— Ну, как ты, Андрей? — Консул Раа похлопал Крокодила по спине своими крепкими ладонями. — Сокрушился духом, чтобы беседовать с Творцом Земли? О, да, по твоей постной физиономии вижу, что сокрушился, молодец. Тимор-Алк, брат мой Эстуолд, а ты что же, стоишь как неродной? Что, разве мы не сдвинемся с места, когда противник сородичей Андрея будет обыскивать мертвецов, предавать города огню, осквернять святые места и жарить мясо наших белых братьев?
Произнеся эту строфу из стихотворения Блока, Аира от души расхохотался своим удивительным многоканальным голосом. В воздух поднялась целая стая мелких пернатых, потревоженная мощным звуком.
Андрей и Тимор-Алк переглянулись. Консул Раа, довольный произведённым эффектом, напоминал кота, только что вылезшего из тазика со сметаной.
— Что, изобрели, наконец, подходящий двигатель? — заговорил землянин первым.
— Еще нет. Но нашли на вполне достижимом расстоянии проходимую червоточину. Так что — «ехать надо»!
— Будет экспедиция? — спросил Тимор-Алк. Заинтересованно, но без того азарта, с которым воспринял бы эту новость еще пару недель назад.
— Внутрь, разумеется, пока только автоматическая. Но для обслуживания беспилотников уже собираем группу. Кстати, хорошо бы Полос-Наду предложить... Парень дубина редкая, но мнит себя гением — то, что надо для добровольца на погружение. Если где и обтешется, то именно там. Хочешь его обрадовать? «Настоящее дело для настоящего мужчины» и всё такое…
— Нет, — спокойно сказал метис. — Не хочу его унижать.
Крокодил представил, как бы отреагировал черноволосый красавец Полос-Над, выпендрист и наглец, на звонок Тимор-Алка, сообщающего (даже без небожительских интонаций, а вполне доброжелательно) об отборе в группу исследователей глубокого космоса. На Земле у Крокодила тоже был один такой сокурсник, патентованная гнида, сынок какого-то чинуши. С каким удовольствием он, Андрей Строганов, поквитался бы с ним подобным образом!
— Ладно, — усмехнулся Аира, — считай, что это был маленький тест. А сейчас покажите мне стену, на которой написано «не бойся!».
— Пойдём, — сказал Тимор-Алк.
«Бедная Лиза, — вдруг подумал землянин, — вот они встретятся на танцах, и парень разобьёт ей сердце. И будет как в книге Карамзина. Как же этот стиль назывался-то? Сентиментализм, точно».

Выслушав комментарии Андрея Строганова к образам и изречениям на стенах (собственное косноязычие приводило землянина в ужас, но он очень, очень старался), Аира сказал:
— Насколько я понял, сингулярность — наиболее могучая антиномия Творца Земли. Это то «ничто» из которого Он творит. Семантический парадокс, заключённый в самом имени Александры Самохиной, — это прямо дар нам Свыше.
— Похоже, что так, — подал голос Тимор Алк. — Разные типы реальностей не противоречат друг другу. Слово у Творца — разум у твари. Так они сцеплены. Разум для слова, а слово для разума. Миры укладываются один в другой, как полые фигурки. В этом наша надежда.
И оба раянина посмотрели на Крокодила.
— Э-э... — землянин сглотнул и откашлялся, — друзья, я не понял ничего из того, что вы сказали. Понял только... э-э... что будем жить. Да?
— Ну, это уже нечто, — улыбнулся Аира и снова заскользил взглядом по росписям. — Творец Земли един, но не одинок. Да, Он не одинок... а вот Саша Самохина одинока... Чувствуется, ты, Андрей, был прав. В её одиночестве как раз и заключается главный источник бедствия для нашего бытия. Но это поправимо. Потому что Саша находится в руке Творца Земли, а Он есть любовь.
За новенькими стёклами, которые Тимор-Алк выписал с материка, а Андрей Строганов аккуратно закрепил в рамах гвоздями из железного дерева, стояла ночь, полная светляков и ветра. Землянин посмотрел в эту ночь и с тихой радостью отметил, что ему сейчас вовсе не одиноко. Так смотришь в темноту с огнями родного города, когда едешь домой на привычном транспорте, который точно довезёт тебя из точки А в точку Б. Если, конечно, не произойдёт аварии или конца света.
— Нас сейчас трое, и Их трое, — негромко, но отчётливо произнёс Тимор-Алк. В его тёплых тёмных глазах сияли золотистые искорки, отражая множество светляков, круживших под куполом. — Это тоже очень хорошо.
Аира склонил голову к плечу, словно к чему-то прислушиваясь. Его брови вдруг дёрнулись в гримасе страдания.
— Нет, нас сейчас не трое, — выговорил он сухо и замкнуто. — Нас двое и один. Но так даже лучше. Так я буду громче кричать к Творцу Земли, чтобы Он стал любящим отцом для Саши Самохиной.
И внезапно посмотрел на Андрея Строганова с таким неожиданным презрением, что того будто окатили ледяной водой.
Почему, за что?!
Авария всё-таки случилась. Не довезли до точки Б. Андрей Строганов выпал из счастливого благодушия, в котором только-только утвердился, будто был сброшен с пятнадцатого этажа своего давно опустевшего дома на Земле. Всего-то несколько звуков на раянском языке и взгляд посеревших глаз — а ощущение такое, словно Аира развернул его за плечи и пинком выставил из уютной жёлтой тишины часовни в ночь и холодный ветер необитаемого острова.
У Крокодила даже в спине загудело и потемнело в глазах.
— Пойдём, — шепнул ему Тимор-Алк и тихо вывел за руку, закрывая дверь. Эта дверь была так любовно собрана и навешена, что превзошла даже ту, которую Крокодил сделал для бани на даче у соседа Игоря, хотя тогда казалась вершиной столярного мастерства. «От наук уставший школьник нёс совсем уж ерунду: говорил, что Треугольник — их учитель по труду...» Он, Андрей Строганов, даже помянул своего трудовика Сан-Саныча перед Богом со всей подобающей благодарностью.
И вот эта дверь закрыта, и Тимор-Алк тянет его за собой на буксире в ночь. Холодно, как же холодно... Даже шмели не спасают. И жарко.
— Чего это он? — спросил Крокодил у молодого раянина, когда обрёл способность говорить. Тимор-Алк уже разжёг костёр, и время будто вернулось в ту точку прошлого, где они сидели у огня в первый день на этом острове.
На точёном бронзовом лице метиса появилось виноватое выражение.
— Наверное, он подумал о том, что нас было бы трое, если бы с нами была моя мама, и если бы я... Прости его. Изображение женщины с ребёнком он воспринимает как нечто очень личное.
— Да нет, он чего-то вдруг так на меня зыркнул... Будто я совершил преступление против человечества!
— Тебе не показалось?
— Да нет же! Не показалось! Он посмотрел на меня так, как тогда в музее... когда я сказал, что твоё гражданство недействительно!
— Ну... не знаю... Завтра спросишь у него. Я услышал только то, что он хочет поговорить с Творцом Земли наедине. Собственно, за этим он сюда и приехал, так ведь? 
— Тим, — Крокодил тяжело сглотнул, — он снова включил этот... плазменный резак... и просто... Не знаю, как объяснить. Вышвырнул меня из жизни.
— По-моему, ты просто переутомился и... — Тимор-Алк протянул руку к землянину, ощупал его лоб совершенно бабушкиным движением, — и, кажется, всё-таки простудился. Так, вставай, пойдём.
— Куда?
— Отвезу тебя на Жемчужный остров.
— На ночь глядя?!
— Это другой часовой пояс, у них уже утро. Там термальные источники, санатории, врачи... Я же не знаю всех особенностей твоего организма!
— Ерунда. Просто дай мне немного своей энергии.
— Нет, Андрей. То есть я, конечно, дам тебе энергию, но... Мы сделали всё, что от нас требовалось. Пусть он побудет здесь один. Сам знаешь, ему лучше не попадаться под горячую руку.
— Но что я такого сделал?! Я же...
— Если у тебя начнутся галлюцинации... Ты — человек первого порядка. Кто знает, что из тебя полезет? Если уже не полезло.
И Тимор-Алк с тревогой повернулся в сторону часовни.
— Галлюцинации? Какие галлюцинации?
— Андрей, да откуда же я знаю? Мне, что, на руках тебя нести? Или всё-таки сам пойдёшь?

Ночной полёт на птерокаре, похожем на динозавра, сохранился в памяти Андрея Строганова как многоэтажный бред. Стоило отвести взгляд от светящегося поля огней в небе и океане, как в пилотском кресле вместо Тимор-Алка оказывалась молдаванка Лида. Она дёргала Крокодила за ошейник, пережимая кадык.
Душить — от слова «душа».
«Это потому, что я не сдержал слова, — пытался он сохранить себя в рамках логики и успокоить Тимор-Алка (ведь где-то в этой тесной двухместной кабине должен быть Тимор-Алк, и его надо успокоить, как ребёнка… как Андрюшку… он же наверняка беспокоится и даже, может быть, боится). — На самом деле я просто заболел. Простудился и заболел. Могу я заболеть? Как Саул из «Попытки к бегству»? Да запросто. Мало ли, как и с какой скоростью мутируют во мне раянские вирусы, безвредные для них и опасные для меня? Но поскольку я обещал замолвить словечко за Лиду… то есть за её мужа, которого сослали… то есть не за Лиду, конечно, а за жену этого… который в республике Коми… И не сдержал. Вот оно и полезло, как на дрожжах. Как в рассказе «Мишкина каша». Я заболел, потому что меня мучает совесть. Но как же я мог замолвить, если он на меня так вызверился? И это прямо перед лицом Творца-Создателя! Вместо «да любите друг друга»! Вместо спасибо! А он сам-то любит хоть кого-то? Никого! Разве что власть. Потому что произошёл от обезьяны, а мнит, что из огня… да в полымя… «И шестикрылый серафим на перепутье мне явился…» Чтобы не трахаться, я ем, а он командует — вот и вся разница между нами. В «Граде обреченном» тоже был такой, огромный серебристо-серый павиан. И дядя Ваня вытянул его кнутом… по наглой рыжей морде… Это такие животные, очень — отвратительно! — похожие на людей, только с хвостами. Как у вас в спортивных костюмах».
Он знал, что бредит, и бредит тяжело — о Лиде и о Граде, и что он с одной стороны Строганов, а с другой Воронин, впряжённый в тележку-водовозку, и бредёт по абсолютной пустыне, духовной жаждою томим. На тележке вместо бидонов с водой сначала сидела Лида, потом её подвинула Светка, и вскоре образовался целый табун, и даже девица с кулоном (и как они все только помещались?), а вместо Изи Кацмана вместе с ним тянул лямку Аира, такой же наглый, как Изя, только без бородавки. И он объяснял Консулу, снобу и чистоплюю, что по логике вещей, одним словом текстологически, девиц этих должен вместо них везти Пушкин.
И в то же время Крокодил знал, что летит вместе с Тимор-Алком, и объяснял ему, что такое павиан и что такое ворона. «Сорока-ворона, кашу варила, деток кормила… Я говорю по-русски? И долго буду тем любезен я народу, что в мой жестокий век — в жестокий век, Тим! — и милость к падшим, понимаешь? Почему твоя мама считается падшей женщиной, я так и не понял. Это табу, да-да, молчу! молчу! Но здесь мы с тобой в абсолютно одинаковом положении. Двое на воздушном шаре, как у Достоевского, слово в слово! То есть я, конечно, был сыном моего отца, Василия Васильевича Строганова, в это я верю. Как в Господа Бога, которого, может, и нету вовсе. Базилевс! Я царский сын и царский внук! И что с того, что я верю? Он обо мне ни разу не вспомнил. А ты думаешь, Аира тебя любит? С чего бы это? У меня тоже был отчим, а когда мама с ним развелась, и я ему позвонил — поздравить с днём рождения, хеппи бёздей! — так он сказал, что вообще не знает такого Андрея Строганова! Мужчина должен скрывать свои чувства, и это правильно, потому что если ещё и он не будет скрывать, то Земля задохнётся от вони человеческих, слишком человеческих чувств. И Лида, которая хочет меня задушить — это символ, я всё понимаю! Но совесть моя чиста! И пусть не зыркает, инструктор Пробы хренов! Мало я на Андрюшку платил алиментов? Ну, ладно, на Андрюшку, на Андрюшку мне не жалко… Но на Светку — на Светку да, жалко! Светку я не хочу «да любите друг друга»! Плоский хлеб! Я человек первого порядка, а он со мной через губу разговаривает, павиан альфа-самцовый! Я могу стерпеть унижение в иерархии — ладно, картинка известная, кто выше на жёрдочке, тот и гадит на нижних, кто сильнее, тот и прав. Но Лида — это же гнида похуже, чем Светка! И туда же, пузо мне своё тычет! Да она, может, со всеми чебуреками с рынка перебывала! А я-то… помнишь, ещё советовал тебе за девушку подержаться … Хех! Ты молодец, и я тебе завидую. Не вступай в гэ — вот тебе моё родительское слово. Тем более, что у вас хорошая трава. С такой травой я бы и на Земле горя не знал. Расходовал свои ресурсы на голод, а не на дырку от бублика! И наелся бы, наконец».
«Ты как моя мама, — сказал Тимор-Алк. — Вы с ней тождественны во всём, кроме пола. Мне очень жаль, Андрей. Ты всё время спотыкаешься на одном и том же месте. Я тоже не верю, что её можно воскресить. Оживить — да, но преобразить... Надежда только на то, что он её любит».
И тогда на тележку села Альба — такая тонкая, такая эфемерная, теневая… просто маленькая соплюшка, вроде Крокодиловой соседки по парте — но сдвинуть её с места оказалось невозможно.
И он, рванувшись изо всех сил, стал дирижаблем. Первые мгновения это было даже приятно, но потом обнаружилось, что через мелкие порезы знаков-символов вытекает горячий воздух. Медленно, но верно. А потом кислород взорвался, и дирижабль запылал.
Крокодил беззвучно завопил, истаивая, как снежный ком, а знаки пузырились и пропадали. Какие-то странные тексты вдруг озарялись на миг, собранные из них, но тут же исчезали «…А выглядело достоинство Единого как огонь пожирающий… Иззуй сапог с ногу твоею — аз есмь Архистратиг силы Господни… Не великое дело — видеть ангелов; великое дело — видеть собственные грехи свои. …исправьте ум, обновите смысл души моей, да снизойдёт на меня, недостойного, премудрость небесная, дабы не согрешать словом, дабы обуздать язык свой…»
Но когда у него не осталось даже надежды на жизнь, всё пожрал огонь, Тимор-Алк сказал слово — и оно погасило пламя и облекло Андрея Строганова в новую оболочку. На ней начали медленно проступать прежние знаки, и хотя он не мог прочитать их, но знал, что они его. Его метрическая запись.

Как они влетели в рассвет, он не заметил. Помнил только, что стало светло — а потом кровать, и вместо огня прохлада, а вместо Лиды капельница в виде змеи. Но только на один короткий миг он выпал из бреда. В следующую секунду (или какой там счёт времени?) он уже был крупным жуком-светильником и освещал замкнутое помещение с большим экраном, на котором в бархатно-чёрной бездне среди сверкающих пылинок сияла зеленоватая Раа. Она медленно росла, поворачивалась освещённым боком, становясь всё ярче и ярче.
— Когда я был маленький, — сказал Тимор-Алк, глядя на великолепное астрономическое зрелище, — я часто думал, что с радостью отдал бы свою жизнь, лишь бы она была счастлива.
— Каждый ребёнок — большой эгоист, — фыркнул Консул Махайрод. — Ему кажется, что его жизнь представляет исключительную ценность для мироздания. Я тоже так думал о своих родителях. И Альба о своих. Это нужно перерасти.
— Да, я понимаю. Но как же мне тогда хотелось хоть краешком глаза увидеть её за работой… Как она делала эти фигуры. Убедиться в том, что она была на самом деле, и что-то значила в жизни. Жаль, не осталось даже записей.
Старший внимательно посмотрел на младшего.
— Это твоё заветное желание? Или просто мечта?
Метис задумался. Потом покачал головой.
— Я уже перерос. Оставил в прошлом. Сейчас у меня другие мысли о будущем.
Махайрод чуть улыбнулся, глядя на Раа.
— А я не оставил.
Они помолчали. Эстуолд раздумывал, стоит ли продолжать разговор, но всё-таки спросил:
— Ты действительно веришь, что её возвращение восполнит дефект масс?
— Верю так же твёрдо, как в то, что я здесь по праву. Но есть и ещё кое-что. Я бы хотел, во-первых, просто поблагодарить её. Главные творения, которые она оставила после себя, — это мы с тобой.
— Жаль, что ей было этого мало, — повёл плечом молодой дестаби.
— А отсюда и во-вторых: если она хотела большего и если это в моих силах, почему бы не предоставить ей такую возможность? Когда-то она любила меня просто так, без всяких условий… Я тоже хочу вернуть ей жизнь без всяких условий.
— Осмелюсь заметить, Консул… Зная её характер… Не навлечём ли мы на Раа несчастье, по масштабам сопоставимое с коллапсом солнца? И ещё: ты уверен, что удержишься от искушения завоевать её сердце? Во что это может вылиться в масштабах нашей скромной галактики?
Махайрод усмехнулся:
— Слышу слова Андрея! Он тоже боялся любви как огня. Неудивительно, что в унынии он сказал — сказал совершенно точно, хотя даже не догадывался о силе и значении этих слов, — будто любой гриб и любая бактерия ведут более осмысленную жизнь, чем он. Нет, я не боюсь. Я хозяин себе.
— У Андрея совсем другая ситуация, — покачал головой младший. — Я бы не бросал камень в его огород.
— Существо, которое на вопрос о любви отвечает «Ну… так…», не подлежит суду, потому что никогда не выходило из-под ига закона причинно-следственных связей. Ты можешь себе представить, чтобы я ответил «Ну… так…»?! Жаль, но он проходит по категории мхов и лишайников. Потому что в этом качестве неосознанно любил жизнь и славил её так, как это делает мох или лишайник. Просто фактом своего роста.
— Зачем ты так говоришь о человеке, который искренне считает тебя своим другом, надеется на тебя? Это нехорошо.
— Я говорю правду. И она, эта спасительная правда, оберегает его от суда, на котором ему нечего предъявить в свою защиту. Потому что если говорить о нём как о человеке, то положение его печально. Он говорил, что переживает о судьбе своего сына, — и при этом даже не соизволил запомнить, куда того увезли. От второй женщины, которая носила его ребенка, он потребовал убийства зародыша. Так что для его же блага ему стоит остаться на уровне хвощей и плаунов. С людей спрашивают совсем по другой мерке.
Эстуолд не находил слов для возражения, но на его лице, освещённом светом жука-лампы, проступило чувство глубокой печали. А у Крокодила слов не было вовсе. Он был бессловесной тварью, лишённой права голоса, и мог только мерцать, задыхаясь от ужаса.
Наконец, метис проговорил, тихо, но твёрдо:
— Когда я проходил Пробу, Андрей опекал меня, как родного сына. А ты называл меня зелёной соплёй. Ты брезговал видом моей крови. Ты высмеивал и унижал меня. Ты не пришёл на помощь, когда мальчишки меня топили. А он пришёл.
— Я не пришёл к тебе на помощь?! — недоумённо поднял брови Айри-Кай, и глаза его широко раскрылись. — Я назначил себя инструктором Пробы только для того, чтобы принять её у тебя!
— Чтобы получить ценный материал для своих экспериментов.
— Чтобы ты получил своё право, зелёная ты поросль! Мне не хотелось бы думать, что, увидев своим инструктором Консула Махайрода, ты ожидал увеселительной прогулки. Это была настоящая Проба. Без всяких скидок на твоё происхождение, низкий болевой порог и впечатлительность. Она тебя полностью преобразила.
— Я ожидал твоей ненависти к моему… воображаемому отцу. Когда я увидел тебя, то понял, что у меня вообще нет шансов.
— Но всё-таки ты остался на острове. Потому что твой отец — не воображаемый, и он никогда не сдавался.
Младший качнул головой и слегка приподнял уголки губ. Впервые на памяти Крокодила он позволил себе такую покровительственную улыбку по отношению к Консулу.
— Потому что меня поддержал Андрей. Глядя на тебя, я понимал, что не пройду, а глядя на него — что пройду.
Махайрод на миг замер. Потом рассмеялся, поднял руки, показал раскрытые ладони:
— Сдаюсь. Первый раз в жизни. Перед твоей безупречной аргументацией. Кстати, на Пробе Андрей упрекал меня, что я манипулирую твоим уважением ко мне, а я ему сказал, что ты цельный, очень сильный человек, настоящий хозяин себе.
Щёки молодого дестаби слегка порозовели.
— А раз так, — продолжал Консул, — значит, я могу сказать правду. Да, его жизнь и наша вложены друг в друга, как наш мир в его. Мне не дано понять логику Творца Земли, но Повеление я услышал хорошо.
— Разумеется, мы обязаны спасти его! — горячо откликнулся Тимор-Алк. —Помочь ему обрести себя! Наша задача —  научить его понять, в чём состоит человеческое достоинство. В чём же проблема? Это обыкновенный долг дружбы!
— Проблема в том, что своё самое страшное преступление он вообще не воспринимает как таковое. Вероятность его истинного раскаяния находится в пределах статистической погрешности, не более того. Если он останется овощем, у нас есть шанс на жизнь. Мы можем поддерживать его в таком состоянии сколь угодно долго. С человека же, как я уже говорил, будет спрошено по всей строгости, и нас ждёт огненное озеро взрывающегося солнца.
Металлические ноты в голосе Махайрода были похожи на позвякивание кюретки и абортцанга в медицинском тазике. Obstetric curette. Impregnated ovum forceps. Инструкций к импортным мединструментам в своём бюро Андрей Строганов перевёл достаточно, чтобы хорошо знать эти слова, и воображение у него было достаточно натренировано чтением художественной литературы.
Эстуолд глубоко задумался.
— Мы знаем о том, что люди на Земле ведут себя иррационально, — медленно проговорил младший дестаби и вопросительно посмотрел на старшего. — Настолько иррационально, что это очень влияет на ход их истории.
— Ну, и?
— Как ты думаешь, есть вероятность того, что женщина, взяв с Андрея средства, не стала убивать его ребёнка? Дала ему родиться?
— М-м-м… При такой большой ограниченности ресурсов… Чтобы шантажировать его? Вымогать средства и в дальнейшем?
— Хотя бы. Это шанс и для Андрея, и для нас. За несостоявшееся убийство ему не нужно будет держать ответ перед Творцом Земли. А в своём легкомыслии Андрей глубоко раскаивается. А мы…
— Думаю, брат, — поморщился Айри-Кай, — нам просто не понять людей Земли, чтобы обсуждать эту вероятность.
— Мы должны на неё надеяться. И не просто надеяться, а должны сделать её реальностью.
— Должны?
— Да. Ты должен. Поговори об этом с Творцом Земли. Предложи такую вероятность.
— Я подумаю, — свысока кивнул Махайрод.
— Например, — не отступал метис, — может же случиться так, что той женщине Андрей был настолько дорог...
Раа на экране уже стала настолько яркой, что Консул послал мысленный приказ светильнику потухнуть. Но Андрей Строганов увернулся от импульса, просто отлетел подальше, насколько это было возможно.
— Знаешь, кажется, теперь я понял, почему тебе нужно воскресить мою маму, — сказал Эстуолд, смотря на Махайрода в упор. — Да, ты обязан это сделать. И Андрей в этом тебе поможет. Уже помог, правда?
Старший дестаби опустил глаза, кивнул несколько раз, потом криво усмехнулся:
— Правда. Но как же трудно не завидовать тому, чего у меня не было, а ему было не нужно… Хорошо, рискнём. Пусть живёт человеком и сам умоляет Творца Земли о помиловании. Я ему не судья.
— Я тоже буду ходатайствовать за него, — чуть повысил голос младший. — Как сын своей матери.
Консул снова усмехнулся, но уже светлее, и махнул рукой. В Крокодиле что-то мигнуло, и на внутренней поверхности дирижабля в его знаках-капиллярах вдруг выступили слова. Хотя они тут же погасли, но он успел уловить их.
«Помысли, душе моя, горький час смерти и Страшный Суд Творца твоего и Бога: Ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огонь введут...»
И то, что в его душе было выковано и многократно испытано профессией, возликовало, будто он хлебнул сладкого, хотя и очень крепкого вина.
«Поймут! Это значит «поймают»! Какое удивительное единство! Так одно становится двумя. И…»
И в поле жёлтого света оказался кожаный диван и постель на нём. Смертный одр, так это правильно называется. Два человека говорили: смертельно раненный, средних лет, который лежал на диване, и старый седой, склонившийся над ним и покрывший голову умирающего широкой парчовой лентой из двух частей, соединенных выпуклыми тряпичными пуговицами.
— Кажется, он приходил в себя, — узнал он голос Шаны.
— Слава Творцу-Создателю! — сказала Лиза и позвала его. — Андрей! Андрей!

Отредактировано Старый дипломат (14.02.2018 01:48)

Стелла, бинарная система повышает вероятность хорошего исхода. Есть шанс спастись или словом, или делом, или папой, или мамой, или мытьём, или катаньем Если у человека была хорошая профессия, она его из любой передряги вытащит!

"Наша задача —  научить его понять, в чём состоит человеческое достоинство"
Сорри, Автор, здесь была опечатка.
Но она как-то подчеркнула "бинарность" высказывания: "человеческое" - у земного человека, а у раян - "раянское"?
Или "всеобщевселенское" достоинство, что сродни дающему жизнь божественному озарению...