Старый Блуасский замок казался пустым: после смерти Гастона Орлеанского его редко посещал Месье. Оттенок запустения к приезду Людовика постарались устранить, меняя шпалеры и гобелены, но король особого внимания на стены не обращал: он не собирался здесь задерживаться. Места, однако же, славились прекрасной охотой, и король, который считал себя превосходным охотником, не мог отказать в удовольствии себе, и, в особенности, некоторым из придворных дам.
- Ваше величество, вам угодно будет сегодня охотиться? – главный сокольничий согнулся в поклоне, опустив глаза. Этикет, любовно взращиваемый королем, не допускал смотреть королю в глаза.
- Судя по всему, вы готовы доставить нам это удовольствие? – Луи не скрывал, что ждет от соколиной охоты не только радости скачки и наслаждение полетом птиц. В его нетерпении таилась и другая цель. Сокольничий короля отлично знал – какая. Именно поэтому он постарался сделать все, чтобы обставить начальника псовой охоты; пойманная соколом цапля украсит своим пером шляпку некоей дамы: именно на это и рассчитывал Его величество. Главный сокольничий был старым прожженным придворным и привык угадывать невысказанные желания своего господина.
В другое время Людовик бы расспрашивал, где они находятся и чьи это владения, но не сегодня и не сейчас. Раз сокольничий устроил охоту в этом живописном месте, значит он либо предупредил хозяина этих земель, либо эти окрестности принадлежат короне. Да и какое это имеет сейчас значение, когда он получает доказательства, что его любовный пыл не остался незамеченным! И эта веточка кипариса – тому подтверждение.
****
- Как он там? – голос Планше не доносился на второй этаж несмотря на то, что дверь в спальню, где вот уже неделю умирал Блезуа, оставалась полуоткрытой.
- Все так же, господин Планше, - Анри безнадежно махнул рукой и подлил бывшему лавочнику еще немного сливовой настойки.
- А что лекарь говорит?
- А что он может сказать: удар, он и есть удар. Вся левая сторона отнялась, говорить отец едва-едва может. Сегодня священник придет, исповедь попробует у него принять.
- Не захотел, видать, твой батюшка в Бражелоне помирать, - Планше покачал головой не то с укоризной, не то соглашаясь с решением старого приятеля.
- А что ему там было делать, папаша Планше, - пожал плечами сын Блезуа. – Мы с Жаном и Мишелем в Париже, мамаша тоже здесь померла. А что в Бражелоне? Ни Гримо, ни Шарло все равно в живых нет. И старуха Жоржетта с месяц, как преставилась. А Адель, так она уже лет семь, почитай, как умерла. Никого не осталось, и замок уже не графский.
- А господин д'Артаньян? – робко спросил Планше.
- А господин капитан, говорят, десятой дорогой Бражелон обходит. С похорон господ никто его и близко у поместья не видел. Как уехал, так даже на похороны к Гримо не явился, а ведь отец ему письмо с нарочным послал.
- Не может быть, чтобы господин капитан не поехал, если о смерти Гримо знал, - настаивал на своем Планше. - Гримо для него многое значил, он ведь, почитай, почти всю свою жизнь при господине графе состоял, господина виконта, можно сказать, вынянчил собственными руками. Что-то не то ты говоришь, парень.
- Говорю, что есть! – отчеканил Анри. – Вот был бы Гримо дворянин, тогда поехал бы, примчался бы.
- А как Гримо умер? - перевел разговор Планше, которому было неприятно, что о его бывшем хозяине говорят такие несправедливые вещи, на которые ему и возразить было нечего.
Сын Блезуа только вознамерился ответить, как из комнаты умирающего раздался явственный стон, и Планще с Анри поспешили подняться на второй этаж.
В спальне царил полумрак, но, благодаря приоткрытому окну, душно не было. Окна спальни выходили во внутренний двор, куда не достигали миазмы парижских улиц. Легкий ветерок шевелил простые занавеси, полог кровати был раздвинут, и бледное, в красных прожилках, перекошенное лицо Блезуа пугающе выделялось на подушках. Левая сторона его лица словно стекала с черепа, пугая безликостью оплывших черт.
Планше отшатнулся, близость смерти явственно читалась на лице больного. Старому лавочнику едва не стало дурно: Блезуа был лет на двадцать младше его, а смерть уже прибирала его к рукам.
- Планше, это вы? А где Мушкетон? – голос Блезуа едва шелестел, Планше мог разобрать его слова только потому, что догадывался, о чем мог спрашивать больной.
- Господь с тобой, Блезуа, ты хочешь, чтобы Мустон, с его весом, куда-то ехал? – ушел от ответа Планше. – Сидит в Пьерфоне. Стар он стал, наш Мустон.
- А как же он теперь без господина Портоса живет? Ведь они неразлучны были всю жизнь? – Блезуа, на пороге смерти, обнаруживал удивительную трезвость рассудка.
- Плохо ему, Блезуа, тошно, но живет, - солгал старый лавочник. – А ты что это вздумал болеть? Ты у нас самый молодой, не положено тебе.
- Пора мне, - чуть слышно пробормотал больной. – Прощаться будем. Видеть вас хотел, передать кое-что для господина д'Артаньяна. Гримо мне велел, а я все не решался. Замки графа король забрал. Знаешь, как Гримо умер?
Планше наклонил голову, пряча слезы. Он помнил, что рассказал ему тогда Блезуа.
****
После похорон графа, когда выяснилось, что потомков, которым полагалось вступить во владение всем, чем владел род Ла Феров (а сюда вошли не только Бражелон и Ла Фер, но и завещанные Раулю владения Портоса) не осталось, Гримо собрал всех слуг в гостиной на первом этаже: ему предстояло, как управляющему, выполнить последнюю волю графа де Ла Фер – каждому из слуг полагалось выплатить причитающееся ему жалование. Атос, в своем завещании, не поскупился, и подумал о каждом, самом незначительном из своих слуг. Не забыл он и своих арендаторов, оставил и некую сумму, с которой можно было оплачивать кюре, чтобы тот, по-прежнему, справлял службы в часовне, рядом с которой Атос и завещал похоронить себя. Все это уже было известно домочадцам из оглашенного завещания, но люди все равно ждали слова Гримо. За многие годы службы им куда чаще приходилось общаться с управляющим, чем с самим графом, и Гримо был тем самым промежуточным звеном, которое непосредственно связывало их с хозяином. Гримо всегда выдавал им жалование, Гримо был в курсе их забот и чаяний, Гримо знал, как передать просьбу графу, как смягчить вину, и как пригласить вельможу на сельский праздник. Гримо был неотъемлемой частью мира, который так внезапно разрушила смерть графа и его сына.
В зале было тихо, люди боялись вздохнуть лишний раз, стояли, опустив глаза: женщины теребили передники, мужчины мяли шапки в руках. Гримо тяжело встал из-за стола, который специально для этого собрания велел перетащить из домика покойной Адели, няньки виконта. Что-то тронуть в покоях графа или его сына он не посмел: все должно оставаться, как было при их жизни.
- Блезуа, - он повернулся к своему заместителю, - прикрой двери, все, кому положено, пришли.
Блезуа, все так же, как и остальные, не поднимая глаз, прикрыл обе створки двери и замер перед ней, как изваяние.
- Друзья, - молчун Гримо судорожно вздохнул, - я исполню последнюю волю нашего дорогого хозяина. Каждый из вас получит причитающуюся ему долю к тому жалованию, что господин граф не успел выплатить вам. С этой минуты вы можете распоряжаться собой, как пожелаете. Мне не известно, что будет с домом и поместьями.
- А Ла Фер? - раздался чей-то робкий голос.
- Все владения господина графа и господина виконта переходят в королевскую казну. Я ничего не могу вам пообещать, - мрачно ответил Гримо. – Не знаю, захочет ли Его величество, чтобы кто-то из вас служил ему.
- А у Лавальеров? – вопрошал тот же голос.
Гримо передернуло, и он ничего не ответил.
- Если тебе так люба госпожа де Сен-Реми, можешь проваливать к ней, - прошамкала беззубым ртом Жоржетта. – Только сомневаюсь, что ей будет приятно видеть кого-нибудь из нас.
- Я поговорю с управляющими окрестных владельцев, - промолвил Гримо. – Думаю, что смогу вас пристроить: наши люди известны как честные и работящие. А теперь, подходите те, кого я назову: я раздам вам деньги.
В опустевшей зале остались только Гримо и Блезуа. Гримо сидел, сцепив руки в замок на столе, где остался список тех, кому он выплатил положенные деньги. Верный старый слуга словно окаменел, он не замечал, как Блезуа притащил стул и уселся напротив него. Довольно долго он молча наблюдал, как Гримо смотрит перед собой пустым взглядом, потом положил ладонь ему на руки.
- А вы, Гримо, что вы будете делать? - тихо спросил он.
- Я? – Гримо сильно вздрогнул. – А ты?
- Мне проще, Гримо: у меня жена в Париже. Тех денег, что я заработал на службе у господина графа, мне хватит на домик в Париже. Заберу сыновей, жену от родственников, и поселюсь где-нибудь рядом с Планше.
- Планше лавку продал и купил дом в Фонтенбло, - со странной усмешкой произнес Гримо. – Готовится к старости, даже любовницу завел.
Блезуа тихо ахнул.
- Оливен собирался виноградник в наших краях прикупить, - ни с того, ни с сего заявил он.
- Скажи, пусть не мешкает, а то Его величество тут лапу на все наложит, - вдруг зло, тяжелым голосом, проговорил Гримо.
- Скажу. Только за Оливена не стоит беспокоиться: ему собственное благополучие дороже всего, - презрительно произнес Блезуа. – Трус он был, трус и остался, - ни к месту добавил он. – А вот куда вы пойдете, Гримо, если что?
- А ты за меня не волнуйся, у меня дом есть, - вдруг улыбнулся своей странной улыбкой Гримо, и Блезуа понял то, что не хотел замечать многие годы. – Кто, кроме меня, будет за могилами смотреть? Пока я жив, я от господ – никуда.
Блезуа пришел прощаться с Гримо не в домик к нему, а на могилы. Именно там чаще всего и можно было найти старого слугу: если он не возился с цветами и кустами, и не молился в часовне, он просто сидел на деревянной скамье у могильных плит и о чем-то вспоминал.
Услышав шаги, Гримо поднял голову от плиты на графской могиле и встал с колен.
- Пора? – спросил он.
- Пора, - сдавленным от слез голосом промолвил Блезуа.
- Слушай, Блезуа, - Гримо взял его за плечи старчески-узловатыми пальцами, - напоследок просьба у меня будет.
- Говорите, я все исполню.
- Как я умирать стану, я весточку пошлю. Господину д'Артаньяну. Пусть он приедет на мою могилу: я для него кое-что припас, это память, но пока пусть со мной будет.
- Что это?
- А это моя с ним тайна, друг Блезуа. Как приедет, так ему и передадут. Не раньше. А пока это со мной побудет.
Они обнялись на прощание, и расстались навсегда.
****
Гримо умер через полгода. Умер не так, как рассчитывал: в своей постели, а на скамье у могил. Когда его нашли, он уже окоченел. В кармане его куртки было письмо к капитану королевских мушкетеров, которое капитана так и не нашло. Похоронили Гримо в ограде часовни, но немного в стороне от могил графа и виконта: главное, на освященной земле упокоился и он.
После Гримо осталось завещание, по которому господину д'Артаньяну передали два портрета, шпагу и шкатулку. Оба портрета граф д'Артаньян повесил в своем доме, в кабинете. Шпагу, с новым клинком, он хранил в специальном футляре, и часто раскрывал его, когда никого не было рядом. Пальцы скользили по гладкому теперь лезвию, напоминая, что прежнее лежало обломком в королевском кабинете. Шкатулка стояла на выступе камина, но мушкетер, хотя ему передали и ключ к ней, никогда не открывал ее.
- Блезуа, так что тебе Гримо поручил передать для господина д'Артаньяна? – напомнил Планше. – Рассказывай, а то мне место кюре надо уступать: он уже пришел.
- Анрике, дай мне ту шкатулку, что Гримо оставил для господина д'Артаньяна, - потребовал у сына умирающий.
- Что там? – спросил любопытный Планше.
- Не знаю. Пусть господин д'Артаньян откроет, я ее как получил, так в шкаф и поставил. А теперь идите, Планше, мне еще отдохнуть надобно, - голос Блезуа едва слышался в тишине. – Он чуть приподнял руку и перекрестил приятеля. – Прощайте.
Планше приложился к его бледному лбу в прощальном поцелуе и поспешно вышел, прижимая к себе деревянную шкатулку. Д'Артаньяну он ее передать так и не успел: тот увел свой полк в Маастрихт, из которого так и не вернулся. Тело маршала осталось в братской могиле у стен взятой им крепости.
****
Известие о смерти хозяина нашло старого лавочника в Фонтенбло. У Планше была не лучшая минута в жизни: только вчера у него открылись глаза на то, что давно творится у него под носом. Рождение отпрыска от ненаглядной Трюшен и оглушительное счастье, испытанное им по этому поводу, были омрачены открывшейся ему истиной: Трюшен ему не верна! Мрачный и враз превратившийся в глубокого старика, Планше восседал на лавке под вишневым деревом, и опустошая стакан за стаканом кувшин с сидром, который сам гнал из яблок своего сада, размышлял над давним визитом графа де Ла Фер в его лавку.
- А ведь его сиятельство был прав! – старик даже замотал головой от того ясного воспоминания, что предстало перед его внутренним взором. – Ведь он сразу увидел, что к чему. Если бы не мое глупое тщеславие, я бы понял, кем приходится моей женушке этот краснорожий негодяй. А я верил, верил ей! – Планше замотал головой, пьяные слезы хлынули ручьем, стало душно, и он рванул ворот.
Трюшен, держа на руках сына, вышла на двор и, положив мальчика в стоящую у порога колыбель, сладко потянулась всем телом. Опостылевший муж спал, уронив голову на вытянутые на столе руки. Разлитый из опрокинутой кружки сидр источал кисло-сладкий запах. Трюшен подошла к спящему и брезгливо сморщила носик.
- Вставайте, Огюстен, утро уже! – она потрясла его за плечо, и окоченевшее тело тяжело завалилось боком на землю. Двор огласил пронзительный крик, примчался папаша Селестен, служанка, кудахча, как курица, причитала над телом, сбежались соседи…
Через два дня, проведя мужа на кладбище, вид на которое открывался из окна дома, Трюшен сидела в кресле, качая ногой колыбель с сыном и, поглаживая рукой кошку, уютно пристроившуюся на ее коленях; свободной рукой она держала у глаз письмо, написанное острым и твердым почерком, обличающим характер решительный и прямой. Рядом стаяла маленькая деревянная шкатулка.
" Милый друг" – читала едва слышным шепотом женщина, - думаю, что это мое последнее письмо к вам. Предчувствия, мучающие меня, о которых я вам говорил на острове Сен-Маргерит, начинают сбываться. От Портоса и Арамиса нет никаких вестей, Рауль тоже не спешит подать о себе хоть какую-то весточку. Силы мои на исходе. Хотелось бы верить, что Господь будет ко мне милостив, и мне не придется узреть смерть близких мне людей.
Когда-то вы спросили меня, милый друг, люблю ли я вас больше, чем Рауля? Помните, что я вам ответил? Я сказал вам, что я буду любить его еще больше, когда характер его определится. Теперь я знаю, что в отличие от вас, сын мой не сумел противостоять ударам судьбы. Я не сумел подготовить его к тому, что жизнь преподносит не только радости. Как бы мне хотелось, чтобы он походил на вас вашим неисчерпаемым оптимизмом, вашей верой в друзей. Увы, все что мне осталось теперь, это ждать вестей от сына, друзей и от Бога. Надеюсь, все еще надеюсь, что весть от Господа придет раньше. Я готов в дорогу, и этим письмом хочу попрощаться с вами, мой друг, мой дорогой сын. Я очень любил вас, может быть, во многом я любил вас даже сильнее, чем Рауля. Вы никогда не обманывали моих ожиданий, вы всегда были для меня тем, кто умел воскресить во мне силы и надежду. Я благословляю вас, Шарль, на долгую жизнь, на свершение ваших чаяний и надежд. Я всегда буду с вами, как и с Портосом, как и с Арамисом. Смерть нас не разлучит, мы и за порогом Вечности будем вместе"
Трюшен опустила письмо на стол: она прочла, не вдумываясь в смысл, для нее это были просто слова, которые вырвались у какого-то человека, уходящего к Богу. Письмо было не подписано, кому оно адресовано было, того уже, как знала она от Планше, не было в живых. Пожав плечами, женщина спихнула кошку на пол и поднесла бумагу к огоньку свечи. Пламя долго пожирало письмо, но, наконец, от послания осталась только горстка пепла.
Трюшен загасила свечу и улеглась в постель. Через минуту слышно было только ее тихое дыхание да попискивание во сне сладко спящего младенца.
