ЧАСТЬ 2
Глава двенадцатая
Интерлюдия с механизмом


 
Отважный репортёр товарищ Жолдина никогда и никому не говорила, что в местах, подобных механической мастерской, робеет и сильно. Собственных знаний не хватало, чтобы точно понять, что творится вокруг – признаваться в этом не хотелось, оттого приходилось подолгу с независимым видом высматривать, к кому можно пристать с вопросами и не сойти при этом за круглую дуру. В былые годы доводилось ей несколько раз писать статьи о фабрике, но тогда было проще – она попросту шла к управляющему, а тот, в зависимости от настроения, или отсылал её прочь, или милостиво приставлял к ней какого-нибудь мастера, которому было велено отвечать на её вопросы, включая самые глупые. Один только раз Лиза писала о фабричных делах, ничьего разрешения на то не спросив – в девятьсот пятом году, статью о всеобщей стачке. После этого «Затонский Телеграф» закрыли на два месяца, а сама Лиза второй раз в жизни оказалась в кутузке.
Сейчас фабрики остановились, любезные управляющие перевелись, и если заносил товарища Жолдину журналистский азарт в какой-нибудь цех или на стройку, то всё время казалось, что занятые своими делами мужики рассматривают её исключительно как помеху под ногами. Трудновато было сохранять невозмутимый вид, слыша со всех сторон: «Дамочка, поберегись!», но Лиза старалась.
А сегодня она и вовсе ничего не замечала, хотя бородатые работяги в мастерской были по-прежнему суровы и деловиты, а мимо головы бесстрашной редакторши пару раз со свистом пронеслось что-то большое и железное. Всё внимание Лизаветы Тихоновны сосредоточилось на той половине бывшего каретного сарая, которую занимало почти невиданное прежде в Затонске диво – автомобиль.
В ночь нападения на редакцию случилось слишком много всего, и, узрев в итоге еще и машину под собственными окнами, Лиза смогла лишь устало удивиться. А вот на товарища секретаря было жалко смотреть. Его драгоценный автомобиль – где он его только раздобыл? – поймал пулю, на корню подрубив мечту Редькина о том, чтобы вихрем помчаться по Затонску, рёвом движка сметая с дороги его застойное прошлое.
Впрочем, с Гидрой Империализма, как именовал товарищ секретарь свой многострадальный тарантас, дела оказались не так уж плохи. Наутро Федя Белов, Васяткин бывший однокашник обозрел раненый «Лорен-Дитрих», задумчиво поковырялся под капотом и с усмешкой поинтересовался у уездного секретаря:
– Чинить будем по всем автомобильным правилам или чтобы побыстрее?
Едва осознав, что его империалистическая гидра еще побегает, товарищ Редькин воспрянул духом.
– Лучше бы, конечно, побыстрее, товарищ Белов, – ответствовал он сурово. – Это ведь не просто автомобиль. Это проводник во всемирное торжество революции, символ прогресса, к которому ведёт нас партия большевиков! Не должен он простаивать в мастерской. До завтра управишься, товарищ Фёдор? Мы должны показать Затонску его светлое будущее!
– Да я и за два часа управлюсь, – спокойно ответил Белов. – Вот только в светлое будущее вы на нём всё одно не уедете, товарищ секретарь.
– Это еще почему? – грозно вопросил Редькин, явно подозревая какой-то саботаж.
На Федьку его суровый вид впечатления не произвёл.
– Так бензина нет, – пояснил он неторопливо, с прежней усмешкой в глазах. – Бензопровод пулей перебили. Пламя мировой революции – это сила. Но в двигатель его не впряжёшь. Доставайте бензин, товарищ Ипполит.
Лиза, молча слушавшая их разговор, отвернулась в сторону, чтобы скрыть улыбку. Путь к новой жизни, на который она сама же товарища секретаря и натолкнула, оказался тернист.
 
Бедолага Редькин явно разрывался между желанием приблизить момент торжественного выезда автомобиля на сонные затонские улицы и необходимостью пребывать неотлучно подле товарища Жолдиной. Наконец Лиза, сжалившись, отправила Редькина заниматься поисками бензина, заверив его клятвенно, что и шагу не ступит за порог редакции, а в стенах оной сотрудники «Затонской Нови» уж как-нибудь справятся с её, Лизы, защитой.
Сама Елизавета Тихоновна положением хозяйки осаждённой крепости искренне наслаждалась ровно половину дня. Ближе к вечеру принялась всё громче подавать голос та часть её натуры, что принадлежала ведущему журналисту главной затонской газеты. Роль принцессы в неприступном замке, охраняемом свирепыми рыцарями – это, конечно, прекрасно, – но почти тридцать лет, проведённых в гуще городских событий, давали о себе знать всё сильнее и сильнее. Тем более что именно сейчас все самое интересное происходило за пределами редакции, заставляя Лизу нервно грызть карандаш.
Анечка Штольман умчалась в Тверь – искать семью давно погибшего Ивана Бенцианова. Имело ли это какое-то отношение к делам затонской милиции? И каким боком сюда прилепились Егор Рыжий с его пионерами? После ухода Анны Лиза не поленилась – делать-то всё одно особенно нечего, – и перебрала все старые подшивки «Затонского Телеграфа», выискивая информацию о Бенциановых, но ни к какому выводу так и не пришла. Кроме, пожалуй, того, что затея двух духовидцев вряд ли связана с делом Циркача. Иначе героический сыщик лёг бы костьми, но жену от себя не отпустил. А сам Штольман, если верить словам Ваньки Пенкина, что потихоньку навестил райотдел и чуток поболтал там со знакомым милиционером, уехал в богом забытую Сазоновку.
Зачем сыщику понадобилось в глухую деревеньку? Не банду ловить, это точно – как заметил проныра Пенкин, и сам Евграшин и большая часть затонских милиционеров осталась в городе. Лиза сердито подумала, что надо намекнуть начальнику райотдела, чтобы устроил разнос подчинённым: какой-то Ванька, без году неделя ученик репортёра, безо всякого труда узнаёт, куда и с кем отправились затонские сыщики. А ну, как в следующий раз это будет не бездельник Пенкин, а настоящий враг? Лиза старалась держаться огурцом и никому своих чувств не показывала, но от событий прошлой ночи её до сих пор кидало в дрожь. А от целой банды не отобьются даже Вася с Яковом Платонычем.
С другой стороны, где прикажете брать информацию, если научатся затонские стражи порядка держать язык за зубами? Хотя самой Лизавете Тихоновне Евграшин наверняка и рассказал бы что-нибудь про Сазоновку, пусть даже и не для прессы. Но попасть в райотдел товарищ редактор ныне могла только в сопровождении уездного секретаря ВКП (б), а вот ему в милиции не сильно рады будут. Пусть не столько дурак, столько чудак, как сказала о нём Анечка, но ведь опять начнёт совать нос, куда не следует, ведомый классовым чутьём истинного большевика.
Не для того ли Штольман и сподвигнул товарища Ипполита охранять Лизу – чтобы поменьше путался под ногами у затонской милиции? Ну, удружили, Яков Платонович!
Редькин же, казалось, и впрямь забыл о столь занимавшем его деле Циркача, а заодно и о затонском музее, и о поисках контры в разных концах города. В голове товарища секретаря прочно воцарились товарищ Жолдина и автомобиль, потеснив даже мировую революцию. Лиза посмеивалась про себя, но не мешала Ипполиту Поликарповичу вслух мечтать о новой жизни, которую «Лорен-Дитрих» принесёт в Затонск. Не сама ли она его на это дело вдохновила?
 
На следующее утро журналистка вместе с товарищем Редькиным уже была в механической мастерской. Белов встретил их невозмутимо, подтвердил, что бензин доставили, а с починкой бензопровода он справился и того раньше – но заводиться машина всё одно не пожелала. Редькин в сердцах обозвал машину саботажницей и Гидрой Империализма и вместе с мастером зарылся в её медные потроха.
Лиза созерцала две спины, торчавшие из-под распахнутого капота, а в голове у неё сама собой писалась вдохновенная статья о том, как народный умелец Фёдор Белов, не зная сна и отдыха, чинил пострадавший от рук врагов советской власти механизм – и починил в конце концов. По общему признанию, механиком Федя был от Бога, оттого и сделали его заведующим мастерской, невзирая на молодость.
Помнится, к нему даже покойный руководитель строительства с электростанции приезжал не раз и усиленно сманивал к себе.
– Фёдор, а что ты на инженера учиться не пошёл? – поинтересовалась журналистка у той из спин, что пошире и покрепче.
– Чего? – Белов оглянулся на неё непонимающе.
– На инженера, говорю. В институт. Как вот ваш с Васяткой одноклассник, еврейчик который, сын Наума-сапожника.
– Венька, что ли? – непонятно обрадовался Фёдор. – Так он живой? Меня как на империалистическую загребли, так я о нём и не слышал. А болтали, что он в Питер подался и там с голоду помер, еще в гражданскую. Вот брехуны… А вы его где видели?
– Так в Петрограде и видела, – охотно поделилась сведениями Лиза. – Живой. Институт он заканчивает, что-то насчёт электричества. Инженером будет. Ты бы тоже смог, наверное, руки-то у тебя хорошие.
– Руки – это полдела, – степенно ответил Федька, покосившись на свою испачканную смазкой пятерню. – У инженера настоящего – там все как-то по-другому. Мне товарищ Звягинцев, бывало, показывает чертёж, а я стою и глазами луп-луп, как баран на новые ворота… А в руки возьму – всё понимаю. Так завод или ту же электростанцию в руки не возьмёшь ведь. Там голова нужна. У Веньки голова была лучше, чем у всех нас, вместе взятых. А я что? Училище городское – и то не закончил.
– Так доучился бы, – заметила журналистка, припоминая, что Васькин приятель и впрямь до окончания училища не дотянул год или два. Помогал отцу в каретной мастерской, потом учился у старика Фомина, отца Егора Рыжего.
– Сейчас-то можно. У тебя, что ли, головы нет?
Федька только хмыкнул задумчиво.
– Нет, это не для меня. И потом, голова – это не самое главное.
– А что главное? – заинтересовалась Лиза, одновременно с некоторым сожалением мысленно вычеркивая из статьи абзац о том, что затонский Левша, мастер Фёдор Белов собирается идти дальше по дороге прогресса.
Федя взглянул на неё с усмешкой, но ответил серьёзно:
– Главное – это мечта. У нас в классе таких двое было, с мечтой. Венька как раз и еще Васька ваш. Вот и рванули, как только стало можно, один в университет, другой в милицию. И неважно, что жрать нечего или стреляют там... Мечтал бы и я вот так инженером стать – осилил бы, доучился. Да меня не тянет.
Лиза невольно улыбнулась. А Васятка-то всю жизнь был уверен, что о его тайных надеждах никто не знал!
Редькин тоже поднял голову от мотора зловредной Гидры и слушал их разговор с каким-то просветлённым видом.
– Прав ты, товарищ Фёдор! Должна быть мечта у настоящего советского человека! Да такая, чтобы на меньшее уже не хотелось и соглашаться. Чтобы жизнь положить не жалко было!
От взгляда товарища секретаря Лизе сделалось как-то не по себе. К счастью, тут Федька, посмотрев на Редькина с весёлым удивлением, снова полез под капот, заговорил о фильтрах и масле, и товарищ Ипполит вынужден был, оторвав затуманенный взор от товарища Жолдиной, вернуться к делам многострадального «Лорен-Дитриха». Журналистка подхватила сумочку и, пробормотав, что ей нужен перекур, с пылающими щеками скользнула к дверям мастерской.
 
На улице густо и медово пахла липа, курить понемногу расхотелось, и Лиза с облегчением сунула портсигар обратно в сумочку. Прав Васька, вредно это… И верный страж Редькин, впервые застав её с папиросой, ничего не сказал, но поглядел тоскливо. Кажется, цигарка в зубах никак не сочеталась с им же придуманным образом товарища Лизы, передовой советской женщины.
За эту картинку в нестриженой голове товарища секретаря Лизе, признаться, было немножко совестно. В музее она всего лишь играла роль, воевала с идейным дураком его же оружием – а Ипполит Редькин принял всё всерьёз, записал журналистку в родственные души и, вдохновлённый ею на подвиги, отправился добывать для Затонска автомобиль. Рассматривая старенький «Лорен-Дитрих», Лиза примерно начала понимать, что именно чувствует принцесса, к ногам которой не шибко умный, но преданный рыцарь положил дракона. Пусть даже не совсем целого и не первой свежести.
И от полчища врагов спасать её рванул, не задумываясь. А ведь легли бы там оба, если бы не Штольман! Кажется, именно это товарища секретаря удручило сильнее всего – что и Лиза, и он сам, со всей засевшей в его голове классовой борьбой, оказались обязаны жизнью царской ищейке, осколку проклятого прошлого. Вот что в башке у человека творится? В ночь после побоища в редакции, когда Лиза рассказывала ему о Штольманах – понял ли он хоть что-нибудь? Или и дальше будет смотреть лишь на шляпу и дворянское происхождение?
А еще он, как подсказало Лизе женское чутьё, ревновал её к сыщику: это было глупо, и смешно… ну и чуточку лестно, чего уж там. Ну, это же надо, Лизка – на старости лет эдак вот запасть в душу мужику младше себя! И не стало препятствием для пламенного большевика ни сомнительное прошлое товарища Жолдиной, ни безыдейное настоящее, ни самый, что ни на есть старорежимный диван в Лизиной гостиной, на котором товарищ первый секретарь ныне спал сладко по ночам, по-детски положив ладонь под щёку. Господи, какие они все мальчишки до седых волос! Один Яков Платонович серьёзный.
У товарища Редькина определённо появилась мечта. Вслух он, правда, больше говорил о новой жизни и революционной борьбе, но остальное Лизавета Тихоновна хорошо видела во взгляде. И пока это её больше смущало. Честно говоря, об этой стороне жизни Лиза почти не задумывалась с тех самых пор, как овдовела. Хватило по молодости. У неё была газета, потом появился Вася, о котором можно было заботиться, рассказывая сказки и подкармливая пирогами. Но Васятка вырос, теперь он сам о ком хочешь позаботится; встречать бы Лизе одинокую старость, шутливо намекая Ваське насчёт внуков, но тут в Затонск явился товарищ Ипполит.
Большевик до мозга костей. В голове каша из лозунгов. Но искренний. И о Лизе по-настоящему беспокоится. Лизавета Тихоновна улыбнулась, вспомнив, как товарищ секретарь пытался её утешать в ночь после нападения. Чудак, да. Но откуда героев то на всех набрать?
Ну хоть ты застрели, не могла Лиза ответить, вписывается ли в её собственные мечты щуплый рыцарь под красным знаменем верхом на старом «Лорен-Дитрихе». С одной стороны – смешно. А с другой… Как-то так получилось, что и сама Лиза за всю жизнь ни разу не ездила на автомобиле.
Вспомнив про намечавшийся на сегодня первый выезд Гидры Империализма на улицы Затонска, Лиза вздрогнула и оглянулась по сторонам. Занятая собственными мыслями, журналистка и не заметила, как прошла всю улицу до конца, и крыша механической мастерской теперь едва виднелась вдалеке.
Улица вокруг была почти пуста. Лизе вдруг сделалось зябко. Не то чтобы она всерьёз чего-то опасалась. Просто как-то неуютно было вокруг – глухие заборы, серые стены сараев… Какой-то встречный прохожий поспешно свернул в переулок, и она осталась совсем одна. Пожалуй, стоит вернуться, пока нервный Редькин не успел переполошиться сам и переполошить половину города...
 
Повернуть назад Лиза не успела. Шаги раздались словно бы ниоткуда и хриплый чуть вкрадчивый голос окликнул её из-за спины:
– Елизавета Тихоновна!
Внутри что-то ёкнуло: сначала испуганно, потом с облегчением, когда она узнала голос. Лиза глубоко вздохнула и повернулась к говорившему, воинственно задрав подбородок.
Штольман выглядел как-то не так. Журналистка не сразу поняла, в чём странность, потом догадалась: трость свою сыщик не нёс в руке, как обычно, он на неё опирался – не налегая, еле заметно, но всё же… И Вася, идущий с ним рядом, смотрелся сумрачно, губы плотно сжаты в тонкую ниточку. Сердце снова трепыхнулось подстреленным зайцем. Они на неё сердятся, или случилось что-то еще хуже?
– Елизавета Тихоновна, что ж вы одна-то гуляете? – спросил Штольман, останавливаясь. 
Лиза смешалась. Как-то глупо показалось ей признаваться, что она попросту не заметила, куда идёт. Собственно, она и вовсе не собиралась никуда уходить, но вот – размечталась о драконах и рыцарях на старости лет!..
– Дышу сладким воздухом свободы, Яков Платонович! – отрапортовала она, стараясь, чтобы голос звучал бодро, и в подтверждении своих слов шумно потянула носом. Липа и впрямь нынче пахла, как одуревшая.
Штольман досадливо дёрнул бровью. И Васька нахмурился еще сильнее. Лизавета Тихоновна обречённо подумала, что сейчас её будут ругать, и постаралась принять еще более независимый вид.
– А кавалергарда вашего что же не взяли с собой подышать воздухом свободы? – нетерпеливо спросил сыщик. – Елизавета Тихоновна, где ваш грозный страж и почему он отпускает вас гулять по улицам в одиночестве? На ваше собственное благоразумие я и не рассчитывал. Сбежали?
– Ну что значит – сбежала? – искренне возмутилась Лиза. – Что же я в собственном родном городе как преступник какой? Никуда я не сбегала!
– Значит, это героический красный конник от вас сбежал? – чуть язвительно спросил Штольман.
Лиза припомнила вдруг свои собственные недавние мысли по поводу Ипполита Редькина – и смутилась страшно. Ей тут же захотелось закатить пламенную речь в защиту собственной независимости – но старый сыщик лишь глянул на неё коротко и устало, и все громкие и прочувствованные слова про право честной гражданки ходить в уборную без конвоя застряли у Лизы в горле. Да что она, в самом-то деле?
– Никто никуда не сбегал Яков Платонович, – тихо вздохнула она, опуская взгляд. – Просто вышла покурить и как-то так… Задумалась, одним словом. А товарищ секретарь с автомобилем своим возится, в сарае вон, – Лиза кивком указала в сторону механической мастерской.
– Ну и прекрасно, – коротко бросил Штольман. – Идёмте, товарищ Жанна Д’ Арк, мы вас проводим до мастерской и сдадим обратно под охрану товарищу Редькину. Пока он не принялся прочёсывать город лихим кавалерийским рейдом. И постарайтесь больше не уходить неведомо куда, задумавшись. Поверьте, Лизавета Тихоновна, нам с Василием Степановичем для полного счастья не хватает только вашего хладного трупа.
От тона, которым это было сказано, у Лизы всё сжалось внутри. Сыщик не пытался шутить, похоже. Матерь Божия, еще кого-то убили!
– Что случилось, Яков Платонович? – спросила она еле слышно, страстно желая ошибиться в своих предположениях.
Штольман лишь глубоко вздохнул. Вместо него заговорил доселе молчавший Вася.
– В Сазоновке вчера две семьи бандиты вырезали. Восемь человек.
– Господи! – охнула Лиза.
– Да. Собственно, по этому вопросу мы вас и разыскивали. Лизавета Тихоновна, – Штольман остановился, пристально глядя на неё. – Вы можете об этом написать?
Лиза молча кивнула, зачем-то покрепче прижав к себе сумочку. Разумеется, такое происшествие, как массовая резня в одной из соседних с Затонском деревень не должно было остаться без внимания. Конечно, в мутные годы революций и гражданской войны в уезде не обходилось без происшествий – но такого ужаса редактор «Затонской Нови» припомнить не могла. Восемь человек! Вот уж без чего бы Лиза охотно обошлась, несмотря на весь журналистский азарт.
Но почему Штольман решил специально просить её об этом? В памяти немедленно всплыл лихой некролог, заказанный ей сыщиком в Питере.
– Снова мышеловка какая-то, Яков Платоныч? – спросила она дрогнувшим голосом.
Штольман с Васей одновременно и очень похоже отрицательно мотнули головами. Лизе на миг сделалось смешно. Не иначе как её названный племянник, затонский мечтатель, по примеру Антона Андреича тоже скоро заведёт себе щегольской пиджак и шляпу. И будет та шляпа на Ваське, что носки на петухе…
– Не совсем, – отрывисто ответствовал Штольман. – Мы надеемся, что это поможет нам повлиять на настроения в окрестных деревнях. Нужно, чтобы до людей дошло, что поддерживать эту банду изуверов, а уж тем более, к ним присоединяться – себе дороже. Справитесь, Лизавета Тихоновна?
Лиза промолчала, медленно шагая по направлению к бывшему каретному сараю. Противно заныли незажившие синяки. Несмотря на всё своё бесстрашие, Лизавета Тихоновна в глубине души надеялась, что ей больше не придётся писать о Циркаче. Разве что о разгроме его банды доблестной затонской милицией во главе с легендарным сыщиком.
И вот – две семьи убито. Наверняка там и женщины были, и, не дай бог, дети…
– Справлюсь, Яков Платонович.
 
Присаживаясь на скамейку у ворот мастерской, товарищ редактор глубоко вздохнула, мысленно прося прощения у Феди Белова. Кажется, статье про Затонского Левшу суждено будет отправиться на вторую страницу – или вовсе в ящик стола, дожидаться своего часа.
– Только, Яков Платоныч, в деревнях грамотных мало, – Лиза сочла своим долгом предупредить сыщика. – Нужно вам что-то еще придумать. Раньше те, кто пограмотнее, по трактирам вслух читали, а прочие слушали, да только сейчас и с трактирами беда. Агитаторов послать, может быть?
Штольман задумчиво покачал головой, садясь рядом с ней и сжимая обе руки на набалдашнике трости. Лиза порылась в сумочке, зачем-то вытащила портсигар, посмотрела на него, сунула обратно и выудила, наконец, блокнот и карандаш. И, глядя на них, вдруг улыбнулась, силясь прогнать неведомо откуда взявшийся комок в горле.
– Алексей Егорыч не дожил... До конца дней мне всё жаловался, как пытался у вас интервью взять, а вы его – в кутузку. А мне вот свезло. Лучше бы, конечно, по другому поводу… Рассказывайте, Яков Платонович.
* * *
Проводив взглядом Гидру Империализма что, грозно чадя и лихо подпрыгивая на неровной мостовой, уносилась вдаль по Столярной, распугивая непривычных к такому зрелищу затонских гусей, Васька повернулся к начальнику.
– Что дальше, Яков Платоныч?
– Дальше будем ждать, какие плоды даст литературное творчество Елизаветы Тихоновны, – сыщик тоже глянул вслед машине, саркастически изогнув бровь. – Если она про нас не забудет, конечно.
Васька ухмыльнулся про себя и постарался ответить как всегда серьёзно.
– Не забудет, Яков Платоныч. После того, как столько сил на вас положила.
Расспросы сыщиков и впрямь стали для тёти Лизы тяжким испытанием. Васька чесать языком не сильно любил, а сам Яков Платоныч – и того меньше. К тому времени, когда в механической мастерской иерихонской трубой взревел мотор старого «Лорен-Дитриха», тётя Лиза докуривала уже вторую сигарету. Пересматривала несколько листочков, заполненных своими каракулями, картинно утирала пот со лба и жаловалась, что «воз с дровами от Затонска до Зареченска дотащить легче!»  Потом из дверей выскочил одновременно встревоженный и сияющий Ипполит Редькин, и взгляд товарища редактора беспомощно заметался между партсекретарём и сыщиками, выдавая желание его хозяйки разорваться напополам.
Газетчицу у них товарищ Редькин всё-таки отобрал, громогласно требуя непременного участия представителя передовой советской прессы при столь эпохальном событии, как первый выезд на улицы Затонска автомобиля, ведомого твёрдой рукой РКП (б). И алеющая, как маков цвет журналистка была торжественно усажена на переднем сидении «Лорен-Дитриха». Смущенный вид газетчицы заставлял Ваську молча недоумевать. Понятно, что для многих в Затонске и это корыто на колёсах в диковинку, но тётя Лиза всё ж не из дикого леса, что она, автомобилей не видела? Тем более, такое угробище.
Васька надеялся всё же на тёти Лизино понимание. Был он согласен со Штольманом, что обращение к жителям окрестных деревень ждать не могло. Машина… Ну что машина? Тоже мне, символ новой жизни. И завтра будет ездить под красным флагом, если раньше в канаву не опрокинется. Вот Циркача повесим на фонарном столбе на бывшей ярмарочной площади – вот это будет символ новой жизни! Вообще-то Васька подобных средневековых дикостей не одобрял, но в данном случае и сам бы, кажется, поучаствовал.
Но и на том спасибо, что, завидев их, товарищ Ипполит не начал по новой цепляться к милиционерам с идиотскими вопросами насчёт дела Циркача. И от лозунгов воздержался. На Якова Платоновича, правда, глянул как-то непонятно, но всё же кивнул коротко и поспешил утащить от них тётю Лизу. Кажется, твёрдо вознамерился оберегать её не только от бандитов, но и от всех и вся.
– Лизавета Тихоновна права насчёт того, что одной газеты будет недостаточно, – задумчивый голос Штольмана ворвался в Васькины размышления. – Пока статью прочтут, пока перескажут один другому…
– Может, и впрямь к агитаторам обратиться? – неуверенно предположил Василий. – Вон, пусть товарищ секретарь озаботится. Его работа.
Штольман насмешливо фыркнул и покачал головой.
– За что же вы, Василий Степанович, так Редькина не любите? Да нет, боюсь, агитаторов ваших первыми убьют. Банда звереет просто на глазах. Сдаётся мне, что-то у них там не заладилось… Ладно, придумаем что-нибудь. Давайте обратно в управление. Поднимем старые дела, поищем нашего Игната.
Васька подавил тяжкий вздох. В райотделе они с утра уже были. Доложились Евграшину и помчались в редакцию к тёте Лизе. Оттуда – в механическую мастерскую. Теперь вот – обратно в райотдел, снова через весь город. Кто там сказал, что сыщика, как волка, ноги кормят?
Смирной искоса глянул на идущего рядом начальника и устыдился собственных мыслей. Штольман шагал как обычно стремительно и держался прямо, но Ваське внезапно стали отчётливо видны и покрасневшие глаза, и тени под этими глазами и новые морщины на осунувшемся лице. Спал ли он сегодня вообще? А прошлой ночью?
Это самому Ваське, лосю молодому, что с гуся вода, а Якову Платоновичу каково? Остро вдруг захотелось сотворить чудо, снять с плеч Штольмана хоть часть этого невидимого груза прожитых лет, бессонных ночей, всей этой грязищи и кровищи – сколько её успели повидать глаза старого сыщика. И сейчас – самому бы нужно передумать все эти невесёлые мысли, перебрать по крупинкам все деяния Циркача, как бы с души ни воротило, самому увидеть среди оставленных следов хвост этой скользкой сволочи… Не получается пока. Сегодня утром, когда разговаривали Штольман с Евграшиным, Яков Платонович обмолвился, что он, Василий, ему нужен. Тогда на душе потеплело – но много ли с него толку, на самом-то деле?..
 
– Коленька, миленький, ну куда ты, в твои-то годы? Пойдём, голубчик, пойдём!
Штольман резко вскинул голову, приостанавливаясь и оборачиваясь на плачущий старческий голос. Васька, чьи невесёлые мысли успели дойти уже до ларька с папиросами, охранять который – единственное на что он годен, встрепенулся и глянул туда же.
Небольшого росточка старушка пыталась утащить куда-то такого же древнего дедка, вцепившись ему в рукав. Дед упирался. Бабка, видать, совсем запыхалась: поношенная черная шляпка съехала набок, грозя вот-вот свалиться с седой головы.
Помешанный старик-полицмейстер Трегубов был в райотделе фигурой известной. На Васькиной памяти впервые нагрянул он в участок в декабре семнадцатого, поначалу вызвав всеобщее замешательство. Иные ребята не сразу поняли, что дед, заявившийся в царском мундире при орденах, и принявшийся с порога наводить старорежимные порядки, попросту чудит. Самые ретивые уже собирались всерьёз вязать старую контру и сдавать в ЧК. Хорошо, Евграшин случился тогда в отделении и смог быстро горячие головы остудить.
С тех пор бывший слуга царизма, случалось, навещал отделение, правда, уже без мундира. Должно быть, жена спрятала от греха, чтобы не злил лишний раз народ на улицах. А сам дед был безобидный, как капустный кочан. Пил пустой чай с дежурным, сокрушался, что городовые распустились и ходят в отрепье, и грозно вопрошал, почему за решёткой ни одного задержанного. А то начинал вспоминать какие-то ветхозаветные уголовные дела и требовать по ним отчёт. Дежурный обычно бурчал под нос, что сейчас посадит за решётку самого старичка, и старался выпроводить его побыстрее, чтобы чудил дома и не надоедал занятым милиционерам.
Нынче, должно быть, у дурного деда очередной раз случился «приступ полива пальмы», как один раз поименовал сие ухмыляющийся Палыч. Трегубов изо всех сил пытался вырваться от жены, выкликая надтреснутым голосом:
– Варвара Кузьминична, душечка! Ну, куда вы меня тащите! Я же должен обеспечить порядок!
– Коленька, да ты уже двадцать лет в отставке, – чуть не плача, напомнила ему старушка-жена. – Пусть себе митингуют. А нынешняя власть пусть сама порядок наводит.
Бывший полицмейстер внезапно перестал вырываться, выпрямился и строго воззрился на супругу.
– Драгоценная моя, ну как это так? Отставка – это не повод оставлять всё на самотёк! – заявил он сурово дребезжащим голоском. – Вышел в отставку и пожалуйста – революция! И сейчас ведь домитингуются. Беспорядков не допущу!
Ваське при виде старой развалины, пытавшейся по старой памяти чего-то там не допустить, сделалось разом и смешно, и отчего-то неловко. Сидел бы дед за печкой, радовался, что новой власти до него дела нет. А туда же – митинг разгонять! Понятно, что с глузду съехал, но вот ведь полицейская закваска!..
Замерший рядом Штольман внезапно шумно выдохнул сквозь зубы и негромко окликнул старуху:
– Варвара Кузьминична!
– Яков Платонович! – та оглянулась, всплеснула руками и тут же снова ухватила за рукав своего полоумного деда. – Коленька, всё в порядке! Вот, погляди – Яков Платонович ваш здесь, он сам за всем присмотрит. А ты домой иди! А господин Штольман… то есть товарищ Штольман тебе потом рапорт пришлёт.
– Яков Платонович? – старик-полицмейстер тоже обернулся и воззрился на сыщика обрадованно, но тут же нахмурился, словно бы с сомнением. – Нет, драгоценная моя, не дело это для начальника уголовного сыска – в одиночку толпу разнимать. Сам пойду. Яков Платоныч, вы со мной?
Трегубовская жена снова выпустила рукав древнего пиджака и прижала руки к груди в полном отчаянии. Васька поморщился. Надо бы помочь старухе, оттащить спятившего деда за шкирку домой. А то и впрямь влезет куда-нибудь, а на митингах народ суровый случается: ладно, что не стреляют уже, как в семнадцатом году, но морды бьют частенько. Махнут рукой, не глядя – и нет старичка... И милиции лишняя работа.
Штольман, глядя на старика, снова вздохнул и, улыбнувшись как-то напряжённо, негромко ответил:
– С вами, Николай Васильевич. А по какому поводу митинг? И где?
Старик сурово нахмурился и покосился в сторону проулка, ведущего к ярмарочной площади.
– Расшумелись, понимаешь. Столкновение идеологий, Яков Платоныч, серьёзнейшая вещь! – провозгласил он дребезжащим голоском, воздевая палец. – Империи, бывает, рушатся!
Старенькая Варвара Кузьминична охнула и махнула рукой.
– Не слушайте вы его, Яков Платоныч! Ну, какие тебе империи, Коленька? Батюшка с партийным секретарём поругались. Ну и народ вокруг собрался. Да какой там митинг, чистый балаган!
– Всё начинается с малого, – неожиданно сурово возразил старик. – Нынче поругались, а завтра война! И наша задача, как стражей закона, этого не допустить. Идёмте, Яков Платоныч!
 
Старик развернулся и, гордо выпрямив плечи, двинулся в сторону площади. Штольман молча нагнал его и пошёл рядом. Васька потащился за ними, теряясь в догадках, что же там на самом деле происходит, и зачем Якову Платоновичу вообще понадобилось слушать этого малахольного деда.
Трегубов, словно подслушав его мысли, оглянулся на Смирного и, смерив его строгим взглядом с головы до ног, сокрушённо вздохнул.
– Что за времена настали… Яков Платоныч, голубчик, я вам сколько твердил: начальник сыскного отделения должен внушать уважение. И в одиночку не шастать по разным там малинам. А у вас все по-прежнему – один городовой, и тот не по форме одет!
Штольман тоже на Ваську покосился. В глазах сыщика заплясали черти, но ответил он бывшему полицмейстеру совершенно серьёзно:
– Так он не городовой, Николай Васильич. Это мой новый помощник, Василий Степанович, тоже сыщик. Форма ему не обязательна.
– Новый помощник? А господин Сундуков, то есть Коробейников – он где? – внезапно обеспокоился старик. – Давненько я его не видел, не случилось ли чего?
– Антон Андреич командирован в Париж, – невозмутимо ответствовал Штольман. – Передает наш затонский опыт французским полицейским. Там с преступностью не справляются.
Бывший полицмейстер согласно закивал.
– Да, международное сотрудничество – это важнейшая вещь! Особенно по части охраны правопорядка. Газету откроешь – сплошные преступные синдикаты, преступные режимы… То ли дело в наше время! Но Антон Андреич справится, дай-то бог! А у нас тут новое поколение подрастёт…
Трегубов внезапно повернулся к Василию и воззрился на него со всей серьёзностью.
– А вы, молодой человек, задумайтесь насчёт формы. Хоть она для вас и не обязательна. Ибо уважение к закону внушает тот, кто опрятен, подтянут и всем своим обликом говорит, что живёт правильно.
Васька покривился, но украдкой оглядел себя. Насчёт формы он испытывал некоторые сомнения – нужна ли она сыскарю, – а вот побриться бы не мешало, это точно. Дед, хоть и помешанный, о некоторых вещах рассуждал вполне логично, хоть и старорежимно, конечно.
– И учитесь, учитесь у Якова Платоныча! – продолжал наставлять старик. -Штольмановский выученик – это, знаете, дорогого стоит! И присматривать за ним не забывайте, а то Яков Платоныч любит, знаете, в одиночку в бой кидаться! Что поделать, воспитание такое. На крокодила – и то с голыми руками.
Трегубов вдруг засмеялся высоким, мелким смехом. Смирной невольно ухмыльнулся, чувствуя, как понемногу уходит раздражение на старика-полицмейстера. Штольман криво улыбнулся, и взгляд на мгновение сделался больным. Обиделся за крокодила, что ли? Ну, это он зря. Подумаешь, чудит дед, путает жизнь с «Приключениями героического сыщика»! А может и не путает, просто шутки у него такие.
Тоже читал, получается…
Догадка пришла внезапно, такая острая, что Васька споткнулся на ровном месте. Старик-полицмейстер, выходит, знал Якова Платоновича – причём не по городским легендам, а лично. И его помощника, Антона Андреевича, тоже знал.
«Штольман просил, чтобы об этом сообщили его начальству в Питер. А полицмейстер сробел…»
Смирной уставился в спину идущего чуть впереди Трегубова, который уже со значительным видом вещал что-то о международной политике. Ну да, так и получается. Это тот самый полицмейстер, который сробел. А рядом с ним идёт и слушает его разглагольствования сыщик, которого он когда-то предал. Понятно, что сам Трегубов уже ничего толком не помнит – но Штольман-то?
Васька попытался представить – смог ли он сам, пусть и тридцать лет спустя, по-доброму говорить с начальником, который его когда-то предал и оставил в руках убийц. С Евграшиным… Нет, с Сергеем Степанычем такой расклад и в страшном сне не приснится. С Куренным, скажем. Вот такой, как Куренной предать мог запросто и даже охотно. Смог бы Васька его потом простить? Да ни в жизнь. Прошёл бы, как мимо пустого места, это в лучшем случае. А Яков Платонович, получается, простил? Иначе как бы хватило ему душевных сил теперь по-доброму разговаривать со спятившим, давно всё позабывшим стариком?
 
Проулок, по которому шли милиционеры с четою Трегубовых кончился внезапно, развернувшись широкой площадью, посреди которой и впрямь собралась немаленькая по затонским меркам толпа. Старик под ручку с женою смело двинулся вперёд, явно намереваясь присоединиться к народу. Васька выждал, когда они отойдут на пару шагов и повернулся к сыщику.
– Яков Платонович, ведь это и есть тот самый полицмейстер? Начальник ваш бывший, что вас предал… ну, тогда?
Штольман тоже остановился. Левая бровь взметнулась под самые седые кудри.
– Николай Васильевич? Да, он был полицмейстером, когда я был здешним следователем. А что он меня предал – это вот откуда?
– Сергей Степанович рассказывал. Что, когда вас арестовали, вы просили сообщить в Питер. А начальник вроде как испугался.
Яков Платонович помедлил с ответом. Казалось, он был немало такой постановкой вопроса удивлён.
– Да я и не ожидал, – наконец произнёс сыщик, как-то неуверенно пожав плечами. – На самом деле, Василий Степанович, обвинения против меня тогда были выдвинуты очень серьёзные. Да, сфабрикованные – но серьёзные. Убийство, государственная измена. Поневоле испугаешься. Николай Васильич тогда и так сделал много. Антона Андреича прикрыл после моего побега. А моё питерское начальство… Это и к лучшему, что оно узнало обо всём с опозданием. Если кто меня предал, то это было именно оно. Вернее, умыло руки. А полковник Трегубов меня не предавал. Я на него точно не в обиде.
Васька на миг отвёл глаза, досадуя сам на себя. Неловко как-то стало перед стариком, на которого он успел в душе возвести напраслину. А сам-то – забыл уже, как своими руками арестовывал Штольмана в Петрограде? Вот уж кого Яков Платонович вовсе не обязан был прощать!
– Не берите в голову, Василий Степанович, – криво улыбнулся сыщик, словно прочитав его мысли. – Пойдёмте, глянем, что у нас тут за народные гуляния.
* * *
Что происходило в центре площади, со стороны было трудно разобрать. Якову видна была лишь хорошо уже знакомая ему крыша «Лорен-Дитриха», увенчанная красным знаменем. Мелькнула шальная мысль, что символ новой жизни товарища Редькина в очередной раз заглох посреди улицы и теперь его растаскивают на зажигалки. Из толпы и впрямь доносились какие-то выкрики. Сыщик украдкой поморщился. Не очень ему хотелось принимать участие в митинге любого рода, но бросить Трегубова он не мог. Ведь он сам ему пообещал, сам пошел с ним.
Василий Степанович, похоже, его не понял, но хотя бы промолчал, и на том спасибо. Как бы Яков ему объяснил, что не может он прогнать старика, который жаждет жить и быть полезным? Потому, что видит в нём себя.
Поначалу было совсем страшно. Но пока шли они до площади, Штольман почувствовал, что незаметно для самого себя приободрился. Николай Васильевич рассуждал почти здраво, один только раз вспомнив злополучного крокодила, да и то таким образом, что это можно было счесть шуткой. Даже Василий понемногу оттаял, хотя поначалу поглядывал на полоумного старика с раздражением. Штольман его не осуждал. Молодость таких вещей боится и не понимает. Он и сам был таким. Это потом приходит понимание, что старость – это то, что будет со всеми. И может эта старость оказаться очень разной. В том числе и такой вот.
Отставной полицмейстер, словно услышав его мысли, обернулся, и, воззрившись на Штольмана сурово, скомандовал:
– Ну-с, Яков Платонович, занимаем диспозицию в центре. И не даем народным волнениям перерасти в истинный бунт. Только, голубчик, вы уж будьте поосторожнее, – голос старика внезапно изменился, став из ворчливого просительным. – Я уж так переживал, когда вас убили!
Сыщик вдруг почувствовал такое облегчение, что даже улыбнулся.
– Так вы помните, Николай Васильевич?
– Ну, голубчик, я ведь еще не совсем спятил, – несколько обиженно отозвался Трегубов. – И как убили помню, и как хоронили помню. Вот как воскресли – не помню, должно, по другому ведомству проходило. Поскольку у нас в управе вас уже с довольствия сняли.
На Якова снова повеяло холодком безумия, но он отмахнулся от этого ощущения, твердо решив считать, что бывший начальник шутит. Пробормотав: «По-другому, Николай Васильевич», Штольман вслед за отставным полицмейстером начал протискиваться к центру толпы. Это оказалось не так-то просто. Сзади послышался нетерпеливый вздох Василия, явно не понимающего, за каким лешим они сюда влезли. Наконец Смирной, не выдержав, обогнал их обоих и грозный его рык «Посторонитесь, милиция!» заставил людей расступиться довольно проворно.
 
В центре площади и впрямь торчала Гидра Империализма, на водительском месте которой гордо возвышался товарищ уездный секретарь. Оглянувшись, Штольман в первых рядах зрителей обнаружил и Лизавету Тихоновну, вооружённую неизменным блокнотом. Увидев сыщика в обществе бывшего полицмейстера, журналистка явно удивилась, а потом вдруг улыбнулась неуверенно и радостно, после чего быстро перевела взгляд обратно на «Лорен –Дитрих».
Товарищ Ипполит, выпрямившись во весь свой невеликий рост, вещал с огнем в глазах:
– Это лишь первая ласточка, товарищи! Скоро десятки и сотни машин проедут по улицам Затонска! Зря старается гражданин Полушкин! Свет фар, подобный пламени мировой революции, выметет из нашего славного города последние остатки тёмного мракобесия и религиозных предрассудков!
Яков повернулся к помощнику и спросил негромко.
– А кто у нас гражданин Полушкин?
– Отец Серапион, – ухмыльнувшись, так же тихо пояснил Смирной. – По паспорту Полушкин Орест Илларионович. Да вот же он!
Прямо перед машиной действительно возвышался никто иной, как всклокоченный отец Серапион со своим жутковатым пастырским посохом. Вид батюшка имел самый свирепый.
– Господь тебе в чём помешал твою новую жизнь строить? – вопросил он грозно. – Строй! Радуй Господа. А ты за пламенем мировой революции людей не видишь. Нашёл занятие – бесовскими колымагами людей прельщать. И того не помнишь, Редькин, что уж с кого, а с власть предержащих Господь по всей строгости спросит!
Собственно, а у какого бы еще затонского батюшки достало пороху поругаться с партсекретарём? Столкновение идеологий, судя по всему, было в полном разгаре.
Товарищ Ипполит, судя по всему, из всей речи батюшки уловил только «бесовскую таратайку».
– Гражданин Полушкин! Прекратите запугивать советских граждан дремучими поповскими сказками! Отойдите с дороги, и не загораживайте жителям Затонска путь в светлое будущее!
Штольман перевёл взгляд с одного на другого и повернулся к Трегубову.
– Всё в порядке, Николай Васильевич. Это не народные волнения. Это богословский диспут. Спор остроконечников с тупоконечниками.
Бывший полицмейстер посмотрел на него строго.
– Тем не менее, Яков Платоныч, мы должны проследить, как то велит долг стражей порядка. Всякое бывает, батенька. Сейчас богословский диспут, а через пять минут уже мордобой. Религиозные войны так и начинались, вы, как наследник престола должны бы знать!
Трегубов по-армейски выпрямился и обвёл толпу внимательным взглядом.  Где-то за плечом сыщика сдавленно фыркнул Василий. Варвара Кузьминична, вздохнув глубоко, легонько тронула Штольмана за рукав.
– Вы уж не обижайтесь, голубчик, – тихонько сказала она. – Я ж твердила, что попросту батюшка с секретарём полаялись. Но что с ним поделаешь, привык всю жизнь за порядком надзирать, вот оно когда и всплыло. А всё одно, голубчик, Коленька с вами почти что прежний.
Сыщик кивнул коротко. Николай Васильевич и впрямь чудил, не сказать, чтобы сильно. Разве что путал Якова Штольмана с Якобом фон Штоффом. А так – тот же самый Трегубов, что тридцать лет назад требовал предоставить график полива пальмы и возмущался отсутствию задержанных. Старик, которому тяжело быть ненужным, и который ищет себе дела, несколько преувеличенно воспринимая всё, что происходит вокруг. Пожалуй, Штольман понимал его, как никто другой.
Богословский диспут, как обозвал следователь перепалку между попом и Редькиным, тем временем достиг высшего накала. Отец Серапион свирепо выкатил глаза и зычно рявкнул:
– Не в шарабане твоём счастье людское! Хоть крылья к нему приделай. И не поедет твоя таратайка! Нет на то Божьей Воли!
Здоровенный пастырский посох, воткнувшись в землю, чуть не переломился от удара, загудел обиженно: в толпе иные перекрестились, иные вздрогнули, кое-кто аж присел пугливо, ожидая не то грома с ясного неба, не то других казней египетских. Было слышно, как восторженно охнула впечатлительная Лизавета Тихоновна. Штольман покосился на отца Серапиона скептически. Батюшка был тот еще артист и голосище имел соответствующий, но той же мадемуазель Жолдиной проигрывал по всем статьям. У неё в былые годы получалось гораздо страшнее.
На Редькина грозный призыв попа тоже большого впечатления не произвёл – уездный секретарь еще сильнее выпрямился и окинул зрителей сверкающим взором, особо задержавшись на товарище редакторе. Лизавета Тихоновна хихикнула смущенно, точно юная девица, но тут же приняла серьёзный вид и отсалютовала своему недавнему спасителю и верному стражу карандашом. Яростный борец аж засветился и воинственно взмахнул рукой:
– Вот видите, товарищи! Вот он, жалкий ответ остатков дремучей реакции, нашедших себе прибежище в лице насквозь поражённого религиозным дурманом гражданина Полушкина! Мракобесие изо всех сил пытается противостоять неумолимому натиску мировой революции на Затонск! Но тщетны его попытки остановить нас на пути в светлое будущее! Что он пытается засунуть в наш пламенный мотор, что он может противопоставить лошадиным силам пролетариата? Только жалкое имя своего ветхозаветного Бога, коего на самом деле нет!
Товарищ Жолдина внезапно всхлипнула и, выронив карандаш, поспешно прикрыла лицо блокнотом. Видно, даже ко всему привычный слух затонской журналистки не выдержал столкновения с «лошадиными силами пролетариата».
Сыщик, с трудом удерживая на лице бесстрастное выражение, быстро обвёл глазами толпу. Публика по большей части безыдейно глазела на противников, весело скалясь и ожидая продолжения бесплатного представления. Зря Николай Васильевич волновался, милиции тут точно было делать нечего. Даже Вася Смирной утратил свой серьёзно-угрюмый вид, покосился на Штольмана и широко ухмыльнулся.
Товарищ Ипполит тем временем то ли счёл свою победу окончательной, то ли решил не дожидаться очередного контрреволюционного выпада священника, оставив последнее слово за собой. С торжествующим видом Редькин покинул водительское место, с высоты которого утверждал в Затонске советскую власть, чеканным шагом вышел вперёд и крутанул ручку стартера.
Автомобиль остался нем и недвижим.
Редькин с немного обеспокоенным видом крутанул стартер снова, потом еще раз и еще. Машина никак не отреагировала.
– Что там, Вась? – обеспокоенно спросила у его помощника Лизавета Тихоновна, вытягивая шею. Из толпы зрителей раздались отдельные смешки.
– Жернова господни мелют медленно, но верно! – пронесся над головами довольный бас отца Серапиона.
Уездный секретарь вспыхнул, точно маков цвет, бросил своё бесполезное занятие и выпрямившись, воззрился на затонцев бешеными глазами. Рука его тоскливо царапнула по левому бедру. Штольман на всякий случай придвинулся ближе, краем глаза отметив, что Василий перестал улыбаться и весь подобрался. Редькин выдержкой не отличался: конечно, шашки у красного конника нынче с собой не было, но кинуться на идейного противника с кулаками с него бы достало.
– Нехорошо поступаете, товарищ партийный кавалерист! – внезапно прокаркал старческий голос Трегубова.  – Побеждать врага принято в честном бою! Равным оружием, то есть идеологически. Не учиняя мордобой. Не допущу беспорядки нарушать!
– А вы, гражданин, не мешайтесь! – рявкнул Редькин, но уже без большого пыла, явно не желая скандалить со столетним дедом.
Яков с невольной усмешкой подумал, что полицмейстер во всех своих чудачествах словно бы стремится наверстать упущенное. В здравом уме Трегубов точно не стал бы выступать против представителя действующей власти.
– Сейчас глянем, Ипполит Поликарпыч, – раздалось совсем рядом.
Штольман оглянулся. Сквозь толпу протиснулся рослый темноволосый парень, лицо которого показалось Якову смутно знакомым. Не его ли они с Василием встретили на пороге механической мастерской? Должно быть, не выдержал, пришёл посмотреть, как бегает злополучная Гидра Империализма после его умелой починки. Парень вразвалочку подошёл к машине и, насвистывая что-то, безо всяких церемоний откинул крышку капота. Штольман смотрел на него, не в силах отделаться от ощущения, что и это лицо, и эту повадку он уже видел – много-много лет назад…
 
После своевременного вмешательства специалиста балаган имел все шансы перейти из вопросов борьбы с мракобесием в вопрос чисто автомобильной механики. За плечом сыщика с явным облегчением выдохнул Смирной. Штольман оглянулся на него, но сказать ничего не успел: взгляд Редькина, оттертого от машины решительным плечом мастера и теперь топтавшегося рядом с ней без дела, упал на старого сыщика, и уездный секретарь грозно нахмурился.
– Товарищи милиционеры! – воскликнул он возмущенно, переводя пылающий взор со Штольмана на Смирного. – Вот что вы тут смеётесь аполитично, вместо того, чтобы взять гражданина попа под арест? За диверсию против Советской Власти, которую гражданин Полушкин тут устроил, используя свое служебное положение и преступную Божью помощь!
Василий Степанович снова вздохнул, на этот раз – тоскливо. Штольман досадливо подумал, что товарищ Ипполит своими неумными речами подрывает авторитет Советской Власти куда сильнее отца Серапиона со всей его религиозной пропагандой. Диверсия с божьей помощью, подумать только! Нет, будь на их с помощником месте еще два таких же ретивых борца с проклятым прошлым…
-Так Бога же нет, товарищ Ипполит,– саркастически произнёс Яков, с трудом скрывая раздражение. – О какой преступной помощи может идти речь?
Отец Серапион обернулся и с высоты своего роста воззрился на Штольмана снисходительно. Про Редькина с его тарантасом поп словно бы вовсе забыл.
– Как это Бога нет? Неужто за тридцать лет на том свете так и не повстречались? Искал плохо, сыне! – пророкотал он с насмешкой. – А еще сыщик! Да ты, небось, без передыха с нечистым в преферанс играл!
Похоже, батюшке наскучило уже пререкаться с Редькиным, и он обрадовался возможности переключиться на новую жертву. Штольман глубоко вздохнул. Языкатый поп еще не знает, что немалую часть жизни сыщик провёл в обществе Петра Ивановича Миронова и в такого рода развлечениях поднаторел.
– В покер, Орест Илларионович. Для преферанса третий нужен, сами знаете, а вас мы так и не дождались!
Батюшка оторопел на миг, но тут же пришёл в себя и, нахмурившись, погрозил сыщику посохом.
– Дошутишься, материалист! Тебя, поди, из преисподней за длинный язык турнули!
– Гражданин Полушкин, что это еще за угрозы в адрес советской милиции? – немедленно влез Редькин, свирепо шевеля усами, но его никто особо не услышал.
В толпе хохотали уже в голос. Должно быть, после слов уездного секретаря про арест и диверсию, часть зрителей, что поосторожнее, начала торопливо расползаться, от греха подальше. Остались, в основном, те, которых хлебом не корми – дай позубоскалить, и кому ни Бог, ни чёрт, ни партийный активист не страшен. В данном случае Штольман с массами трудящихся был совершенно согласен и ничью сторону в конфликте принять не мог, да и не собирался. Противники друг друга стоили. Вот пусть сами и разбираются!
Пожалуй, хватит с него народных гуляний. Штольман оглянулся, раздумывая, как лучше поступить с Трегубовым: не слишком ли рискованно оставлять двух стариков в этом балагане? – когда сзади его негромко окликнули:
– Яков Платонович!
Сыщик оглянулся. На него без улыбки смотрел мужчина – тоже уже пожилой, лет на десять-пятнадцать младше самого Якова. И снова накатило ставшее привычным здесь, в Затонске ощущение дежавю: видел он уже и этот взгляд – одновременно смелый и недоверчивый, и эти плавные движения и слышал этот ровный голос. Штольман слегка прищурился, всматриваясь в лицо собеседника, а потом его словно бы что-то кольнуло. Яков перевёл взгляд на парня, копающегося в моторе «Лорен-Дитриха». Высокий, темноволосый, широкоплечий, походка вразвалочку… И лицо – точь-в-точь то самое, что довелось видеть Якову тридцать с лишним лет назад.
Мужчина проследил его взгляд и усмехнулся краем рта.
– Кулачный боец Никита Белов, – утвердительно произнёс Штольман, переводя на него глаза. Тот кивнул коротко.
– Только что давно уже не боец. Узнали, значит, господин следователь?
– Узнал, – сыщик снова оглянулся на парня, стоящего возле машины. – Сын на тебя похож.
– Похож, – без улыбки подтвердил Никита. – Поговорить мы можем, следователь?
– Сейчас? – Штольман посмотрел на него внимательно.
– Да хорошо бы, – с каким-то отсутствующим выражением промолвил Белов и вдруг в упор глянул на внимательно прислушивавшегося к их беседе Ваську. – И наедине.
Смирной заметно занервничал. Но сам Яков раздумывал одно лишь мгновение. Слишком памятен ему был этот взгляд – взгляд человека, который себя уже похоронил. Штольман повернулся к помощнику
– Василий Степаныч, вы приглядите тут сами. А я вас потом найду, – сыщик перехватил свою трость и кивнул Никите:
– Ну, идём.
 

 
Следующая глава       Содержание
   

Скачать fb2 (Облако Mail.ru)         Скачать fb2 (Облако Google)