Жданка

Ведро било по колену. Я отдыхала каждые десять шагов. Останавливалась, тяжело дыша, как старуха, переводила дыхание. Хорошо, сейчас все другим заняты – не до меня. Ни бабы не задирают, ни девки не смеются – сидят по углам, как мыши, да с опаской на мужиков поглядывают. Одно дело, жить и слушать, как за брагой вояки планы набега обсуждают, и совсем другое – когда неразбериха да путаница сплошная вокруг, и кипят мужики, всерьёз собираясь соседей резать. Сплетничают и то с оглядкой – лишнего бы не сболтнуть, чтоб от мужа не влетело. Меня только всё это не касается. Мне страшнее уже не будет.

Поставила у порога ведро, распрямилась, уперев обе руки в поясницу, огляделась. Детям всё нипочём! Сколь бы серьёзны ни были взрослые, что бы ни случилось, в ребятишках царила весна. Они, как воробьята стайками сновали меж домов, очень деловые и очень шумные. Дети пока не придают значения, кто вождь, кто простой селянин. Это всё только в игре. Даже моё золото с ними носится. Этой весной я махнула рукой на непоседу и пустила её к остальным. Взрослые бы долго сидели и разбирали, кто она – то ли раба, то ли нет. А детям всё едино! Я долго могла на них смотреть. Мне не дали.

- Эй ты… - молодуха остановилась, не подходя ко мне близко. Я потупила взгляд.

- У меня ребёнок плачет.

- Покорми, - я устала и не хотела никуда идти.

- Он грудь не берёт, криком кричит… красный уже весь. Он со вчера…

Я резко вскинула голову и взглянула прямо на неё. Она замолкла на полуслове, отвела взгляд и тихонько завыла на одной ноте. Девка явно не выспалась и много плакала. Да и ребёнок, который кричит всю ночь и полдня – дело серьёзное.

- Пошли, - я уставилась в землю перед собой, чтобы больше не пугать её взглядом.

Глуздырь уже не кричал, а хрипло постанывал. Развернув его, я сразу всё поняла – животик вздулся, под ладошкой чувствовалось, как там бурлит всё.

- Рассказывай, когда заболел.

Молодуха всхлипнула, утирая лицо рукавом, покосилась на дверь – не зашёл бы кто. Девочка была помладше меня лет на пять. Испуганная очень, видать поперёк мужнина слова за мной побежала.

- Вчера вечером, как спать легли, он хныкать начал. Я уж его и качала, и песни пела – в клети, чтоб мужа не будить. И титьку совала – чмокнет и ещё сильнее орёт. Только к утру угомонила. Как проснулся, поел – опять орать начал. Сил моих нет! Сделай что-нибудь!

Я поводила ладонью по животу, прислушиваясь. Для хозяйки, наверное, всё выглядело страшновато: немощная ведьма склонилась над колыбелькой, водит по дитю когтистой лапкой и бормочет чего-то на непонятном, ведьмином языке. Но она держалась, не отбирала дитя, не отвлекала. Я заговорила маленькую хворь, а заодно велела малышу спать – очень уж много сил крик отбирает. Как малыш засопел, я выпрямилась и глянула ей прямо в глаза.

- Пока сама кормишь – не пей простокваши, и не будет больше этой хвори. Если опять зайдётся, попои водичкой тёплой с уточки. У мамки бы спросила.

- Нету… - в огромных глазах плещутся слёзы.

Я вздыхаю. Вот оно, военное время – горы добычи, гордые мужчины. А девчонке не у кого совета спросить.

- Если не поможет – меня зови.

И на что они мне все сдались?! Ведь никто они мне. А не могу я мимо пройти…

…И сказал Лучику грозный Прове-Перун: «Обретёшь ты суженную, да только прежде тридевять земель пройдёшь, тридесять жизней спасёшь, Правду верша, трижды три раза меч твой в сече затупится! Да Лихо-Кривду, что по земле гуляет, победишь! В помощники тебе дам пса – спутника верного. Но прежде сослужи мне, Лучик, службу. Нужен мне меч волшебный, который только Кий-кузнец выковать может. Приведёшь кузнеца, а я пока вызнаю, где твоя милая».

Поклонился Лучик Прове-Перуну, собрал котомку в дорогу и пошёл искать Кия-кузнеца.

Приходит в кузницу, а там огонь не горит, меха не вздымаются, а на крыльце жена кузнеца сидит и плачет. Поклонился ей Лучик: «Здравствуй, матушка. Почему ты плачешь?»

Отвечает ему жена кузнеца: «Беда приключилась, добрый молодец! Злые Змиевы слуги мужа моего в полон увели. Налетела орда – видимо-невидимо! В одиночку-то его не одолеешь, а как навалились всей кучей, так и уволокли они Кия связанным…» И ещё пуще заплакала кузнецова жена. Успокоил её Лучик: «Не кручинься, матушка, вызволю я твоего мужа!» Спросил Лучик дорогу, да и пошел к вражьему становищу. Три дня и три ночи шёл добрый молодец, а как пришел,- глянул –  обомлел. Стоит на холмах сила великая. Тьма шатров, да костров от восхода до заката раскинулась. Стоит посреди шатров идол Змиев, да неподалёку Кий-кузнец связанный.

Загрустил Лучик, закручинился – не одолеть такую силу одному воину. Сел на пенёк, думу думает. Тут подходит к нему верный Перунов пёс, да и молвит человеческим голосом: «Не силой, а хитростью кузнеца выручать надо». Задумался Лучик над словами вещего пса. Три дня и три ночи думал, на четвёртый придумал. Пошёл на болото, собрал тины клок, волосы золотые тиной прикрыл, ивовой корой подвязал. Рубаху в болоте вымочил, чтоб ил да водоросли налипли,  сброшенной змеиной кожей подпоясался. Страшный стал – не узнать!

Сел верхом на вещего пса, во вражье становище поехал. Всполошились там, пускать его не хотят. Спрыгнул Лучик с пёсьей спины, завращал глазами, заскрежетал зубами, затопал ногами, да как закричит:

- Я Змиев сын! Как вы, гады ползучие, меня не пущаете? Мечи на Змиеву кровь точите, луки тянете!

Испугались тамошние, Змиева сына к жрецам свели. Сел Лучик на подушки под идолом и командует:

- Мяса мне самого вкусного, браги самой крепкой, да девок самых красивых!

Бегают вражичи, Змиева сына ублажают, а он всё сидит – позёвывает.

- Что ж это, - говорит. – У вас только девки, да старухи. Неужто в племени воев нет, не с кем мне силой помериться?

Выходят к нему воины – один другого могутнее.

- Пущай, - говорит Лучик. – Сначала меж собой переведаются, а я погляжу.

Устроили потешный бой. А Лучик всё головой качает: как так, мол, в войске моего отца да нету богатырей! Как же вы тогда воюете, Змиеву славу блюдёте?

Обиделся вождь, велел Кия-кузнеца привести.

- Вот, Змиев сын, смотри, кого мои воины в полон взяли!

Посмотрел Лучик на Кия да как закричит:

- Почему отцу моему не сказали? Сами, значит, кузнеца раздобыли – для себя. Ох, скажу отцу – не сдобровать вам! Змеи коней закусают, гады в жилища наползут – наплачетесь тогда!

Испугались волхвы, стали вождя уговаривать Змею весточку подать. Тут Лучик и говорит:

- Давайте я сам его к отцу сведу, расскажу, как вы кузнеца в плен для Змея взяли, да сразу мне отдали, чтобы он без промедления к нему попал.

Обрадовались волхвы, закивали: умно Змиев сын говорит. Только как Кия вести, если его и вчетвером не удержишь?

Опять Лучик схитрил, взялся кузнеца заморачивать: перед глазами змеиной кожей машет, под ноги плюёт, в уши дует. Раз дунет, а другой шепнёт кузнецу, что его Прове-Перун на выручку послал. Понял Кий-кузнец, прикинулся замороченным – стоит, не шелохнётся. Развязал его Лучик, верёвку на шею накинул, повёл перед волхвами. Так и увёл из вражьего стана.

Отошли подальше. Лучик в чистой реченьке умылся, снял с себя тину, отстирал рубаху, рассказал Кию, что надобно грозному богу меч волшебный выковать. Покачал головой Кий-кузнец:

- Рад бы помочь тебе, добрый молодец! Да только не из чего мне волшебный меч ковать. Горку, где жила рудная имеется, зло неведомое захватило. Силу набрало,  никого к руде – крови земной – не допускает. А что за зло, про то я не ведаю.

Спросил Лучик дорогу к заповедной горе, поклонился кузнецу, да и пошёл руду искать. Долго ли шёл, коротко ли – набрёл на пепелище. Была деревня – не стало. Только старики на пепелище сидят и плачут. Спрашивает их Лучик, что тут случилось, какая напасть?

Отвечают Лучику старики:

- Живёт у горы идолище поганое, молятся ему дикие люди, а оно их злу да кривде учит: как убивать, грабить, да в полон брать. Что с них взять – люди дикие, своему идолищу требы кладут.

Спросил Лучик стариков, как до горы добраться, да и пошёл. Чем ближе к горе подходил, тем больше лесов горелых, зверей побитых, знаков страшных. Подошёл Лучик к горе. У горы люди дикие живут, в горе идолище сидит и страшным голосом кричит, какие требы ему надобны. Много силы у идолища поганого, ничего не слышат люди, кроме его голоса.

Задумался Лучик, сел на пенёк. Тут Перунов пёс молвит человеческим голосом:

- Лучик, эти люди дикие никого, кроме идолища поганого не слышали, ничего, кроме скверны, не делали. Победи ты идолище, покажи людям, как по правде жить!

- Как же мне его победить? – спрашивает Лучик.

- Расскажи им о добре, да так, чтобы они идолища больше не слышали.

Подумал Лучик, достал из котомки гусельки и заиграл, к диким людям пошёл – петь им песни о правде и добре.

Испугалось идолище поганое, закричало. Кричит идолище о поле ратном – поёт Лучик, как хлебное поле под солнцем волнами ходит.

Кричит идолище о жатве кровавой – поёт Лучик, как золотой хлеб люди жнут.

Кричит идолище о скарбе награбленном – поёт Лучик, как избу новую уряжают.

Кричит идолище о пленницах новых – поёт Лучик, как невесты красивы.

Кричит идолище о мечах острых – поёт Лучик, как дети к отцу бегут.

Весь день и всю ночь пел Лучик, отдыха не знал. Отворачивались от страшной пещеры дикие люди, поворачивались к Лучику. К утру совсем затихло идолище. Подняли люди на Лучика глаза, умыли лица слезами, попросили прощения. Рассказал им Лучик правду о богах, о мире – стыдно стало людям. Вытащили они идолище из пещеры, подожгли огнём очищающим, да и спустили его с горы. Устроили пир, отпустили пленников.

Рассказал Лучик людям, что нужна ему руда – кровь земная. Тут выходит из горы девица: платье зелёное так по траве и стелется, глаза, что камень – серые, взгляд твёрдый, а волосы рыжие-рыжие. Говорит девица Лучику:

- Я Горяница, этой горы хозяйка. Спасибо тебе, добрый молодец! Вот тебе то, что просил, да передай Кию-кузнецу от железной горки привет!

Поклонился Лучик Горянице, взял руду, да и пошёл обратно. Помог он Кию выковать волшебный меч: мехи качал, воду носил, молотом бил. Отдал ему Кий-кузнец добрый меч, велел кланяться Перуну.

Посмотрел Лучик на меч. Жалко ему стало меч отдавать. Он за ним далёко ходил, грязью мазался, песни пел – идолище одолел, Змиеву орду перехитрил. Вздохнул Лучик, да и понёс меч хозяину. Грозному богу такое оружие нужнее!

Обрадовался Перун, взял добрый меч – заструилась по мечу молния, окаймляя железо золотой полосой. Взмахнул мечом грозный бог – и протянул его Лучику:

- Возьми. Ты за него кривду и зло попирал – тебе им и владеть.

Поклонился Лучик Перуну, принял меч из божьих рук, да про милую свою спрашивает. Отвечает ему грозный бог:

- Много где я был, много чего видал. Не видал только милой твоей. Иди к брату моему – Хорсу-солнышку. Он каждый день землю обходит, всё видит, всё знает. У него спроси про милую…

Макошь ткёт полотно белой скатертью. Полотно стелется лунной дороженькой. Конь ступает по лунной дороженьке, несёт Лучика к милой-суженой. Слово Жданкино крепко будь: пряжу кручу, дорогу совью – как нитка к веретену, так и ты к дому моему!..

Лугий

Тошное это дело – возвращаться по кровавым следам. Длинный этого не понимал, ему сейчас от всего хорошо. Маков нанюхался, едет со счастливой рожей. И думает, что я сержусь на него, что он по зову сарматского вождя за дело взялся. Чувствует себя виноватым, а когда он виноват, то пытается искоса в лицо заглядывать. Забавно так, при его-то росте. Пару дней заглядывал, потом перестал, теперь наслаждается степью. А чего не наслаждаться: лето, сам живой, жена рядом. Мне бы такое счастье – я бы по свету не таскался. И уж всяко сюда бы в последнюю очередь заглянул.

А ведь думал, удалось отвертеться от всей этой истории с дурацким поясом. Визарий навеселе был, спорить не стал, да и тот, который Эрик, не очень настаивал. Но пару дней спустя в нашем доме появился сарматский посыльный с всё той же байкой. Длинный без дела прискучал: по весне ему римский вояка живот вспорол, а всё неймётся. Сармата выслушал со всем вниманием, а потом спрашивает:

- Так, одного не понял. У готов пропало, а какой сарматам интерес?

Посыльный был царского рода, смотрел орлом. Думал вначале не отвечать, потом опамятовался. У Визария, когда он так спрашивает, глаза такие спокойные бывают: то ли улыбнётся сейчас, то ли зарежет - сам ещё не решил. Так уж, будь добр, любопытство его удовлетвори! Царевич сел за стол, прежде-то он всё стоя разговоры вёл, и брыкался, как норовистый конь. Поглядел в голубые глаза напротив, ещё поглядел, а потом начал рассказывать. И нарисовалась страшненькая такая фреска. Сармат, понятно, не всё знал, но я и сам повидал кой-чего, так что сложилось без труда.

Не при нынешних насельниках степи, при их отцах, гуннская орда разрушила государство готов на реке Танаис . Местным от того одна радость – германцы здорово мешали торговле боспорских греков. Потому боспорцы вступили в союз с узкоглазыми и прогнали готов на запад, в границы Империи. Пока за Понтом копили силы для новой большой войны, изгнанники-готы попросили убежища у императора и обещались служить. Гонорий им поверил. И зря. Готский вождь Аларих обманул владыку и нынче хозяйничал в Риме.

Но на Рим отсюда ушли не все. Остальные порскнули в разные стороны, как тараканы из-под сандалии. В том числе и в сарматские степи. Кто сумел, укрепились понадёжнее и замерли в ожидании гуннов, которые продолжали кочевать вдоль Понта. Иные хотели вступить с сарматами в союз, надеясь совместно отразить врага с востока. Те, правда, сами ещё не решили, с кем играть. Гуннам пастбища нужны, но с ними боспорцы в союзе, а с Боспором у сарматов вражды не было. Иные  же надеялись вовсе на чудо.

Никто не знает, откуда взялся воевода Рейн, он пришёл года четыре назад. Занял крепость, где прежде стояла удачливая сбродная дружина Эйнгарда. Эта дружина примучила окрестные земледельческие племена, с сарматами не ссорилась, крепость содержала в порядке. Жить бы да радоваться. Эйнгард был из римских дезертиров, в войске навёл дисциплину, учил строю. Коней у сарматов брал, и конников половина из них же. Пехотинцами германцы были и прочие по мелочи. Хороший вождь, в общем. Всё рухнуло в одночасье, когда какой-то дружинник из своих же прирезал Эйнгарда. Говорят, из-за девки.

Вот тогда появился Рейн с готами. И с ними пояс Донара. Сарматы, зная чудесную силу реликвии, в бой вступать не стали, хотя пришельцы вели себя не слишком мирно. Дружину Эйнгарда частью перебили, кто сдался, к себе взяли.

- Так, это понятно, - говорит Визарий. – Германцы явились, как хозяева, но потом передумали. Что их остановило?

- Мой отец, - ответил парень. – У готов нет конного войска. Отец загнал их в ущелья и пригрозил, что перестреляет издали. Рыжебородые пошли на переговоры, и он их отпустил.

- Почему? – не выдержал я.

Сын вождя обернул ко мне неласковые чёрные глаза:

- А ты бы стал атаковать дружину, которую хранит пояс Таргитая? Эта драгоценность по праву принадлежит нам, мы наследники Скифа. Сарматы родились оттого, что царские скифы породнились с амазонками.

Это сообщение заинтересовало Аяну. Она не помнит, что с ней было до плена, но каждый раз, когда предоставляется возможность что-то узнать, девка – само внимание. Визарий тоже говорит, что не знает, каких она кровей.

- Меч Истины, ты должен понимать: наши удальцы непременно вернули бы пояс в сарматские кочевья, представься такая возможность. Но это сделали не мы. А теперь нам угрожают войной.

Визарий пожал плечами:

- Так может и лучше, что пояс пребывает в безвестности? Готы думают, что он у вас – эта мысль удержит их от нападения.

- Но он не у нас! А если он появится снова? Что убережёт сарматов тогда? Отец получил на охоте рану прошлой зимой, он не сможет командовать войсками.

Длинный предложил гостю кубок вина:

- Ты хочешь, чтобы мы нашли пояс для вас?

Парень отклонил протянутую чашу, ответил, глядя ему прямо в глаза:

- Таргитай – наш предок. Это принадлежит нам. К тому же, сюда идут новые отряды гуннов. Я хочу встречать их во всеоружии, когда придёт моё время.

Длинный пожимает плечами, но я уже вижу – он согласен.

- Не хочу туда ехать, - говорю я. – Пусть сами разбираются!

Визарий снова жмёт плечами:

- Хорошо, не езди.

Его вообще возможно чем-то удивить?

- Я поеду, - это Аяна встряла. Конечно, отпустит она свою орясину ненаглядную в одиночку, да после тяжёлого ранения!

- А не надо бы, - Визарий заспорил, но без решимости. – Тебе недомогалось.

Аяна и вправду кисла все последние дни. Но не настолько, чтобы мужа начать слушаться. Полоснула взглядом огромных глаз, качнула тугим бедром, разворачиваясь, и ушла собираться. Всё, решили, значит!

Я допил вино и ахнул кубок о стену.

- Так. Это что? – говорит Визарий.

Я его удивил.

…Тетрик орал громко. Мне тогда нравилось, что орут громко. И слова громкие говорят.

- …Галлы! Союзники! Империя надеется на вас!..

- Хорошо орёт, - шепчет мне в затылок Сиагрий. – Герой!

От Сиагрия разит чесноком, я всё время  отворачиваюсь, но от других тоже разит. И вином разит, и потом. Я не так представлял войну.

- Галлы! Храбрецы! Вы сумеете вырвать победу у чумазых готов. Аларих не получит Галлию, которую ему обещал изменник Стилихон. Галлы, на концах ваших копий пирует смерть! Сам Марс восхищается вами!

Тетрик гарцует перед строем на мышастом коне. Волчий  плащ колышется по ветру.

- Красиво, - шепчет неугомонный Сиагрий. – Повезло, что сухо. Под дождём он смотрелся бы мокрой собакой.

Говорят, у Тетрика изрядная плешь. Но отсюда, снизу, её не видно. Он выглядит истым имперцем. Говорят также, что он потомок того самого Пия Эсувия Тетрика, который сдал Галлию на милость римлян. За это император сделал его наместником. С тех пор род Тетрика ещё больше дружит с Римом.

- Вы будете сражаться не только за Рим! За вашими спинами остались алтари и очаги. А впереди – победа и всё золото, которое Аларих добыл своим предательством!

Строй наёмников отвечает зычным рёвом. Меня мало волнует золото, но Тетрик обещает славу. Он называет нас героями, и я уже хочу быть героем. Меня раздражает воняющий чесноком щербатый Сиагрий, который посмеивается над легатом.

- Галлы! Сукины дети! Ваши здоровяки давно скучают без дела. У Алариха большой обоз и куча грудастых девок. Пойдите и возьмите своё!

Сиагрий одобрительно крякает. Я не выдерживаю и оборачиваюсь. У него не хватает двух передних зубов, от этого он выглядит старше. Ещё у Сиагрия туповатый вид. Мне хочется его подразнить:

- И тебе надо германскую девку? Ты же уродлив, как кабан!

Он добродушно смеётся и скребёт щетину на подбородке:

- Запомни, красавчик, девки редко смотрят в лицо. Их интересует то, что ниже. Легат прав – мой здоровяк давно сохнет без дела! А твой доволен воздержанием?

Мой здоровяк не сохнет без дела. В лагере нет девок, но в соседнем селении есть. Я бегаю к ним не каждую ночь, мне после этого спится до обеда. А сейчас назревает хорошая драка. И такая слава, что на пирах, разделив кабана и наполнив кружки пахучим элем, ещё сотню лет будут петь о легендарных героях…

…А потом мы занимали ущелье. Конница прорвала оборону изменников слишком легко. Но тогда об этом не думали. Пешая когорта втянулась в проход и стала ждать подкрепления. Готы отступили, их и было-то несколько десятков. Они истошно орали, потрясая топориками, с вершины холма у самой опушки леса. Мы не торопились выйти из прохода. Их вопли казались нам смешными. Наконец командир конной турмы  отдал приказ разогнать их. Мы перестраивались, готовясь занять холм, когда всадники скинут с него варваров. Сиагрий шутил, что легат опоздает к раздаче девок.

А потом с опушки посыпались стрелы. Всадники не успели даже развернуть коней. Прежде, чем мы укрылись за щитами, большая часть турмы уже лежала на земле. И варвары хлынули на нас. Они были повсюду. Я растянул правую руку, отбиваясь от них.

Первый натиск мы сдержали. Они накатывались волнами. Когда волна спадала, оставаясь лежать у наших ног, мы делали ещё несколько шагов в направлении ущелья. Они не решатся преследовать нас там.

Сиагрий пыхтел рядом со мной:

- Если укроемся в скалах, отобьёмся. Легат подойдёт с основными силами, и мы их сомнём. Шевелись, красавчик!

Я шевелился. Когда проход был уже близко, мы перешли на бег, закинув щиты на спину. Никто не ждал удара из скал, откуда мы пришли. Но там нас встретил наш же вандальский арьергард.

Стрелы били в незащищённую грудь. Потом по стенам ущелья сверху устремились германцы. Дальше я помню только кровь. Кровь была на моих руках,  черен меча скользил в ладони. Кровь струилась по ногам, когда мы стояли по колено в мертвецах, и пытались прикрыться щитами. Нас оставалось меньше десятка. А потом кровь залила глаза, и я перестал видеть…

Я лежал за камнем и слышал рядом тяжёлое дыхание Сиагрия. Звуки боя стихли. Мне было больно.

- Щербатый, мы устояли? Легат пришёл?

Он опрокинулся на спину, пытаясь затянуть зубами ремень выше локтя. Дублёная кожа не поддавалась. Ниже локтя руки не было, кровь уходила толчками. Я хотел ему помочь, но мои ноги придавил покойник – подняться не удавалось. Лицо Сиагрия было уже белым, беззубый рот кроваво щерился:

- Легат не придёт. Засунь свою арфу в жопу,  Лугий! О нас не сложат песни…

Он умирал рядом со мной, и я тоже умирал, не ведая, что ещё девять лет буду вспоминать этот день, и его последний хрип:

- Красавчик, никогда не верь героям…

    * * *

…Девчонка слушала, раскрыв рот и глаза. Я был у неё первый, не хотелось напугать, поэтому я нёс всякую чушь. Я был пьян и, кажется, даже заплакал. Она ни о чём не спрашивала, просто смотрела. Совсем не помню лицо. Только глаза. Я ещё не видел таких лучистых глаз.