"Но, еловая готика русских равнин..."
И. Бродский.
Пролог.
(1874)
Зимняя дорога, по сторонам лес стеной, снег плотными шапками прикрывает верхушки ёлок, пригибает ветки к сугробам. Крепкие санки, подбитые железом, скрипят слегка по снежному накату, лошади дышат густым паром, у седоков бороды и усы в инее. Невеликий обоз едет: трое саней запряжённых парами, нагружены в меру мягкими тюками. В головных санях поклажи поменьше. Там сидит хозяин товара – затонский купец Степан Яковлев со своим шурином Алексеем Корзинкиным из Москвы.
Третий с ними — Лекса, мужик из ямщиков, но от того, что был товарищем Корзинкина в последнем путешествии, развалился рядом с купцами по-барски.
— Лекса, а ты в Индии был?
— А я знаю, где она, эта Индия, начинается? — Лекса вынимает изо рта короткую трубку, живое его лицо меняется, чёрные глаза прищуриваются лукаво, — Вот Кундуз – ещё не Индия, но и не ханство уже. А, Доши в горах – Индия или нет? Не знаю. У них в каждом кишлаке на свой манер говорят, не разберёшь. Вот там был. А дальше – не заглядывал.
— Погодь, Лекса, вот отдохнёшь ты в своей деревне полгодика, соскучишься, отправимся мы с тобой в Китай, а там, глядишь, и до Индии доберёмся, — Алексей Наумыч подмигивает товарищу.
Степан ухмыляется по-доброму, глядя на них. Алексея привечал он больше всех из своей родни. Красивый, черноглазый; в дорогой шубе, борода по-европейски подстрижена. Был он весёлый, на подъём лёгкий, много странствовал: в Италию, в Англию, теперь вот – в Азию, и больше из любопытства, а не за барышом.
— Вы с Алексеем Наумычем – два сапога пара, Лексей да Лекса. Всё вам на месте не сидится, добро бы толк был. Полгода по Туркестанской земле гуляли, два ящика чая привезли.
— А как ты, что ли, лучше? Всю жизнь при лавке, да при юбке. Кабы нужды не было и в Москву бы не выбирался, бирюк затонский. А что долго гулял, так тебе же, дорогой зятёк, шелка выбирал, вишь, на три воза купил, как ты и просил. Только на качество не обессудь. Против московских — рядно, а не шёлк. И не выгодно оттуда красный товар везти. Оно дёшево, конечно, но путь больно долгий и рисковый. Вот, как железную дорогу построят, другое дело.
— Это когда ещё будет...
— А что, у нас это быстро. Вон, Ярославскую, за полтора года протянули, — Лекса встрял в разговор без стеснения.
— Да, уж… Скоро и до Затонска дотянут. Или в Зареченской станцию учредят, там не решили ещё.
— Ишь ты, у нас о том не слыхали, а ты уже всё знаешь. Откуда новости, Алексей?
— Так, в Ярославле, пока тебя ждал, с начальником станции почаёвничал.
Именно по новой чугунке приехал с товаром Корзинкин из Москвы в Ярославль. Там встретился со Степаном, там и ямщиков наняли. Фёдора – за головного. Он парень из здешних, зареченский, рад был домой возвращаться не порожним, срядился за пол цены. Вторыми санками управлял Панкрат – мужичок, потрёпанный и угрюмый, за всю дорогу слова не сказал. На последних санях возвышался Назар. Когда Алексей привёл его – детину в полторы сажени ростом, Степан засомневался: такого бычару везти, отдельную пару запрягать нужно. Но Алексею великан очень по душе пришёлся, он один трёх грузчиков заменял.
— Так вот, – продолжал Лекса, – в Туркестане-то, по военной необходимости, с чугункой ещё быстрее выйдет. Пока наши войска к Бухаре подходили, генерал Фон Кауфман приказал анженерам вслед телеграф протягивать, чтоб донесения в Петербурх враз долетали. Вдоль той линии потом и чугунку проложат. Неспроста эмир Музаффар велел телеграфные столбы ломать. Как за солдатские головы платил: три столба – новый халат. Много их узбеки повыдёргивали, одни провода оставляли. А вот шахрисябцы столбы не трогали, – Лекса опять хитро щурится, – Они думали – это символы бога, мол, русские на столбы молятся. А чужих богов ещё Тимур не велел обижать.
— Ох, и брехун ты, Лекса.
— А с чего мне брехать? Вон, Алексей Наумыч подтвердит.
Лекса прячется в облаке табачного дыма, кутается поплотнее в новый тулуп. Отвык он от русской зимы за год туркестанских скитаний. Хотя не так и холодно, воздух сухой по морозу, ветра нет. Тихо и торжественно в лесу, как в соборе. Солнце пробивается сквозь белую морозную мглу, веселит глаз вспыхивая меж верхушками елей. Вроде недавно оно вышло, осветило лес нежно-розово, трёх часов не прошло, а уже тускнеет его свет, скоро совсем погаснет в заснеженной чаще. Декабрь – время тёмное. Сидеть бы у печки в такое время, сказки слушать, о рождестве задумывать. Только не для купеческой доли такая жизнь. Купецкое дело – молодецкое! За морем телушка полушка, да рупь перевоз, и тот не в накладе, кто сам перевёз. Эх, весело возвращаться домой с товаром, когда все опасности и неизвестности позади. А впереди тепло дома, радость семьи, что ждёт тебя после пути – близкого, или дальнего, всё одно – ждёт с нетерпением. И удачная торговля впереди: перед рождеством, красный товар с прилавков сам улетает, только подвози. Уже и барыш будущий прикинуть не грех.
Где-то зашумело-загудело, звук нарастал всё громче, бухнуло и стихло всё, как отрезало. В санях все прислушались.
— Это что? Ель — не сосна, шумит не спроста.
— Вроде, дерево упало.
— Дровосеки? Деревня недалече. Федька, ты местный, какая тут деревня?
— Не знаю я тут деревни. Орехово? Оно ниже по реке, тут небось протоки ещё. Да, что – я-то? Лекса, вон, тоже местный.
Лекса привстав, вглядывался в темнеющую гущу леса:
— Чудно, топора слышно не было. Не искал бы я деревни тут, мало-ли…
— Вон сворот, — Фёдор указал кнутовищем. Санный след, уходил налево от большака, через прогалину в лесу — толи пустошь горелая, толи мёрзлое болото. И стояли там пустые дровни с тощей клячей, людей не видать.
Федька обернулся к седокам:
— Ну как, Степан Игнатьевич, сворачиваем? Хоть в какой избе погреемся, лошади отдохнут.
Степан мрачно смотрел на еле заметный санный след по ледяным буграм и кочкам, на понурую тощую лошадь:
— Нет, едем по дороге. Тут — целина, сани поломаем.
Фёдор хлестнул лошадей, обоз двинулся быстрее.
Миновали плавный поворот, тут-то и увидали... Федьке пришлось резко вожжи натянуть, так что все сани съехались вплотную, не успев замедлиться.
Поперёк дороги лежал ствол недавно срубленной ели. Свежие щепки желтели на снегу. И рядом небольшая толпа мужиков стояла. Простые мужики. Степан, тоскливо осознавая, к чему это, успел подумать: "Может, просто дровосеки, лес воруют, ель не нарочно положили". Но, ближний мужик в расстёгнутом тулупе ухмылялся не просто и держал у голенища топор на длинной рукояти, а рядом – другой с дрыном на плече, у третьего – багор, как у плотогонов, и ещё трое за ними, у всех руки в карманах не просто так.
— Ой, гости дорогие, по нутру, иль не по нутру, а сворачивайте ко двору. Накормим, напоим, спать уложим... рядочками, да за кочками, — парень в тулупе заголосил, ёрничая и поднял топор на плечо. Его товарищ махнул багром по низу, ловко подцепил под уздцы коренного первой пары, стал тянуть к себе, другой – вразвалку пошёл вдоль обоза, по-хозяйски ощупывая тюки...
Это-то и привело Степана в чувство. Он заполошно огляделся.
Федька пытался кнутом достать того, что с багром, Лекса выкатился из саней и пригнувшись, помалу подбирался к тем троим, что стояли у ели. Алексей возился среди тюков, будто спрятаться хотел. Сзади Панкрат, сжавшись, держал вожжи в натяг, выжидательно глядя на Степана.
"Их шестеро, нас столько же. Отобьёмся!"
— Шельма охальная, что хватаешь! – крикнув, Степан выскочил из саней, погнался за тем, кто хватал его товар, но увидал, как Назар махнул рукой и разбойник отлетел на сажень. Он развернулся, помочь Федьке, и сразу осел от удара палкой по плечу. Боль прибавила злости. Степан ухватил эту палку покрепче, потянул на себя, перехватывая ближе к мужику и со всей дури пнул его ногой в живот. Тот упал. Замахнуться и припечатать его по шапке, чтоб надолго, но дрын налетел на подставленный багор, и жилистый мужик, что держал его, знал, что делать: норовил зацепить палку крюком, чтобы выкрутить из рук. Краем глаза Степан заметил и того с топором, он подбирался с левого боку. Степан стал отступать спиной к лошадям, увидел, как Лекса с Фёдором вовсю махались с тремя, и один из тех держал нож за спиной, и он хотел крикнуть Федьке, что – нож, но в это время в санях поднялся во весь рост Алексей Корзинкин, с пистолетом в вытянутой руке. Заорал, Степану уши резануло:
— А ну, все шестеро, дровину свою подняли, и на обочину отнесли!
Лес принял его голос и погасил в себе, будто съел. На мгновение тишина застыла. Алексей переводил ствол с одного на другого.
— Ишь ты, купчик-то, ядрёный, с карманной пушкой! Хоть знаешь, что делать с нею? – глумливый заводила склабился, и топором помахивал, и ничуть не боялся, хоть и отступал аккуратно за лошадиные крупы.
Алексей выстрелил не целясь. Лошади прянули, задёргали постромки. Разбойник пригнулся, прячась, но сразу выпрямился. Двое сорвались и побежали в лес, увязая в сугробах. Остальные были не из робких. Окружили подводы хоронясь то за лошадьми, то за поклажей.
И так долго могло продолжаться. Их четверо против шестерых, но те двое могли вернуться, а может – и с подмогой, и у Степана заметно немела левая рука, а Лекса подходил к ним сильно хромая, и Панкрат размазывал по лицу кровь, и сколько там у Алексея патронов? Шесть? Пять осталось?
— Лексей, стреляй на убой, они нас живьём не выпустят!
«Кончать с ними надо, сейчас надо, потому что…»
Потому что от задних саней упорно, размашисто шёл Назар, не отрывая взгляда от поваленной ели.
Наперерез ему выскочил заводила с поднятым топором, но Степан достал-таки его своей палкой, и рука с топором обвисла. Назар прошёл дальше не оборачиваясь. Подошёл к бревну, ближе к комлю, где оно опиралось на пень, согнулся в три погибели, подлез под бревно плечом, приподнял, передвинулся в сторону от пня, выпрямился сперва на коленях, а потом и в полный рост встал.
Ель дрогнула и поднялась, расправляя ветви. Ссыпаясь, зашелестел снег.
— Федька-а, правь! — Степан бросился в санки без седока, торопясь разобрал вожжи.
Алексей выстрелил назад уже с прицелом, и тот охальный, что сел в сани Назара, кувырнулся в снег. На его место вскочил Лекса, хлестнул вожжами:
— Айда, мужики, айда-а!
Фёдор под уздцы тащил первую пару обезумевших лошадей в узкий просвет между Назаром и бровкой дороги.
Назар стоял атлантом, и волчком крутился вокруг него лохматый Панкрат, размахивая «купецким кистенём», фунтовой гирей на короткой цепи; на шаг, не подпуская двоих нападавших.
Алексей ещё два раза стрельнул в их сторону, не попал, боялся задеть Назара, но они отошли. Панкрат запрыгнул к Степану.
Последняя подвода проехала под нависшей ёлкой, Назар выпростался из-под своей ноши, догнал сани, побежал рядом ещё и подталкивая, потом залез на поклажу, забрал у Лексы вожжи.
Лиходеи остались позади.
Дорога опять плавно поворачивала. Лес посветлел, поредел, пошли вётлы и ольха вместо ёлок.
— Речка. Скоро приедем, — удовлетворённо изрёк Лекса.
Тяжёлые сани с Назаром и Лексой слегка отстали, обернувшись, Степан не увидел их за поворотом.
Зато увидел такое, что глазам не поверил. Словно бабкина сказка ожила: с хрустом ломая тонкую поросль в сугробах, неслось прямо на него Идолище Поганое! Всадник на высоком жеребце, в пёстром халате, в меховом малахае, узкие злые глаза под меховой опушкой, ощерившийся рот под тонкими усами и занесённая над головой сабля. Как во сне, не чувствуя веса, поднял Степан над головой тюк, что был под рукой. Удар пришёлся ровно посередине и, словно, увяз. Всадник на скаку выдернул саблю, ушёл в сторону на разгорячённом коне.
— На реку правь, на лёё-од, — орал Лекса сзади.
Степан посмотрел на свёрток в руках. В глаза брызнуло ярко-голубым на разрезе. До половины рассёк штуку шёлка лихой татарин.
Задней мыслью мелькнуло: "Хороший товар загубил, азиатская морда".
Назар послушно заворачивал лошадей влево, на целину. Почти одновременно трое саней свернули через снежную бровку, ломая хрупкие ветки ольховой поросли на тонкий слой снега по берегу.
Простор, свет, полозья скрежетнули по льду, ледяная крошка из-под подков кольнула в лицо Степану, когда он опять услышал нарастающий звук копыт всадника.
Совсем близко виден другой берег – остров. В этом месте Затонь на три рукава делилась.
— Через остров на большой путь, торопись! — доносится голос Лексы. Степан обернулся. Его лошади уже выбирались на пологую заснеженную горку острова между кружевными кронами вётел. Сани Лексы отстали, ещё посередине протоки скрипели, а на том берегу опять появился всадник на приплясывающем вороном. И тогда Лекса приподнялся и бросил что-то на лёд.
Грохнуло. Радуга на мгновение вспыхнула в столбе ледяной пыли. Падая, застучали крупные куски льда. Лошади осели на задние ноги и рванули, прижимая уши. Степан натянул вожжи, как мог: —"Не дай бог, сани поломают на бездорожье". Обернулся ещё раз. Увидел Назара совсем рядом. За его санями, словно разевала пасть чёрная полынья, расходилась длинными трещинами. А на том берегу под озлобленным всадником крутился, задирая голову вороной жеребец, отказываясь ступать на предательский лёд. Татарин остановил коня, в руках у него появился длинный лук, и он стал пускать стрелы одну за другой, казалось, в небо, но полетели они в их сторону.
— "Мать честна,"— Степан пригнулся невольно и опять хлестнул вожжами, — "Только бы лошадей не задело". Длинная стрела вонзилась в снег рядом с коренным. Сзади ещё три раза словно стукнуло по мягкому. Сани с Алексеем далеко впереди были, за деревьями не видать. А позади... Назар сидел на передке, как истукан, твёрдо держал вожжи, лошади его шли ровно, только за спиной у него из тюков торчали три чёрных палки с оперением. Степан опять горестно подумал о товаре. Но теперь можно было уже и вздохнуть, рощица вётел полностью скрыла их от "злого ворога".
Они пересекли узкий остров и оказались на зимнике, широком грязно-коричневом разъезженном пути по льду главной протоки Затони. И в ту, и в другую сторону виднелись возчики: крестьянские дровни – целый обоз рядком, и господский возок, и пеший люд двигался по дороге.
Санки Степана поравнялись с санями, которыми правил Федька. Алексей Наумыч сидел в них уже расслабившись, и ему хотелось поговорить. Он весело сверкнул глазами из-под шапки и крикнул, перекрывая стук копыт:
— Хитёр Лекса! И откуда у него бомба? Неужто, всю дорогу в кармане берёг? Лекса, эй, Лекса! — он обернулся назад. Степан тоже посмотрел на последний воз. Там по-прежнему возвышался Назар, горкой лежали тюки, торчали стрелы, а Лексы видно не было.
— Стой! Всем остановиться! — Корзинкин в лице переменился, вылез из саней, не отрывая взгляда от поклажи. Подошёл, стал стрелы выдёргивать: одну, вторую, а третью – не тронул. Нет, не из увязки шёлка, упакованного в холстину, торчала эта стрела, а из спины в новеньком щегольском тулупе, и небольшое пятнышко крови вокруг неё горело малиновым.
Лекса, Александр Пахомыч – мужик из бывалых, из тех что и пешком, и верхом, и на верблюде, и на осле объездил и Сибирь, и Азию. Бывал в диких местах и в страшных местах, и с разными людьми и лихими, и хитрыми договориться умел. А вернулся на родину и остановился навеки, чуть не доехав до своей деревни.
У Степана горло перехватило. Алексей Наумыч осторожно повернул тело за плечо. На лице у Лексы застыло привычное ему лукаво-мечтательное выражение, будто что-то он знал такое… загадочное, секретное.
— Вишь, он наклонился, когда стрелы увидал, спрятался. Тут-то она и упала сверху, точно ему под левую лопатку. Сразу умер и крикнуть не успел.
Алексей Наумыч осторожно вытащил стрелу и закрыл глаза мёртвому. Федька всхлипнул. Все сняли шапки и перекрестились. Затем расселись по саням так, как до нападения ехали. Только тело оставили в санях Назара.
Федька сидит за вожжами ссутулившись. Из всех он самый молодой был и любопытный. За короткую поездку особенно полюбил Лексу, балагура-странствователя. Расспрашивал и жадно слушал его рассказы о дальних землях. Сам мечтал там побывать. И, вот ведь, не успел задружиться, нет теперь Лексы, нет, как не бывало. Кто виноват?
Степан косится на примятую поклажу рядом с собой, место где раньше сидел Лекса. Это не укладывалось никак в голове, что нет больше человека, а не просто отошёл он в сторонку. Никак не мог осознать смерть, и не думал даже, что делать-то теперь, что приказывать.
Только Корзинкин сохранил присутствие духа:
— В Зареченский слободе остановимся, может статься и переночуем. С полицией надо будет разбираться, такое дело… Никак ты до дому не доберёшься, Степан. Хоть и недалёкий путь был, — подождал ответа, но зять его будто не слышал, — в пути всякое случается. Ко всему готовым надо быть. Может ты и прав, что из дома носа не кажешь. Катерина Наумовна беспокоится, поди. Опять ты на родины опоздаешь?
— Ничего, без меня справятся, не впервой, — Степан думал о другом, — а ведь он спас нас всех. У тебя сколько патронов оставалось?
— Два. Остальные в ящике, не вспомню в какой воз положил. Да, Лекса был малый не промах. Но, такая уж его судьба. И что это за банда тут у вас, с узбеком во главе, а?
***
На постоялом у пристани "их степенства" сразу зашли в душную избу трактира, заказать ужин на всех, договориться о складе и ночлеге. Ямщики распрягали тем временем, водили лошадей, чтоб остыли. Назар в одиночку затаскивал сани под навес, Панкрат утягивал поклажу верёвками, чтобы местный ушлый народ не спёр чего. Хоть половой и божился: "Никогда, ни боже упаси, с возов ничего не пропадало,"– знаем вас, ездили. Федька в раздумчивости слонялся без дела, а потом, неожиданно, схватил поводья последней пары, где в санях лежало тело Лексы, и потащил за собой усталых лошадей, решительно, не оглядываясь, ни говоря ни слова. Потащил вверх, в конец кривой улицы, где рядом с каменными складами притулился деревянный домик с вывеской "Зареченское управление полиции". Втянул повозку со страшной поклажей прямо во двор, не обращая внимания на крики дворника. Взял длинный свёрток с саней и пошёл внутрь, в наглую, прямо в кабинет исправника. Горе и гнев переполняли его, так, что ничего он не боялся, даже и начальства. От неожиданности, дежурный полицейский остановить его не успел.
— Лександр, друг мой, погиб! Вот! Вот чем его убило, — Федька мрачно посмотрел на толстого капитана за столом, отмахнулся от полицейского, который пытался его утащить обратно за дверь, и шваркнул тяжёлый, длинный свёрток в грязной тряпице прямо на стол, на зелёное сукно. Развернул, дёрнув за край тряпицы. Об стол стукнули стрелы. Тёмное дерево, жала тусклого металла, вороновы перья в хвостах. Исправник самым носом наклонился к ним, чуть не обнюхал. Выпрямился, смотрел на это чудо, как кот на ежа, никак оно не укладывалось в полицейской голове. У самого в кобуре пистоль быстрозарядный, а тут — стрелы, да такие громадные. Это какой лук должен быть? А может, это копья такие короткие?
— Кто ж его пырнул этим?
— Нет, не пырнул. С неба упала.
Исправник глянул строго, шуткует что ли мужик. Но лицо Фёдора было перекошено отчаянием, слёзы в глазах и злость в голосе. Какие тут шутки. Вот он во дворе — труп товарища, мертвее не бывает.
— Он вверх пускает, а она с высоты падает, со свистом.
— Что ты врёшь, дурья блажь, откуда стрелам быть?! — исправник осерчал всерьёз, — Что тут, ушкуйники воскресли? Сам дружка прикончил и семь вёрст до небес нагородил!
— А ты, семя каплюжное, на службе разжирел, зад лень поднять, в твоём участке разбой с грабежом, а где управа, что сделано?!
— Ты на кого орёшь, давно не пороли тебя, да я тебя в каторгу, за бунт против должностного лица!
— У тебя прям у тракта каторжные, разбойничье гнездо, честных купцов грабят, а ты ждать будешь пока генерала пощиплют? тогда поздно...
— Какое гнездо, какие купцы? Ты, что ль купец, дырявый лапоть?
— Ямщик я. Фёдор с Рыбачьей Стороны.
— Сам разбойник, пачпорт где? Кто подтвердит?
Федька отошёл от стола. Спал с гнева, выдохся, только горе переполняло через край, а всё никак слезами не выплёскивалось.
— Мы подтвердим, – раздалось от двери.
— Кто такие?
— Купец первой гильдии Корзинкин Алексей Наумыч.
— Купец третьей гильдии Степан Яковлев.
В дверях стояли люди серьёзные, это исправник сразу понял. Яковлева он вспомнил, а про Корзинкиных — кто не слыхал. А уж Алексей Наумыч соответствовал: шуба бобровая до пят, шапка лисья, золотая цепь и трость с золотым набалдашником. Этот из таких купцов, что и дворянин поклонится.
Алексей Наумыч, не спрашиваясь, прошёл к столу исправника, ногой стул подвинул, уселся степенно, обе руки положил на трость. Начал рассказывать обстоятельно, медленно. Хоть бы что ни случилось, а солидный человек торопиться не будет.
Исправник слушал, не перебивал, ус подкручивал. Был он из младших чинов, выслужился до капитана. Из многолетней службы основные правила для себя выучил: как отличать тех, на кого самому орать следует, от тех, кто сам на тебя орать право имеет. Последнее время разбираться с этим становилось всё сложнее, времена менялись, и сам он постарел. Потому, капитан всерьёз стал задумываться об отставке, и дело это с грабежом купецкого обоза в лесу, да ещё с убийством, ну совсем было ему некстати. Но, от Корзинкиных не отмахнёшься, к губернатору вхожи. Нехотя, а слушал исправник и писарю кивнул: протокол составлять, и за картой трёхвёрстной послал хожалого. Опросил и Яковлева, и Федьку. Стрелы собственноручно увязал в пучок, и бирку привесил "Улика. Дело № 74.93". Тело убитого отправил в больницу доктору для заключения. Принял от Корзинкина радужную за труды и отпустил свидетелей с богом.
А сам стал думать: "Полицмейстеру докладывать, или сразу губернатору? Или — никому, спрятать дело под сукно? А, если докладывать, то как сие происшествие представить, Великой Напастью, или малым событием? И что может последовать в том и ином случае?"
***
Лексу похоронили своим чередом. Корзинкин отгулял три дня, празднуя счастливое спасение, оплатил панихиду по рабу божию Александру и уехал в Москву. Назар остался в Затонске, нанялся в артель каменщиков, Федька продолжил возить, а Панкрат исчез, растворился в кабацком угаре.
Степан Яковлев, по прибытии домой, узнал, что родилась у него дочка. Супруга спросила, как назвать: Варварой, в память его матери, или по святцам, в честь Анны Селевкийской? Степан, не раздумывая, велел окрестить Александрой.
Позже, накануне масленицы, жители Зареченской Слободы имели удовольствие наблюдать бравое движение полицейского отряда. В просторных санях сидели исправник с урядником и двое нижних чинов. Сопровождали санки ещё двое верховых полицейских казаков. Они спустились от здания участка по Кружной улице на большой тракт, проехали вдоль берега восемь вёрст, затем, въехали в Царский лес.
И больше их никто, никогда не видел.
Отредактировано Muxmix (07.10.2019 18:41)
