Сегодня опять дует с моря. Волны грызут обледенелую гальку, спаянную холодом в прозрачный монолит. Кажется, эти удары должны раздробить его, чтобы вновь свободно играть окатышами на дне, но это только видимость. Они бессильны нарушить мёрзлое спокойствие зимы, и панцирь, укрывший берег, от их усилий только крепнет.

Пару дней назад над побережьем пронёсся шторм, заключив в ледяную корку землю, деревья, крыши домов. Ветви звенят на ветру, и падают, не выдержав тяжести оков. Томба сетует, что погибнет сад. Здешние края и не помнят такой суровой зимы.

Я тоже не помню. Впрочем, я редко зимовал дома. У меня всегда находились дела на стороне. И за садом ухаживать я не умею.  Томба говорит, что уже не получится: слишком тяжёлая рука. Так что польза в хозяйстве от меня относительная.

Это странно – проснуться одному в середине января и увидеть вокруг лишь заледенелый берег. Не то, чтобы мой сон был сладок, но я к нему привык. Кажется, он нравился мне больше, чем пробуждение. И всё же я снова сижу на застывших валунах и тупо смотрю, как волны облизывают гальку. Бездна смысла!

Камни скрипят под неровными шагами, и я поспешно встаю. Тропа обледенела, там и на здоровых ногах рискованно спускаться. Но Томба с больной ногой ходит лучше иного здорового. Садится на валун, едва отогретый моим теплом, и смотрит без жалости:

- Так и будешь ходить с трагической рожей?

- Почему нет?

- Потому что глупо! Чем скорее ты поймёшь, что это никогда не было даром, тем будет лучше. В первую очередь для тебя.

Это странно – оказаться вдруг ненужным. Можно ли начать всё заново в сорок лет? Живёшь вот так, ощущая себя Избранником Богов. А ты вовсе не избранник, а незнамо кто с физиономией, перекошенной от величия. Нет, я не жалею, что не убил Децима Кара. Он не заслуживал смерти. Надеюсь, они всё же поладят с Метеллом. Но для эпической поэмы, столь любезной сердцу военного трибуна, не хватало моей трагической кончины. И горячих речей над гробом. Впрочем, если учесть, что изрекать эпитафии должен был Лугий, я бы, пожалуй, дождался. Вывода о том, что «орясина была бестолковая», а так же о том, что «дурень долговязый и погиб не по-умному». Так что лучше я живым тут на камушках посижу.

- Лонга, ты забыл, что и эту дорогу тебе не пришлось выбирать!

Порой он по привычке называет меня Длинным. Я не сержусь: Бог послал Томбу, чтобы возвращать меня к жизни. У него это всегда получалось. Мне становится стыдно. Томба тоже не выбирал – я выбрал за него… в тот день, когда искалечил ему ногу и правую руку. Он никогда не говорит об этом, но я-то помню.

- Ты не прав: дорогой Меча я пошёл сам.

Что уж сетовать, если годы отданы ненависти и мести! Я учился убивать, и выучился этому. Каким мог быть дальнейший выбор? И что я умею ещё?

- Ты умеешь переписывать книги, - напоминает мой друг.

Да, небольшое утешение, когда вокруг рушится мир. Книги…

- Идём отсюда, - говорю я. – Хватит зад морозить.

    * * *

Домашние учат меня жизни по очереди. Сегодня черёд Лугия. Значит, мне придётся терпеть не нравоучения, а подковырки. На подковырки требуется отвечать, так что я держусь настороже в те дни, когда за моё воспитание отвечает Лугий. Хотя Томба уже нарушил очерёдность, выпроваживая меня с берега. Хуже всего, когда за дело берётся Аяна. Нрав у неё тяжёлый, и возражать не очень получается. Когда-то я думал,  нам долго придётся врачевать израненную душу амазонки. Ещё одна ошибка,   я совершенно не знаю женщин. Удивительно легко она взяла надо мной верх в тот день, когда юная Зарина распорола мне плечо своей стрелой. Впрочем, Аяна победила гораздо раньше… в тот миг, когда вызвала меня на поединок. Я не дал ей погибнуть… и связал себя навсегда. За эту женщину выбор тоже сделал я. И теперь хожу, как бычок на верёвочке, и стараюсь не мычать лишнего.

Не от большого ума мне казалось, что она будет бояться мужчин. Так это или нет, но с тремя из них Аяна легко справляется. Сегодня не её очередь, но она всё же бросает взгляд, когда я вхожу. Никак не могу понять значение этого взгляда.  Как будто мало Томбы, чтобы заставить меня стыдиться!

В доме тепло и пахнет съестным. Брюхо радостно  запело, приветствуя завтрак. Так что переживания придётся отложить. Трудно переживается под Аянину стряпню. Готовит она по-варварски: жирно, ароматно и вкусно. Я хочу быть далёким от соблазнов, хладнокровным и воздержанным, но… Боги мои, чего она напихала в эту капусту?!

Лугий колотит по спине и суёт в руку чарку с подогретым вином. У меня и без того только что дым из пасти не валит.

- Что это было? – выдыхаю с трудом.

- Утка, - невинно улыбается галл. – С капустой. А ты что подумал?

Что я подумал, неважно. А вот сколько пряностей в эту утку пошло? Весь корабль, что разгружался на прошлой неделе в порту?

- Гляди-ка, - радуется Лугий. – И впрямь глаза разгорелись. Аяна, ты чудо!

Не чудо, чудовище!  Это чудовище улыбается ему, и мне снова хочется сбежать. Глаза разгорелись, значит? Да они из черепа выскочить норовят!

Мои домашние уплетают так, словно привыкли есть одну горчицу и перцем закусывать. Или это месиво из пряностей попало лишь в мою тарелку? Сую нос в котёл – так и есть. Хорошо, можно разбавить. Вот сатиры мохноногие!

- Умный, - с завистью говорит Лугий.

- Наглый, - поправляет Аяна.

И они снова мило улыбаются друг другу.

У меня на время есть занятие. Я измышляю месть. Отвечать придётся с максимальным коварством, дабы удовлетворить извращённую фантазию Лугия. Думаю, насыпать перца мне в тарелку придумал именно он.

Велона ласково тычется мордой в ладонь, выпрашивая кусочек. Добрая душа, ей в голову не придёт травить хозяина, чтобы он подвигался напоследок. Собаку я устраиваю в любом виде. Смотрит доверчиво и шевелит влажным носом, недоумевая, почему я жадничаю. А я соображаю, может ли такое количество пряностей повредить её желудку. Наверняка ведь может!

- Иди сюда, лохматая. Не водись с этим длинным дядькой! Добрый Лугий даст тебе вкусную косточку, он щедрый. А  дядькин сапог можешь пожевать, я тебе разрешаю!

- Она всё равно этого не сделает. В отличие от некоторых.

Галл пристально смотрит на Велону. Она добросовестно смотрит на него. И стучит по полу хвостом: для тебя - всё, что хочешь!

- Ах, ты вот значит как? Значит, я сам должен жевать его сапоги? Ну и ходи с ним вместе скулить на берег, у вас вдвоём здорово получится!

Милый Лугий, он так лезет из шкуры вон, чтобы развеселить, что мне в который раз за утро становится стыдно, и я ухожу на кухню. Наливаю вина, старательно взбалтываю. Пришла пора и мне позаботиться о друзьях. Галл простужен и почти не дышит носом, иначе я бы не рискнул.

Лугий тем временем достал арфу и соблазняет Аяну. Да, мне бы дивный голос, льняные кудри и лет на десять меньше, я бы тоже попытался! Потому что другой такой попросту нет. Прежде мне в голову не приходило, что женщина может обладать чем-то помимо телесной красоты. Аяне боги дали неженский ум, чуткое сердце и огромную стойкость. Она научилась даже улыбаться, не догадываясь, что в глубине чёрных глаз так и осталось отражение пожара. Я бы очень хотел, чтобы там отразилось безмятежное небо. Но мне не дано её воскресить, у меня самого внутри пепелище. Так что, если женщина может выбирать между юным златокудрым героем и долговязым неудачником, выбор нетруден, верно?

Сегодня он снова поёт что-то такое, чего никогда не певал прежде. Для Аяны он находит песни, какие не звучат в кабаках. И я каждый раз думаю, какой он настоящий: тот, что сыплет остротами и перцем в тарелку или вот этот  - поэт, способный найти слова, чтобы пламя в глазах Аяны сменил тихий рассвет? Вспоминаю: он собирался взять в жёны Эглу, дочь бродячего племени. И  не его вина, что не сложилась та любовь.

А Лугий поёт:

Я солнца пью лучи

    разбитыми губами,

и времени поток руками развожу.

Я с тайной, что летит всегда под облаками,

Среди далёких звёзд случайно окажусь.

Я соберу простор,

кусок заката алый,

сияние звезды и сердце из груди –

И поднесу тебе тихонько, чтобы знала,

Чтоб ты сказала мне: «Постой, не уходи!»

Прерывается на мгновение, чтобы отпить вина; я не успеваю убрать кубок, уже страстно сожалея. Очи певца формой и выразительностью напоминают глаза краба, я имею возможность представить, как выглядел сам некоторое время назад.

- Извини, не хотел…

Галл смотрит непонятным взглядом, потом машет рукой:

- Безнадёга!

И я снова ничего в этой жизни не понимаю. Велона, почуяв неладное, семенит от одного к другому и тревожно заглядывает в глаза. Томба что-то рассерженно ворчит в углу. Я не слышу, что именно, но догадываюсь, кто виноват. Впрочем, Томба поясняет:

- Одно правило: если ты налил кому-то уксус в вино, никогда не извиняйся.

А там не только уксус. Перец тоже. Пошутил, называется. Вот. Теперь уж точно пора сбежать. Туда, где домашние не станут меня разыскивать. Подхватываю плащ, направляясь к двери. Лугий ворчит недовольно:

- Опять идёшь к своему Мейрхиону?

Я только киваю в ответ. На самом деле Мейрхиона  зовут Авл Требий Секунд, он образованный римлянин хорошего рода. Но у него вправду конские уши. Справедливости ради, у него вся физиономия конская – длинная и худая. Мне редко доводилось видеть столь непривлекательную внешность: вислый мясистый нос, шишковатый лоб, гранёное треугольное лицо, чёрные волосы, которые выглядят вечно засаленными. А глаза, пожалуй, даже пугают: глубоко засевшие под тяжёлыми надбровьями, они кажутся тусклыми, как олово. Однако, он умён. Давно я не встречал человека, с которым  можно порассуждать о философии, литературе. Требий – обладатель несметных книжных сокровищ, некоторые из них не в лучшем состоянии. Кто-то посоветовал ему обратиться ко мне, зная, что я пишу на двух языках. Мы свели знакомство ещё два года назад, до моей последней отлучки. Узнав о моём возвращении, Требий вновь меня разыскал. С тех пор почти каждый день я разбираю старые свитки. И на время забываю о своих неудачах. Не всё ли мне равно, какие у него уши?

Авл Требий живёт так, словно никогда не покидал Рима. Мне кажется, он тоже пытается скрыться от себя – от причины, что привела его на эту глухую окраину Империи. Дом Мейрхиона выстроен в лучших столичных традициях: прямоугольная планировка с уютным внутренним двором. Мой  дом в Равенне был почти таким же. Но когда я вхожу в ворота,  в глаза бросается облетевшая штукатурка. А на цветных мозаиках ветер чертит снегом иероглифы. И я понимаю, что уже очень давно комплювий  не затягивали тканью от непогоды, и вся эта римская роскошь не более реальна, чем моё мнимое варварство. Мы оба играем в какую-то странную игру в этом городе, где идёт снег.

Требий встречает меня во внутреннем дворе. Он приветлив, но радость никогда не озаряет его глаза. Напротив, мне всё время кажется, будто он ищет что-то тайное: быть может, постыдный изъян внешности или скрытый порок натуры. А я уж сам не знаю, что именно прячу. Может, в самом деле, стать снова римлянином, наследником знатной фамилии? Аркадия давно нет, а Гонорию не до гладиатора, устроившего мелкие беспорядки много лет назад – сейчас, когда в Риме хозяйничают варвары. Интересно, что скажут домашние, если я вдруг побреюсь и надену тогу? Они решат, будто я сошёл с ума, не иначе.

- Приветствую тебя, Марк Визарий! Ты не откажешься разделить со мной трапезу? Или тебя больше привлекают свитки в таблине?

Это тоже игра – он прекрасно знает, что я рано встаю и по воинской привычке пренебрегаю вторым завтраком. Время застольной беседы, возможно, наступит позже – когда мои глаза устанут разбирать строчки, почти уничтоженные людьми и временем. Тогда я, так и быть, пойду за ним в столовую, и устроюсь на пиршественном ложе, хотя давно отвык принимать пищу лёжа. Просто того требует наша с ним игра, начатая этими словами: «Приветствую тебя, Марк Визарий!»

Сегодня Требий приготовил для переписки свиток, обезображенный огнём; меня сразу берёт сомнение в том, что его можно прочесть. Это даже не свиток, просто разрозненные клочки, которым чья-то терпеливая воля придала вид единого целого.

- Попытайся это сделать, Визарий, - говорит хозяин. – Он стоит того. Я заглядывал в него много раз, пытаясь разобрать, и чаще всего мне попадалось слово «hybris». Ты знаешь, что по-гречески оно означает высокомерие, заносчивость, презрительную гордыню. Мне повстречался также «logos», что означает «слово», но ещё «мысль» и «смысл». А когда «hybris» присутствует в строке «Кронида горделивый замысел», то это заставляет заподозрить в нашем свитке бесценное сокровище!

Он прав, мне тоже не по себе. «Hybris» и «logos» - поединок властной гордыни и озарённой мысли. Только один древний автор взял на себя смелость… Эсхил? Над этим стоит потрудиться!

Знаки с трудом складываются в строки.

- Под сводом небес, где владыка – страдание… - читает Требий, склонившись над моим плечом. – …всевластный рок играет Бессмертными…

Смертными играет тоже, я тому свидетель!

- Это похоже на строфы хора, - подсказывает Требий.

Я вглядываюсь в изувеченные строки до рези в глазах:

- Хор высказывается на редкость смело, если учесть, что в эписодии первом на сцену выходит Зевс.

- Ты не шутишь? – Мейрхион навострил свои конские уши, а в глазах проступило что-то вроде интереса.

- Почему нет? Если наш свиток вправду принадлежит Эсхилу, это не удивительно. В его философии Зевс всегда был носителем идеи порядка, Олимпийской гармонии.

- Однако же, в «Прометее прикованном» он говорит совсем иначе: «В новых руках сегодня Олимп, правит на нём, законов не ведая, Зевс».  Идея верховной власти подвергается сомнению, ты не находишь?

Нахожу, ещё бы. Когда у меня случалось время, я, бывало, задумывался над этим. Две правды столкнулись между собой в непримиримом поединке – право власти против права милосердия. Неужели он решился бы свести лицом к лицу их носителей? До сих пор всевластие Зевса звучало опосредованно и подвергалось осуждению. Посягнул ли он изобразить Громовержца, рискуя, что Владыка Богов не будет оправдан?

- Так и есть, - серые глаза Авла Требия разгораются мрачным огнём. – Зевс сошёл с Олимпа.

…тяжко бремя несущего власть.

Нет покоя защитнику,

не отдыхает судья.

Ропщет толпа, отвергая законы…

Глазам не верю! Громовержец жалуется?

- У кого он ищет понимания? У Прометея, наказанного его волей?

- Трудно понять, свиток прожжён насквозь. Вот ещё текст, который можно разобрать:

………………………. …силы и славы желая.

Именем Зевса низвержена Кроноса власть.

Именем Зевса встанет над миром закон,

Именем Зевса вершит смертный земные дела.

После, исполнив свой долг, нисходит в Аид

с именем Зевса…

- Что это: апология власти или богоборческая ирония?

- А как хочется думать тебе, Визарий?

Мне хочется, чтобы свиток был целым, чтобы можно было вникать в него, не отвлекаясь на бессмысленные загадки уничтоженного текста.

- Ого, какая перепалка – не хуже, чем в Афинском суде!

…………основав, принёс гармонию.

Прометей

- Себе присвоив смертные деяния

и подвиги титанов.

Зевс

- Право мудрого –

вершить порядок, быть его хранителем.

Прометей

- Пасти безмозглый скот – немного мудрости!

А разума не дав людскому племени,

Кичишься ты, над стадом став владыкою.

Зевс

- Ругаешь смертных стадом, став их пастырем?

Прометей

- Они разумны. Не твоя заслуга в том…

Авл Требий опускается на сидение напротив меня и гладит острый подбородок:

- Я понимаю, почему эта трагедия не получила известности. Это бунт, рядом с которым вольнодумие Сократа кажется невинной шалостью. Чаша цикуты  за такое - мягкое наказание.

Мне бы его уверенность. Не оставляет чувство, будто не всё так просто. Эсхил искренне почитал Зевса, чтобы отдать его на поругание, не попытавшись понять. Или свиток, который я держу в руках, принадлежит не Эсхилу. Какая тварь превратила некогда связный текст в бессмысленные обрывки? Руки ему оторвать!

Вот ещё кусок, похожий на оправдание:

…Хорош ли, плох порядок -

нарушение

угодно разве одному лишь Хаосу!

Слабеет право, власть подверглась поруганию, -

И что? Уже скопился враг под стенами.

Покуда чернь бездумная правителя

Бранит, хулит и предаёт бесчестию,

Разбойник грабит храм и режет дев…

Если это Зевс, он стал изъясняться убедительнее. Афинский суд внял бы таким доводам.

- Но кто судья? – Авл Требий озвучивает мою мысль. – Кому будет доверено разбирать тяжбу богов?

- Гераклу, я так понимаю. Эти строки хора апеллируют к какому-то герою: «…станет деяние подвигом, правде Богов угодное…»

- Смертный, решающий о правоте Бессмертных? Слишком смело.

Боюсь, этого нам никогда не узнать – дальнейший текст изъеден пламенем настолько, что я с трудом разбираю отдельные слова. На сегодня всё. Вздохнув, откладываю клочки. Хозяин разочарован, но всё же зовёт меня отобедать.

Как самый почётный гость располагаюсь на центральной кушетке. На столе обед – изысканный и лёгкий. Требий знает, что я не признаю излишества. В Истрополе почти не умеют готовить рыбный соус гарум, но в доме у Мейрхиона он также хорош, как в трапезной под стенами Капитолия. И это несмотря на шторм, не пускающий рыбаков в море. Воистину, есть вещи неизменные, одна из них – привычка к роскоши.

За обедом Требий продолжает разговор об утраченном тексте. Что-то в нём не даёт покоя образованному римлянину.

- Как он это закончил? Мы знаем, что волей Зевса Прометей был освобождён. Явил ли Громовержец милость или внял доводам скованного собеседника?

Кажется, моя физиономия выдаёт, о чём я думаю.

- Ты в чём-то сомневаешься, Визарий?

- По правде, да. В какой роли автору нужен Геракл? В роли живого зубила? Или человеку будет дано право решать самому?

- А чего ждал бы ты?

О, чего ждал я, там точно не будет!

- И всё же? Ты считаешь, что Геракл разрешает спор, приняв сторону Прометея?

- Ага, и Зевс покорно соглашается с его выбором!

- Полагаю, то, что я слышу в твоём голосе – это ирония? Она тебе не очень удалась.

- Возможно. Привычка к мечу формирует своеобразное понимание юмора.

- Вот именно, привычка к мечу. Ты хочешь сказать, что понимаешь поступок смертного героя, и это не была покорность воле богов?

- Полагаю, Геракл просто уравнял шансы. Все те же доводы – минус орлы и цепи. И спорьте хоть до скончания времени,  только кому это интересно! Разве что паре римлян, кичащихся своей учёностью. Думаю, их спор скоро угас бы сам собой. В таком диалоге пытки бывают самым весомым аргументом. Причём для обеих сторон.

Не думал, что мне удастся развеселить Авла Требия. Его веселье выглядит даже мрачнее, чем обычная холодная чопорность.

- Ты ещё больший безбожник, чем я думал, Визарий! По меньшей мере, странно для человека, много лет служившего мечом Господа. Ты думаешь, что это комедия? Твой финал в духе «гордиева узла» в трагедии смотрелся бы неуместно.

Мне остаётся лишь пожать плечами:

- Я не говорил, что это есть в тексте. Просто мне вдруг захотелось, чтобы всё вышло именно так.

Отсмеявшись, Требий снова вперил в меня свои стальные буравы:

- Я вдруг подумал. Визарий: ты помнишь сказание о посмертном путешествии Эра из Памфилий? Того, что воскрес на костре на двенадцатый день, а потом рассказывал, что видел в Гадесе. Об этом написано у Платона. И у Макробия, кажется.

Я помнил, но какое это имело…

- Ты часто умирал, Визарий! Значит, подобно Эру, мог видеть богов и беседовать с ними.

- Увы, если это так, то я слишком много пил из Леты.  К тому же Эр не видел богов. Он говорил лишь о трёх парках, да веретене Ананки в центре светящегося столпа . Почему ты вспомнил об этом?

Его глаза шарят по мне, словно цепкие руки. Неприятное ощущение, между прочим.

- В моменты посмертия ты мог видеть своего бога.

- Не думаю. Он правил племенем гигантов, живших до потопа, и исчез вместе с ними. Так мне говорили.

Но Мейрхион захвачен этой мыслью:

- Гиганты? В самом деле, что, если так всё и происходит? Души получают жребий, подходят в очередь к столу, где разложены судьбы, и выбирают ту, которую проживут после нового рождения. И значит, ушедшие гиганты давно воплотились вновь. Ты ведь вполне можешь быть одним из них!

- Только потому, что цепляю головой притолоку? Нет, не думаю.

- А почему нет? Ты выбрал жребий героя.

Мне невесело, но я смеюсь:

-  Ничего не помню об этом, но если впрямь выбирал, то, должно быть, подобно Одиссею долго копался, пока отыскал самую заурядную судьбу. И собирался её прожить. Поднять иной жребий мне пришлось на земле, среди живых. В душе я не герой.

- Отчего же ты столько лет был готов умирать за чужие грехи?

- Ну, кто-то это должен делать.

Авл Требий хохочет:

- Прости, Визарий, в этических вопросах твоя логика столь же пряма, как клинок твоего меча! К сожалению, жизнь редко бывает проста.

- Гораздо проще, чем мы думаем. Люди сами склонны её усложнять.

Вот. Теперь я повторил слова Томбы. Не далее как вчера он говорил нечто подобное обо мне.

Авл Требий протягивает мне чашу и пристально смотрит в глаза:

- Знаешь, Визарий, я побоялся бы совершить преступление, зная, что разбирать его примешься ты!

Понимай, как знаешь! То ли отдаёт должное уму, то ли издевается над прямолинейностью. Что ж, не впервые. С тех пор, как я узнал Лугия, мне это даже привычно. Кстати, это ведь он стоит в дверях? Каким образом?

Галл ухмыляется, я понимаю, что услышу много интересного о себе и о хозяине дома, как только представится случай. Прежде он никогда не являлся в дом Авла Требия, терпеть его не может.

- Прости меня, хозяин, - говорит Лугий в лучшей римской манере. – Обстоятельства заставили искать Визария у тебя. Городские власти нуждаются в нём.

Всё это странно. Наместник не мешал мне творить суд по Правде Мечей, скорее, он старался не замечать это диво, выпадающее из Имперской судебной системы.

- Квестор  убит, - говорит мой друг. - Надо, чтобы ты взглянул.

Ладно, убийство квестора меня не удивляет. Люди редко любят тех, кто собирает налоги. А уж Тит Максенций, в народе именуемый Сфагном, горячей любви не вызывал и подавно.

- Сегодня праздник будет во многих домах, - говорит Авл Требий.

Удивляет меня другое: почему Лугий пришёл? Ведь он-то лучше всех знает, что Бог отнял у меня право суда.

- Ты должен на это посмотреть, - повторяет новый Меч Истины.

- Что ж, Визарий, я отпускаю тебя, - величественно произносит Требий. – Но с условием! – он воздевает палец. – Ты поможешь мне прочесть это до конца. Я хочу знать твоё мнение.

Никто не хочет знать, чего хочу я! Впрочем, я сам этого не знаю.

На улице ощутимо задувает. Лугий запахивает плащ и щурится:

- Он странный, твой Авл Требий Мейрхион! Его больше волнуют судьбы придуманных героев, чем реальное убийство.

- Они волнуют и меня. Исключительно интересная рукопись.

Лугий смотрит скептически:

- Тебя всегда заботили судьбы живых людей. Поэтому я и увязался за тобой. Зачем ты ходишь к этому уроду? От него за милю разит презрением к человечеству.

Ну, что я могу ему ответить?

- Чего ты хочешь от меня? Теперь ты носишь Меч и вполне способен управиться сам. Со смертью, как и с девой, встречаются наедине.

Лугий глядит странно - то ли презрительно, то ли с жалостью:

- Что касается дев, чтоб я при тебе стеснялся соблазнять Аяну?.. Ха! И ещё раз ха! Не догадываешься, что мне мешает?

Даже гадать не буду, предпочитаю об этом не думать вообще.

– А что до смерти, я не возьмусь решать о таком деле без тебя. И это не я так придумал. Ты доверяешь мнению Томбы?

Я доверяю мнению Томбы. Он всегда понимал в жизни больше моего. И если нубиец говорит, что я баран, пора учиться блеять. А если Лугий с Томбой решили, что я тут нужен, придётся послушать.

- Послушайся хоть раз. Кстати, мы пришли.

* * *

Из тюрьмы Томба принёс немногое. Полновесный синяк и имя «Луперк». На чёрной физиономии синяк казался багровым, глаз почти закрылся. Впрочем, мой друг и целым глазом избегал на меня смотреть.

- Думаешь, ты выглядел бы лучше? И тяжёлые кулаки у Сфагновой стряпухи, я вам скажу!

Мы собрались у стола, наблюдая, как оголодавший нубиец поглощает тушёную говядину. Интерес к следствию оказался прилипчивой хворью, чем-то вроде лихорадки. Я и оглянуться не успел, как в моём доме уже болели все. Томба жадно ел, а мы жадно внимали.

- Палача у Сфагна не было, он любил кнутобойствовать сам. Наказывал за малейшую провинность. И без неё тоже. Так что рабы Максенция очень признательны тому, кто эту сволочь разделал.

- Настолько признательны, что готовы умереть за него? – поинтересовался Лугий.

- Я так понял. Поминали девочку, замученную этим чудовищем. И её отца.

- Это он Луперк?

- Думаю, да.

Аяна не настолько знала латынь:

- Что означает это имя?

- Фавн Луперк, Волчий - покровитель плодородия и стад. Низкорослый, козлоногий и весёлый, он обитает вдали от людей в окружении дикого зверья. Я всегда представлял его толстым и вечно пьяным. Луперкалии – дни Фавна, праздновали в середине февраля. Это было весело, жаль, что теперь христиане не дозволяют!

- Значит, Луперк – просто кличка? Кто он такой?

- Я пытался выспросить, но тут меня узнала Максенциева кухарка. Закричала, что я раб Визария, что негоже болтать о бедолаге, с которым Боги без того дурно обошлись. И дала мне в глаз. Я так понял, что Луперк – азиат.

- Это почему?

- Трудно сказать, мелькало что-то в разговоре. Дикий, кривоногий… не могу объяснить, но тогда я был в этом уверен.

Вот. Чего я, собственно, и боялся. Речи надо запоминать дословно, нам обычно ничего другого не остаётся – только слушать и решать, где тебе соврали. А этот умник одноглазый мне толкует о том, что «мелькало» видите ли!

Единственный доступный Томбе  орган зрения насмешливо щурится:

- Как думаешь, сколько глаз и волос осталось бы у тебя после похода в тюрьму? Или у премудрого Визария имеются запасные?

Смейся, смейся! Я даже испытываю некоторое злорадство: впервые  любимец Венеры Томба натерпелся из-за женщины. И что за женщина должна быть, чтобы перед ним устояла? Вооружённая когорта.

И где его искать, того «обиженного Богами» Луперка? И чем его Боги обидели? Одни вопросы, хоть бы один ответ.

Лугий явно теряет интерес к делу. Когда бы не участь двух десятков рабов, уже бы, наверное, бросил. По глазам видно, что не в восторге от убитого. Замечает мой взгляд:

- Не бойся, дело я не оставлю. Префект хорошие деньги обещал, они  нам нужны.

Если б только в деньгах всё было. Страшно разбирать преступление, где жертва выглядит омерзительнее убийцы. Я в Аквинке решился, теперь без меча хожу. Как ещё Бог рассудит?

Аяна в порыве сыскной лихорадки предлагает:

- А можно узнать, куда этот Сфагн рабов продавал? Может, записи какие-то?

Вяло морщусь, может и есть, но маловероятно. Скользкий тип был Максенций. Если он уезжать собирался, едва ли подробные описи составлял. Скорее уж те уничтожил, какие были. Но обещаю поглядеть. Где-то же надо искать.

Томба задумчиво цедит:

- Если свои рабы молчат, может, этого Луперка  чужие знали? Поспрашивать надо, что за дом, что за люди в нём служили. Почему Сфагн имущество продавал? Не все же в этом городе языки проглотили.

Решено, власти Лугий возьмёт на себя, я поговорю с горожанами из приличных семей, где на порог пустят. А Томба с Аяной поспрашивают рабов и женщин в эмпории, по тавернам. Может, отыщется след. Хотя надежда, признаться, мала.

Малая надежда принесла большие плоды. Из разговора с префектом обнаружилась интересная штука. В следующем месяце наступал срок отправки налоговых поступлений в столицу. Так вот, денег в  доме Сфагна не нашли никаких. Даже меньше, чем полагалось состоятельному римлянину иметь. А он ведь своим добром торговал уже какое-то время. Где всё? У пропавшего Луперка?

Вот! Чем и объясняется повышенный интерес властей. Никак не тем, что квестора запороли насмерть.

Приличных домов, где мне удалось побывать, было немного, самым интересным, как всегда, оказался дом Авла Требия. Мой учёный друг огорошил меня известием:

- Он ведь играл, этот Тит Максенций. Кости готов был кидать дни напролёт. Страстный любитель скачек, в самый Константинополь ездил. Визарий, я не советовал бы тебе соваться в это дело. Квестор был отвратительным негодяем и получил по заслугам!

Взгляд Мейрхиона  мрачен. Прежде мы не разговаривали с ним о современных делах, но мой друг, похоже, не в восторге от нынешней власти.

Интересное складывается положение. Денег у Максенция нет. Часто ездил на скачки в Константинополь. И собирался уехать вновь, когда бы разыгравшийся шторм не задержал корабли, а таинственный Луперк не вооружился кнутом. А что, это мысль! Надо порасспросить в порту, куда намеревался ехать квестор, на чём. Может, и багаж отыщется?

В порт мы пошли втроём, Томбу оставили залечивать раны. Он протестовал, но кто-то же должен приготовить обед. Я больше дома не согласен сидеть, хватит с меня. Может, у меня всей радости в жизни – в деле  Максенция покопаться. Аяну тоже удержать не удалось, до объяснений она, как всегда, не снизошла. Вооружилась луком, встала у дверей – и уговаривайте её, кому очень хочется в глаз получить. У Томбы и без того один оставался, он постонал для порядка, но активно сопротивляться не стал.

Сегодня мороз ослабел, но снег стал валить ещё гуще, владельцы кораблей носа из таверны не высовывали. При желании можно было потолковать со всеми, не выходя наружу. Лугий только приступил к расспросам, когда Аяна потянула меня за рукав:

- Визарий, посмотри на того человека в углу.

Незнакомец сидел у самого выхода. Там сквозило, он был дурно одет, но терпел. Стол перед ним пустовал, не похоже, чтобы бедняга что-то мог заказать. Зашёл погреться, пока не прогнали. Пассажир, задержанный штормом?

Аяна шепчет прямо в ухо:

- Видишь, как он двигается?

А он почти не двигается, закутался по уши в какую-то рванину, только затылок виден, заросший прямыми чёрными волосами. Небольшого роста коренастый мужчина, ноги кривоватые. Неужели азиат?

Двое моряков, выходя на улицу, заставили нищего посторониться, и вот тут я разглядел, что привлекло внимание амазонки. Движения незнакомца были скованными словно… не могу понять, что-то очень знакомое… бережётся, вот что! Не так, как берегут больные кости, а словно шкура саднит.

Глаза Аяны рядом, испытующе светятся в полумраке. Она тоже это помнит – как берегут спину, израненную кнутом.

- Я подойду к нему?

Качаю головой. Если это и есть Луперк, мне не хочется, чтобы она оказалась с ним рядом. Сфагна разделал убийца силы немереной. Однако, как быть? Меня и впрямь слишком многие знают. Делаю знак Лугию, он схватывает мгновенно. Небрежной походкой направляется к выходу, потом вдруг склоняется, придерживая меч:

- Эй, парень, не тебя ли кличут Луперком?

Галл наклонился слишком низко. Нищий внезапно схватил его за плечи и буквально воткнул в столешницу. Звериным прыжком перемахнул через стол и распростёртого на нём Лугия и исчез в сгустившихся снежных сумерках.

Я проклял свой рост, когда рванулся за ним: в таверне без того развернуться негде, ещё здоровенная сушёная рыба болтается над входом. Так меня по лбу ляпнула, что искры из глаз полетели.

Расторопнее всех оказалась амазонка. Разминувшись с рыбой, я услышал её крик из темноты:

- Сюда!

К тому времени и Лугий присоединился к погоне. Убийца петлял между грудами вонючих сетей, пифосами  и ящиками, мы не отставали. Раскисший снег скользил под ногами. Мне ещё никогда не приходилось так бегать за кем бы то ни было, дыхание начало сбиваться.  А Луперк  не подпускал к себе, он знал в порту все закоулки. Очередной поворот в лабиринте. Аяна на бегу бросила стрелу на тетиву.

- Не стреляй, - кричу ей. Убьет его – всё бесполезно.

И в этот миг галл  обрушивается на спину убийцы с высокой груды мешков - он разумно срезал угол поверху. Погоня окончена. Я рывком обгоняю Аяну, и вдвоём с Лугием мы скручиваем неуловимого Луперка.

    * * *

Кто бы знал, как я порой ненавижу эту работу!

Мы поймали убийцу. Поднятый на ноги, он едва доставал мне до груди. Щерился, как волк и молчал. Аяна раскрыла на нём рубашку, мы увидели, что на жилистом теле нет живого места.  Вести его пришлось на затяжной петле, даже при этом он порывался бежать, и едва не задохся.

Утром Лугий отправился в порт – искать пропавшие деньги квестора. Я с ним не пошёл, мне было тошно. Томба тоже куда-то исчез. Он вернулся лишь под вечер, мрачный, что обычно ему не свойственно. Нубиец всегда умел отыскать светлые стороны в жизни.

- Где ты был?

- У Сфагновой стряпухи. Не смотри на меня так: Лугий нашёл похищенное, и префект вернул всех в дом. Кроме убийцы, естественно. Ждут наследников.

Ничего особенного в моём взгляде нет, я знал, что галл управится. И то, что непокорная дева вызовет живейший интерес нубийца, тоже можно было угадать.

Мой друг сел напротив, сложил руки на столе, поигрывает пальцами – пять к трём. Мне становится ещё тошнее.

- Так и будешь сидеть, ни о чём не спросишь?

- Думаю, ты всё скажешь сам.

И сказал. Такое, от чего в пору завыть дурным голосом.

Луперка Сфагн купил, чтобы ухаживать за лошадьми. Кого и покупать для этого, как не гунна, рождённого на коне? Каким он был слугой, квестору узнать не довелось.

С Луперком была девушка лет пятнадцати. Дочь. Стряпуха Ксантиппа говорит, хорошенькая. Максенцию она показалась подходящей для телесных утех. Сама степнячка так не считала. Кажется, она укусила его от всей души. Утром хозяин вытащил изуродованное тело и приказал закопать.

Вот тогда конюх и кинулся. Его успели перехватить прежде, чем он достал до хозяйского горла, а потом Максенций целый день порол его сам. После порки гунн выжил, но речь отнялась. Мычал, лёжа на соломе ничком, стонал, как животное. Через два дня в доме был покупатель, среди прочего имущества он забрал избитого раба. Вот и вся история.

Бог мой, почему мы живём в мире, где справедливость и правосудие – разные вещи? Кто прав перед тобой: знатный подонок, пьяный от крови и безнаказанности, или убитый горем раб - отец замученной дочери? Или правых вовсе нет?

Много лет я считал, что это возможно - совместить истину и закон. С того дня, когда мудрый Стилихон пощадил обезумевшего от гнева юнца. Много лет я платил свой долг за одну жизнь, отнятую из мести, многих покарал, ещё больше спас.

Но теперь я не знаю, где она – истина. Я потерял это знание в Аквинке, но тогда Ты простил меня. Теперь же мне понятно одно: Лугий не может драться завтра, не должен казнить убийцу. Он не заслуживает того, чтобы сломаться, чтобы утратить веру в справедливость!

Берег подтаял, я спотыкаюсь в темноте, но бреду куда-то, не в силах остановиться. Словно бегу от решения, которое и без того мне ясно… Гунн обречён. Лугий не может рисковать.

Далеко уйти не удалось, галечный пляж упирается в высокую скальную стену. Так и я упёрся в единственный ответ, который не обойти. Под этой стеной нашла меня Аяна:

- Пойдём. Лугий пришёл.

Меч Истины повторил для меня, как он вернулся в порт, как отыскал логово убийцы, где тот дожидался возможности покинуть город: тёмная нора, сарай для хранения сетей. И в пожитках Луперка, конечно, не было золота. К пропаже казны беглый раб касательства не имел.

Лугий был непривычно скуп на слова. Он коротко сообщил, что разыскал владельца корабля, на котором собирался отплыть Максенций. Среди вещей квестора, доставленных на корабль, была шкатулка с деньгами. Меньше, конечно, чем должно было быть. Кое-какие долги он уже оплатил из краденых средств.

Мне пришла в голову мысль:

- Лугий, надо оттянуть разбирательство. По закону за действия раба отвечает хозяин. А хозяин отделается лишь денежным штрафом. Мы найдём того, кто выкупил Луперка, быть может, он согласится…

Мой друг угрюмо качает головой:

- Если бы. Этот добрый человек дал гунну вольную в тот самый день, когда спас его от Максенция. Документ был в вещах. Обгорел ровно настолько, чтобы можно было понять, что это такое, но узнать имя благодетеля нет никакой возможности. Возьми, может, ты что прочтёшь.

И он протягивает мне обожжённый пергамент.

                               «…нд, настоящим подтверждаю,

              …аю на волю немого раба из племени гуннов,

…емого Луперком. Какового раба я купил у Тита Максенция за десять солидов.

Вольноотпущенник Луперк не имеет передо мной никаких обязательств и может самостоятельно устраивать своё существование.

Написано в иды января 444 года от покорения Истрии Римом».

И я понимаю, что этот мир ещё ужаснее, чем я думал. Вот тебе и Эсхил… Иды января, пятнадцатое число. В тот день начался шторм, я не высовывал нос из дома. Пойди я тогда к нему, обернулось бы всё иначе?

Почерк разнится настолько, насколько латынь отлична от греческого. И всё же мне знакома эта рука. Рука человека, который верит, что наступает «конец вещей». Похоже, он и впрямь, наступил.