ЧАСТЬ 1
Глава седьмая
Агентство снова в деле

Обманывать Яков Платонович никогда не любил. Ни других, ни себя. И если с другими ему время от времени приходилось так поступать в ходе следствия, провоцируя их на откровенность деланным недоверием, то обманывать себя было вовсе зряшным делом. Хотя он иногда впадал в прелесть с упорством достойным лучшего применения. Сам, бывало, удивлялся потом. Но ведь это не нарочно. Скажем так, он добросовестно заблуждался. Анна говорила ему, что он в людях плохо разбирается. В людях – может быть. Хорошо он разбирался только в преступниках. Но уж себя можно было изучить – в его-то годы!
Вот сейчас, например, он зачем-то усиленно ищет причину, чтобы завтра взять Анну с собой. Как будто после всего пережитого им нужны для этого какие-то причины. Как будто они не расследовали вместе каждое дело на протяжении тридцати лет. Да ведь без Анны Викторовны и её чудесных способностей задуманное им агентство вовсе не состоялось бы.
Он сам удивлялся порой, как трудно было им любить друг друга в Затонске, как разводило их взаимное непонимание. И как всё стало просто, стоило перестать обманывать себя и признать простую истину: они должны быть вместе! Нет, он и после этого не перестал упираться, как баран, по любому поводу, просто Аня научилась реагировать на всё совершенно иначе. Она молча слушала, ни на что не обижаясь, просто иногда закрывала глаза, и выражение её лица говорило без слов: «Я подожду. Ты скажи, как устанешь кричать». Странно, это остужало его буйство вернее воды на голову.
Почему на этот раз он отстранил её от расследования? Просто потому, что смертельно испугался потерять?
 
Он всегда знал, что уйдёт первым. Почти тридцать лет ему удавалось как-то не думать об этом. Он просто запретил себе – и сумел стать счастливым. Но бесконечно обманывать себя невозможно. Чтобы быть с теми, кого он любит, ему осталось очень мало времени. Он ведь уже старик.
С особой остротой это пришло к нему в последний год в Париже. Дела почти полностью перешли в руки Антона Андреевича, который справлялся с ними блестяще. А ещё он завёл моду заботиться о Штольмане, ограждая его от забот и неприятностей. И это яснее слов говорило о том, что к Якову пришла старость. А с ней - раскаянье за то, что он позволил себе, не имея на то ни малейшего права. Он ведь всегда знал, что так будет. Анна Викторовна ещё молода и красива. А он сам через несколько лет превратится в немощную развалину. Ненужную обузу, от которой невозможно избавиться, потому что его любят, несмотря ни на что.
Он и не предполагал, что будет так панически бояться старости.
В шестнадцатом году в Париже было уже совершенно невыносимо. Иногда ему казалось, что лучше пустить себе пулю в лоб вместо того, чтобы вот так бессмысленно угасать, отравляя дни своим близким. А ведь он ещё вполне крепок телом и духом. Почему же жизнь так неумолимо течёт мимо него, словно река, которая промыла себе новое русло и обогнула неподатливый валун? Он и чувствовал себя таким валуном. К которому на всю жизнь прикована самая лучшая женщина на свете…
Когда пришло известие о Февральской революции, вначале это мало его тронуло. Он уже свыкся с мыслью о том, что путь на Родину ему навеки заказан. Хотя какое там свыкся! Ведь и детей своих они воспитали русскими, и даже имена им дали такие, что на французский лад произноситься не желали совершенно. Значит, в глубине души он всё же на что-то надеялся?
Со временем русские новости растревожили его не на шутку. В России творилось что-то страшное, непонятное, тектоническое – как если бы Уральский хребет вдруг встал на дыбы и превратился в медведя, поднявшегося из берлоги. Страна, которую он помнил, переставала существовать. Из своего парижского далека он улавливал только смутное, тревожное движение в глубине Евразии. И такой же смутной тревогой наливалась, пульсируя, душа. Он сам не знал, почему должен быть там, просто ощущал это притяжение. Тогда он думал, что его манила возможность умереть на Родине.
Теперь он знал, что всё было совсем наоборот. Каким-то чудом он уловил невидимые токи жизни, которые вопреки всему струились в поднявшейся на дыбы, окровавленной, раздираемой бесконечной смутой России. Вернувшись туда, где снова нужно было выживать, он вдруг понял, что просто сбежал от Франции, от налаженного быта, от Коробейникова, от старости. Потому что в Париже ему оставалось тихо угасать, или восстать, разругавшись насмерть с лучшим другом. В гробу он видал этот покой!
Удивительно, что Анна поняла его желания сразу. Она всегда его принимала и прощала, что бы он ни натворил. Прощала, когда он обижал её недоверием. Когда ломал всё, что ей было дорого, вынуждая сорваться и лететь, куда глаза глядят. И на этот раз последовала за ним, ни словом, ни взглядом не укорив и даже не спросив, почему ему так этого хочется.
Для неё в этой новой России дело нашлось мгновенно. Анна Викторовна всегда легко сходилась с людьми и адаптировалась к любой обстановке. Единственное, к чему она была категорически не приспособлена – это день за днём проводить в уютном семейном мирке, сосредоточившись исключительно на его заботах. Это не значит, что она не пыталась. Когда они поселились в Париже, и появился на свет Митя, Аня принялась с любовью вить гнездо, которого ей так не хватало все годы скитальческой жизни. Но когда гнездо было свито, и очаг разгорелся, вдруг оказалось, что ей там тесно. Живые и мёртвые с одинаковой настойчивостью принялись добиваться внимания мадам Штольман. Если для неё не было дела в агентстве, она находила его, благодетельствуя каким-нибудь сиротам или помогая Этьену Марселю.
Помнится, Мария Тимофеевна, окончательно поселившись у них, попыталась с этим бороться, доказывая, что долг матери семейства для женщины превыше всего. Но к тому времени Анна уже была матерью для целой улицы. Пришлось вмешаться и объяснить  тёще. Как говаривал дурень Синельников: «Анна Викторовна – она такая!» И Марии Тимофеевне надо было это признать. Яков сам удивился, что ему удалось этого добиться. После переезда в Париж тёща до конца своих дней ему не перечила. То ли боялась, что он отплатит ей за все былые обиды, то ли искренне и окончательно приняла его в своё сердце. Хотелось бы думать, что второе. Во всяком случае, порицать образ жизни Штольманов она больше не пыталась. Ей хватало дел с ведением хозяйства и заботой о внуках. Анна Викторовна же продолжала вдохновенно творить добро в каждом углу, до которого могла дотянуться.
В Москве Аня почти сразу же стала учить детей. Ещё в Затонске она постоянно давала уроки. В те дни, разумеется, когда не бегала вместе с ним по местам преступлений. И как он мог думать, глупец, что барышня интересничает! Просто Анне Викторовне до всего на свете было дело. Даже до того, есть ли в Русском музее дрова. Сейчас, когда перестали действовать все старые законы и обычаи, никого не смущало больше стремление незаурядной женщины жить полной жизнью и быть полезной.
Сам он искал для себя дело несколько дольше. Хотя бы потому, что ничего не умел, кроме как ловить злодеев. Злодеев вокруг хватало, но он не был уверен, что кому-то нужно их ловить. А потом он вдруг поступил на службу в МУР прямо с порога собственного дома, потому что убедился, что новая власть и впрямь хочет навести порядок. Хочет, просто не умеет.
У большевиков к нему претензий не было. Слишком давно он покинул Россию и провёл годы вдали от всех политических бурь. Красные и белые были от него одинаково далеки. Ностальгия по утраченному его тоже не мучила. Бывший полицейский, он, как никто, знал, что прежняя Россия вовсе не была раем земным. Какой станет новая? Кто её выстроит, ему было понятно. В сравнении с либеральными партиями, большевики были молчаливыми и деятельными. А болтунов Штольман никогда не любил.
И прежде, и теперь он сам зарабатывал себе на жизнь. Богатства, которое могла бы отнять новая власть, у него не было. Не страдал он и сословной спесью. Слишком рано и тяжело ему пришлось пробивать себе дорогу в жизни, да и кичиться нечем было. Собачьей работой? Так что бывший матрос Трепалов, истово мечтавший о счастье для всего человечества, а пока гонявшийся за ворами и убийцами, которые этому счастью мешали, казался ему куда привлекательнее сиятельного предателя князя Разумовского. Если же и возникало порой среди «товарищей» какое-то самодовольное мурло из бывших половых или швейцаров - кто «был никем» и внезапно стал «всем», то осаживать зарвавшихся хамов Яков Платонович пока ещё не разучился.
Он был нужен новой власти со всеми своими знаниями и умениями. И товарищ Трепалов наотрез отказывался брать в расчёт его годы, словно Советская власть своим декретом отменила старость и смерть. И это Штольмана устраивало больше, чем удушающая забота Коробейникова. Наивностью Яков Платонович никогда не страдал и коммунизм строить, в общем, не собирался. Он просто делал свою работу, к которой был так хорошо приспособлен. И это давало ему силы, как ни странно. Даже в те дни, когда он валился с ног от усталости.
Так почему он решил, что Анну нужно ограждать от всего этого? Потому что она заболела? Болела жена крайне редко, всякий раз пугая его этим до смерти. К тому же в дело оказался замешан проклятый Лассаль. Мало крови он им попортил, пока был жив! При мысли о французе на язык начинали проситься разнообразные выражения, которые он, как всякий полицейский, знал в достаточном количестве. Фомин утверждает, что духи их боятся.
Пора бы ему затвердить урок, что Анну Викторовну невозможно защитить от себя самой. Сегодняшние подвиги в достаточной мере подтверждают, что от своей болезни она вполне оправилась. Оставлять её дальше без присмотра попросту опасно. Обязательно что-нибудь учудит. А он уже не так быстр, чтобы всюду поспевать вовремя.
В конце концов, чего ради он всю ночь ищет оправдания своему естественному желанию – всё время быть рядом с любимой, единственной в своём роде женщиной? Которая не только нужна ему, но и способна помочь. Всегда они работали вместе, и этот раз исключением не станет.
 
…Дверь гостиной скрипнула, отворяясь. В проёме двери возникла заспанная Анна Викторовна в ночной рубашке.
- Яков, ты спать сегодня будешь?
Прежде она непременно спросила бы его, сильно ли он на неё сердится. Теперь это они уже переросли.
- Буду. Просто всякие мысли.
- Какие?
- Глупые по большей части, - сказал он, целуя жену. – Ты иди, не мерзни. Я сейчас.
Прежде она пожаловалась бы, что ей без него не спится. Даже если это неправда. Сон у Анны Викторовны всегда был отменный. Теперь это тоже им уже не нужно. Слишком хорошо они знали друг друга. Собственно, они и раньше ухитрялись понимать друг друга без слов.
- Аня, ты спи. Завтра много работы будет.
Она кивнула ему и ушла в сторону спальни. Он не последовал за ней - вдруг накатила страшная усталость. И сожаление, что бесцельно потратил так много времени. На сомнения, на неуверенность. Сегодня вот тоже.
Анна Викторовна вернулась с порога, взяла за руку с тихим вздохом. На лице читалось: «Пойдём уже, горе моё!» Это выражение ей всегда удавалось исключительно хорошо.
 
* * *
После московской службы петроградскую командировку можно было бы счесть настоящим отпуском. Штольман не был привязан ни к какому отделению, практически никому не подотчётен. Московские товарищи снабдили его мандатом, позволяющим сотрудничать с петроградской ЧК. Но свои действия он планировал сам, наслаждаясь ставшей за тридцать лет привычной свободой. Василий приходил к нему с докладами прямо домой, словно в Петрограде у Штольмана снова было своё агентство.
Новый помощник Якову нравился. Хоть и было ему пока далеко до Антона Андреевича, всегда и во всём остававшегося первым учеником. Вася Смирной был более флегматичным. Он не срывался с места, бросив торопливое: «Понял!», но ко всему подходил основательно. Вокзалы международного сообщения он проверял две недели, хотя сыщик был практически уверен, что проще всего контрабанду тащить через Эстонию.  Штольман уже намеревался поторопить его, когда затонский самородок сам соизволил доложить результаты своих исследований. Докладывал он тоже обстоятельно, не упуская ни одной мелочи, включая несущественные. Несколько подозрительных фигур выявились на Финляндском вокзале, но Штольман решил пока сосредоточиться на тех, что обнаружились на Балтийском. Когда Яков Платоныч попробовал у него спросить, зачем им знать, чем болела бабка машиниста Силантьева, Василий хладнокровно ответил:
- А вы так учили.
Штольман удивился бы, когда он этому успел его научить, если бы его уже давно не просветила Анна Викторовна:
- Яша, так он с детства бредит тобой. С тех пор, как Ребушинского впервые прочитал.
Вот уж чему нельзя было научиться по книжкам «затонского Гомера», так это сыскному делу. Оказалось, впрочем, что премудрости сыска Вася постигал у Евграшина. То, что бывший городовой вернулся на службу, пришлось весьма кстати. Евграшин был человеком смышлёным и надёжным, за что не раз удостаивался права проводить Анну Викторовну домой. Синельникову, скажем, Яков её никогда не доверил бы. Получается, что Василий был уже вторым поколением сыщиков, считающих его своим учителем. Штольман – дедушка русского сыска. Забавно, ей богу!
- Да вы продолжайте, Василий Степанович, - поощрил он помощника, который замолчал, видя, что начальник отвлёкся. – Что там с машинистом Силантьевым?
- Так семья у него голодает. В деревне. Он им каждую копейку шлёт. И продукты тоже.
- Голодающая семья – это веский мотив. Деньги ему нужны, - согласился Штольман.
На честном лице Васи Смирного отразилось сомнение.
- Что не так, Василий Степанович?
- Не знаю. Оно может и всё так, - признал помощник. – Только люди о нём хорошо говорят. Порядочный, дескать. И жалеют мужика.
Вася может и выглядел простодушным увальнем, но глупцом точно не был.
- Так. А о ком люди плохо говорят?
- Проводник Никодим Хвостов.
- И что с Никодимом Хвостовым? Не тяните уже кота за хвост! – потребовал начальник.
Василий вздохнул. Сплетни, даже оформленные в виде показаний, вызывали у него внутренний протест.
- Говорят, что родную мать продаст, если хорошо заплатят.
Штольман покачал головой. Такое всё же не всякий день о ком-то услышишь. Весомый довод.
- А пассажиры что?
- Постоянно ездит несколько человек, - доложил Василий. – Но то свои. Дипкурьеры, чекисты. Не, эти контрабанду не возьмут.
Яков Платонович усмехнулся. Идеализму творцов новой жизни можно было только позавидовать.
- Кто бабке не внук, Василий Степанович? За деньги можно многих купить, даже тех, кто выглядит идейным насквозь. Вот и начнём с тех, кого купить попроще. Машинист и проводник. Проверять будем обоих.
Сегодня погонь и перестрелок не предвиделось, так что Анна Викторовна шла с ними. Бесед с убитыми не предвиделось, правда, тоже, и это Якова Платоновича вполне устраивало. Жена нужна была ему просто так, безотносительно борьбы с петроградской преступностью. Впрочем, Аня, как всегда, нашла способ оказаться полезной.
Проверять проводника и машиниста первоначально Штольман планировал один. Смущало его только одно:
- Больно наружность у меня полицейская. «Сразу видно – фараон!» - как говаривал пропойца Мазаев.
Василий оглядел шефа весьма пристально. Потом флегматично сказал:
- Да не. У вас, Яков Платоныч, внешность как раз самая антисоветская.
Изрёк он это, как всегда, без улыбки, отчего Штольману сразу захотелось иронизировать.
- А как по-вашему, товарищ Смирной, я мелкий агент Антанты? Или на целого Верховного правителя потяну?
Анна тихонько фыркнула, но вслух ничего не сказала.
- Ну, так. Не Колчак, в общем, - признал Василий – опять на полном серьёзе. Да когда он уже улыбаться начнёт?
- Но что-то около того?
Теперь уже и Штольман задумался. Выглядеть слишком угрожающе ему тоже не хотелось. Был бы здесь гений маскировки Коробейников, можно было поручить дело ему. А ледяная физиономия бывшего полицейского может напугать свидетеля так, что он захлопнется, как устрица.
- А всё просто, - внезапно сказала Анна. – Мы хотим передать посылочку. Сыну в Ревель.
- Может сработать, - подумав, согласился с женой Штольман. – Вы, Анна Викторовна, будете внушать доверие. А я стану рядышком нагонять жуть.
- Всё как обычно! – улыбнулась Аня.
- А я? – спросил помощник.
- А вы, Василий Степанович, наблюдаете за нами откуда-нибудь издали. Вашу принадлежность к милиции мы точно никак не скроем. Хоть в рясу вас ряди.

Перед тем, как покинуть квартиру, Анна вдруг с силой удержала мужа за руку.
- Яков, ты должен меня послушать!
Она словно собирала всю свою решимость. Неужто у Анны Викторовны опять какой-то хитрый план? Или снова духи?
- Яша, помнишь, ко мне являлся Жан Лассаль?
Разумеется, он это помнил.
- Что, снова?
- Нет, сейчас нет, - отмахнулась Анна Викторовна. – Понимаешь, он пророчил твою смерть.
- Да помню я, - с досадой сказал Штольман. Показаниям Лассаля он и при жизни не слишком доверял. Но, кажется, Анна воспринимает всё это слишком серьёзно.
- Он несколько раз показывал. Вначале тебя чекисты расстреливали.
Яков Платонович покосился на враз посмурневшее лицо помощника. Кажется, Василий очень переживал этот казус.
- Ну, это мы уже миновали. Не мнитесь, Василий Степанович! Действовали правильно. Мало ли кто и кем назваться может?
- Яша, но он ещё кое-что показывал. И этого пока ещё точно не было.
Штольман привычно вздёрнул бровь, но Аню давно уже не пугал его скепсис.
- Ты преследовал какого-то мужчину с чемоданом. Он бросил свою кладь и сбежал. Ты попробовал заглянуть в чемодан, а там была бомба.
Жена вопросительно уставилась на него, ожидая реакции.
- Так. Это всё? Почему ты сейчас решила мне сказать?
- Чемодан. На вокзал ведь едем.
Честно говоря, Яков был уверен, что неупокоенному мерзавцу просто нравилось над Анной измываться. Но её спокойствия ради он кивнул:
- Я понял. Чемоданы ни у кого отбирать не будем. Без надобности. Едемте уже, а то до самого вечера провозимся!
 
* * *
Машинист Иван Силантьев оказался в рейсе. Потому начать решили с проводника Хвостова. Мягкий вагон, в котором обычно ездил Хвостов, стоял в тупичке, ожидая когда сформируют состав на Ревель. За границу люди ехали не густо, всё больше в один конец, навсегда покидая Россию. Проводник со скучающим лицом стоял в тамбуре, лениво разглядывая пустой тупик. В манерах Никодима Хвостова читалась привычка служить чистой публике. И иметь на этом свой законный рубль.
Физиономия его Якову Платоновичу сразу не понравилась. Плутовская физиономия: круглая, в дырках от прыщей, лоснящаяся, как блин, холёные усики, хитроватый прищур глаз.
- Милейший! – окликнул Штольман, остановившись у вагона. Он опирался на трость и голову держал надменно. Для смягчения эффекта рядом с ним имелась Анна Викторовна, но пока не пришла пора ей выходить на сцену, потому жена держалась скромно.
Проводник пристально оглядел незнакомца, оценивая, стоит ли ему отвечать, а если стоит, то как именно? То ли «ступай своей дорогой», то ли «чего изволите?»
На Якове Платоновиче была его лучшая летняя тройка. Цепочка часов, которую он в обычное время старался носить как можно незаметнее, теперь нахально свисала из кармана. Хвостов думал довольно долго, потом ответил настороженно.
- Вы чего хотели?
- Хотел, любезный, - холодно подтвердил Яков Платоныч. – Вы в Ревель завтра едете?
- Ну, едем, - так же настороженно пробурчал проводник.
- Это удачно, - кивнул Яков. – Мне посылку надо передать.
И быстро оглянулся по сторонам.
Проводник тоже оглянулся.
- Какую посылку? – спросил он намного тише.
Яков сделал властный жест, вынуждая Хвостова свеситься наружу.
- Мы что же, здесь это будем обсуждать?
Никодим Хвостов снова нервно оглянулся, потом откинул подножку вагона:
- Так вы пройдите внутрь…
Слово «барин» он проглотил, но оно было так внятно, словно прозвучало вслух. Штольман поднялся в вагон, подав руку Анне Викторовне. Анна держалась по-прежнему незаметно, но Яков знал, что верному глазу и пытливому уму жены он вполне может доверять.
Проводник завёл их в ближайшее купе и быстрым жестом задёрнул шторы.
- Так вы чего хотели, барин?
- Передать посылку в Ревель, - с нажимом сказал Яков.
- Какую посылку?
- Небольшую. В саквояже.
- Это для нашего сына, - внезапно вставила Анна. И сделала это так нарочито, что будь проводник трижды дурак, он обязан был в этом усомниться.
- На нейтральной территории в вагон подсядет молодой мужчина в офицерской шинели, - хладнокровно продолжал излагать Штольман. – Представится Алексом. Отдадите ему.
Судя по заблестевшим глазкам, Хвостов проглотил наживку полностью. Теперь надобно «вываживать», как учил Серафим Фёдорович Белугин. И ни в коем случае не брать за хвост. «Только за жабры!» – мысленно пообещал себе Штольман.
- И, конечно, так, чтобы «комиссары» не видели? – спросил Хвостов.
- Это уж само собой! – кивнул Яков Платонович.
- Сто, - сказал проводник.
- Так дёшево? – изумился Штольман.
- Да нет! – усмехнулся Никодим. – Не совзнаками. И не керенками. Вы мне десять червонцев выдайте. Или камушками.
- Не жирно ли, братец? – усмехнулся Яков Платонович.
- По мне, так в самый раз. А если вам дорого, так вы у комиссара попросите, чтобы ваш саквояжик передали. Мужчине в офицерской шинели.
Он чувствовал свою силу и откровенно издевался. Заглотил до самых печёнок!
- Так нет у меня сейчас, - спокойно ответил сыщик.
- У вас нет, у барыни вашей есть! – Хвостов плотоядно пялился на Анну Викторовну, на груди которой красовалась памятная брошь с лунным камнем – единственная драгоценность, с которой она не рассталась бы ни при каких обстоятельствах.
Аня несколько растерянно взглянула на мужа, и рука её потянулась к брошке. Так далеко заходить Яков не планировал.
- Хорошо, - резко сказал он. – Только не сейчас. Сейчас ты, голубчик, деньги возьмёшь, а меня с носом оставишь. Перед отбытием за полчаса я приду. Принесу саквояж и деньги. Так пойдёт?
- Идёт, - согласился Никодим.
Яков услышал, как за его плечом с облегчением вздохнула жена.
Покидая вагон, он нарочно заставил Хвостова выйти и пройтись по путям – поглядеть, «не носит ли чёрт кого?» После этого они торопливо ушли, крепко держась за руки и постоянно оглядываясь.
- Только бы не переиграть, - задумчиво сказал Штольман, когда они вышли из тупика. – Я всё же не месье Антуан.
- Яша, он нам поверил, - горячо подтвердила Анна.
- Поверил, - кивнул сыщик. – Вопрос в том, не побежит ли он в чека?
- Яков Платонович, - насмешливо улыбнулась Анна Викторовна. – Ну, кто ему в чека десять червонцев даст?
- А вот это мы проверим, – решил Штольман, завидев впереди крепкую фигуру помощника. – Василий Степанович, идите сюда!
Смирной торопливо подошёл, глядя на них с тревогой.
- Фрукт – этот ваш Хвостов, - поспешил успокоить его сыщик. – Не экзотический, но весьма гнилой.
Вася вздохнул с видимым облегчением.
- А что теперь?
- А теперь вы идите к нему и давите, как пресс на маслобойке: приходил ли к нему некто в шляпе, антисоветской, как вы изволили выразиться, наружности? Мы вас в буфете подождём.
 
В буфете был только чай – пустой и почти холодный, зато с могучим чёрным осадком на дне. Не иначе, для цвета щедро сыпанули в него лопату земли. Пить его Штольман не решился, так и перемешивал ложечкой мутную взвесь. Он не был уверен, что Василий понял его правильно. И в том, что он справится, тоже уверенности не было. Это не Антон Андреич, всё ловивший с полуслова.
- Яков Платоныч, не грызите кулак, - с улыбкой шепнула Анна Викторовна. – Всё у него получится.
А он и сам не заметил, как закусил по привычке костяшки пальцев.
Помощник явился через полчаса, сел рядом за стол и жалобно покосился на стакан с остывшим чаем.
- Что, умаялись, Василий Степанович?
- Да увёртливый он, как угорь! Я его и так, и эдак – молчит. «Обознались вы!» - и весь сказ.
- Молчит – это хорошо, - задумчиво протянул Штольман. – Молчит  - это правильно. Значит, крепко надеется деньги заработать. Мог, значит, и прежде контрабанду возить.
- Будем брать? – вскинул глаза Василий, тряхнув белобрысой чёлкой.
- Обязательно. Только не сейчас, а после передачи саквояжа и денег. Чтобы отпереться не мог.
- Яков Платоныч, а где вы десять червонцев для него возьмёте?
Это был правильный вопрос, конечно. Когда бы не пришлось и впрямь Анину драгоценность одалживать? Штольман задумчиво оглянулся на жену – и вмиг подхватился, обнимая её за плечи. Взгляд Анны Викторовны опустел, дыхание замедлилось, как бывало всегда при встрече с духами. Потом она содрогнулась всем телом, словно выныривая из глубокой воды.
- Анна Викторовна!
- Аня, что?
- Хвостов. Яша, его зарезали!
 

 
Следующая глава       Содержание
   

Скачать fb2 (Облако Mail.ru)         Скачать fb2 (Облако Google)