Мне всегда было интересно, в какой степени Бессмертные  управляют нами. Ты не думал, Лугий? Нет? Странно об этом размышлять человеку, которого Бог вечно держит на коротком поводке, правда? Но порой я думаю: а что он делал бы, если б я отказался? Есть у него сила меня принудить? Эти мысли так, не всерьёз, я всегда брал меч, если судьба его мне вручала. Но если бы не захотел? Друид Морридиг сказал: «Боги всегда знают, кого выбирать». Мой Бог со мной не прогадал. Ну, и всё же?

Ты посмеёшься надо мной, если я когда-нибудь решусь высказать это вслух. Для тебя пока ещё всё ясно. Ко мне так и не пришла эта ясность. Быть может, потому, что не по своей воле я обрёл призвание. Это ты выбрал сам, я же хотел другого. Но вот, мы оба – Мечи, и мне почему-то очень трудно говорить о том, что ты так хочешь знать. Вино хорошо развязывает язык, но я молчал столько лет...

Это случилось в Иске Думнонийской, на самом краю Нижней Британии, западнее которого никогда не ступали римские легионы. Там, на западе, была гористая земля Кернов , населённая дикими кельтами, которые приносили людские жертвы в лесных святилищах и ненавидели Рим. Впрочем, римлянам и в Думнонии жилось несладко: двадцать лет назад Максен Вледиг увёл Британские легионы, чтобы с их помощью сесть на императорский трон. Максимус Магн был императором три года. А легионы так и не вернулись. Оставались лишь гарнизоны в крепостях, которые почти не сообщались между собой, потому что дороги стали небезопасны. В гарнизонах служили сыновья тех, кто ушёл. Они говорили на латыни и считали себя римлянами, но их матери жили британским обычаем. В городах растерянная знать всё ещё рядилась в тоги и венки и вкушала пищу лёжа, как римляне научили. Ещё оставались верования, что римляне с собой принесли со всех концов Империи. Служители этих культов вечно враждовали между собой. Оставалось название «Римская провинция Британия». Но это всё уже мало имело общего с действительностью.

Действительностью были люди в шерстяных одеждах с лицами, разрисованными синим. Они пахали землю тяжёлыми плугами, жили в круглых хижинах под соломенными кровлями, верили в своих богов и умирали под ударами германцев, потому что из-за моря всё чаще прибывали корабли северных земель, полные желающих найти себе дом и хлеб, но согласных платить лишь мечом. Действительность напоминала котёл с круто посоленным варевом, и в этом вареве крови было куда больше всего остального.

Нам с Томбой сразу не полюбилась эта страна под вечно насупленным небом. Кажется, я никогда не задумывался всерьёз обосноваться там, просто плыл подобно щепке, подхваченной течением. Стилихон велел мне искать место подальше от Императора. Британия показалась достаточно удалённой. Только эта страна мало подходила для жизни. По крайней мере, жизни разумной. А иной я тогда не хотел. Впрочем, кому интересно, чего там я не хочу?

К слову, на берег Британии я ступил почти римлянином. Томба ещё в Галлии не отставал неделями: «Побрейся, Визарий. Из тебя такой же варвар, как из меня статуя Императора! В городе ещё сойдёшь, но за городской стеной таких варваров не бывает, разве только кого в младенчестве головой вниз роняли!» И он был прав, как ни печально. Выяснилось, что мой жизненный опыт, хоть и причудливый, какой не каждому даётся, был несколько однобоким. Резать глотки я умел. Ещё ругаться умел языках на пяти. Но это и всё! Ни зверя выследить, ни дорогу найти в лесу. А уж о том, чтобы выйти с копьём на кабана, как водилось у кельтов... Нет, Томба прав – позориться не стоило. Бороду я сбрил и заговорил по-латыни.

Было мне тогда лет двадцать пять, но без бороды я резко помолодел и снова превратился в сумрачного долговязого парня, который непонятно зачем нацепил на пояс роскошный меч. Непонятно зачем – это именно то слово. Потому что драться ни с кем я больше не желал, полагая, что происшедшее в Колизее навсегда избавило меня от необходимости проливать чужую кровь. В том, что смогу прокормиться мирным трудом, я не сомневался - в Британии не так уж много грамотных людей.

С точки зрения заработка, лучше было осесть в крупном городе, вроде Глевума, где бойко торговали всем, что могла дать эта земля, да и из Галлии купцы наезжали. В таком месте грамотей мог пригодиться вернее. Но именно в Глевуме со мной произошла неприятность, загнавшая нас с Томбой на самый край Думнонии.

Неприятность, как водится, случилась в таверне. Как показывает весь мой дальнейший опыт, таверны созданы именно для этого. Но тогда я наивно полагал, что в этих заведениях люди просто принимают пищу. И сам пришёл только за этим. Мы сошли с корабля, который мотал нас по морю больше суток, а потом столько же тащился против ветра по Северну, как больная черепаха. Всё это время пища в рот не лезла, к тому же корабельные припасы были сильно трачены крысами.

Придя в себя на твёрдой земле, мы захотели наверстать упущенное. Кто же мог знать, что я так не понравлюсь здоровенному бритту в офицерском чешуйчатом панцире, хотя на офицера этот тип походил меньше, чем копьё на колесо. Лоб у него был низкий, в нечесаной бороде, украшенной железными кольцами, гуляли вши, а левую щёку от глаза до подбородка пересекал уродливый шрам. Я так и не понял, чем мой вид оскорбил этого малого, потому что он не только скверно изъяснялся по-латыни, но и бормотал до крайности невнятно; причиной нарушения дикции был всё тот же шрам, рассёкший обе губы. Кое-как они срослись, но выразительности его речи не добавляли. Я же ухитрился уйти с арены, не обзаведясь шрамами на лице, и с лёгким презрением относился к тем, кто бахвалится подобными украшениями. Мне всегда казалось, что рубцы нельзя считать признаком воинского мастерства.

В общем, не понравились мы друг другу в равной мере. С одной разницей: я не собирался его убивать. А в его планы входило убить меня. И унаследовать добрый меч, который заслуживал лучшего хозяина, насколько я смог понять его бормотание.

Томба толковал с держателем таверны, он заметил наши разногласия лишь после того, как этот малый рубанул стол перед моим носом, а я взял скамью, на которой сидел, и привёл правую половину его лица в полное соответствие с левой. При этом вылетели остатки зубов, так что понимать его сделалось ещё сложнее. Впрочем, друзья верзилы поняли, что он обижен, и мне пришлось отбиваться уже от пятерых. При этом я понятия не имел, как отнесётся Бог Мечей к моим упражнения со скамейкой, а потому осторожничал, чтобы никого не убить. И меня зажали в углу.

К счастью, Томба, даже охромев, не утратил прыти, свойственной его чёрному народу. Оценив моё нежелание сражаться всерьёз, он принял единственно верное решение, и стал бить по ногам. Когда двоё из трёх оставшихся собеседников рухнули на пол с переломанными коленями, Томба завершил диалог ударом кувшина по голове последнего, а потом обернулся и спросил:

- Кто-то ещё обижен на моего товарища?

Быть может, на этом всё и закончилось бы, как обычная трактирная свара. Но тут завсегдатаи таверны разглядели его лицо.

- Демон Аннуина ! – истошно завопил кто-то.

С другой стороны подхватили:

- Сатанинский слуга! - и на нас двинулись уже все.

Видимо, в Британии были редкостью чернолицые нубийцы. Так что в отношении облика и принадлежности Томбы все верования оказались едины.

Хорошо, что Томба расчистил нам путь к отступлению. Мы поспешно покинули таверну; к сожалению, это не охладило пыл напуганных фанатиков. Они толпой повалили за нами. Томба обнажил клинок, он и раньше неплохо дрался левой. Я по-прежнему не прикасался к мечу. Но вот жалость: кажется, нас шли всерьёз убивать. Сдерживала пыл нападавших лишь узкая дверь, не позволявшая им броситься на нас всей кучей.

На арене не признают большинства из тех вещей, которые считаются важными на свободе. Отступление, бегство с поля боя – бесчестие для воина. Пугать гладиатора бесчестием смешно. По крайней мере, я никогда не относился щепетильно к внешним атрибутам достоинства. Меня много раз пытались оскорбить, а потом обижались, когда это не действовало. Оскорбить, обесчестить чем-то большим, нежели то, что я уже перенёс, едва ли возможно. И какое мне дело до того, что именуют честью болваны, которых никогда не пробовали на излом? Я не позволю себе запятнать совесть, но это никого не касается. И не имеет отношения к разумному отступлению в безвыходном положении.

У коновязи стояла чья-то лошадь. До сих пор не представляю, как мы угнездились на ней вдвоём. Должно быть потому, что это была поистине гигантская лошадь. Томба вскочил на неё первым, он и держал поводья. Моя задача была скромнее: усидеть на широченной спине скакуна и не стащить на землю друга.

Мы пронеслись по мощёной улице, сопровождаемые гневными кликами. На наше счастье ворота по дневному времени были открыты. Стража удивлённо проводила взглядами двух дюжих молодцов верхом на здоровенной кобыле, а потом набежала толпа преследователей. Томба хлестнул лошадь, она так прянула, что мне стало не до зрелищ.

Мы тяжёлым галопом пересекли мост через Северн. Укрыться от погони посреди римской дороги было негде, поэтому мой товарищ, недолго думая, направил кобылу в лес, влажно шелестевший в четверти мили справа. В чистой дубраве тоже не очень спрячешься, но там можно хотя бы ехать довольно быстро, не забывая лишь склоняться под низко растущими ветвями. И всё же Томба решительно поворотил в низину, где дубрава сменялась непролазной ольховой порослью. Мне приходилось довольствоваться пассивной ролью лишнего груза на хребте кобылы. О богатстве своего тогдашнего опыта я уже упоминал.

В зарослях лошадь невольно перешла на шаг, то и дело спотыкаясь о валежник. Но она бежала на чётырёх ногах, а наши преследователи на двух. Звуки погони начали затихать в отдалении, вместо них мы услышали пение птиц и журчание близкого ручья.

Из всего происшедшего я сделал вывод: если и дальше буду так привлекать внимание, то с надеждами на нормальную жизнь можно распрощаться, везде будет так, как в Глевуме. А это значит, что мне надо расстаться с мечом.

Я размышлял об этом вечером, который мы коротали на берегу всё того же ручья. Мой многоопытный товарищ не рисковал пока выезжать из чащи, и мы весь день двигались вверх по течению, хотя это было долго и утомительно. Путь ежечасно преграждали поваленные деревья или овраги, густо поросшие лещиной; их приходилось далеко объезжать. Я давно сошёл вниз, чувствуя себя увереннее на твёрдой земле, но для хромой ноги Томбы путь через этот бурелом стал бы жестоким испытанием. И всё же дорога в равной мере утомила нас обоих. Так что вечером мы в молчании покончили с ячменной лепёшкой, которая ещё оставалась у нас, и запили водой из ручья. Впрочем, лепёшка была большая, а вода пахла мятой и была приятной на вкус.

Меня никогда не тяготила тишина. А последние пять лет сделали вовсе невыносимым молчуном. Так, во всяком случае, твердил Томба, который никогда не терял присутствия духа и способности всласть поговорить. Заметив, что я верчу в руках меч, Нубиец немедля откликнулся:

- Лонга, зачем он тебе, если ты предпочитаешь сражаться мебелью? Может, уступишь мне?

Он дразнился, как обычно, но то была хорошая мысль. Я помедлил прежде, чем ответить. Вынул клинок из ножен. Ножны были простые, я не трудился найти что-то изрядное. А вот меч, который сделал мне молчаливый грек, – меч был особенный. В тот вечер я обнажил его в первый раз после удара в Колизее. И вдруг почувствовал, что не хочу отдавать. Он был прекрасно сбалансирован, безупречно ложился в руку. И длина идеально подходила для меня. Мне всегда было неудобно биться коротким гладиусом. Но длинные мечи не в почёте у римлян. Незнакомый кузнец, подобно мне, презирал условности: он изготовил клинок, сообразуясь с моим ростом и пропорциями, а не с тем, что считало правильным большинство. Прежде я не понимал этого, но сейчас, когда всерьёз вознамерился расстаться с  оружием, вдруг в полной мере ощутил удовольствие оттого, что держу его в руках. Болван из Глевума прав: этот меч заслуживает лучшего хозяина!

Томба с усмешкой наблюдал, как я скачу по ночной поляне, и отсвет костра взблёскивает на длинном лезвии. Ветви ольхи не задерживали его полёт, и я всласть рассчитался с подлеском за наши дневные мучения. Потом отёр клинок и вернул его в ножны, слегка сожалея о том, что это было в последний раз.

- А ты ещё не разучился им махать, - подразнил меня Нубиец. – Я уж подумал…

- Возьми его! – перебил я.

Мой друг не признавал коротких речей.

- Что ты сказал?

- Возьми. Иначе к нам будут цепляться везде, где мы окажемся.

Томба почуял неладное в моём тоне, но всё ещё пытался шутить. Его улыбка сверкала в темноте.

- А почему я должен таскать его за тебя? Тогда плати мне жалование!

- Бог запретил мне убивать.

- Что? Никогда не поверю, чтобы ты, Лонга, заделался христианином.

Улыбаться он перестал, так что я почти не видел его чёрное лицо по ту сторону догорающего костра. Полагаю, он видел меня лучше, так что вместо ответа я просто криво ухмыльнулся, чтобы он осознал всю нелепость сказанного.

- Когда это произошло? – после недолгого молчания откликнулся мой друг.

- После того, как убил Руфина.

Он снова замолк. Сам не знаю, почему я не сказал побратиму о том, что случилось со мною тогда. Должно быть, сам ощущал всё это не вполне сбывшимся. Моя месть и всё, что было после, остались в памяти ошмётками кошмарного сна, который ещё плавает в голове после пробуждения, но потом неудержимо растворяется в дневных заботах. В то время я не испытывал уверенности, что всё сказанное Стилихоном – правда. Но проверять не хотел.

- А почему сейчас?

Я редко теряю самообладание. Надеюсь, что моя вспышка не обидела Томбу.

- Мы с тобой беглые рабы, убийцы, воры. А теперь ещё и конокрады. Поверишь ли, что не об этом я в жизни мечтал!

- Ясно, - ответил он.

Когда хотел, Томба мог быть изумительно кратким.

Я полагал разговор оконченным, но время погодя мой друг произнёс серьёзно:

- Хорошо, я поношу его, пока твоя блажь не пройдёт.

- Томба, ты часто видел, чтобы я блажил?

Он снова осклабился:

- Постоянно, сколько я тебя знаю.

Ну, и как разговаривать с ним о важном?

    * * *

Мы проплутали в зарослях три дня. Дороги больше не было, приходилось идти там, где лес позволял. Томба ехал верхом, я шагал рядом, ухватившись за стремя. По дороге он не забывал учить меня некоторым премудростям жизни  в лесу. Впрочем, его премудрости мало подходили для Британии, в чём он вынужден был признаться.

- Мерзкая земля! Здесь совсем не бывает солнца. Чего ждать от страны, где нет солнца? Как определять направление?

То, что мы отчаянно блудили – это полбеды. Хуже был голод. У нас не имелось ни лука, ни копья. Лес кишел живностью, один раз мы вспугнули даже оленя, но нам нечем было охотиться. Томба соорудил пращу, но только единожды ему удалось добыть зайца. Мы съели его, едва мясо подрумянилось. Я был готов постигать лесную науку в любых количествах, но камнем в зайца попасть всё равно не мог.

Мы брели пологими холмами. К счастью, завалы кончились, вокруг простиралась роскошная дубрава, так что можно было вести беседу, не опасаясь сломать ноги, невзначай увлёкшись разговором. Томба наставлял меня, как выслеживать зверя, полагаясь на обоняние. Лес был полон запахов, но они ничего не говорили городскому жителю.

Внезапно мой друг резко дёрнул поводья, останавливая лошадь:

- В этом лесу пахнет смертью!

У меня от ароматов давно разболелась голова. Поэтому я не сразу понял, что именно привлекло его внимание. Тяжёлый запах прели и без того ломился в ноздри.

Мы осторожно прошли ещё немного, но лишь глаза объяснили мне то, о чём Томбу давно предупредил нос. Впереди, ограждая круглый холм с исполинским дубом на вершине, торчали копья с насаженными на них головами. Видимо, эти украшения стояли там давно, потому что плоть с черепов слезала клочьями. Я по-прежнему не различал запах тления в густой волне лесных ароматов, но отрицать действительность было трудно.

- Эта ограда мёртвых говорит, что дальше нам лучше не ходить, - произнёс мой друг.

- Ты разбираешься в обычаях кельтов? Или твой народ творит что-то подобное?

Нубиец ответил резко:

- Мой народ так не делает. Но не нужно много ума, чтобы догадаться, для чего тут неупокоенные души.

Я пожалел, что ненароком обидел его. Проклятая римская привычка – почитать варварами всех, кто родился вне Италии! Впредь надо быть осторожнее.

Мы в нерешительности замерли возле жуткого ограждения. Обойти его было несложно, но само наличие отрубленных голов говорило о присутствии людей, и эти люди были таковы, что встречаться с ними не хотелось.

Внезапно над соседним холмом раздался возбуждённый сорочий стрекот. Мой друг поднял руку, на всякий случай, призывая меня к молчанию. Кто-то был рядом. Через какое-то время сквозь птичий гомон до нас стало доноситься какое-то мерное побрякивание и слаженный топот подбитых сапог.

- Это римляне, - с облегчением выдохнул Томба.

Уже много месяцев после поднятого нами мятежа мы оба опасались солдат. Это было неразумно, но по молчаливой договорённости мы избегали таких встреч. Но у этой жуткой ограды из отрубленных голов, я вдруг очень обрадовался, что в этой стране есть римские гарнизоны.

Отряд состоял из двух десятков пехотинцев, которых возглавлял роскошный воин. Боюсь, я даже рот раскрыл, разглядывая его. Начать с того, что он был очень высок. Могучие плечи, покрытые длинным офицерским плащом, украшала шкура белого волка. Нагрудник у командира был кожаный, но такой изрядной работы, что его едва ли могли изготовить в Британии. Поверх нагрудника не было наградных блях, и всё же командир выглядел воином, прославленным в боях. Он был старше меня, хотя и ненамного; в коротко подстриженных чёрных волосах совсем не проблёскивала седина. Тяжёлое, гладко выбритое лицо дышало уверенностью и силой. Большой, выпуклый рот с чётко вырезанными губами, постоянно хранил в уголках усмешку. Эта же усмешка стояла в прищуренных глазах. Вот глаза мне не понравились - мелькало в них эдакое ленивое презрение. Впрочем, презрительным был лишь взгляд, которым он мазнул по мне. Я шёл пешком, на поясе у меня не висело оружие.

Совсем иначе командир глянул на Томбу. При виде Нубийца солдаты стали тревожно переглядываться, готовые вмиг вздеть копья и прикрыться овальными щитами. Они носили римскую форму, но едва ли кто-то из них родился вне Британии.

А Томба тоже выглядел великолепно. Огромная вороная кобыла – подстать ему ростом и мастью. Огромный меч у бедра. К тому же, Томба всегда с детской страстью любил всевозможные побрякушки. Он ещё в Путеолах охотно украшал себя мелкими драгоценностями – подарками сладострастных римлянок, даривших своим вниманием чернокожего гладиатора. В трудные времена эти побрякушки выручали нас, но едва заводились средства, Томба приобретал новые. Меня это не раздражало, пусть себе развлекается, раз ему приятно. Он и теперь украсил себя гривной чернёного серебра, парой браслетов и серьгами.

Офицер поднял руку, останавливая солдат, которые принялись сплевывать и тискать рукояти мечей, защищаясь от зла. Один пытался креститься, не выпуская из рук копья – забавно у него выходило.

Командир уверенно шагнул нам навстречу.

- Вы не кельты, и едва ли занимаетесь тут запретной магией. Мы вас не тронем.

- Мы вас тоже, - важно ответил Томба, продолжая восседать на коне.

Римский офицер улыбнулся, отчего проступили ямочки на щеках и подбородке. Мне это всегда казалось женственным, но обвинить в женственности этого воина едва ли кто-то смог бы.

- Мои люди принимают тебя за демона. Они думают, что ты мог бы их тронуть.

- Я не демон, - ответил мой названный брат.

- Я знаю, - кивнул командир. – Мне приходилось бывать в Риме и видеть там чернокожих людей. Но те были рабами, а ты – воин. И, похоже, знатный?

- Это правда, - отвечал Томба. – В моём племени я был сыном вождя.

Мне он никогда не рассказывал об этом, но отношения между нами были не таковы, чтобы кичиться знатностью. Посреди британского леса это показалось уместным.

Офицер подошёл ещё ближе, разглядывая нас. Впрочем, нет, не нас – Томбу.

- Ты славный воин, чернокожий принц. Об этом говорят твои шрамы.

У нас обоих этого добра хватало, но мои были прикрыты туникой. Томба же продолжал расхаживать в кожаной безрукавке, распахнутой на безволосой блестящей груди. Хотя постоянно жаловался на холод.

- Я много воевал, - гордо ответил мой друг. Но морщинки у глаз и раздувшиеся крылья широкого носа выдавали,  что он забавляется.

- И не прочь повоевать ещё? – сощурился офицер.

- Сейчас я не прочь отдохнуть и поесть. И выпить вина, если найдётся.

Офицер раскатисто засмеялся. Этот смех прозвучал неуместно у ограды отрубленных голов. Смех триумфатора.

- Найдётся и выпить, и закусить. Но прежде надо покончить с мерзкими кудесниками, - командир кивнул своим подчинённым, которые принялись раскидывать жуткую ограду, всё ещё опасливо косясь на нас.

- Кто это делает? – спросил я.

- Никогда такого не видел, малыш?

Теперь, когда мы стояли рядом, стало видно, что он несколько уступает мне в росте. Впрочем, для него это ничего не значило – он не принимал меня всерьёз. В отличие от Томбы я никогда не питал пристрастия к безделушкам. Ещё недавно я вообще не собирался жить. У меня не то, что украшений – одежды приличной не было. А тот добрый человек, что уступил мне свою, был гораздо шире в плечах и в поясе. Так что бывшего героя арены я совсем не напоминал. Боюсь, больше всего я напоминал удилище в мешке.

- Страшновато, признайся, малыш? Такие штуки делают местные колдуны-друиды, чтобы привлечь к себе своих мерзких богов.

Он сделал знак одному из подчинённых, который осторожно взошёл на холм. Некоторое время все ждали в напряжённом молчании. Потом разведчик появился вновь, размахивая рукой:

- В святилище никого нет, Мелиор!

Солдаты поднялись на холм. Мы с Томбой последовали за ними. Капище имело форму разомкнутого земляного круга с четырьмя столбами внутри. Эти столбы из почерневшего от старости дерева были тоже украшены изображениями мёртвых голов. Строений в священной ограде не было, только исполинский дуб в центре, и глубокий земляной колодец под ним. Из колодца исходил тяжёлый дух, ощутимый даже посреди густых ароматов леса.

- Это кельтское капище-неметон. Здесь их колдуны служат своим богам.

- А в колодец кидают жертвы? – спросил я.

- То, что от них остаётся, - хмыкнул командир. – А остаётся немногое. Головы идут на ограду, кожа – на обивку щитов.

Он насмешливо скосился на меня. Я ответил:

- Разве буйволиная кожа не крепче?

- Крепче, разумеется. Но она не даёт помощи потусторонних сил. Здесь верят в эту помощь.

Солдаты Мелиора продолжали обыскивать неметон. Впрочем, и без того было ясно, что на вершине холма нет ни людей, ни ценностей. Один из солдат приволок громадный кувшин, но когда его опрокинули, оттуда высыпалось что-то мерзкое, вроде ссохшихся летучих мышей и змеиных шкурок.

- Вот такие дела, красавчик! – снова поддел меня Мелиор. – Здесь лучше не бродить в одиночестве мальчикам из Рима. Иначе твоя шкура может пойти на чей-нибудь щит.

Ему нравилось подкалывать меня, именуя то малышом, то красавчиком. Поскольку то и другое было далеко от истины, я начал подумывать, не обидеться ли. Потом решил, что моя мысль стать незаметным неплохо воплощается в жизнь.

Разорив капище, солдаты побродили по холму, но командир созвал их в строй.

- В этих местах не стоит ходить малым числом. Куда вы направляетесь?

- Туда, где можно поесть и заработать, - ответил Томба, улыбаясь. Улыбка у него была располагающая, так что покорила даже этого Мелиора.

- В Иске Думнонийской, что на Эксе вы найдёте и то, и другое. Если присоединитесь к нам.

- Охотно, - сказал мой брат за двоих. Он знал, что я не стану спорить.

А я и не ведал в тот миг, что начинается цепь событий, которая неумолимо опровергнет мои планы и сделает меня служителем самого загадочного и самого справедливого из богов.

Воин представился нам Фабием Валентом.

- Но люди чаще называют меня Мелиором, - добавил он, не смущаясь. Видно, его нисколько не тяготило пышное прозвище , как не тяготила пышная шкура на плечах. Мне было бы неловко носить и то, и другое. Впрочем, с некоторых пор люди всерьёз именуют меня Мечом Истины, это не менее пышно, а я уже не смущаюсь – привык. Должно быть, Валент точно так же привык к своей славе и принимал её вполне непринуждённо. Он был здесь хозяином, мы – гостями. Он защищал нас, и, кто знает, что было бы, попадись мы на глаза Морридигу с его людьми. Так что Мелиор имел все основания относиться к нам покровительственно.

Впрочем, моего друга он сразу зауважал. На расспросы о себе, бывший гладиатор ответил очаровательно уклончиво:

- Там, где я сражался в последний раз, меня называли Томба Нубиец. Ещё называли Томбой-копейщиком, но теперь это в прошлом.

Мой друг по-прежнему ехал верхом. Мелиор, убедившись, что окрестности безопасны, зашагал рядом с ним, заставив меня несколько приотстать. Они вели беседу равных.

- Кому ты оставил свои пальцы? – спросил Фабий Валент. Кажется, он и Томбу был бы не прочь поддеть.

- Я был лучшим, Мелиор. Но повстречал лучшего из лучших. Он мог сделать со мной всё, но забрал только это.

Поразительно, ему нравилось об этом рассказывать!

- И как ты без пальцев управляешься со своим чудесным мечом? – воин не мог не оценить качество оружия.

- Этот меч для особых случаев, - ответил мой друг, не ведая, насколько близок к истине. - Если очень захочу, я могу убить и без меча.

Томба зажмурился, прислушался к чему-то, потом сделал молниеносное движение левой рукой. В кулаке трепыхалась пойманная муха.

- Побеждена! - воскликнул Мелиор. – Мухи Британии тебе не страшны. А как с людьми?

- Я могу сражаться левой рукой. Кстати, моего друга зовут Марк Визарий Лонга, - Нубиец  не мог не вспомнить, с кем постигал искусство двурукого боя.

- О как! – усмехнулся Фабий Валент. – Действительно, Лонга. И что можешь ты, Лонга?

Его голос казался мне густым и жирным. Равно как и ухмылка, в которой не было ни капли уважения.

- Могу с закрытыми глазами писать по-гречески, - пробурчал я, отворачиваясь.

- О как! – повторил он, но цепляться перестал.

Вскоре у них нашлась тема поинтереснее, и я навострил уши.

- …политика, как лезвие меча, - говорил Валент. – В Иске теперь поселился король думнониев Гадеон. Папаша его Конан Мериадок в своё время отказался поддержать Максимуса Магна в его притязаниях на трон, за это римляне позволили ему создать собственное королевство. Лишнее это было, только теперь поздно что-то менять. Нам приходится с ним считаться. И наблюдать, как этот щенок Гадеон заигрывает с друидами, которые обещали ему могущество. Хоть и знает, что магические игрища давно запрещены. Но ты видел сам: неметон в сутках пути от Иски. И ближе есть, даю тебе слово! А приходится терпеть, потому что в Иске под командой центуриона Сергия Массалы всего три сотни копий. Гадеон, если захочет, соберёт по лесам больше. И они пойдут за ним, если он пообещает вернуться к старым богам. Пока он не решается, но кудесники зашевелились.

- И чего хочет Гадеон?

- Стать верховным королём бриттов. Пока он собирается это сделать, опираясь на римские копья, нам ничего не грозит. Массала это понимает. С Гадеоном надо дружить. Но для этого придётся покончить с кровавой собакой Морридигом. Вот поэтому Массала сидит в Иске и приглядывает за королём, а я бегаю по лесам, разыскивая друидов.

- И там найдётся дело для старого солдата, потерявшего пальцы?

Мелиор сочно рассмеялся:

- В Иске дело найдётся даже для умников, берегущих шкуру. Если, конечно, не шастать по друидским капищам. И не лезть в большую политику.

Кажется, он имел в виду меня?

    * * *

Насчёт большой политики Валент преувеличил. Здешняя политика была маленькая, как и сам этот угол Великой Империи. В центре большой политики я уже был. Ещё год назад ходили недвусмысленные слухи, что Римский Союз вот-вот распадётся, что войска Аркадия могут двинуться на Рим. Какая радость для врагов, наблюдающих с востока! Но каким-то чудом Стилихону удалось сохранить военное единство Империи, что было бы невозможно, оставайся в живых Руфин. Руфин, зарезанный в Риме безумным солдатом. А Стилихон продолжал командовать союзной армией. Правда, злые языки поговаривали, будто бы это он нанял убийцу. Но Стилихон плевать на это хотел. Я, впрочем, тоже.

Здешняя политика была маленькая, но закрученная очень по-римски. Потому что в центре её была женщина. И звали её Лукреция. Но об этом, понятно, Мелиор не сказал.

Я давно перестал волноваться, произнося это имя. И всё же, когда я вновь слышу его, в лицо словно летят холодные брызги, и умытое солнце раздвигает тучи, и пахнет чем-то удивительным. Или это запах молодости? Странно, в тот день я наивно думал, будто моя молодость прошла. Сейчас, когда вспоминаю, мне хочется улыбнуться. Но почему-то я не могу…

Под вечер прокатилась гроза, заставшая нас на подходе к Иске Думнонийской. Летний дождь не может быть неприятностью для солдата, и все продолжали путь под секущими струями. Потом гроза окончилась, и проглянувшее солнце зажгло горячие блики на шлемах копейщиков и кожаном панцире Мелиора. Томба на своей лошади, чёрный, как дух Гадеса, тоже блистал своей гривной и белозубой улыбкой. Моя же зелёная туника, напитавшись влагой, напоминала мокрый мешок.

Иска сразу показалась мне странной. Как всякая крепость, она должна была источать запахи казармы: кожи пота,  дыма и железа, навоза и сена. И солдатского сортира, разумеется. Она же пахла свежестью и цветами. Потом я убедился, что первое впечатление обманчиво, и крепость благоухала всем, чем полагается. Но в тот первый миг я ошалел от чудесного аромата грозы и неосознанно ждал, чтобы случилось что-то хорошее. Мне здесь понравилось. Даже несмотря на то, что стены Иски обветшали, а посреди разбитого двора торчал обширный куст бузины. Римляне никогда не потерпели бы такого безобразия в гарнизоне. Гарнизон был, а римлян, видимо, не было.

Впрочем, и в этом я ошибся. Сергий Массала происходил из Галлии, но уроженцы Столицы, право, уступили бы ему в величии. Но всё по порядку.

На гребне стены стоял человек в чешуйчатом панцире. Когда отряд втянулся в ворота, он спустился вниз. На нём не было центурионского шлема с поперечным гребнем, и в руках он не держал лозу, но я почему-то сразу решил, что это и есть Массала. Просто никто иной не мог командовать там, где был он.

В этом проявлялось удивительное свойство Массалы. Совсем не стараясь казаться значительнее, он просто подавлял своим видом. Невысок и немолод, прямые волосы какой-то мышиной масти надо лбом заметно редели.  А густые брови, почти сросшиеся над переносицей и агрессивно торчащие, были уже совершенно седыми. Худое лицо, крупный нос и волевой подбородок, а  рот - тонкий и длинный, словно рубленая рана, нанесённая слегка наискось. Первый центурион пилуса – не самый великий чин.  Но сейчас в Думнонии не было не только легата, но даже военных трибунов. Было триста забытых копий, тщетно ждущих вестей из Империи, и центурион, уже решивший, как этим людям жить. Гадеон – король бриттов, утверждённый Римом – почему бы и нет? И судя по всему, он тоже был сейчас у ворот. Потому что на негромкий вопрос командира, Фабий Валент ответил, не касаясь подробностей:

- В лесах всё спокойно, Массала. Мы не встретили разбойников, - потом добавил многозначительно. – Но видели их следы.

Центурион коротко кивнул и вновь что-то негромко сказал. Я не успел расслышать, но по тому, как напряглись солдаты, ловя каждое слово, понял, сколь много для них это слово значит. Я должен был добиться, чтобы этот человек позволил нам остаться в гарнизоне. Но пока не знал, как себя с ним вести. Куст бузины оказался кстати – он укрыл меня от взгляда Массалы.

Вслед за центурионом со стены спустились ещё трое. Кто-то из них наверняка был Гадеоном, потому что Массала с Валентом сразу перестали говорить о друидах. Королём думнониев пренебрегать тоже не стоило: быть может, он окажет нам покровительство? Впрочем, все трое выглядели вполне по-римски. Кто из них? Насупленный юнец, рыжий и курносый, с оттопыренными ушами, очень тонкой шеей и обиженным взглядом? Мелиор назвал короля щенком. Но до такой  ли степени? Ему лет двенадцать, едва ли Массала стал бы союзничать с отроком.

Второй был плешив, и оттого казался немолодым. Грузноватый, рыхлый, и лицо какое-то невыразительное. Он? Или всё же третий: невысокий темноволосый крепыш с круглыми глазами навыкате? У этого вид значительно энергичнее, и одет он по-военному.

Я не успел решить эту задачу. Точнее, мне не дали. Что-то тёплое внезапно ткнулось под колено. Я покосился вниз. Это была собака, точнее щенок: лопоухий, неуклюжий и совершенно белый. Увидев, что замечен, щенок радостно затявкал и снова сделал попытку, встав на задние лапы, толкнуть меня передними.  Опасаясь, что его визг помешает местному начальству, я присел на корточки и погладил тёплую головку. Щенку это пришлось по нраву, он подставил мне розовое пузико, а потом принялся мусолить мой палец. Некоторое время я позволял ему это делать. Кстати, не ему, а ей.

Никогда прежде я не питал особой привязанности к собакам. Дома их не было, а потом не представлялось возможности завести. Да и необходимости не видел. Теперь же вдруг поймал себя на мысли, что это существо вне себя от восторга просто потому, что я здесь. Мне никто ещё так не радовался.

Щенок как-то призадумался, потом отошёл, раскорячился и сделал лужу. Кажется, он уже забыл про меня. Я выпрямился, чтобы вернуться к людям. Тем временем, Массала уже разговаривал с Томбой.

- Где ты служил?

- В нубийской гвардии наместника Египта. Потом воевал в других местах, но лишился двух пальцев и охромел. Так что я больше не копейщик, но меч смогу удержать.

- Хорошо, ты пригодишься.

У Томбы радостно блеснули глаза. Он был воином до мозга костей. Прежде я не отдавал себе отчёта, насколько обездолил его, лишив возможности сражаться.

Щенок у моих сапог отчаянно завизжал. Я снова повернулся к нему. Нет, его не резали, он просто требовал ласки. Когда я присел, он встал на задние лапки, опираясь о моё колено, и принялся что-то взахлёб рассказывать на весь двор.

- Эй, ты там! Уйми собаку! – резко бросил мне центурион через плечо.

Я взял щенка на руки и встал. Кажется, только сейчас командир гарнизона заметил моё присутствие. Предстояло держать ответ.

- А ты кто такой?

- Моё имя Марк Визарий. Я хотел бы найти заработок в этой крепости.

Массала смерил меня оценивающим взглядом.

- Владеешь мечом или копьём?

Вот. Это самое трудное!

- Прости, центурион. Мой бог запретил мне убивать без вины. Я не могу сражаться за тебя.

- В таком случае, зачем ты нужен?

Если быть честным, именно этот вопрос я задавал себе чаще всего после рокового удара в Колизее. И пока не знал на него ответа.

- Я могу вести расчеты и записи. В одинаковой мере хорошо владею латынью и греческим. Но вот бриттского письма не знаю, - честно признался я.

- Кому это интересно? – бросил Массала, отворачиваясь от меня.

Щенок на руках завозился, просясь на травку. Кажется, я свободен и могу идти дальше сколь угодно долго!

А потом произошло чудо. Порыв ветра тряхнул мокрые ветви бузины, и мне в лицо полетели десятки радуг. И звонкий голос произнёс:

- Нехорошо обижать человека из-за веры! Не надо гнать его, отец.

Радуги на ресницах мешали мне смотреть. Сейчас, когда вспоминаю, я, будто вновь смотрю сквозь эти радуги. Не могу сказать, что Лукреция была красива. Она просто была прекраснее всех! В свете вечернего солнца, пробившегося сквозь рваную тучу, она вспоминается мне словно вылепленной из этого солнца: с сияющими волосами, румяным смеющимся лицом. Она не была полной, но и эфирным существом не казалась. Девушка, созданная из света. Позже я разглядел, что у неё веселые голубые глаза. И очаровательные веснушки на носу.

А тогда я просто стоял и понимал, что чудо всё же произошло. Это чудо могло не касаться меня, оно просто обитало здесь – в Иске Думнонийской. И потому я тоже хотел жить здесь.

Лупоглазый крепыш придвинулся ко мне и спросил:

- Веруешь в Истинного Бога?

Это тоже был трудный вопрос.

- Мой бог не назвался мне по имени.

Лупоглазый усмехнулся и отошёл. Если б я был христианином, пожалуй, мог бы рассчитывать на его покровительство. Хотя я не знал, какой из богов отметил меня своим проклятием, обманывать не хотелось. И едва ли лупоглазый был королём Гадеоном. Тот заигрывает с язычниками.

- А какая разница, Грациан? Человек имеет право верить во что угодно.

- Римляне всегда считали иначе, добрая Лукреция, - вмешался плешивый. – По крайней мере, когда разорили святилище на Инис Мон и перерезали жрецов. Это было триста лет назад, и всё же охота на друидов до сих пор не окончилась.

Но девушка была непреклонна:

- Это политика, король Гадеон! А этому юноше не до политики. Он всего лишь хочет жить, никого не убивая. Вам кажется, что это не заслуживает уважения? Я думаю иначе!

Ещё никогда у меня не было столько друзей сразу. Вначале только Филипп. Потом только Томба. А теперь вдруг прибавилась эта чудесная солнечная девушка и смешной белый щенок. Кажется, я счастливец!

- В Британии полно бродяг. Если хочешь, Лукреция, я буду приводить к тебе каждого! Пока же привёз только этого. И ещё вот!..

Это вмешался Мелиор. Он полез за ворот своего нагрудника, доставая какое-то украшение.

Я и забыл, что Фабий Валент ко мне особо не расположен. Право, не знаю, почему. Впрочем, кажется, это был удобный повод заговорить с девушкой. Глаза Валента весело щурились, ямочки вновь стали заметными. Он был счастлив привлечь её внимание и улыбался, словно сказал нечто забавное. Почему-то мне не хотелось, чтобы она брала его подарок.

Рыжий мальчик исподлобья  посмотрел на Валента и вдруг подошёл вплотную ко мне. Только теперь я заметил его сходство с Лукрецией. Тоже отпрыск Сергия Массалы? Почему-то дети совсем не походили на отца – только друг на друга.

- Ты знаешь Вергилия? И этого, как его… который писал про Трою?

- Я знаю Вергилия и Гомера. И других поэтов тоже.

Лицо Лукреции вновь озарилось улыбкой. Она отвела руки Мелиора, который пытался надеть ей на шею золотую цепь с массивной чеканной бляхой.

- Отец, ты хотел найти римского учителя для Северина. Почему не нанять этого молодого человека?

Массала был не из тех, кому можно диктовать свою волю. Но при виде дочери его лицо немного смягчилось. Впрочем, центурион никогда не говорил много.

- Оставайся, - бросил он. – Завтра я проверю, что ты умеешь.

Потом прошёл мимо, сделав знак Валенту следовать за собой. Мелиор всё же нацепил украшение на Лукрецию. Она больше не сопротивлялась, напротив, одарила его благодарной улыбкой.

Наша судьба была решена. Томба подмигивал мне издали. Всё хорошо…

Вот только солнечная девушка ушла прочь в обществе Грациана и Гадеона, а на груди её красовался подарок Валента. А я оставался посреди двора в своём мокром мешке, с мокрой собакой на руках. И у меня не было украшений, которые я хотел бы ей подарить. И всё это было очень безнадёжно.

- Отдай собаку, - угрюмо сказал мне Северин Массала. У него был ломающийся басок, неожиданный в  таком тщедушном теле.

Я опустил щенка на землю.

- Это твоя?

Он коротко кивнул, отворачиваясь.

- Я готов тебе служить. Чему ты хочешь научиться?

Северин бросил взгляд через плечо. Этот взгляд странно тёмных глаз тоже был неожиданно взрослый.  Но его нос покрывали знакомые веснушки!

- У тебя – ничему. За тебя просила сестра. И ты не обидел Велону.

Щенок ещё покрутился у моих сапог, потом с весёлым лаем припустил за ним вслед.