Жданка

Ведро било по колену. Я отдыхала каждые десять шагов. Останавливалась, тяжело дыша, как старуха, переводила дыхание. Хорошо, сейчас все другим заняты – не до меня. Ни бабы не задирают, ни девки не смеются – сидят по углам, как мыши, да с опаской на мужиков поглядывают. Одно дело, жить и слушать, как за брагой вояки планы набега обсуждают, и совсем другое – когда неразбериха да путаница сплошная вокруг, и кипят мужики, всерьёз собираясь соседей резать. Сплетничают и то с оглядкой – лишнего бы не сболтнуть, чтоб от мужа не влетело. Меня только всё это не касается. Мне страшнее уже не будет.

Поставила у порога ведро, распрямилась, уперев обе руки в поясницу, огляделась. Детям всё нипочём! Сколь бы серьёзны ни были взрослые, что бы ни случилось, в ребятишках царила весна. Они, как воробьята стайками сновали меж домов, очень деловые и очень шумные. Дети пока не придают значения, кто вождь, кто простой селянин. Это всё только в игре. Даже моё золото с ними носится. Этой весной я махнула рукой на непоседу и пустила её к остальным. Взрослые бы долго сидели и разбирали, кто она – то ли раба, то ли нет. А детям всё едино! Я долго могла на них смотреть. Мне не дали.

- Эй ты… - молодуха остановилась, не подходя ко мне близко. Я потупила взгляд.

- У меня ребёнок плачет.

- Покорми, - я устала и не хотела никуда идти.

- Он грудь не берёт, криком кричит… красный уже весь. Он со вчера…

Я резко вскинула голову и взглянула прямо на неё. Она замолкла на полуслове, отвела взгляд и тихонько завыла на одной ноте. Девка явно не выспалась и много плакала. Да и ребёнок, который кричит всю ночь и полдня – дело серьёзное.

- Пошли, - я уставилась в землю перед собой, чтобы больше не пугать её взглядом.

Глуздырь уже не кричал, а хрипло постанывал. Развернув его, я сразу всё поняла – животик вздулся, под ладошкой чувствовалось, как там бурлит всё.

- Рассказывай, когда заболел.

Молодуха всхлипнула, утирая лицо рукавом, покосилась на дверь – не зашёл бы кто. Девочка была помладше меня лет на пять. Испуганная очень, видать поперёк мужнина слова за мной побежала.

- Вчера вечером, как спать легли, он хныкать начал. Я уж его и качала, и песни пела – в клети, чтоб мужа не будить. И титьку совала – чмокнет и ещё сильнее орёт. Только к утру угомонила. Как проснулся, поел – опять орать начал. Сил моих нет! Сделай что-нибудь!

Я поводила ладонью по животу, прислушиваясь. Для хозяйки, наверное, всё выглядело страшновато: немощная ведьма склонилась над колыбелькой, водит по дитю когтистой лапкой и бормочет чего-то на непонятном, ведьмином языке. Но она держалась, не отбирала дитя, не отвлекала. Я заговорила маленькую хворь, а заодно велела малышу спать – очень уж много сил крик отбирает. Как малыш засопел, я выпрямилась и глянула ей прямо в глаза.

- Пока сама кормишь – не пей простокваши, и не будет больше этой хвори. Если опять зайдётся, попои водичкой тёплой с уточки. У мамки бы спросила.

- Нету… - в огромных глазах плещутся слёзы.

Я вздыхаю. Вот оно, военное время – горы добычи, гордые мужчины. А девчонке не у кого совета спросить.

- Если не поможет – меня зови.

И на что они мне все сдались?! Ведь никто они мне. А не могу я мимо пройти…

…И сказал Лучику грозный Прове-Перун: «Обретёшь ты суженную, да только прежде тридевять земель пройдёшь, тридесять жизней спасёшь, Правду верша, трижды три раза меч твой в сече затупится! Да Лихо-Кривду, что по земле гуляет, победишь! В помощники тебе дам пса – спутника верного. Но прежде сослужи мне, Лучик, службу. Нужен мне меч волшебный, который только Кий-кузнец выковать может. Приведёшь кузнеца, а я пока вызнаю, где твоя милая».

Поклонился Лучик Прове-Перуну, собрал котомку в дорогу и пошёл искать Кия-кузнеца.

Приходит в кузницу, а там огонь не горит, меха не вздымаются, а на крыльце жена кузнеца сидит и плачет. Поклонился ей Лучик: «Здравствуй, матушка. Почему ты плачешь?»

Отвечает ему жена кузнеца: «Беда приключилась, добрый молодец! Злые Змиевы слуги мужа моего в полон увели. Налетела орда – видимо-невидимо! В одиночку-то его не одолеешь, а как навалились всей кучей, так и уволокли они Кия связанным…» И ещё пуще заплакала кузнецова жена. Успокоил её Лучик: «Не кручинься, матушка, вызволю я твоего мужа!» Спросил Лучик дорогу, да и пошел к вражьему становищу. Три дня и три ночи шёл добрый молодец, а как пришел,- глянул –  обомлел. Стоит на холмах сила великая. Тьма шатров, да костров от восхода до заката раскинулась. Стоит посреди шатров идол Змиев, да неподалёку Кий-кузнец связанный.

Загрустил Лучик, закручинился – не одолеть такую силу одному воину. Сел на пенёк, думу думает. Тут подходит к нему верный Перунов пёс, да и молвит человеческим голосом: «Не силой, а хитростью кузнеца выручать надо». Задумался Лучик над словами вещего пса. Три дня и три ночи думал, на четвёртый придумал. Пошёл на болото, собрал тины клок, волосы золотые тиной прикрыл, ивовой корой подвязал. Рубаху в болоте вымочил, чтоб ил да водоросли налипли,  сброшенной змеиной кожей подпоясался. Страшный стал – не узнать!

Сел верхом на вещего пса, во вражье становище поехал. Всполошились там, пускать его не хотят. Спрыгнул Лучик с пёсьей спины, завращал глазами, заскрежетал зубами, затопал ногами, да как закричит:

- Я Змиев сын! Как вы, гады ползучие, меня не пущаете? Мечи на Змиеву кровь точите, луки тянете!

Испугались тамошние, Змиева сына к жрецам свели. Сел Лучик на подушки под идолом и командует:

- Мяса мне самого вкусного, браги самой крепкой, да девок самых красивых!

Бегают вражичи, Змиева сына ублажают, а он всё сидит – позёвывает.

- Что ж это, - говорит. – У вас только девки, да старухи. Неужто в племени воев нет, не с кем мне силой помериться?

Выходят к нему воины – один другого могутнее.

- Пущай, - говорит Лучик. – Сначала меж собой переведаются, а я погляжу.

Устроили потешный бой. А Лучик всё головой качает: как так, мол, в войске моего отца да нету богатырей! Как же вы тогда воюете, Змиеву славу блюдёте?

Обиделся вождь, велел Кия-кузнеца привести.

- Вот, Змиев сын, смотри, кого мои воины в полон взяли!

Посмотрел Лучик на Кия да как закричит:

- Почему отцу моему не сказали? Сами, значит, кузнеца раздобыли – для себя. Ох, скажу отцу – не сдобровать вам! Змеи коней закусают, гады в жилища наползут – наплачетесь тогда!

Испугались волхвы, стали вождя уговаривать Змею весточку подать. Тут Лучик и говорит:

- Давайте я сам его к отцу сведу, расскажу, как вы кузнеца в плен для Змея взяли, да сразу мне отдали, чтобы он без промедления к нему попал.

Обрадовались волхвы, закивали: умно Змиев сын говорит. Только как Кия вести, если его и вчетвером не удержишь?

Опять Лучик схитрил, взялся кузнеца заморачивать: перед глазами змеиной кожей машет, под ноги плюёт, в уши дует. Раз дунет, а другой шепнёт кузнецу, что его Прове-Перун на выручку послал. Понял Кий-кузнец, прикинулся замороченным – стоит, не шелохнётся. Развязал его Лучик, верёвку на шею накинул, повёл перед волхвами. Так и увёл из вражьего стана.

Отошли подальше. Лучик в чистой реченьке умылся, снял с себя тину, отстирал рубаху, рассказал Кию, что надобно грозному богу меч волшебный выковать. Покачал головой Кий-кузнец:

- Рад бы помочь тебе, добрый молодец! Да только не из чего мне волшебный меч ковать. Горку, где жила рудная имеется, зло неведомое захватило. Силу набрало,  никого к руде – крови земной – не допускает. А что за зло, про то я не ведаю.

Спросил Лучик дорогу к заповедной горе, поклонился кузнецу, да и пошёл руду искать. Долго ли шёл, коротко ли – набрёл на пепелище. Была деревня – не стало. Только старики на пепелище сидят и плачут. Спрашивает их Лучик, что тут случилось, какая напасть?

Отвечают Лучику старики:

- Живёт у горы идолище поганое, молятся ему дикие люди, а оно их злу да кривде учит: как убивать, грабить, да в полон брать. Что с них взять – люди дикие, своему идолищу требы кладут.

Спросил Лучик стариков, как до горы добраться, да и пошёл. Чем ближе к горе подходил, тем больше лесов горелых, зверей побитых, знаков страшных. Подошёл Лучик к горе. У горы люди дикие живут, в горе идолище сидит и страшным голосом кричит, какие требы ему надобны. Много силы у идолища поганого, ничего не слышат люди, кроме его голоса.

Задумался Лучик, сел на пенёк. Тут Перунов пёс молвит человеческим голосом:

- Лучик, эти люди дикие никого, кроме идолища поганого не слышали, ничего, кроме скверны, не делали. Победи ты идолище, покажи людям, как по правде жить!

- Как же мне его победить? – спрашивает Лучик.

- Расскажи им о добре, да так, чтобы они идолища больше не слышали.

Подумал Лучик, достал из котомки гусельки и заиграл, к диким людям пошёл – петь им песни о правде и добре.

Испугалось идолище поганое, закричало. Кричит идолище о поле ратном – поёт Лучик, как хлебное поле под солнцем волнами ходит.

Кричит идолище о жатве кровавой – поёт Лучик, как золотой хлеб люди жнут.

Кричит идолище о скарбе награбленном – поёт Лучик, как избу новую уряжают.

Кричит идолище о пленницах новых – поёт Лучик, как невесты красивы.

Кричит идолище о мечах острых – поёт Лучик, как дети к отцу бегут.

Весь день и всю ночь пел Лучик, отдыха не знал. Отворачивались от страшной пещеры дикие люди, поворачивались к Лучику. К утру совсем затихло идолище. Подняли люди на Лучика глаза, умыли лица слезами, попросили прощения. Рассказал им Лучик правду о богах, о мире – стыдно стало людям. Вытащили они идолище из пещеры, подожгли огнём очищающим, да и спустили его с горы. Устроили пир, отпустили пленников.

Рассказал Лучик людям, что нужна ему руда – кровь земная. Тут выходит из горы девица: платье зелёное так по траве и стелется, глаза, что камень – серые, взгляд твёрдый, а волосы рыжие-рыжие. Говорит девица Лучику:

- Я Горяница, этой горы хозяйка. Спасибо тебе, добрый молодец! Вот тебе то, что просил, да передай Кию-кузнецу от железной горки привет!

Поклонился Лучик Горянице, взял руду, да и пошёл обратно. Помог он Кию выковать волшебный меч: мехи качал, воду носил, молотом бил. Отдал ему Кий-кузнец добрый меч, велел кланяться Перуну.

Посмотрел Лучик на меч. Жалко ему стало меч отдавать. Он за ним далёко ходил, грязью мазался, песни пел – идолище одолел, Змиеву орду перехитрил. Вздохнул Лучик, да и понёс меч хозяину. Грозному богу такое оружие нужнее!

Обрадовался Перун, взял добрый меч – заструилась по мечу молния, окаймляя железо золотой полосой. Взмахнул мечом грозный бог – и протянул его Лучику:

- Возьми. Ты за него кривду и зло попирал – тебе им и владеть.

Поклонился Лучик Перуну, принял меч из божьих рук, да про милую свою спрашивает. Отвечает ему грозный бог:

- Много где я был, много чего видал. Не видал только милой твоей. Иди к брату моему – Хорсу-солнышку. Он каждый день землю обходит, всё видит, всё знает. У него спроси про милую…

Макошь ткёт полотно белой скатертью. Полотно стелется лунной дороженькой. Конь ступает по лунной дороженьке, несёт Лучика к милой-суженой. Слово Жданкино крепко будь: пряжу кручу, дорогу совью – как нитка к веретену, так и ты к дому моему!..

Лугий

Тошное это дело – возвращаться по кровавым следам. Длинный этого не понимал, ему сейчас от всего хорошо. Маков нанюхался, едет со счастливой рожей. И думает, что я сержусь на него, что он по зову сарматского вождя за дело взялся. Чувствует себя виноватым, а когда он виноват, то пытается искоса в лицо заглядывать. Забавно так, при его-то росте. Пару дней заглядывал, потом перестал, теперь наслаждается степью. А чего не наслаждаться: лето, сам живой, жена рядом. Мне бы такое счастье – я бы по свету не таскался. И уж всяко сюда бы в последнюю очередь заглянул.

А ведь думал, удалось отвертеться от всей этой истории с дурацким поясом. Визарий навеселе был, спорить не стал, да и тот, который Эрик, не очень настаивал. Но пару дней спустя в нашем доме появился сарматский посыльный с всё той же байкой. Длинный без дела прискучал: по весне ему римский вояка живот вспорол, а всё неймётся. Сармата выслушал со всем вниманием, а потом спрашивает:

- Так, одного не понял. У готов пропало, а какой сарматам интерес?

Посыльный был царского рода, смотрел орлом. Думал вначале не отвечать, потом опамятовался. У Визария, когда он так спрашивает, глаза такие спокойные бывают: то ли улыбнётся сейчас, то ли зарежет - сам ещё не решил. Так уж, будь добр, любопытство его удовлетвори! Царевич сел за стол, прежде-то он всё стоя разговоры вёл, и брыкался, как норовистый конь. Поглядел в голубые глаза напротив, ещё поглядел, а потом начал рассказывать. И нарисовалась страшненькая такая фреска. Сармат, понятно, не всё знал, но я и сам повидал кой-чего, так что сложилось без труда.

Не при нынешних насельниках степи, при их отцах, гуннская орда разрушила государство готов на реке Танаис . Местным от того одна радость – германцы здорово мешали торговле боспорских греков. Потому боспорцы вступили в союз с узкоглазыми и прогнали готов на запад, в границы Империи. Пока за Понтом копили силы для новой большой войны, изгнанники-готы попросили убежища у императора и обещались служить. Гонорий им поверил. И зря. Готский вождь Аларих обманул владыку и нынче хозяйничал в Риме.

Но на Рим отсюда ушли не все. Остальные порскнули в разные стороны, как тараканы из-под сандалии. В том числе и в сарматские степи. Кто сумел, укрепились понадёжнее и замерли в ожидании гуннов, которые продолжали кочевать вдоль Понта. Иные хотели вступить с сарматами в союз, надеясь совместно отразить врага с востока. Те, правда, сами ещё не решили, с кем играть. Гуннам пастбища нужны, но с ними боспорцы в союзе, а с Боспором у сарматов вражды не было. Иные  же надеялись вовсе на чудо.

Никто не знает, откуда взялся воевода Рейн, он пришёл года четыре назад. Занял крепость, где прежде стояла удачливая сбродная дружина Эйнгарда. Эта дружина примучила окрестные земледельческие племена, с сарматами не ссорилась, крепость содержала в порядке. Жить бы да радоваться. Эйнгард был из римских дезертиров, в войске навёл дисциплину, учил строю. Коней у сарматов брал, и конников половина из них же. Пехотинцами германцы были и прочие по мелочи. Хороший вождь, в общем. Всё рухнуло в одночасье, когда какой-то дружинник из своих же прирезал Эйнгарда. Говорят, из-за девки.

Вот тогда появился Рейн с готами. И с ними пояс Донара. Сарматы, зная чудесную силу реликвии, в бой вступать не стали, хотя пришельцы вели себя не слишком мирно. Дружину Эйнгарда частью перебили, кто сдался, к себе взяли.

- Так, это понятно, - говорит Визарий. – Германцы явились, как хозяева, но потом передумали. Что их остановило?

- Мой отец, - ответил парень. – У готов нет конного войска. Отец загнал их в ущелья и пригрозил, что перестреляет издали. Рыжебородые пошли на переговоры, и он их отпустил.

- Почему? – не выдержал я.

Сын вождя обернул ко мне неласковые чёрные глаза:

- А ты бы стал атаковать дружину, которую хранит пояс Таргитая? Эта драгоценность по праву принадлежит нам, мы наследники Скифа. Сарматы родились оттого, что царские скифы породнились с амазонками.

Это сообщение заинтересовало Аяну. Она не помнит, что с ней было до плена, но каждый раз, когда предоставляется возможность что-то узнать, девка – само внимание. Визарий тоже говорит, что не знает, каких она кровей.

- Меч Истины, ты должен понимать: наши удальцы непременно вернули бы пояс в сарматские кочевья, представься такая возможность. Но это сделали не мы. А теперь нам угрожают войной.

Визарий пожал плечами:

- Так может и лучше, что пояс пребывает в безвестности? Готы думают, что он у вас – эта мысль удержит их от нападения.

- Но он не у нас! А если он появится снова? Что убережёт сарматов тогда? Отец получил на охоте рану прошлой зимой, он не сможет командовать войсками.

Длинный предложил гостю кубок вина:

- Ты хочешь, чтобы мы нашли пояс для вас?

Парень отклонил протянутую чашу, ответил, глядя ему прямо в глаза:

- Таргитай – наш предок. Это принадлежит нам. К тому же, сюда идут новые отряды гуннов. Я хочу встречать их во всеоружии, когда придёт моё время.

Длинный пожимает плечами, но я уже вижу – он согласен.

- Не хочу туда ехать, - говорю я. – Пусть сами разбираются!

Визарий снова жмёт плечами:

- Хорошо, не езди.

Его вообще возможно чем-то удивить?

- Я поеду, - это Аяна встряла. Конечно, отпустит она свою орясину ненаглядную в одиночку, да после тяжёлого ранения!

- А не надо бы, - Визарий заспорил, но без решимости. – Тебе недомогалось.

Аяна и вправду кисла все последние дни. Но не настолько, чтобы мужа начать слушаться. Полоснула взглядом огромных глаз, качнула тугим бедром, разворачиваясь, и ушла собираться. Всё, решили, значит!

Я допил вино и ахнул кубок о стену.

- Так. Это что? – говорит Визарий.

Я его удивил.

…Тетрик орал громко. Мне тогда нравилось, что орут громко. И слова громкие говорят.

- …Галлы! Союзники! Империя надеется на вас!..

- Хорошо орёт, - шепчет мне в затылок Сиагрий. – Герой!

От Сиагрия разит чесноком, я всё время  отворачиваюсь, но от других тоже разит. И вином разит, и потом. Я не так представлял войну.

- Галлы! Храбрецы! Вы сумеете вырвать победу у чумазых готов. Аларих не получит Галлию, которую ему обещал изменник Стилихон. Галлы, на концах ваших копий пирует смерть! Сам Марс восхищается вами!

Тетрик гарцует перед строем на мышастом коне. Волчий  плащ колышется по ветру.

- Красиво, - шепчет неугомонный Сиагрий. – Повезло, что сухо. Под дождём он смотрелся бы мокрой собакой.

Говорят, у Тетрика изрядная плешь. Но отсюда, снизу, её не видно. Он выглядит истым имперцем. Говорят также, что он потомок того самого Пия Эсувия Тетрика, который сдал Галлию на милость римлян. За это император сделал его наместником. С тех пор род Тетрика ещё больше дружит с Римом.

- Вы будете сражаться не только за Рим! За вашими спинами остались алтари и очаги. А впереди – победа и всё золото, которое Аларих добыл своим предательством!

Строй наёмников отвечает зычным рёвом. Меня мало волнует золото, но Тетрик обещает славу. Он называет нас героями, и я уже хочу быть героем. Меня раздражает воняющий чесноком щербатый Сиагрий, который посмеивается над легатом.

- Галлы! Сукины дети! Ваши здоровяки давно скучают без дела. У Алариха большой обоз и куча грудастых девок. Пойдите и возьмите своё!

Сиагрий одобрительно крякает. Я не выдерживаю и оборачиваюсь. У него не хватает двух передних зубов, от этого он выглядит старше. Ещё у Сиагрия туповатый вид. Мне хочется его подразнить:

- И тебе надо германскую девку? Ты же уродлив, как кабан!

Он добродушно смеётся и скребёт щетину на подбородке:

- Запомни, красавчик, девки редко смотрят в лицо. Их интересует то, что ниже. Легат прав – мой здоровяк давно сохнет без дела! А твой доволен воздержанием?

Мой здоровяк не сохнет без дела. В лагере нет девок, но в соседнем селении есть. Я бегаю к ним не каждую ночь, мне после этого спится до обеда. А сейчас назревает хорошая драка. И такая слава, что на пирах, разделив кабана и наполнив кружки пахучим элем, ещё сотню лет будут петь о легендарных героях…

…А потом мы занимали ущелье. Конница прорвала оборону изменников слишком легко. Но тогда об этом не думали. Пешая когорта втянулась в проход и стала ждать подкрепления. Готы отступили, их и было-то несколько десятков. Они истошно орали, потрясая топориками, с вершины холма у самой опушки леса. Мы не торопились выйти из прохода. Их вопли казались нам смешными. Наконец командир конной турмы  отдал приказ разогнать их. Мы перестраивались, готовясь занять холм, когда всадники скинут с него варваров. Сиагрий шутил, что легат опоздает к раздаче девок.

А потом с опушки посыпались стрелы. Всадники не успели даже развернуть коней. Прежде, чем мы укрылись за щитами, большая часть турмы уже лежала на земле. И варвары хлынули на нас. Они были повсюду. Я растянул правую руку, отбиваясь от них.

Первый натиск мы сдержали. Они накатывались волнами. Когда волна спадала, оставаясь лежать у наших ног, мы делали ещё несколько шагов в направлении ущелья. Они не решатся преследовать нас там.

Сиагрий пыхтел рядом со мной:

- Если укроемся в скалах, отобьёмся. Легат подойдёт с основными силами, и мы их сомнём. Шевелись, красавчик!

Я шевелился. Когда проход был уже близко, мы перешли на бег, закинув щиты на спину. Никто не ждал удара из скал, откуда мы пришли. Но там нас встретил наш же вандальский арьергард.

Стрелы били в незащищённую грудь. Потом по стенам ущелья сверху устремились германцы. Дальше я помню только кровь. Кровь была на моих руках,  черен меча скользил в ладони. Кровь струилась по ногам, когда мы стояли по колено в мертвецах, и пытались прикрыться щитами. Нас оставалось меньше десятка. А потом кровь залила глаза, и я перестал видеть…

Я лежал за камнем и слышал рядом тяжёлое дыхание Сиагрия. Звуки боя стихли. Мне было больно.

- Щербатый, мы устояли? Легат пришёл?

Он опрокинулся на спину, пытаясь затянуть зубами ремень выше локтя. Дублёная кожа не поддавалась. Ниже локтя руки не было, кровь уходила толчками. Я хотел ему помочь, но мои ноги придавил покойник – подняться не удавалось. Лицо Сиагрия было уже белым, беззубый рот кроваво щерился:

- Легат не придёт. Засунь свою арфу в жопу,  Лугий! О нас не сложат песни…

Он умирал рядом со мной, и я тоже умирал, не ведая, что ещё девять лет буду вспоминать этот день, и его последний хрип:

- Красавчик, никогда не верь героям…

    * * *

…Девчонка слушала, раскрыв рот и глаза. Я был у неё первый, не хотелось напугать, поэтому я нёс всякую чушь. Я был пьян и, кажется, даже заплакал. Она ни о чём не спрашивала, просто смотрела. Совсем не помню лицо. Только глаза. Я ещё не видел таких лучистых глаз.

Лугий

Городок почти не изменился. Даже странно было, словно сейчас войду в дружинный дом и встречу там всё тех же: испанца Мунда, юного Альви и самого Эйнгарда – такого, каким я запомнил его – странно красивого, в белой свадебной тунике, с витой гривной на шее.
Мне казалось, что с тех пор прошла вечность. Для меня самого пробежала и окончилась третья жизнь, нынешняя – четвёртая – так разительно отличалась от тех, прежних, что я не узнавал себя в воспоминаниях. Не хотелось мне сюда возвращаться. Здесь я не был счастлив и сделал несчастными многих людей. Тех, кто оказался под рукой Рейна. Эйнгард был большой сволочью, но он был сволочью цивилизованной.

Нынешние были варварами до самых печёнок. Не знаю, кого ненавижу больше. На роже самого Рейна это было намалёвано яркими красками. Мне он не понравился прочно и сразу: маленькие глазки, засевшие в тени громадных надбровий, как крысы под корягой, челюсти, как жернова, нос, валуном выступающий посреди лица. Грузное тело, бычий загривок. Как есть, герой – наследник Донара-Таргитая-Геракла! И мысль в громадной голове помещалась только одна:
- Почему я должен верить вам, наёмники врагов?
Визарий потом признался мне, что труднее разговаривал только с амазонской царицей Мириной. Если учесть, что Мирина сама была убийцей, это наводит на выводы. Не знаю, сделал ли их Длинный.
- Потому что мы можем найти твою пропажу.
- Для кого ты хочешь её найти? Для орды чумазых степняков? – в разговор вмешался какой-то слепой маломерок, по уши закутанный в волчьи шкуры. Этот сидел рядом с вождём и, видимо, имел на это право.
Визарий ответил уклончиво. Надо будет его спросить, как он намеревается поступить с этим дивом, в самом деле?
- Меня не интересует, кому принадлежит пояс Геракла сегодня. У него был один хозяин, и это было давно. Меня интересует только загадка. Я её разгадаю, а с поясом хозяева поступят, как им вздумается.
Загадка его интересует, как же! Длинный, конечно, умнее всех. Но в подобные дела ввязывается не от большого ума, а потому что ему всех жалко. Но Рейну и его плюгавому советчику об этом знать неоткуда. Да и незачем.
Визарий – само смирение и доброжелательность. Он всегда такой, когда нужно расспросить трудных свидетелей. И глаза добрые-добрые! Только что по головке не гладит. Ага, скорее возьмёт за шиворот и тряхнёт так, что зубы посыплются. Но до этого пока не дошло, хотя я вижу, что ему уже хочется.
- Скажи мне, жрец, какую силу даёт обладателю пояс Донара? Я слышал ваши сказания о Поясе Силы. Что в них правда?
Длинный, однако, разгадал положение слепого коротышки. Интересно, каким образом? Оберегов и жезлов у него не больше, чем у Рейна. Услыхав вопрос Визария, только что зубами не заскрипел:
- Ты не смеешь произносить имя Донара-Громоносца, чужак! Наш бог, подарив нам силу, не велел болтать о ней. Ступайте отсюда прочь, наёмники сарматов!
Вождь удивлённо повёл в его сторону тяжёлой башкой, но ничего не сказал. Ай да слепец! В чём же его власть, если этот боров у него под сапогом?
У меня хороший слух, улавливаю их шёпот:
- Тотила, с ними воля Тиу. А если они найдут?
- Есть способ отыскать его самим…
Мы выходим наружу, воины Рейна расступаются, давая нам дорогу. Они тоже удивлены, но своего колдуна побаиваются больше, чем нас. Я поймал только один враждебный взгляд из задних рядов – не успел увидеть, кто. Чей-то взгляд – совершенно иной – ласково погладил затылок. Я тискал черен меча, любой ловушки ждал. Что это они все смотрят на меня?
Аяна благоразумно смоталась из дружинной хоромины ещё прежде, чем нас выгнали. Ждала нас снаружи, и вид был потрясённый. Ещё бы, её облома ненаглядного обидели – не послушали! Сейчас в зал кинется – хозяевам морды бить.
Не кинулась. Вместо этого при всех взяла Визария за руку, заглянула в лицо. Длинный усмехался загадочно. Ему полегчало, не надо больше политикой заниматься.
- Интересная парочка вождей: йотун и цверг .
Кто-то рядом внятно хмыкнул. Я обернулся. Под навесом стоял белобрысый парень, по германским меркам красивый, но с редкостно мерзкой улыбкой – губки углом. Слова Визария ему понравились, вон как расцвёл. Поймав мой взгляд, он развернулся и ушёл, поигрывая широкими плечами. Привык девкам нравиться, вот что! Однако дружина не слишком любит своих вождей. Скоро тут станет весело.
- Что мы будем делать? – спрашивает Аяна.
Меч Истины продолжает ухмыляться:
- Это погост, значит, есть и харчевня. Оттуда нас никто не выгонит, если деньги заплатим. А деньги у нас есть. Я хочу здесь задержаться – удивительно приветливое место!
Вот таким он был, когда я узнал его. Чужая ненависть делает Визария жёстким и упругим, как дублёная кожа. У него загадочный взгляд, его мысли неуловимы. Неудивительно, что такого его боятся. Я тоже боялся.
- Скажи лучше - ищешь собутыльника! Того громадного Эрика, что заманил нас сюда.
- А что, не помешало бы. Мне нужно кое о чём его порасспросить.
- А именно?
Он кидает мне лукавый взгляд:
- Хочется знать, как это воинство интерпретирует подвиги Геракла. А ты противник выпивки с героями? Хорошо, я всё вылакаю сам.
Да пошёл ты со своими шутками!

…Тогда мне ещё казалось, что можно прожить, испачкавшись в крови, но не коснувшись грязи.
- Не обижать антов, - приказал вождь. – Незачем прибегать к насилию без нужды.
Этим он меня купил. Эйнгард всегда поступал разумно. И очень любил свои решения подробно объяснять. Таким он мне и запомнился: жестоким и величавым, вдохновенно воспевающим силу. Любая иная дружина уже ловила бы девчонок за косы и вздымала кур на пики. Эйнгарду это было не нужно, поэтому мы вели себя гостями. Поход за данью под его началом не превращался в разбой, его руку принимали если не с радостью, то и без отчаянья. Жаль, в тот раз вышло не так. И Боги не пронесли меня мимо этой деревни.
В Эйнгарде не было ничего германского, кроме имени. Кажется, он был римский бастард. Сейчас, когда я пытаюсь вспоминать, он совсем не кажется мне красивым: чёрный, с огромным носом, больше всего походивший на ворона. Особенно когда поглядывал искоса, поводя этим клювом. А когда говорил, рот искажала гримаса – память о давнем ранении. Он пережил много битв.
- Запомни, солдат, никто не должен думать за тебя! Как тебе остаться в живых? Разве это дело полководца? Полководец решает великие задачи, он выигрывает сражения.
Я ничего не спрашивал, он мог говорить за двоих.
- Хочешь сказать: как выигрывать сражения, когда проиграна война? Рим падёт завтра, если он ещё не пал сегодня. Есть ответ, только он не для простых солдат. Ты готов к нему?
Вино не кончалось, красноречие Эйнгарда тоже.
- Сильный сам устанавливает законы. Это особенно важно сейчас, когда иных законов нет. Ты – сам себе герой, полководец и бог. Веди битву так, чтобы не проиграть свою войну.
Угрюмый испанец цедит сквозь зубы:
- В одиночку не выигрывают войны.
Эйнгард пускает взгляд, как стрелу:
- Ты не готов сам быть себе полководцем, Мунд? Тогда доверься мне!
Альви всегда был жизнерадостным:
- Мы доверимся тебе, а ты продашь наши задницы при первой возможности! – и весело скалится. Он молод, но у него гнилые зубы.
Ворон щерится в привычной гримасе, иногда она заменяет ему улыбку:
- Непременно! Почему ты сомневаешься?
Нет, нас он долго не продавал, мы были его любимцами: я, Альви и Мунд. Он пестовал нас, учил, наставлял. Я много раз видел, как Эйнгард приносил друзей в жертву обстоятельствам, но думал, это не коснётся меня. Вернее сказать, у Ворона не было друзей. Он не позволял себе привязываться к кому бы то ни было.
- Привязанность ослабляет, Лугий, запомни это! Зачем тебе друг? Чтобы опереться на него? Ты что – хромой? А если нет, нужны ли тебе костыли?
Мундом он пожертвовал, когда лесное племя потребовало Божьего Суда. Испанец был силён на мечах, но их кузнец на всё решился, бросая вызов. Силища в его теле была немереная. Они с Мундом просто искромсали друг друга. Не помню, как вождь объяснял тамошним ничейный результат поединка. Нам всё равно пришлось уйти. Я впервые жалел. А, может, и к лучшему – не успел к ней привязаться.

Мунда мы поминали без особого сожаления.
- Испанцу было всё равно: жить или умереть, - сказал Эйнгард. – Такие, как он, обуза в настоящем бою. Надёжен только тот, кто до последнего будет сохранять свою шкуру. А значит, с той стороны до тебя не дотянется враг. Помянем Мунда! Туда ему и дорога!
Прежде я внимал ему если и не с восторгом, то с пониманием. Но испанец умер, как настоящий мужик. Умер за чужое преступление. Я даже не знаю, кто его украл, тот меч. Позже, увидев его у вождя, спросил об этом. Эйнгард просто пожал плечами:
- Тот, кто сделал это, был гнидой, и не стоит о нём вспоминать. Меч обнаружили воины через день после того, как мы ушли из деревни. Вора сунули в мешок и утопили в болоте. Дело решено.
- Почему же ты не вернул меч антам? Кажется, у того кузнеца есть сын.
Ворон криво усмехнулся и стиснул моё плечо:
- Никогда не совершай такой ошибки, когда сам станешь вождём. Решение вождя всегда верно. Даже если он ошибается. И что нам за дело до лесного увальня, возомнившего, будто может спросить ответа у воинов? Мунд настрогал его ломтями, и правильно сделал.
У Эйнгарда всегда был готов ответ. Он разменивал людей как фигурки в странной восточной игре, которую очень любил. Ему так и не удалось обучить меня этой премудрости. Я сражался за каждую пешку, и потому проигрывал битвы.
Альви… Альви был последней пешкой. Он не усомнился, когда Ворон с усмешкой приказал ему: «Убей!» Юнца я ещё жалел, поэтому они успели ранить меня три раза. Он сам нанёс мне одну из ран. После, вспоров брюхо Альви, я не жалел уже никого.
- Почему ты отдал их? Ты же знал, что эта деревня значила для меня! Мы обещали им защиту! Они платили нам за это.
Всё было не так, как в песне. И я оказался подлецом, вместе с ними. Потому что вместе с ними я пил антский мёд и ласкал девушку, обещая, что ей не будет больно. А наш вождь уже продал их всех.
Они окружили меня, как волки. Я истекал кровью, а Эйнгард спокойно объяснял, ожидая, пока я свалюсь:
- Мне не нужна твоя суложь, галл. Мне не нужен ты. Сейчас мне нужнее союз с этой готской дружиной. У них есть сила, они и без того могут взять то, что захотят. Пусть лучше они возьмут это для меня. А если для этого надо, чтобы они отодрали всех антских девок – пусть их. Какое мне дело, если среди них окажется твоя?
Я усмехнулся, отплёвывая кровь ему в лицо:
- Хорошо. Взамен я отодрал твою жену.
Он оскалился в ответ:
- Это тоже ничего не значит. К тому времени, как она родит, все забудут, что в дружине был желтоволосый галл.
И тогда я убил его. Не помню, как. Не помню, как совладал с ними со всеми. Сочинять было легче, чем помнить…

Аяна
Визарий сказал: «Не вижу силы за жрецом. А всё же есть среди них настоящая сила. Иначе навряд бы Тотила с поясом управился». Так вышло, что я с этой силой повстречалась. Мужикам моим невдомёк, да и мне до поры непонятно было.
Привлекла меня к ней чужая, не германская молвь, которая мне внятна была. Я говорила уже - до двенадцати лет себя не помню. Так, обрывки одни: землянку в лесном селении, отцово лицо. Он не такой, как я, был - светел лицом и волосом. Мне-то от мамки вороная грива досталась. Что звали меня не Аяной, о том я доподлинно знаю. Когда меня в рабстве посекли, а потом безумие Богини нашло, когда я Нония с холопами превратила в отбитое мясо, речь надолго отнялась. Мирина меня выходила и с собой в степь взяла. Там и дали мне новое имечко.
Мыслила я, навсегда уж забылось прежнее. Сначала амазонкой была, говорила всё по-сарматски, хотя понимала и готскую молвь. И латыни в плену научилась, а уж после вовсе стала на ней говорить, когда римлянин замуж взял. Мои-то все на римском языке говорят, даром, что один из них галл, а другой вовсе чёрный, как уголь. Сам же Визарий какую только речь не превозмог. Мыслю, нет никого умнее, хоть он смеётся, говорит: «Нашла тоже светоч разума!»
А вот мой родной язык Марку незнаком. Жмёт плечами: «Я те языки знаю, на которых в плену говорили. И те, у кого сам подолгу жил». Так и пряталось моё прошлое от меня, пока я ту белую девку не повстречала.
Фу-х, вымолвила – самой страшно стало! Вспомнилось, у нас Белой Девкой смерть звали. Не дай Светлые Боги приманить! Я за ней следить взялась украдкой, поняла: а ведь готы боятся ту, что на моём родном языке говорит. Так же боятся, как Белую в моей деревне боялись. Сила у неё не заёмная, не от пояса чьего-то там, это я уже знала. Перестало ведь тошнить, совсем перестало! Как она мне глаза раскрыла, я вспомнила, что старшие Подруги говорили: когда сына носишь, на седьмой неделе всегда тошнит. Наши так мальчишек узнавали, вытравляли загодя. Вот какая я беспамятная – и эту свою жизнь совсем забыла, позади оставила. Всё затмила любовь к высокому чужаку, которого нет на свете роднее.
Готы звали вещунью Гейст, по-нашему Блазень будет. И было в ней что-то от блазня: тощая, бестелесная совсем, в чём душа держится. Она и ходила порой, держась рукой за стену. Я боялась поначалу, а потом поняла, что сама вещунья шибко хворая. Такая хворая, что того гляди помрёт. То ли побитая, то ли не кормили совсем. То ли иссушила красную девку тяжкая болезнь.
От моих мужиков она пряталась, как от грозы небесной. Хоть Лугий один раз её оборонил от белобрысого увальня Хагена. Мне прежде галл бабником казался, охочим до пива и пустобрёхства. После поняла: они, мужики, пуще всего боятся, чтобы их не сочли лучше, чем они есть. Вот и маются дурью, напускают на себя видимость: «Я  и такой, я и сякой! Неужели ты меня полюбить хочешь?» Прям потеха с них! Муж хорошо себя понимать должен, чтобы в дурного мальчишку не играть. Мой Марк не из таких. А Лугий любит почудить, буку состроить. Вот и Хаген такой же: с виду прост, а на уме много чего держит.
Хаген у моей вещуньи что-то вызнать хотел. Это и Визарий говорил, и сама я видала. Не любит он Белую Девку, но боится меньше, чем другие боятся. Хагенову сестру Гуннхильду я повидала тоже. Гордая, прямая, как стрела, непоклончивая – и как она с Рейном ладит? Вождь нравом крут, и на кулак скорый, а её не трогал, хоть и нет меж ними великой любви. Одно непонятно – зачем он её в жёны взял?
Но эти мысли все между делом были. Мне же хотелось приблизиться к странной вещунье и на родном языке с ней поговорить. Несчастная она девка, мне её жалко стало. Не сразу, правду сказать. Сперва я ей простить не могла, что она о глазах Визария говорила. Теперь я Мирину вдруг по-настоящему поняла: ох и ревнючий мы, бабы, народ! И не отняли у меня ничего, лишь поблазнилось, а уже не по-хорошему взъелась. Открыл же мне глаза случай, узнала, по ком чудная девка сохнет.
У Гейст от Рейна дочурка была. Славный такой звоночек лет трёх. Золотая головёнка и среди светлых готских малышей, как солнышко светила. Они и звали её по-своему – Гельд. А мать называла Златкой. Мужа таким дитём порадовать – чего счастливее! Только не было у Гейст мужа, и Рейну она непонятно кто. Хорошо хоть дитё признавал. Мамка от этого, знать, страдала, а малюхе хоть бы что: всё с улыбкой, всё лопочет что-то или поёт. А говорила Златка на удивление чисто, язык не коверкала. Умная девочка. Её ровесники только взапуски бегали, эта же могла сидеть где-нибудь за сараем, разложив немудрёные игрушки, и разыгрывать всякие действа. Мне нравилось глядеть за ней издали, представляя, как будут играть мои дети. Смешно сказать, я всё украдкой трогала живот, ожидая, когда там пошевелится мой сын.
У Златки были свои игрушки, она с ними представляла сцены, ровно в театре, который я сама впервые увидела в римском городе о прошлом годе. Любимцами в Златкиных играх были ладная соломенная куколка, именуемая Лучиком, и долготелесое корневище, схожее с человеком, которое девчушка называла Правым.
Соломенный Лучик скакал по тёсаной ступеньке на суковатой колючей загогулине.
- Что это? – спросила я баловницу.
- Волшебный Хорсов конь, - ответила она и поглядела на меня неласково – неужто я таких простых вещей не знаю?
Надо будет Лугию сказать, чтобы вырезал ей лошадку, он ловок с ножом – ложки там или что у него всегда выходили. Дитю игрушку вырезать – с него тоже не убудет. Изранится ведь корягой дитё!
Потом до меня дошло: она имя бога сказала, которое и мне памятно. И говорит Златка на том же языке, что и мамка её. На том языке, который я вспомнить хочу. Я не могла от неё так просто уйти!
- Расскажи мне про своего Лучика.
Девчушка пожала плечами, что тут, дескать, рассказывать:
- Лучик по свету ходит, мечом кривду со света гонит, золотой головушкой светит, девицу красную ищет. Найдёт – свадебка будет! – тут она улыбнулась, словно это было в сказке любимое место. А потом вдруг забормотала серьёзно. – Слово моё крепко будь: как нитка к веретену, так ты к дому моему!
Меня так поразил её ведовской приговор, я не сразу нашлась спросить:
- Что это ты делаешь, Златка?
Она снова посмотрела на меня строго и молвила:
- Так сказку надобно заканчивать. Не мешай!   Иначе Лучик суженую не найдёт - не узнает. Так мамка завсегда говорит.
Я подняла голову и вдруг увидела Белую девку, стоящую у дальней стены сарая. И в глазах у неё стояла смертная тоска.
Лучик мечом кривду гонит, говоришь? Что же он, окаянный, ещё делает?! Присушил ведь Гейст, как есть присушил – когда успел только!

…Подошел Лучик к воротам. Хорс-солнышко только-только домой вернулся. Зори-зареницы его встречают. Поклонился Лучик светлому богу, рассказал о своём несчастии, да просит Хорса: «Светлый Хорс-солнце, ты каждый день по небу летаешь, всю Землю-матушку видишь. Посмотри, не видать ли где суженой моей?»
Отвечает ему светлый Хорс: «Посмотрю я, где твоя суженая, добрый молодец. Только сослужи и ты мне службу: конь мой верный, что каждый день меня по небу носит, по ночам убегать стал. Привязывать пробовал, запирать – сладу не стало. К утру прибегает. Ты бы проследил, куда он бегает, а я посмотрю, где твоя милая».
Поклонился Лучик Хорсу, пошёл на коня посмотреть. Стоит у поилки солнечный конь. Сам рыжий, грива золотом блещет – аж глазам больно. Попил солнечный конь, глянул на Зорь-зарениц, что его хлебушком в стойло манили, фыркнул, встал на дыбы, заржал, перемахнул через высокие дубовые ворота – только его и видели. Выбежал Лучик за ограду, да где же человеку за конём угнаться, что солнце по небу носит. Далёко где-то мелькнул золотой сполох, да и пропал.
Закручинился Лучик. Сел на завалинку, думу думает. Подходит к нему Перунов пёс и молвит человеческим голосом: «Не угнаться за конём без коня».
Весь день, пока Хорс-солнышко Землю объезжал, Лучик его табуны осматривал – коня выбирал. Понравился ему один жеребец – сильный, да быстрый. Взнуздал его Лучик, привязал у ворот, стал ждать, пока Хорс-солнышко домой воротится. Приехал Хорс, отпустил своего солнечного коня к поилке. Как вчера, испил конь водицы, зыркнул на Зорей, перемахнул через ворота. Лучик только этого и ждал. Вскочил на своего коня, хлестнул его по крутому боку, кинулся в погоню. По полю скакали – не отставали. По горам скакали – не отставали. Через реки скакали – отставать начали. Взобрался Хорсов конь на высокую кручу, прыгнул и поскакал дальше по воздуху. Осадил Лучик своего коня, да обратно поехал.
Весь день думал Лучик, как ему за конём волшебным угнаться. Когда вернулся Хорс-солнышко, затаился он у поилки. Подошёл солнечный конь водицы испить, вскочил Лучик на широкую спину, ухватился за гриву шёлковую, к шее крутой припал, обхватил ногами бока. Заржал солнечный конь, встал на дыбы, взбрыкнул, крутится, пытается сбросить Лучика. Но крепко Лучик ухватился. Побрыкался солнечный конь и помчался прочь от Хорсова двора.
Скачут полями – держится Лучик. Скачут через реки – крепко держится Лучик. Скачут горами – ещё крепче держится Лучик. Взобрался солнечный конь на кручу, прыгнул с нее. Перехватило дыхание у Лучика, замерло сердечко, чуть не упал. Так сильно коленями  бока сжал, что заржал конь жалобно. Вдруг слышит Лучик, будто эхо – отзывается кто-то. Проскакал конь по лунной дорожке, остановился у берега реки. Слез Лучик, прислушался. Ржёт солнечный конь – вторит ему кто-то. Пошёл Лучик за конём. Смотрит, лежит под ракитовым кустом кобылица, морду к Хорсову коню тянет.
А рядом с ней жеребёночек малый. Сам, как кобылица, белый, а гривка так золотом и плещется. «Вот куда бегает солнечный конь! К подруге верной, к сынку маленькому!»
Встала кобылица, подошла к солнце-коню, мордой в крутую шею уткнулась, плачет будто, а солнечный конь её успокаивает. Обернулся Лучик к жеребёнку. Тот лежит, молча, да на родителей смотрит. Слабенький совсем, не встаёт.
Понял Лучик, что солнечный конь каждую ночь сам сюда прибегает – не может подругу с сыночком с собой забрать. Взял Лучик жеребёночка на руки. Посмотрел на него Хорсов конь, кивнул головой, пошёл медленно. Долго ли шли, коротко ли – не знал Лучик. Не выходил на небо Хорс-солнышко, потому что конь солнечный с Лучиком и кобылицею шёл – дорогу назад показывал.
Подходят они к Хорсову двору. Разгневанный бог у ворот ходит – высматривает вора-Лучика. Глянул Хорс на добра молодца, на коня своего верного, на кобылицу белую, на жеребёночка, что Лучик на руках принёс. И пропал у Хорса гнев.
Обнял Хорс своего коня, погладил кобылицу, взял у Лучика жеребёночка, кликнул сестёр своих – Зорь-зарениц, поручил им за жеребёнком да за кобылицей присматривать. Оседлал коня – долгонько солнышко уже на небо не всходило. Зори-зареницы накормили Лучика да спать его уложили.
Вернулся вечером Хорс-солнце. Отпустил коня к подруге. Подошёл к Лучику. Благодарит Хорс Лучика и молвит: «Бери себе, Лучик, что пожелаешь! Ничего мне для тебя не жалко!» Подумал добрый молодец – попросить коня, что по воздуху бегать может, любые кручи одолеет и устали не знает. Да передумал. Другое Лучику важнее: «Одного прошу у тебя, Хорс-солнышко. Скажи, где суженая-милая моя? Кто похитил её, где скрывает?»
Нахмурился Хорс-солнце, говорит: «Похитила твою милую сила тёмная. Под землёй, в пещерах смрадных от глаз моих прячется».
Поклонился Лучик Хорсу, пойти уже хотел. Остановил его светлый бог. «Погоди, – говорит, – не хочу я тебя совсем без подарка отпускать. Эй, сёстры мои ясные, Зори-зареницы, ведите Лучику коня быстрого, что по горам-долам без устали скачет, да по небу, как по земле ходит. Глянул Лучик, ведут Зареницы жеребца-красавца. Сам весь белый, а грива золотом льётся. «Не узнаёшь? – Хорс спрашивает. – Это жеребёночек, которого сам ты принёс. Его сёстры мои тридцать три раза в рассветной росе искупали, тридцать три раза вечерним дождём напоили, да ночью вместе с отцом гулять отпустили. А поутру ветер в гриву вплели, бликами солнечными подковали, да по лунной дорожке домой привели. И стал не слабенький жеребёночек, а конь-огонь, в скорости моему солнечному коню соперник! Бери, Лучик, коня – он тебя и в беде не бросит и верным помощником будет. И темной силы, что милую твою похитила, не побоится. Ты его спас – тебе им и владеть!»
Поклонился Лучик Хорсу-солнышку. Подошел к коню, погладил, потрепал шелковую гриву. Конь к Лучику тянется, за рукав теребит – лакомство выпрашивает. Достал Лучик из котомки горбушку, дал другу новому, обхватил шею, запрыгнул на спину без седла. Зачем узду на друга набрасывать? И так чувствует волшебный конь, куда хозяину надобно. Да не уронит он хозяина, хоть браги на пиру перепьет, хоть в сече порублен будет – даже мертвого вывезет.
Хорс в небесах, орёл в облаках, пёс на следу, конь на скаку. Дайте Лучику глаз верный, удар точный, ум быстрый, путь чистый. Слово Жданкино крепко будь: как нитка к веретену, так ты к дому моему!

Жданка
- Ищи!
- Да не вижу я его! Не вижу!!!
- Неужели разучилась не глазами видеть?
- Да я и не умела никогда! Это ты зришь невидимое, а я только заговаривать и умею!
- Ой, не ври, баба! Видишь! И сама видишь и мне показываешь!

Мне каждый раз страшно было. Как только он застёгивал вокруг себя этот треклятый пояс. Он-то просто тени людские видеть начинал, помыслы различал – кто плохое готовит, а кого можно не опасаться. Ну, так это он. Нет в нём искры божьей, только зрение «по ту сторону».
Дура я была, когда по его просьбе глаза его заговаривать взялась. Дура! Мне-то пояс такую силу давал: казалось, скажу слово – лето заместо зимушки наступит. А он, окаянный, меня к своим глазам привязал. Моим же заговором.
Он застегивал пояс, замыкал на себе великую силу, клал сухие свои лапки мне на плечи. И словно молнией меня пробивало. Словно божья длань вокруг меня сжималась. Словно душе моей в теле земном тесно становилось. Кричала я поначалу, корчило меня. Не понимала, что вижу. А как поняла, начала седеть от страху.
Не стены клети перед глазами стояли: раскинулась перед взором моим вся земля-матушка - от краю до краю. Ходили по ней малые тени – люди со зверьми. Да сражались на ней великие тени – боги разные. Вставали исполинами, не на живот бились – насмерть. И всё меньше их вокруг становилось. Одиноко! Страшно!
Каждый раз сначала я видела тот день, когда сила во мне зародилась - теплая да светлая, как песня. Да тот миг, когда она открылась, выплеснулась из меня отравленной водой. Ласковая моя память прятала все страхи, но в те моменты всё возвращалось.

Жданкой меня отец с матерью звали, не Гейст, не Блазнем постылым. Долго ждали, пока я на свет появлюсь, а как появилась, лучше бы и не рождаться мне вовсе!
С детства я слабой была. Все дети как дети, а я как надломленное деревце – ни побегать-поиграть, ни взрослым помочь. Корзинку возьму, по ягоды или грибы в лес пойдём - только полкорзинки и наберу. Не идут ножки, не несут ручки. Сяду, заплачу. Воды с речки принесть – до тринадцати годов по полведерка таскала. Отец как-то осерчал, поленом проучил нерадивую. Неделю из клети выйти не могла. Мать простоквашей отпаивала да плакала. Иногда богов молила. Да не слышали нас, видно,  наши боги.
Радовало только то, что одна я была,  никому из сестёр не мешала. Меня-то вряд ли кто замуж позовет. Про меня уж не только наши всё знали, но и соседи слыхивали. Так и думала, что при отце с матерью всю жизнь чахнуть буду. Не подмогой на старости лет, а обузой. Да всё по-другому сложилось.
Хлеб мы жали. Последний сноп резали, праздник уряжали, когда гости припожаловали: воевода страшный, на ворона похожий, с дружиной. Не знаю уж, чего хотел, об чём с большаком разговоры вёл, а остался он с товарищами у нас на праздник.
Шуму-то было! Парни все на настоящих хоробров, не отрываясь, глядят, походку перенимают, как петушата маленькие, право слово! А девки за лучшими платьями в сундуки полезли. Оно и верно. Урожай собрали – самое время веселиться да плясать!
Я думала в избе отсидеться – не позориться же мне, поганке бледной. Мать не дала. Хворостиной пригрозила. Платье мне вынесла шитое. Шитьё ниточка к ниточке класть – это я умела. Чай, большой силы не требует. Одела меня в лучшее, поясом своим подпоясала –  родительское благословение, значит. Да и отправила.
Хорошо сидели – у рощи берёзовой. Песни пели, в игры играли. Вои силушку нашим ребятам показывали. Девки вздыхали, да поближе-поближе к заезжим молодцам подвигались. А я, стыдясь, в сторонке сидела. Да так вышло, что от певца дружинного недалеко. Вот уж у кого голос… он весь вечер пел, будто неведома ему усталость. Я заслушалась.
Ударил он по струнам в последний раз, допел, кашлянул.
- Ну, красавицы, кто-нибудь даст певцу горло промочить?
Тут у меня в руках ковш очутился, и материн голос в спину толкнул: «Иди же!».
Шагнула я как в омут.
- Испей, песенник…
Он хлебнул браги, плеснул в огонь, схватил меня за руку и повлёк за собой. Завертелось всё вокруг в пляске, мелькали деревья, небо кружилось. Потом он увлёк меня через костер прыгать, а потом и вовсе – в лес. Перекликались, за деревьями прятались. Я даже про хвори свои забыла…
Так и сбылась моя судьба, отворилась сила великая…

Чужие вои  пришли, не спросив ни о чём. Поначалу мнилось – вот-вот и подоспеет наш воевода, что от находников защитить брался. И как они за мечи схватились – ждали мы ещё подмоги. Мужики сами за вилы да топоры похватались. Думали, немного продержимся и дождёмся. Но он так и не пришёл. И певец мой не пришёл. Не услыхали боги моей мольбы. Никого в тот день не слышали наши боги. И когда дымом затянуло деревянные лики, я перестала молиться. Кинулась из избы прочь. Только выпорскнула из влазни, так и встала. Стоял передо мной волхв силы невиданной. Так и пригвоздил взглядом к земле. Я наговор обережный зашептала… он вскрикнул радостно и ткнул в меня корявым пальцем.
- Эту возьми, брат!
Дальше не помню ничегошеньки. Этот страшный боров, что меня за косу схватил слово «возьми» однобоко понимает. До сих пор. Заволокло мой разум туманом красным – ничего не помню. Даже боли никакой. Знаю только, что кричала я в отчаянии, билась. Да когда уже швырнули меня на землю, словно тряпку грязную, приподнялась да страшное слово сказала. Меня таким не учили – сами слова на язык прыгали. Двух шагов насильник не сделал: запутался то ли в портах, то ли в ремне, не понять, как упал! Да удачно так! Прямо ляжкой - да на свой же нож. Защекотало мне язык, я вослед тихонько добавила: «И детей у тебя никогда не будет!»
А ещё потом меня волоком тащили за волхвом. Тот самый тащил, что ножом поранился. Меня он больше не трогал. Поглядывал только зло.
Сначала, как они меня в свой городок привели, я утопиться хотела, да сил до реченьки дойти не было. А потом дочка в животе толкаться начала. Я ночами гладила округлившееся чрево да песню ей пела. Ту самую. Знала я, что не Раненого это ребёнок, а золотоволосого певца.
А как от бремени разрешилась, так стала глазами волхва. В нём-то без пояса силы не было. А во мне была. Поэтому он меня к Раненому суложью пристроил. И дочку признать велел.
Раз в седмицу приводил меня Раненый к волхву. Тому зреть надобно было, что вокруг делается. Он и без меня мог, да не так у него получалось. Другая боль у него была, не та, что силу отворяет.

Больно! Больно вспоминать это было. Но ещё больнее видеть, что люди на земле творят, богов стравливая. Боги, они же каждый в отдельном мире живет, который люди сами для себя огородили. Со своей нежитью-кривдой борются. Ну и сидели бы тихонько каждый со своим людом. Так нет же! Подымает вождь на знамя веру бога своего - и идет на соседа. Он же кто? Пришлый. Не наш. Кромешник. Вот тогда и льётся по земле сырой руда человеческая, льется над землёй сила великая – истекает потоками божья кровь, из жил исторгнутая. Ничейная. Такая божья кровь и питала пояс, что волхв надевал. А Божьей силе нельзя без дела над землёй сочиться – пожары будут. Или реки вспучатся, берега зальют. Нет, нельзя. Она, сила эта, веру искала.
Так и зрила я, волхву рассказывая. Зрила, как крепнет на восходе войско. Тьма теней готова была с места сорваться, как саранча пройти по земле, сметая, поглощая всё на своём пути.
Зрила, как волхвов громовой бог силу набирает от пояса, готовится меч багрить.
Зрила, как встаёт с полудня бог невиданный. Не в сонме помощников – единый. Встаёт, в полный рост, распрямляясь, длань свою тянет - всё ближе и ближе. Ломаются под этой дланью идолы, падают с холмов молчаливыми брёвнами, без силы, без веры. Да так я на него засмотрелась, что не заметила, как другой близко подошёл. А как заметила, чуть не ослепла – ходил среди смертных истинный хозяин пояса. Только не могла я это понять, билась, кричала:
- Бог в твоём доме, волхв! Бог среди вас ходит! Бог с вами!!!
Кричала, ничего не видя вокруг. Застил бессмертный свет глаза, через меня и волхв зрить перестал. Так меня стали настоем маковым поить, чтобы я что-то кроме этого света видела. Только вот помнить я ничего уже не помнила. Приходила в себя за полночь. Волхв без сил на лавке спал. А я кое-как добиралась до своей клети, чуть не падая. Последнюю силу волхв из меня высасывал с поясом своим треклятым. Я уж на себя не похожа – старуха жуткая. Дочка уснуть без меня не могла – ждала всё. Плакала иногда, просила, чтобы я больше такая страшная не приходила. А я только гладила её по головке да сказки  сказывала.

…Лучика-забавника везде радостно привечали. Ходил он, весенним богом осенённый, печали не ведая, горестей не зная, песни людям пел. Как на пиру воеводином – так про подвиги ратные, да про воев доблестных. Как на празднике людском – так про солнышко ясное, про богов справедливых, про богатырей силы неслыханной. А как девушке, так про желанного да милого, про дом родимый, про свадебку светлую.
Всем люб был Лучик-певец, всех радовал, всем улыбался.
Пришёл как-то Лучик на полянку – на смех девичий шёл, на голоса звонкие. На полянке молодые парни да девицы хоровод водили – праздник справляли. Вышел Лучик, улыбнулся, подхватил мелодию хороводную, заиграл на гусельках. Дивно играл Лучик, позвали его в хоровод. Закрутился Лучик в хороводе, завертелся. С парнями выплясывает – силой да ловкостью хвалится, с девицами кружится – то одну приобнимет, то другую. Обнял он очередную красавицу, глянул ей в глаза. И замерло сердечко Лучика. Утонул он в голубых глазах, как в омутах. Так утонул, что выбираться не хочется. Улыбнулась ему девица, махнула рученькой белой, обратно в хоровод затянулась.
Весь вечер плясали парни да девицы, как стемнело – костры зажгли, прыгать через них начали. Обручь -  парень с девицей. Да так, чтоб руки не разжать. Говорят друг дружке о любви и прыгают. Кто искренне говорит, у того рука не разожмётся, не выпустит тонкую девичью ладошку. Огонь, он ведь всё про людей знает – кто правду говорит, а кто лжу-кривду.
Нашёл Лучик среди весёлых девичьих лиц то одно, что милее всех ему стало, протянул девице руку, повлёк к костру. Мелькнул под ноженьками огонь праведный – не разжались руки певца да красной девицы. Поцеловал Лучик любимую, подхватил на руки сильные, закружил быстро.
А потом унёс под ракиты, любил-миловал, суженой называл. И песню сложил такую, что только ей одной понятна была. О самом близком, о самом сокровенном ей спел – о девичьих мечтах!
Утром пошел Лучик к родителям, чтоб собирали они сватов да готовились к шумной свадебке. Рассказал друзьям о суженой своей, собрал подарки дорогие и поехал к милой свататься.
Да только не застал никого. Только дома пожженные да старики плачущие. Пришла на ту деревню напасть невиданная, тьма страшная, забрала всех девиц пригожих, а с ними и Лучикову суженную. Закручинился Лучик. Не может человек с невиданной силой биться. Закричал, заплакал, богов молить стал, спрашивать, что ему делать. Не чаял уже, что ответят ему боги, как засвистел ветер, зашумели травы – прилетел шальной Стрибог:
- Тебе, Лучик, надо идти у Прове-Перуна правды просить, он бог грозный, да справедливый – это он тьмы-напасти гонит, с Кривдой борется, да со Змеем воюет. Иди к Прове-Перуну, только он тебе и поможет.
Поблагодарил Лучик ветра-Стрибога и пошёл у богов правду спрашивать.
Силу в нити скручиваю, кольцом свиваю. Слово говорю – силу отворяю. Искру зажгу – звезду Лучику посылаю, очаг развожу – теплом Лучика согреваю. Светлый Огонь Сварожич, молю тебя, дай Лучику тепла, обогреться!
Слово Жданкино крепко будь: пряжу кручу, дорогу совью – как нитка к веретену, так и ты к дому моему!..

Визарий
Я увидел, как твердеют плечи Лугия, как каменеет шея. Угрозы не было, и всё же мой друг замер, словно узрел призрак. Нет, призрак был – мгновение спустя Гейст обнаружилась за нашими спинами. Дальше всё случилось нереально и быстро. Вначале она подняла глаза, и я поразился их сияющей красоте. Девочка-то юная совсем, теперь седые волосы обмануть не могли. И какое выражение стояло в этих глазах!
Лугий напрягся, словно взлететь хотел, и спросил внезапно севшим, не своим голосом:
- Жданка?
А потом лукавый желтоволосый амурчик в льняной рубахе до пят, протянул ему Гераклов пояс – запросто так:
- Лучик, на!
Так. И что теперь?
Хорошо, сейчас ночь – нас хватятся не скоро, кому мы нужны, а Гейст… не знаю, какие там у неё обязанности в посёлке, но оставлять их с дочкой нельзя! Бежать. Увезти подальше пояс и отчаянную колдунью; знала ли она сама, что делает? Я заглянул в сияющие глаза и понял – знала.
Теперь она, наконец, отвела взгляд от зачарованного Лугия и обратилась ко мне:
- Забери его, Правый. Негоже, чтобы им Тотила владел. Хозяин совсем скоро придёт.
Я даже не сразу понял, что речь о поясе, у меня галл из ума не шёл. Словно на нём распахнулась привычная заскорузлая оболочка из дублёной турьей  кожи, и наружу излился дотоле тщательно скрываемый свет. Не думаю, чтобы он видел и слышал что-то, помимо неё. Стало быть, принимать решение мне одному. Впрочем, кажется, Гейст уже приняла его сама.

Я допустил фатальную ошибку, что позволил Теоклу увидеть, как мы седлаем коней. Бегство в ночи всё же не было продуманным шагом. Только позже до меня дошло: надлежало уехать втроём при ярком свете дня, отговорившись, что скачем искать к сарматам. А где-нибудь за околицей подобрать ворожею с дочуркой. Но всё случилось так, как случилось – не убивать же Теокла! Сколько времени пройдёт, пока он переполошит Тотилу и вождя?
Девочку взяла к себе Аяна. Жданка ехала, ухватившись за Лугия, всё рассказывала, словно отыгрывалась за годы молчания:
- Нет, тогда в святилище, пояс  был ещё на нём. Не высказать, как я его боюсь! Страшный он – Тотила – мерзкий и страшный. Страшнее Рейна, тот от глупости своей и от грубости, а этот со всем миром за своё убожество рассчитаться хочет. Не знаю, что меня торкнуло – не взяла я в ту ночь маковый настой, выплеснула под дуб. Хотела видеть сама, своими глазами, не застланными дурманом сонным. И увидела…
Она смолкает, но лишь для того, чтобы прижаться щекой к Лугиевой спине. Эта спина твердеет и ёжится от прикосновения. Неужели так страшна сбывшаяся мечта?
- Много чего я видела в ту ночь, больше такого, чего не надо бы видеть вовсе. Видела, как люди Рейновы толпой топчут кого-то на земле, и все стали страшные, незнакомые. Видела Рейнову смерть, совсем скоро уже, недолго мне ждать осталось! И хозяина пояса видела, как он пришёл, чтобы своё забрать. Чудной он, хозяин-то, - ровно и не бог, совсем не страшен! – она снова обернула ко мне сияющие глаза.
Девочка говорила по-германски, но совсем не так, как я привык слышать. Что-то похожее иногда проскальзывало в речи Аяны. Вот и хорошо! Кажется, моя жена добралась-таки до своих корней, будет, с кем о них поговорить. Если мы выберемся отсюда живыми. Интересно, снаряжают ли уже погоню? Над Понтом серел рассвет, день обещал быть ветреным. Может,  пойдёт дождь и скроет наши следы?
А Жданка продолжала:
- Зрение незримого много сил отбирает. И у меня тоже, а Тотила и вовсе никакой становился – ни глаз, ни слуха, ни памяти. Дождалась я, пока он с богами набеседуется, довела волхва до дома, даже в постель уложила. Пояс сняла и прибрала. А он и не помнит ничего! – и хихикнула совсем как подросток.
Да, было бы с чего нам веселиться. Дорога шла степью, слева краем моря горбились скалы. Я уже прикидывал, удастся ли нам скрыться в них, на равнине от погони не оторваться впятером на трёх конях.
Ветер нагнал-таки сизую тучу, которая, глухо ворча, разворачивала щупальца дождя на далеко западе. До грозы пара часов, потом надо будет искать укрытие – больная Жданка с малой дочуркой дорогу в ливень не вынесет.
Аяна всё оборачивалась, она первая заметила группу всадников человек в двадцать, появившуюся за нашей спиной. Хорошо, что у готов мало коней, но нам хватит и этих двадцати. Потому что драться с ними может только моя жена. Я не надеялся, что удастся их уговорить.
- В скалы? – коротко спросил Лугий.
Похоже, иного выхода у нас не оставалось. Мы въехали в короткое слепое ущелье, в полумиле от выхода обрывавшееся стеной. На эту стену нам карабкаться под дождём, если не поторопимся.
Коней пришлось бросить. Аяна не стала их треножить:
- Готы всё равно подберут, а так хоть ускачут на волю.
Не знаю, сколько лет она неразлучна со своей Ночкой, но на долгое прощание нет времени. Мы поползли наверх, на руках затаскивая немощную Жданку и девочку. Стена была увита плетьми ежевики, за них можно было цепляться, но колючки подъём не облегчали. Камни, срываясь, ранили руки. Но по некоторым признакам над стеной местность должна пойти ровнее.
Вскарабкавшись, я с ужасом обнаружил, что в двадцати шагах справа от нас имеется пологая промоина. Её не было видно снизу, есть малая надежда, что готы предпримут подъём там же, где и мы. А если они знают местность? Тогда одолеют скалу, даже не запыхавшись.
Внизу уже слышались возбуждённые голоса и ржание коней. А Жданка и Златка совсем выбились из сил. Нас догонят ближайший час. Значит, жить нам осталось примерно столько же. Гроза, которая могла бы задержать погоню, запоздает. Мы в отчаянии посмотрели друг на друга.
Время, где взять время? Положим, я спущусь сейчас вниз. Как долго я сумею морочить Рейна? Хватит ли Лугию этого времени, чтобы отыскать укрытие? Нет, лучше продолжать путь под дождём, рискуя сорваться. Пояс Геракла не должен снова достаться Тотиле, слишком страшны последствия. Неспроста Боги даровали вещи, наделённые Силой, лишь героям, и то не каждый день.

- Так, делаем следующее: я сейчас иду к ним и пытаюсь завести разговор. Ты, Лугий, уводишь всех дальше в горы. Если мне удастся, они не успеют подняться до грозы. Спрячешь пояс, если надежды не останется совсем никакой.
- А ты?
Мой друг, не считал тебя способным на пустые вопросы!
- А я сделаю, что смогу.
- Не ходи, Правый! – внезапно сказала Жданка. – Негоже, чтобы сын без отца рос.
Как просто она ухитрялась говорить потрясающие вещи! Я перевёл взгляд на Аяну. Она коротко кивнула и всхлипнула, утыкаясь мне в грудь.
Чудаки, как же вы не поймёте, ведь всё так просто? Если я не пойду, моего сына никогда уже не будет. И его матери тоже.

Моего появления не ждали. Кажется, о промоине люди Рейна не догадывались, они готовились штурмовать стену. Хорошо, лишний час времени, после того, как со мной будет кончено. Я молча встал за их спинами. Нелегко это всё-таки – торопить собственную смерть. И лишь когда первые готы, вооружившись верёвками, полезли на стену, я подал голос:
- Рейн, скажи своим людям не ходить туда. Ничего там не найдёте, обдерётесь только.
Они оцепенели на пару мгновений, я понадеялся, что удастся их заговорить, но продолжить мне не дали. Заготовленным верёвкам тут же нашли применение, я не очень и сопротивлялся – куда одному против двадцати! Когда они стали меня избивать, прежде я ощутил не боль, а обиду. Почему не убить по-воински, обязательно топтать связанного? Впрочем, это была праздная мысль. Пока я ещё жив, они никуда не двинутся. А значит это время, которое я выиграл у смерти для своих.
Вести от богов пришли одновременно. С неба рокотнул громовой раскат, и в лица бросило пылью. А потом кто-то за шиворот вздёрнул меня с земли. Спасибо, громовой Донар, или как тебя там!
- Неразумно, Рейн! – этот голос ни с кем не спутаешь. – Зачем его убивать сейчас?
- Эрик, не отнимай добычу у волка, - вкрадчиво произнёс Тотила.
- Нет, ребята, вы непроходимо глупы. Ну, убьёте его, а дальше что? Думаете, после этого его страшная баба отдаст вам пояс Донара? У неё в колчане два десятка стрел, она истратит их все, но за мужа рассчитается. А потом? Много ли вас останется, чтобы драться с ней на мечах? Подумали? Вот и хорошо, хватит Меча Истины уродовать. Уважаемый, между прочим, человек.
Рейн катнул на щеках желваки, будто пережёвывал камни. Но ответил Эрику всё же Тотила:
- А что ты предлагаешь, воин?
Да, мне, честно говоря, тоже хотелось бы знать. Хотя за избавление от пинков уже спасибо. Но потом Эрик весело заговорил, и мне захотелось, чтобы этого умника здесь не было вовсе.
- Сейчас мы все спрячемся в пещере и переждём грозу. Переночуем заодно, лить будет долго. А завтра утром представим Аяне живого мужа. И предложим отдать цацку по-хорошему. Не отдаст – начнём свежевать его прямо у неё на глазах. Как думаете, долго она будет спорить?
А ведь Лугий был прав – гад ты, Эрик! Но то, что ты предлагаешь, даст моим ещё кучу времени.
Кажется, Тотила подумал о том же:
- Мы будем в тепле сушить свои задницы, а проклятый галл с девками унесёт пояс?
Эрик коротко рассмеялся:
- Далеко ли? Жрец, ты никогда не был там, наверху. Думаешь, что тропа бесконечна, а пройдёшь сотню-другую шагов и окажешься на ровной такой площадке над морем. С которой только лететь. Не заметили, есть там у них крылья?
Проклятье, почему я об этом не подумал? Ладно, галл опытный боец, попробует найти выход. Только бы эти согласились на предложение Эрика!
Рейн отвернулся к скале, его загривок бугрился вздувшимися мышцами, как у быка.
- Мы полезем сейчас. Галл уводит Гейст, я должен её получить.
Кажется, дружине нравились мысли Эрика – с места не двинулся никто. Тогда вождь зацепил железной рукой щуплого паренька и швырнул к стене:
- Иди, Хунд!
Тот, кого назвали собакой, съёжился и утёр нос, но не полез на кручу. Вместо него из толпы вышел Хаген:
- Довольно, Рейн! Ты уже всем показал, каков ты вождь. Хочешь, чтобы мы, как бараны, карабкались под стрелы по мокрым скалам ради твоей рабыни или кто она тебе? Она нам здорово нужна?
Обернувшийся Рейн стал вовсе похож на оживший валун:
- Пока я здесь вождь, будут слушаться меня, а не смазливого белобрысого выскочку.
- Это ненадолго, - отозвался Хаген, улыбаясь своей треугольной улыбкой. – Только пока ты жив!
Дружина словно бы давно ждала этих слов, расступилась, освобождая площадку спорящим. Эрик потянул меня за ворот в задние ряды, я споткнулся, поэтому и заметить не успел, как всё случилось. Соперники только выхватили ножи, а в следующее мгновение Рейн уже корчился на земле, зажимая рану, и его кишки скользкими змеями тащились по щебёнке.
- Вот так, - сказал, по-прежнему улыбаясь, Хаген. Потом убрал нож, вынул свой меч и одним ударом снёс умирающему голову. Переждал, пока окончатся конвульсии, вытер оружие об одежду убитого, и лишь потом поднял на нас глаза.
- Ты прав, Эрик. Поднимемся завтра.
Дождь обрушился сразу, словно ждал этих слов.

    * * *
Меня поместили в самом дальнем углу пещеры и забыли. Ближе к выходу горел большой костёр, там сдержанно говорили и ужинали дружинники. Новый вождь ходил между своими людьми, он не мог себе позволить роскошь отдыха. Тотила несколько раз пытался заговорить с ним, но Хаген лишь презрительно отмахнулся:
- Отныне, жрец, ты будешь делать то, что я скажу!
Меня прикрывал от них выступ скалы. Что я этим выигрываю? Можно попробовать перетереть верёвки, но как я проберусь мимо них? А потом думать о бегстве стало бессмысленно - ко мне приставили охрану. Неудивительно, что охранником оказался Эрик. Он принёс глиняную миску полную воды, и принялся тряпкой стирать кровь с моего лица. Холодная вода лилась за пазуху, неприятное было ощущение.
- Это правильно, умой его, а то жена не узнает, - над нами вырос Хаген.
Очень неудобно смотреть на мир одним глазом в темноте, лежа на земле – многие подробности ускользают. Надеюсь, я ещё увижу что-то и другим. Через пару дней, когда синяк спадёт. Пока же я мог только гадать, что у них на уме.
- Как думаешь, твоя жена отдаст пояс за тебя?
А я стараюсь об этом не думать. Потому что знаю ответ. Я старательно думаю о том, что Эрик мог ошибиться относительно пути. Как будто мыслями раздвигаю скалы с их дороги. Лугий говорит: «Не бывает положений с одним лишь выходом. Даже если тебя уже съели!»
- Сердишься? – Эрик склоняется надо мной.
Я лишь хмыкаю в ответ. Это больно, кажется, мне сломали нос.
- Это лучший выход, ты понимаешь? Не хотелось, чтобы тебя убили. Завтра мы попросим хорошенько, и Аяна отдаст пояс мне. Я уж позабочусь об остальном.
Горько мне. Горько и больно.
- Лугий был прав – нельзя доверяться героям.
Эрик коротко и невесело смеётся:
- Бедный галл, что он об этом знает? – и начинает рассказывать, словно надеясь, что я прощу. – Я родился, чтобы стать героем. Сам видишь, какой – только скалы крушить! И я им стал, прежде чем понял, кто я есть. Жил по чужой указке, исполнял приказы и думал, что поступаю правильно. Вот, а однажды… я спас одного парня, и он мне объяснил, что быть человеком намного труднее, чем быть героем. Мой друг - он не из покладистых, и я стал непокладистым вслед за ним. Понял одну вещь: каждый сам выбирает, как ему жить и что делать. В противном случае всё теряет смысл!
Я не мог не прервать эти излияния:
- Очень свежая мысль. И такая глубокая!
- Ты злишься? Ещё бы, я б тоже, наверное… не думал, что втравлю вас в такое. Если бы я сам смог его найти! А кто спрятал пояс? Гейст? Молодец девчонка! Я бы не догадался. Мой дружок - великий умник, он бы, наверное, понял. Но мы расстались лет сто назад, так что пришлось самому. Я как услышал, что творит пояс Геракла, просто сон потерял. Увидел – вовсе... Потом ещё кража эта. А потом в таверне встретил вас с Лугием. Ты похож на моего друга, такой же умник и книжник, и я подумал, что ты-то найдёшь. И подошёл к вам.
- А когда мы не согласились, поехал к сарматам?
- В самую точку! Как догадался?
- Не я, Лугий. Псалии.
- А-а, говорил же Замире: «Не надо цацек на память!» - он заботливо склонился надо мной. – Устал?
- А ты как думаешь?
Эрик усмехнулся:
- Думаю, устал и очень зол. Ничего, потерпи, друг! Завтра всё закончится. Пояс не попадёт в руки Тотилы, незачем гниде сила, это я тебе обещаю.
- Да, он попадёт к тебе. И что это будет стоить миру?
- Ничего, я думаю. Потому что это будет правильно.
Я не тянул его за язык, но Эрик продолжил. Сейчас он совсем не пытался походить на варвара, а то, что говорил, было действительно неожиданным и новым. Кто он, в самом деле?
- Вся эта катавасия с волшебным поясом была бы обычным делом тысячелетия назад, когда люди только начинали познавать себя, а боги щедро одаряли их. В своих интересах, разумеется. Эра героев закончилась с Гераклом и удальцами времён Троянской войны. Мой премудрый друг утверждает, что с того времени начался закат Олимпа. Люди додумались, что могут сами принимать решения и даже перечить богам.
Но смертные ещё не могли обходиться без них. И богам без людей было кисло. Тогда договорились, что обряды и культы установят законную связь между мирами бессмертных и смертных. Немногие жрецы стали посредниками, а люди зажили своим умом. Со временем иные и вовсе перестали нуждаться в богах. Как римляне, которые гордятся тем, что своего могущества добились сами.
Ты, должно быть, знаешь, как пятьсот лет назад римлянин Сулла ухитрился прогневать Аполлона? С того и пошло кувырком. Боги полезли в драку: Марс – за Рим, Аполлон – против. Кто за Марса, кто за Аполлона. И кто на нас с мечом, на того мы с дубиной. Все средства хороши. Ну, и додумались обходиться без посредников. Культы побоку, пусть жрецы бессильно доживают свой век. А боги вновь, как в древности, принялись одарять смертных тем, что теперь именуется магией. Расставлять ловушки, как твой Забытый: произнеси словечко – и на тебя обрушится неземная благодать. Со всеми последствиями. И пошло твориться Хаос знает, что. Тогда и пояс Геракла оброс своей невозможной силой.
Безумно интересно было всё, что он говорил. На какой-то миг я даже забыл, где нахожусь, и с какими удовольствиями это сопряжено. Откуда он всё это знает?
- Да, но римляне отрицают магию.
- Ещё бы! В этом божественном агоне колдовство самого различного свойства направлялось, главным образом, против них. Потому они и спелись с христианами. Иисус был хорошим парнем, но главное свойство культа человека-жертвы – гасить вокруг себя все проявления магии. Сам он немалыми магическими способностями обладал – один из богов постарался, а вот последователям сущая мелочь досталась. И то лишь тем, кто нарвался по нечаянности на милость иных богов. Да не в этом дело. Для христиан главное – не силу обрести, а воссоединиться с Иисусом в Царстве Небесном. Теперь понимаешь, почему римляне приняли Христа? Этот пояс в руках христианина враз утратил бы все свои свойства. А вот нету здесь христиан!
- Нету, - подтвердил я. – Так тебе нужен пояс?
Он пожал плечами:
- А чего ж? Красивая и полезная вещь.
Говорить, вроде, дальше не о чем. Тем более что завтра резня продолжится. И Хаген будет драться уже с Эриком. И есть вещь, которой мне  уже не узнать.
- Эрик, ты разглядывал когда-нибудь пояс?
- Да, много раз.
- Скажи мне, что там изображено? Какой тринадцатый подвиг?
- Освобождение Прометея.
Голоса за выступом стихли, и костёр тускнел, затухая. Внезапно Эрик наклонился  и перерезал мои путы:
- Вот, Визарий! Ты можешь уйти! А можешь поверить мне и остаться. Обещаю тебе, я всё сделаю, как надо!
Всё-таки у него очень выразительные глаза.