилу хаживал.
То ли от водки, то ли от нахлынувшего облегчения после пережитого страха, Ваське вдруг стало просто и легко, что бывший полицейский угадал его главный секрет. И чего теперь скрывать-то?
- Сергей Степанович, расскажите, как Штольман погиб?
Никто ему про это не говорил. Ни учитель Фомин, что привёл его на могилу надворного советника в первый раз, ни тётя Лиза. Та и вовсе замолкала как-то испуганно, стоило завести об этом разговор. А Ваське почему-то нужно было знать. В последний год он часто об этом думал.
Евграшин молчать не стал. Видимо, решил, что после сегодняшнего Василий имеет право услышать. Ещё глотнул из шкалика, вымолвил «вечная память», утёр губы и тяжело произнёс:
- Погиб, потому что предали.
Про такое Ваське вовсе никто не рассказывал, и дыхание пресеклось, будто снова водки хватил.
- Как? – сипло выдохнул он.
- Да вот так. Он здесь не только сыскным заведовал, а, будто бы, на задании тайном был. Мутные дела в том декабре творились. Убили князя, а потом приехал какой-то хлыщ столичный и Якова Платоновича в этом обвинил. Штольман просил, чтобы об этом сообщили его начальству в Питер. А полицмейстер сробел… Хлыщ этот Якова Платоныча - в клетку, на позор всему участку, значит. Я ещё тогда решил: как моя очередь караулить будет, выпущу, и гори оно всё! А только наш следователь сам всё уладил. Разоружил ребят, что его охраняли, вместо себя запер. Чтобы их, значит, никто ни в чём… А сам ушёл и пропал.
Вымолвил – и замолчал, будто всё было уже сказано. Ну, нет! Только не снова! Ваське всё знать надо, до самого конца.
- А потом?
- Нашли его неделю спустя. В лесу, на горелище. Сам обгорел до неузнаваемости, лица не разглядеть. Мучили его страшно. Топорами рубили. Каких-то бумаг доискивались. И после ещё наезжали всякие, спрашивали. А он то ли сжечь те бумаги успел, то ли барышня с собой увезла. Не сказал, значит.
- Откуда знаете, что не сказал? – просипел Васька, словно давешняя водка всё же встала комом в горле, мешая дышать.
- Да ведь не искали бы их потом, коли он им сказал, - устало усмехнулся Евграшин.
Ком словно разрастался, делаясь всё больнее, но Васька ещё спросил, перемогаясь:
- А барышня? Тоже, выходит, предала?
Рука Евграшина сжалась в здоровенный костлявый шиш.
- А вот это видел? Не могла она предать! Там такая любовь была – надышаться друг другом не могли. Не забыла бы она его, куда там за другого пойти. Не верю!
Комок у Васьки внутри вырос в огромный огненный шар и от последних слов лопнул вдруг, и тепло покатилось к глазам. И забился он – здоровый лоб неполных девятнадцати лет – в пьяных, злых, изматывающих душу слезах. А Евграшин только стоял над ним и без смысла повторял:
- Вот так оно, значит, брат… Вот так…
Из участка его, осовевшего от водки и слёз, Сергей Степаныч дотащил на себе. Благо, жил он со Смирными по соседству. Васька всё это помнил смутно. А только утром умылся он ледяной водой, затянул ремень потуже, надвинул картуз пониже и с мрачной решимостью отправился обратно в бывшую полицейскую управу. И было ему почему-то до чёртиков стыдно, но не вчерашних слёз, а того, в чём он уже совсем никак не мог быть виноват. Того, что когда-то давно, когда его ещё и на свете-то не было, сыщик и барышня остались одни против душегубов, и никто не пришёл к ним на помощь. И того, что вчера, пока он тут плакал, может, тоже где-то кого-то предали и убили.
Евграшин ничего не сказал, сразу отправил порядок наводить и бумаги собирать, какие остались.
Так и стал Василий милиционером. И до Октября служил, и после. Ни у кого в городе не повернулся язык сказать, что они были «временные», или какие там ещё? Они были – народная милиция. И этим всё сказано. И под пули Васька шагал без страха, и топоры у дебоширов из рук выбивал. И ножом его пырнули весной девятнадцатого года – так что провалялся в больничке месяц. Когда всех мобилизовали в Красную Армию, аккурат лечился ещё. А потом Евграшин не отпустил.
- У нас, брат, тут своя война. И ничуть не легче.
Вот уж шестой год шла эта война для Василия Смирного, и конца ей не предвиделось. А сейчас и вовсе мобилизовали его на усиление в Петроград. Потому что колыбель русской революции захлестнула волна бандитизма.
В Петрограде работал Васька ещё с зимы, да всё без особого результата. То ли сыскари местные совсем бестолковыми были, то ли не прошли они выучку Евграшина, который своего молодого товарища наставлял штольмановской науке: «Ты, Васька, смотри да примечай. Всё видеть должен: чего не хватает, что не на месте, а чего вовсе не должно быть, а оно есть. В сыскном деле каждая мелочь важна».
В Затонске был Смирной героем, красой и гордостью, правой рукой товарища Евграшина. А в Питере держали его за деревенского дурачка. Только что не на смех поднимали, когда пытался он расследовать, как дома учили. Товарищ Куренной, руководивший отделением, все вопросы решал быстро, руководствуясь революционным правосознанием. Разговор у него короткий был: «В расход!» Сколько раз Василий говорил: «Разобраться надо», но кто его слушал? И такая злость брала от бессилия, что чувствовал он себя едва ли не Штольманом в тот последний затонский год, когда остался сыщик один против всех своих врагов. «А и пусть!» - думал Василий иногда, устав от бесплодности своей нынешней службы. – «Убьют – так хоть недаром. Сколько я их, мразей, переловил!»
Ожесточалась, сатанела душа. А всё же, когда дохнуло весной на уставший от холода и безнадёжности город, Васька вдруг и сам размяк, будто в ожидании чуда…
* * *
Чудо вспыхнуло вешним лучом в тёмном проёме парадного, так что в первый момент он глазам своим не поверил. Шла ему навстречу сама питерская весна – в лёгком платье, с солнечной улыбкой на лице. Василию в кожаной куртке зябко было, а девушка-весна в платье из белой кисеи точно и не мёрзла вовсе. Оглянулась весело – и зашагала, стуча по брусчатке каблучками, потом замерла, словно искала кого-то – и на миг остановилась взглядом на Васькиной крепкой фигуре. И ветер вдруг дохнул ласковым теплом, бросая затонского сыщика в жар. Потому что это была девушка из мечты, из далёкого сна, когда видел он, начитавшись книжек на ночь, синий взгляд Прекрасной Спиритки.
Она и впрямь похожа была на те книжные картинки. Он и не думал, что так бывает.
Солнечный свет то ли пролился косыми лучами на плечи девушки-весны, то ли, напротив, от неё струился во все стороны – и Василий замер, почти ослепнув, засмотрелся в искрящиеся глаза цвета вешнего неба.
Наваждение длилось миг – а потом нагнал девушку черноволосый, в круглых очках парень с книгами под мышкой, что-то сказал, и девушка рассмеялась в ответ, в то же мгновение превращаясь из волшебного видения в существо из плоти и крови. А парень уже стягивал с плеч пиджак, чтобы её укутать. Василий вдруг испытал досаду, что не догадался девушку укрыть. А потом узнал в очкастом улыбчивом парне Веньку Берковича, с которым четыре года за соседней партой сидел. Очкарик Венька ещё тогда мечтал об университете. И вот он тоже в Петрограде. Рядом с девушкой-весной.
Василий почувствовал, будто на солнце набежала тучка. Настроение испортилось безвозвратно. К тому же в этот самый миг поймал он неодобрительный взгляд, обращённый на девушку-весну. Вышел из парадного какой-то старик в чёрном долгополом пиджаке и шляпе – и строго посмотрел, вздёрнув бровь.
Заметив этот хмурый взгляд, девушка-весна громко хмыкнула, передёрнув небрежно плечами, и, едва не вприпрыжку зашагала по улице под руку с Берковичем. А старик поглядел ей вслед и покачал головой. Василию это сразу не понравилось.
Старик был явно «из бывших»: с прямой спиной, породистым худым лицом. Так-то «классово чуждые элементы» за пять лет революции пообтрепались и утратили весь свой лоск, а у этого костюм, хоть и не первой молодости, вид сохранял приличный. И держался старик гордо, будто в прежние времена. В руке палка с серебряным набалдашником, а из жилетного кармана казалась цепочка часов. И всё в нём было сильно не так, а что именно – Василий понять не мог. Но чутьё, отточенное за пять лет службы в милиции, повлекло его вовсе не за девушкой-весной, а за непонятным этим стариком.
Девушка ушла в сторону набережной, а старик свернул во дворы. Долго плутал по закоулкам. Вначале шёл бодрым шагом, а потом вдруг захромал и зашаркал ногами, сильнее припадая на палку. И если пару кварталов назад выглядел он крепким мужчиной, несмотря на свою седину, то сейчас перед Василием предстал облик полной старческой немощи. Подивившись такой перемене, затонский милиционер уверился в том, что чутьё его не подвело. И человек этот был вовсе не тем, кем хотел казаться.
Едва подумал, как вышагнули из подворотни трое фартовых. В поддёвках и картузах, один с кастетом, у другого револьвер, а третий поигрывал финкой. Обступили, зажимая беззащитного в угол двора.
- Эй, папаша, котлы давай! И лопатник.
- Ещё чего отдать, сынки? – с иронией осведомился старик.
- Гляди ты, смелый какой! – восхитился самый молодой налётчик. – Ну, тогда пижнак скидавай.
Старик покачал сокрушённо головой, дескать, совсем возраст не уважают, а потом вдруг резко ткнул своей тростью в живот того, кто стоял с револьвером. Второй удар пришёлся по руке, игравшей финкой. Нож полетел куда-то в кучу мусора, а трость уже пригладила по загривку третьего бандита.
Тут только Васька опомнился и заорал, на бегу вынимая пистолет:
- Стой, оружие бросай! Милиция!
Налётчики ринулись врассыпную.
- Ку-уда! – рявкнула жертва неудавшегося гоп-стопа, ловко цепляя палкой по ногам самого дюжего бандита.
Когда Василий подбежал, трость уже преспокойно упиралась в горло тяжело дышавшего грабителя, распластавшегося по земле. Старик тоже шумно переводил дух, но невозмутимости не утратил.
- Милиция, - выдохнул Васька на последнем шаге, понимая, что более прыткие и молодые налётчики успели скрыться со двора.
- Пусть их бегут, - спокойно сказал незнакомец с тростью. – Это так, шпанка мелкая. Вот добыча посолиднее – из питерских «иванов». В первый раз пошёл на каторгу за убийство году в восемьдесят седьмом, так? Савка Зяблик, если я не ошибаюсь?
Яркие голубые глаза смотрели зорко и совершенно молодо. Вот оно – то несоответствие, что не давало покоя Василию. Старик то ли вовсе не стариком был, то ли стариком, каких не бывает.
- Ах ты, падла! – хрипло выдохнул обезоруженный бандит. – До сих пор тебя на ножи не взяли, легавый. Ну, ничего, скоро эти к стенке поставят, не извольте сумлеваться! – он злорадно кивнул в Васькину сторону.
- Без тебя-то авось разберутся, - хмыкнул старик, прихватывая ухо Зяблика каким-то особым хватом и подымая за него с земли. Трость свою он теперь вовсе держал в руках, не думая на неё опираться.
- Молодой человек, раз вы милиционер, а не разбойник с большой дороги, револьвер подберите, - бросил он Ваське, замершему в недоумении, и кивнул в сторону кучи мусора. – И про нож не забудьте.
Василий прибрал то и другое, потом взялся за ремень, подумывая, что надобно грабителя связать, но тот уже семенил покорным ягнёнком. Видать, пальцы, сжимавшие ухо, были железными. Старческая немощь испарилась из незнакомца без остатка, теперь он выглядел мужчиной средних лет, несмотря на то, что кудри были цвета соли с перцем, и морщин на худом лице полным полно. Недоумевая, Васька побрёл следом, гадая, куда этот прыткий дед тащит налётчика.
- Юноша, где служите? – резко бросил тот через плечо.
- Василеостровский райотдел милиции.
- Ну, значит, добычу туда, - подытожил незнакомец, резко сворачивая в Гавань.
По дороге Василий сообразил, что ещё чего-то не понимает.
- Так всё же Савка или Иван? – спросил он, нагоняя ушедших вперёд налётчика и его странного конвоира.
- Дяррёвня! – презрительно сплюнул с разбитой губы бандит.
А старик хмыкнул:
- Ну, ты-то – столица! - а потом спокойно Василию пояснил. - «Иваны» - это самые дерзкие из фартовых. Те, кто грабежами промышляет.
- Эй, дярёвня! – вновь окликнул Василия Зяблик. – А ты чего фараона-то слушаешь? Ведь он эта… враг трудового народа. К стенке его, контру!
То, что старик был из бывших фараонов, Ваське было понятно и без его указки. Но тот и не думал бояться. Покачал только головой в ответ на эти слова да ухо задержанному покрепче крутанул.
- Вы в полиции служили? – спросил Васька, разглядывая странного незнакомца.
- Служил, - просто ответил тот. А потом, не моргнув глазом, представился. – Сотрудник московского уголовного розыска Штольман Яков Платонович.
Васька даже с ноги не сбился, хоть в глазах на миг потемнело и дыхание зашлось. Как шагал, так и дальше пошёл. Только револьвер в кармане стиснул покрепче. А мысли в голове крутились почище зимней завирухи.
И только когда вошли в отделение, и старик передал арестованного дежурному со словами: «Оформите гражданина Зяблика!», Васька направил на него пистолет и голосом, звенящим от напряжения, произнёс:
- Оружие на стол!
Старик осторожно положил свою палку. Потом медленно отвёл полу пиджака и достал маленький револьвер-«бульдог», тоже выложил на стол. Потом снова полез в карман. Ствол в руке Василия дрогнул.
- Спокойно, молодой человек, - сказал тот, кто назвался Штольманом. Вынул из кармана листок бумаги и протянул его дежурному.
Листок оказался мандатом, вроде и вправду из Москвы, за подписью Бокия. Да только такую бумажку сейчас где угодно выправить могли. Фотокарточка к ней не прилеплена. А то, как невозмутимо незнакомец назвался именем человека, которого не было на свете уже тридцать два года, говорило о том, что он доподлинно знал – никто на обмане не поймает. И был уверен, что имя это давно забыто. Знал, что погиб надворный советник. Возможно, даже знал, как именно погиб.
Внутри у Васьки захолодело от предчувствия, что напал он на след давней затонской трагедии. И что перед ним, возможно, один из тех, кто убивал Штольмана в декабре восемьдесят девятого. И стоял за спиной у молодого милиционера весь его скорбящий город, проводивший своего героя в последний путь и вот уже тридцать лет хранящий память о нём. Крепко не повезло этому «Штольману», что столкнулся он именно с Василием Смирным. С кем иным обман и прошёл бы.
- Так вы утверждаете, - медленно произнёс он, перечитывая документ. – что ваша фамилия Штольман?
- Точно так, - хладнокровно ответил старик. – Прибыл в Петроград по особо важному заданию. Да вы читайте, там всё написано.
- Что написано, я вижу, - ледяным от ненависти голосом протянул Василий. – А только меня интересует, кто вы на самом деле? Яков Платонович Штольман погиб в 1889 году. И похоронен в моём родном городе. И его там не забыли, так что тут вы просчитались, господин хороший!
- Вон оно как! – усмехнулся старик, садясь на стул. – Бывают же совпадения.
- Неудачные совпадения? – подхватил Смирной.
- Ну, это как сказать, - улыбка старика тоже добавилась в список несоответствий – на миг сверкнули безупречно сохранившиеся зубы. – Так, не забыли, говорите? И что же, остались те, кто в лицо помнит?
- Остались, не сомневайтесь! – угрожающе произнёс Василий, думая о том, что Сергей Степаныч допросит этого «Штольмана» с превеликим удовольствием.
- И вы меня намерены задержать до выяснения? – самозванец владел собой невозможно хорошо для сложившейся ситуации.
Именно так Василий и собирался поступить.
- Тогда так, - вдруг сказал «Штольман». – Дайте листок бумаги и карандаш.
Прозвучало повелительно, так что дежурный Гришка Мамонов протянул ему то и другое прежде, чем задуматься успел. А в следующее мгновение старик уже спокойно что-то писал.
- Молодой человек, сделайте милость, - сказал он, закончив и протягивая листок Смирному. – Снесите эту записку ко мне домой. Это тут, на Васильевском, на Пятой линии. А то, пока вы личность мою выяснять будете, родные с ума сойдут.
Васька взял записку, которую старик не потрудился сложить, чтобы у него была возможность прочесть. На листке было всего несколько слов:
«Меня задержали. Это недоразумение, скоро оно разрешится. Всё будет хорошо».
Всё выглядело ровным счётом так, как выглядело. Вот только в письме не было ни обращения, ни подписи. На шифр не похоже, но, может, какой-то условленный знак?
Гришка, сопроводивший самозванца в камеру, вернулся и вопросительно уставился на Василия:
- Может, потайные чернила?
Гришка явно в детстве «Пинкертона» обчитался.
- Какие потайные чернила, дурак? Ты же ему сам карандаш давал.
Мамонов покрутил огрызок карандаша, зачем-то послюнил его, потом с опаской отложил в сторону.
- И что теперь? В ВЧК сдадим контру?
- Погоди, - поморщился Василий. – В чрезвычайку всегда успеем. Я разобраться хочу. Если он из тех, о ком я думаю, у меня к нему личный счёт имеется. Так что пока не вернусь, чтобы волос с головы не упал!
Московский поезд уходил поздним вечером. На Пятую линию Смирной решил сходить сам. Если там окажется законспирированная ячейка врагов, то и ехать никуда не придётся. Опрометчиво, конечно, одному, но об этом он подумал, уже стоя перед дверями. Квартира на третьем этаже с виду была самой обычной. Василий крутанул звонок и стал слушать, что будет. Внутри раздались неторопливые шаги, потом женский голос спросил через дверь:
- Кто там?
- Милиция, - ответил Смирной и покрепче сжал револьвер.
Дверь не слишком массивная. Он уже прикинул, что вышибет её одним ударом.
Вопреки ожиданиям, после его ответа сразу скрежетнул замок, и дверь без опаски распахнули. На пороге стояла женщина в годах, но очень красивая. По виду – настоящая барыня: в чёрной юбке до пят, в белой кофте с воротничком под горло, и с бархоткой, сколотой брошью с голубовато-белым камнем.
- Вы от Якова Платоновича? – спокойно спросила она.
- Вот, - Василий протянул женщине листок.
Что-то было в этом не так. Потому что барыня эта с добрыми синими глазами заговорщицей точно не выглядела. Она сосредоточенно прочла записку, а потом листок задрожал в руке, а глаза вмиг опустели. На неверных ногах женщина прошла в комнату и села на стул, уронив руку с запиской. Василий последовал за ней, притворив входную дверь. И сам изрядно занервничал. Потому что теперь женщина смотрела куда-то в пустоту и шевелила губами, будто разговаривала с кем-то невидимым. Сумасшедшая, или как?
Стукнула дверь в глубине дома, и с гостиную стремительно влетела девушка-весна. Только теперь она не улыбалась.
- Мама, что случилось?
- Отца арестовали, - почти беззвучно вымолвила женщина.
Девушка обожгла милиционера до костей презрительным взглядом-молнией и вынула у матери из рук записку. Похожи они были удивительно, только как-то так… словно весна и осень. Василий не смог бы выразить яснее.
- Задержали до выяснения личности, - сурово поправил он. Ему не хотелось, чтобы эта девушка думала о нём плохо. Странное что-то выходило.
- Что тут выяснять-то? – возмущённо воскликнула девушка, стискивая руку матери. – Ну, в Москву телеграфируйте, раз такие маловерные.
- В Москву – это успеется, - пробормотал Василий. – В Москву само собой. Я пока в Затонск съезжу. Там уж точно знают, кто такой Штольман Яков Платонович.
- Там знают, - бескровными губами проговорила женщина. Но взгляд стал более осмысленным.
- Мама, я поеду! – тут же встрепенулась девушка.
- Я сама, - женщина устало поднялась. – Найду, кто там живой остался.
- Мама! Да нельзя тебе! – воскликнула девушка-весна. – Вот только болела. Что отец скажет? Вдруг его отпустят, он придёт, а тебя дома нет?
Васька нерешительно переступил у порога. Не было тут никакой законспирированной ячейки. Были две испуганные женщины, сами не свои от беспокойства и горя.
- Разберёмся, - привычно бросил он им. И впрямь, разобраться хотелось, и как можно скорее.
- Вы разберётесь! – вновь обдала его презрительным взглядом девушка-весна.
Следуюшая глава Содержание
