Глава двадцать вторая

На волне позитива раянин настоял, чтобы перед сном Андрей Строганов принял не душ, а окунулся в естественном водоёме, и потащил Крокодила к ближайшему озеру. Видимо, ему очень хотелось смыть с себя послевкусие общения с Шаной, которое не удалось выветрить даже музыкой и песнями. «Нужно прополоскать мысли», — так он выразился.
Крокодил не стал отказываться, и ламповые светляки, висевшие над его головой, немедленно отправились за ними. Аира мельком глянул на эту иллюминацию, коротко вздохнул и сообщил, что считает своим долгом извиниться за безобразную семейную сцену, свидетелем которой стал Андрей Строганов и во время которой он, Консул Раа, чуть было не перестал быть хозяином себе.
— Ну что ты, дружище, разве это сцена? Уж как мне Тамила Аркадьевна мозг выносила, что я не достоин её Светочки… В общем, ты сам знаешь по моей памяти. У Шаны есть одно огромное преимущество: она божественно готовит. А у моей тёщи даже блины из кулинарии были какие-то мухоморные!
— Шана наполнила твой желудок — ты взаимовыгодно облегчил её душу, так? — криво усмехнулся Аира.
— Нет, — землянин отрицательно мотнул головой, — душой она передо мной не облегчилась. Пофыркала немного и ушла домой. Рядом с ней что-то не получается из меня Момо. Плоский хлеб, и на том спасибо, что хоть не домогалась!
— Вот и прекрасно, — проворчал Аира, — что она вернулась в рамки приличий. Ладно, оставим её милый образ по эту сторону озера и войдём в чистое с чистым сердцем.
Мириады светящихся крылышек ночных насекомых в местных камышах и над водой создавали впечатление даже не инопланетное, а сказочное. А изнутри тихое озеро подсвечивалось «фонариками» рыб. Несколько ромбовидных рыбин, похожих на огромных земных скатов и оттого страшноватых на вид, неторопливо помахивали "крыльями", но Аира убедил Крокодила, что они совершенно безвредны.
Перед тем как войти в воду, Консул развязал волосы, вынул из воздуха волшебное полотенце и укоротил свою причёску до каре.
— Первый способ борьбы с плохими мыслями — убрать лишние волосы с головы, — заявил он. — Сразу становится легче на душе.
— А почему не налысо? — хмыкнул Крокодил, раздеваясь. (Сначала он просто сбросил одежду на траву, но увидев, что раянин свои вещи аккуратно сложил, наклонился за своими тряпками и придал им более-менее квадратный вид.)
Аира рассмеялся:
— Так надо же иметь резервуар! Чтобы негатив накапливался на волосах, а не в мыслях! Мало ли что я сейчас от тебя услышу?
И вернув полотенце в гиперпространственное хранилище, раянин с удовольствием вбежал в воду, поднимая фосфоресцирующие брызги и нарушая мирную ночную тишину довольным марсианским уханьем.
[indent]
— У Борьки жена похожа на русалку, — сказал Крокодил, подплывая к Аире.  Окружающему пейзажу для полноты его впечатлений не хватало только купающейся красавицы. Так пусть её образ хотя бы прозвучит, невидимый…
— Повезло девчонке, что он так полюбил её глазами, — ответил раянин.
Он наслаждался ленивым покачиванием на воде и любовался яркими огнями ночного неба, пока землянин нырял, чтобы посмотреть на светящихся рыб. И сейчас продолжал лежать на спине, на мелкой волне, вызванной Крокодиловыми всплесками.
— Хочу набраться энергии по максимуму, — словно в ответ на мысли землянина, заговорил Аира, не теряя равновесия. — С завтрашнего дня буду работать с Роясом-Балом. Так что отдохнёшь от моего навязчивого присутствия. Но, как я понимаю, заскучать тебе не дадут: завтра ты идёшь в гости к Борису, послезавтра, скорее всего, будет опрос жителей Леса Тысячи Сов о строительстве храма… Ну, а если решишь заняться навесом для гамаков, можешь все заказы делать со ссылкой на мой ресурс. То же и по доставке еды. Пользуйся без ограничений. Считай, что это мой вклад в домашний бюджет.
— А ты надолго?
— Всё будет зависеть от возможностей парня. На Пробе он показал себя прекрасно, тесты тоже сдал хорошо. Но каждый живой организм уникален. Мало ли, что в нём откроется?
— Ты и его будешь готовить в теневом пространстве?
— Скорее всего. Для экономии времени.
В голосе раянина звучала такая необычная для него ленца, что Крокодил подумал, не оставить ли его здесь (в самом деле, надо же отдохнуть человеку!), а самому вернуться домой и лечь спать, чтобы завтра встать пораньше.
Но спать совсем не хотелось, и вода была и тёплой, и бодрящей одновременно, и множество вопросов так и чесались на языке.
— Слушай, Аира, а как ты не запутываешься во временах? И вот на Земле тоже — прожил целую жизнь… Как ты чувствуешь, где настоящее время, а где условное?
— Ну, ты же помнишь прочитанные книги? Во время чтения ты был в них, но при этом не терял ощущения себя и основного русла времени. Вот так же и я.
— Признайся, хочешь поскорее увидеть Альбу? Или правильнее сказать, обнять и обнюхать?
Аира промолчал.
— Всё у тебя получится, — сказал Крокодил, не дождавшись ответа. — Саша-то теперь на твоей стороне, так что не переживай, ввправит она мозги своей проекции!
— Спасибо, Андрей, — ответил раянин после паузы, но не очень охотно.
Вообще-то Крокодил надеялся, что этими словами подбодрит короля-оленя и бонусом получит ответ на следующий вопрос. Но не подбодрил, судя по тону вежливой сдержанности.
Но вопрос всё равно задал, хотя опасался, что услышит только шум камышей.
— Аира, а ты говорил, что совершил переворот... Неужели у нас была… будет… гражданская война?
— Да нет, не волнуйся, мы всё сделали по-тихому, — сразу отозвался тот. — Граждане были уверены, что мы как раз восстановили конституционный строй. И задавили войну в зародыше.
— Мы — это кто?
— Группа бывших и действующих офицеров спецназа.
Говоря это, Консул перевернулся на живот и посмотрел вниз сквозь толщу воды.
— О, кстати, в этом озере растут водяные огурцы, которые наверняка придутся тебе по вкусу!
Вот только что был расслабленный, как медуза, — и тут же стремительно ушёл на дно. Крокодил, набрав в лёгкие запас воздуха, тоже погрузился, но вскоре вынырнул. А раянин долго не показывался на поверхности: ходил по дну, шарил руками под пышными зарослями водорослей, из которых во все стороны прыскали маленькие светящиеся создания, вроде креветок.
«Интересно, не в этом ли озере были кусачие водоросли, которых придумала Альба, чтобы они цапнули его за ногу? Более проворные, чем он, несмотря на всё его расширенные биологические функции?»
В ту же минуту землянин почувствовав тихий холодок вокруг щиколотки. В точности по писаному, только в книге была рука, а не нога. «Микк почувствовал осторожное мягкое прикосновение к запястью. Он отдернул руку раньше, чем что-то осознал, и это его спасло: только миг он чувствовал на руке стальное кольцо, потом оно разошлось, разрывая кожу, и отпустило его…»
Андрей Строганов завопил, как ошпаренный, и выпал на берег (время между водой и землёй, попросту исчезло — будто монтажными ножницами вырезали кусок из фильма ужасов). А когда в мерцании светляковой подсветки он увидел лоскуты кожи и хлещущую кровь, то, как и Микк из «Солдат Вавилона», большей своей частью ушёл в чёрную подкорковую панику. Меньшая часть заставила его дохромать до своей одежды, упасть на траву, оторвать от подола рубашки длинный лоскут и перемотать выше раны.
«Я же как-то останавливал кровь на Пробе! — пищал у него внутри затоптанный в панике здравый смысл. — Узоры на внутренней поверхности дирижабля! Три аккорда!»
Но каких там три аккорда… Чтобы их услышать, нужно было чуть отойти от себя, или, наоборот, в себя углубиться. А на Крокодила напал такой смертный страх, что, казалось, отойди он от себя — и уже никогда не вернётся.
На поверхности озера показалась далёкая голова Альфредо Гарсии и поинтересовалась, что случилось, но силы Крокодила совсем кончились, его повело вбок, и перед глазами оказались искры созвездий и орбитальных огней, и бетонные квадраты, и ноги в пляжных вьетнамках как раз на тощей жёлтой стрелочке, выходящей из жирной надписи масляной краской: «Пляж».
— Подожди, Миша, — Сашка остановилась на дорожке и невольно потрогала крестик у себя на груди — маленький, новый, непривычный, который, если честно, ей мешал. Как и колечко на пальце. Сашка не любила ничего постороннего на себе.
Их обтекали пляжники — яркие и шумные, и в то же время будто тени из параллельного мира, не задевая, скользя и пропадая.
— Аль, ты чего? — обеспокоенно спросил парень, обнимая её за плечи. — Тебе плохо?
От тревоги его загорелое лицо стало простым и глуповатым, как морда набитого опилками медведя Кая. А из дырок сетчатой футболки вылезали чёрные волоски, и с высоты Сашкиных метра шестидесяти шести (то есть снизу) было хорошо видно, что он бреет уже не только под носом, но и челюсть свою кубическую тоже, половозрелый самец.
Ведь только что была сказка! О вечной, верной и ещё какой-то там... Была сказка, было счастье, было золото и свет!
Сашка изнутри вся покрылась инеем и чуть не крикнула «да перестань ты, чучело!», потому что её раздвоенная-растроенная — расстроенная — память тут же подсказала, как обнимал её Костя. И Егор тоже её обнимал. И тут же в её душу влезла скользкая мыслишка, что теперь придётся принимать и этого. Как настойку аира. Или пустырника. Или стакан марганцовки.
Но Михаил уже почувствовал её состояние и разжал руки.
— Аленькая, что с тобой?
«Кажется, Коженников победил, — в ужасе подумала Сашка. — Я сейчас просто сойду с ума. Уже сошла».
— Тебе плохо? Жарко? Смотри, там есть питьевой фонтанчик…
«Ты раздвигала ноги в постели!» — орал на неё преподаватель Портнов. В то время как преподаватель Стерх, Михаил Валерьевич — тоже Михаил, только с чёрными крыльями — на индивидуальных занятиях нет-нет, да и спрашивал, интеллигентно, без нажима, когда же она уже наконец расстанется с девственностью…
Вот рогатка, которую они ей поставили: лишись девственности и не знай любви.
А в это время мама спала с Валентином и завела ребёнка — другого, не Сашку — от любимого мужчины. И пела колыбельные, те же, что когда-то Сашке, и ничего не хотела знать о собственной дочери, где она, чему учится, чем живёт… Зачем, если теперь есть любимый сыночек Валечка для души и пихарь Валентин для тела!
И даже на острове Баунти, куда её маленькая проекция устроила себе побег из Сашкиного мира страха, холода и нечеловеческих смыслов, было то же самое: похоть, зависть и гордость.
Егор, с которым спала Сашка, говорил «давай поженимся» — и ушёл к Ире. И Костя говорил «давай поженимся», а женился на Жене Топорко… и всё равно лез к Сашке со своими губами, пока они наконец не оказались переплетены руками и ногами, как у Пастернака. Потому что всем им нужно только одно. «Своё», — как говорил шофёр Тузик из «Улитки на склоне». Всегда и везде то же самое.
«Нет, не то же самое!» — закричал в её крови другой голос. Она же помнила, насколько её счастье с пятнадцатилетним Айри-Каем было чище и честнее, чем безвкусное тяни-толкай с двадцатилетним Егором, Сашкиным сокамерником в несвободе, который от страха хотел спрятаться в её теле, как зародыш, «мама, роди меня обратно...» — и это мужчина, защитник, сила? С Айри-Каем она жевала красный корень, чтобы их запах не был взрослым, а у Егора демонстративно сидела на коленях даже на студенческой свадьбе Костика, чтобы все видели её взрослость и независимость… и была бы рада воспринимать постельные упражнения с Егором на визжащих сиротских кроватях в их общежитии, как прекрасное чувство, да только против этого бунтовали и тело, и душа. В то время как на Баунти она умирала от любви по-настоящему. И умерла.
«Да что со мной, в самом деле? Я же вырвалась из Торпы! И этот, который бессмертный страж… Он же аннулировал Коженникова! Но я же помню и люблю Костю, и как он меня предал, тоже помню… и как Егор стоял истуканом, когда я его обнимала, и теперь меня тошнит от объятий… Может, это Коженников поставил колечко времени и старается затащить меня в свой институт? И бьёт сейчас по моим болевым, а я даже не могу этого распознать, волшебник-недоучка с неполным высшим?»
В тени у фонтанчика дурачились дети, но прыснули во все стороны, как только Михаил и Сашка подошли. Хлебнув холодной воды, она немного протрезвела.
— Миша, скажи, ты — проекция Айри-Кая на Земле, да? — проговорила девушка, подняв голову от фонтанчика. — А Альба — моя проекция на Раа? Моя… душа?
— Не знаю, Аль, — сказал он честно. — Это самая большая тайна нашей любви. Но мы её обязательно разгадаем.
— Но ты — хоть ты! — хоть немножечко любил её? Альбу? Хоть на столечко?
Она прижала большой палец к кончику указательного и показала ему этот беззащитный жест.
— Аленькая, да я же… С тех пор как ты меня обняла и поцеловала — помнишь? — я уже не принадлежу себе, только тебе. А ты, — он вздохнул и улыбнулся, — ты можешь снова сбросить меня с Кузнецкого моста. Только я снова поплыву за твоим счастьем, маленькая моя рыбка в золотой короне… владычица морская… Потому что вещь, предназначенная для чего-либо Богом, не может изменить своего предназначения.
Он поцеловал её руку с колечком, а потом и в губы поцеловал. Ловко это у него получалось, он умел пользоваться моментом, когда она приоткрывала рот, чтобы заговорить.
Сашка уклонилась, даже не пытаясь скрыть своего отвращения. Озадаченный такой реакцией, он спросил:
— А ты, моя владычица? Ты меня любила хоть на столечко?
— Не помню. Не хочу вспоминать. Помню только, что мне всегда было больно от тебя. Ты просто замучил Альбу своими приставаниями и своим суперменством!
— Я — замучил?.. Но… Аль, ты же сама… сама хотела… и говорила, что любишь меня больше всего на свете… Разве нет?
— Да я совсем не о том! Ты ещё скажи, что я принуждала тебя к сексу! Заставляла из-под палки! Как владычица морская, которая может сделать в своём мире всё, что только пожелает!
— Солнышко, из-за чего ты сердишься? Ведь всё же было хорошо… Что не так?
Сашка остановилась. А он коснулся губами витой ракушки её уха и прошептал, выпуская золотую стрелу:
— Если моя любовь ранила тебя, так возьми моё сердце и вложи его в свою рану...
И мир перед глазами Сашки перестал качаться туда-сюда. Встал на место. Только что готов был рассыпаться, как пазл, как небеса — обрушиться на землю золотыми монетами молчания и похоронить Сашку, но этими словами Михаил заякорил и время, и пространство.
И отвёл её на скамейку в тени платанов.
— Миша, — сказала она твердо, без улыбки глядя на него, — ты будешь думать про меня всякое…
Он усмехнулся:
— Аль, я и так думаю про тебя всякое. Я думаю про тебя всякое уже… — и посмотрел на часы, — почти пять часов. И это только по местному времени.
— Я серьёзно. Сейчас я скажу вслух то, чего я панически боюсь. До темноты в глазах. Как своему мишке Каю.
— Конечно. Слушаю.
— Моя мама… Если этого Валентина уже нет в живых, она может... Возненавидеть меня. Смертельно. Понимаешь?
— Н-нет. Почему?
— Потому что я с тобой. Должна быть счастлива. По идее. С таким прекрасным мужем. Ну, ей будет казаться, что ты мечта, а не муж. А она снова беременна от какого-то козла, и на ближайшие лет двадцать у неё снова не будет жизни. Одни сплошные пелёнки, детские смеси и вопли. И копейки считать!
— Ну-у, это ты сгущаешь. Каких двадцать? Максимум год с пелёнками… И теперь же есть такие ватные подвязки… прокладки… Памперсы!
— Тебе хорошо говорить! — голос у Сашки сорвался в писк и стал до боли похож на мамин, когда мама на нервах. — Ты уйдёшь в армию и бросишь меня! А она будет со своим пузом и отёчными ногами, несчастная и злая! Будет мне завидовать и говорить про тебя всякие гадости! И про меня! Страшно представить, что она может сделать с моей жизнью! Я не хочу её спасать. Пусть делает аборт.
— Аленькая, успокойся, — сказал он, беря её руку с колечком в свои ладони. — Во-первых, с какой стати я тебя брошу? Даже если со мной что-то случится, не забывай, мы умрём в один день, «чик — и ты уже на небесах!» — и усмехнулся. — Поэтому следи за собой. Не переходи улицу на красный свет, не лезь под машины, не прыгай на рельсы метро…
— Очень смешно! — фыркнула Сашка.
— Во-вторых, — так же спокойно продолжал он, и его уверенность удивительным образом передавалась и ей, — если у твоей мамы будет ребёнок, так она им будет заниматься, а не в нашу жизнь вмешиваться. Зачем настраиваться на ужасы, которых ещё нет? Помнишь смешной армянский мультик, когда вся семья рыдала оттого, что дочка представила…
Он сказал «в нашу жизнь». Не «в твою».
— Помню, — отозвалась Сашка и даже привалилась плечом к его плечу. — Но пойми, если мы её найдём сейчас, когда она рядом с трупом этого, то наше с тобой счастье будет стойко связано с её несчастьем. Давай хотя бы скроем то, что мы с тобой муж и жена. Я уговорю её не делать аборт, если тебе это так важно. Ради тебя — так уж и быть — я вынесу его вопли, буду кормить его из бутылочки и гулять с его коляской. Буду притворяться, что я в восторге от его какашек. Может быть, у меня даже получится его полюбить. Но наше с тобой знакомство должно стать явью только после того, как мама опомнится от горя. Так мы и её сохраним, и нашу любовь, и этого… (Сашка поёжилась внутри, вспомнив красную сморщенную мордочку младенца) брата моего. Только не знаю, как быть с деньгами. Денег у нас совсем нет, чтобы мама не работала. В той реальности её, понятно, Валентин кормил, а сейчас… Она же в коммерческой структуре работает, её за беременность сразу выпрут с работы!
— Об этом не переживай, это уже моя забота. Смотри, сейчас у нас будет август, сентябрь — два месяца. В октябре меня заберут в армию, твоя мама будет только на третьем месяце и в это время ещё будет работать. В сентябре я вернусь домой, расскажу бабушке, что женился. Перевезу её в однокомнатную, которую мы сдаём, и сдам нашу двухкомнатную, очень хорошую квартиру в центре города. Бабушка будет присылать тебе деньги каждый месяц, пока я буду служить. А когда я вернусь, сразу же устроюсь на работу. И тогда мы уже не будем расставаться.
Сашка хотела открыть рот, чтобы задать вопрос, как объяснить происхождение денег маме, да и как подобный план воспримет Мишкина бабушка, тоже неясно. Но Михаил, улыбнувшись, успел раньше:
— Что касается легализации моих денег в глазах твоей мамы, то у меня тоже есть кое-какие соображения. Очень хорошо, что ты знаешь, где живёт твой отец. Я встречусь с ним и попрошу, чтобы он, якобы от себя, давал тебе средства вроде как на учёбу. Отличная легенда: мужика мучает совесть, что он в своё время так подло поступил с близкими. Ну, вот. А когда я вернусь из армии, мы с тобой уже официально предстанем перед твоей мамой как муж и жена. Мама будет рада, что её дочь, которая так ей помогла, поддерживала с малышом, нашла своё счастье.
— Да, но… А если он не захочет помочь? Я не хочу вообще его в своей жизни ни в каком виде!
— Аль, он всё равно есть в твоей жизни, хочешь ты того или нет. Это половина тебя. Разве ты сама никогда не ошибалась? Дай человеку искупить.
— Ошибка ошибке рознь! — безапелляционно воскликнула Сашка.
— И всё-таки. Помилуй его. Как государыня рыбка.
Сашка положила голову на плечо Михаила и сама удивилась, до чего же ей удобно. И как-то даже легче в голове, когда кто-то предлагает выход. И не кто-то, а…
«Господи, я — я! — вышла замуж за этого! За… Боже мой, за своего плюшевого медведя! За Дубровского! О котором я знаю только то, что у него такие же глюки про Баунти, как и у меня!»
Он поцеловал её в лоб. Сдвинул губами её панамку и поцеловал. Как-то незаметно для себя она оказалась у него на коленях и обняла за шею.
— Знаешь, — прошептала Сашка, — я научилась читать по «Сказке о Золотой рыбке». Мне очень нравилась эта книжечка, и картинки, и ещё хотелось спасти старика от злой старухи. Веришь, мне даже приснилось, что я сама сочинила другой вариант: рыбка превратила старика в молодого парня и сама стала девушкой, и они ушли от старухи.
Он нашёл губами её ухо и усомнился в правильности такого решения:
— Разве рыбка стала бы уводить мужа у женщины, с которой он прожил тридцать три года? Старик любил свою старуху и не мечтал ни о какой другой.
Сашка задумалась.
— Тогда, — сказала она, дыша ему в шею, — пусть рыбка встретится с моим утонувшим медведем и спасёт его.
— О, это совсем другое дело, — одобрил парень. — И по-моему, они уже встретились, а?
— Да, — кивнула Сашка, по-прежнему пряча от него лицо. — Но если этот, мой брат… если он родится нездоровым?
— Давай каждый день перед сном просить святого Луку Войно-Ясенецкого о помощи. Он же великий врач Солнечного города! Он таким безнадёжным помогал, а тут только-только всё закладывается…
— Миша, но это действительно… не сон? Ты мне поможешь? Вот так, ни за что?
— Как ни за что? Ты же моя жена!
Перед Сашкой снова промелькнули гадкие видения: губы Костика, рёбра Егора… Она чувствовала себя словно в какой-то вонючей тине. Под мостом. А он её вытащил, обнимает, несмотря на вонь и грязь, смотрит любящими глазами…
— Миша, и ты веришь, что я дождусь тебя из армии? Буду любить верно и вечно?
— Хм, один раз ты уже сбросила с Кузнецкого моста того медведя, с которым всегда спала, — сказал он с добрым смешком. — Почему бы не провернуть такую операцию ещё раз, да?
Сашка закрыла глаза и зажмурилась, чтобы не заплакать.
— Но он совсем не обиделся, честное слово! — продолжал Михаил, легонько прижимая её к себе и поглаживая по спине. — Считай, он воспринял это как сверхзадачу: вернуться в более… м-м… потребном для брака виде и принести тебе счастье. При этом стал значительно более привлекательным в твоих глазах. Или я себе льщу?
— Нет, Миша, ты себе не льстишь, — прошептала она. — Ты мне льстишь.
— Аленькая, разве ты не сказала, что согласна умереть со мной в один день?
— Да, но…
— Разве это было ложное утверждение?
— Нет.
— Значит, правдивое?
— Да.
— Ты вверила мне свою жизнь, как Господу Богу. Разве я могу при таких условиях подкачать?
Наконец она решилась посмотреть ему в глаза. Северный Цвет. И дала себя поцеловать. И ответила на поцелуй.
— Россия — сфинкс! — провозгласил он, переводя дыхание.
— Миша, я совсем сумасшедшая, да?
— Это высокая болезнь.
— Как у Пастернака?
— Как у нас с тобой!
И они снова поцеловались, как после венчания. Сашке стало жарко и тесно в груди, и ему тоже стало тесно, потому что он заёрзал на скамейке и начал дышать глубоко и неровно.
— Аленькая, но если мы откладываем знакомство с твоей мамой, тогда пойдём, я познакомлю тебя хотя бы с моими родственниками…
— На Достоевского?
— Да.
— Это далеко?
— Здесь всё недалеко. Пешком дойдём за полчаса, но можем и подъехать.
— Миша, — прошептала она, любящая женщина после вековой разлуки с любимым мужем, — может быть, зайдём сначала ко мне? Это гораздо ближе, чем на Достоевского. Соседи точно на пляже… Мамы дома точно нет, в прошлый раз она даже ночевать не приходила, и сейчас тоже наверняка пойдёт в пансионат, чтобы сообщили жене Валентина, а это приличный крюк. Я хоть посмотрю на тебя, Аира, бессмертный страж галактики, гражданин рая! Мы закроемся изнутри, а если услышим, что она пришла, ты сможешь уйти через балкон, это второй этаж всего.
— Знаешь, что это мне напоминает? Как ты обняла меня и сказала, что хочешь моей любви прямо сейчас. Мне это снилось буквально прошлой ночью! И вот, ты здесь! у меня! со мной!
— Нет, «прямо сейчас» — этого не было! — возразила Сашка, очерчивая пальцем его нос, губы и подбородок. — Я всего лишь поинтересовалась твоим мнением, когда же мы, наконец, сможем любить друг друга, как взрослые.
— Знаешь, Аль, если появляются такие вопросы и звучат слова «когда же наконец»...
— Тебе просто нужно было считать этот вопрос риторическим!
— Риторическим? После всего, что ты от меня требовала?!
— Аира, милый, да разве я требовала? Я же просто так спросила… на будущее…
Движение по Улице, Ведущей к Морю, они не запомнили, будто эту сцену вырезали монтажными ножницами из сюрреалистического фильма («Не важно, сколько было Джульетте лет, не важно, сколько было Ромео зим»). Пьяные друг другом, они вошли в подъезд далекой от моря пятиэтажки, не почуяв запаха поколений кошек, только вкус друг друга, и поднялись на второй этаж. Сашка на секунду обмерла от страха, что потеряла ключ, но нет, он лежал в кармане. Пока она открывала хлипкую дверь съёмной двухкомнатной квартиры, он целовал её в шею, дёргал зубами за завязки бретелек сарафана и лифчика купальника, а уж своим рукам он давал такую волю, что Сашка не знала, на каком она свете. Ей пришла счастливая идея, что если уйти всеми чувствами в мир Баунти, то она просто не ощутит боли. Совсем. Только счастье оттого, что он так любит её… искал в параллельных мирах… никогда не забывал… держал в своём сердце как единственный и неповторимый образец… как волшебное зеркало…
— Помнишь, как мы не могли надышаться друг другом… — прошептал он, — а ещё же приходилось всё время прятаться …
— Да, — прошептала она. — Аира, любимый, я всё помню!
За обеими дверями, выходившими в полутёмную прихожую с ремонтом времён золотого века социализма, было тихо-тихо. Сашка всунула в замочную скважину их с мамой двери второй ключ и не запомнила, провернулся ли тот, или дверь распахнулась сама собой, или не было никакой двери…
Но он сразу увидел Сашкину маму в комнате — неподвижную, как статуя, замороженную женщину под сорок… Или за пятьдесят, настолько заспазмированной была её сгорбленная спина и неопрятно висели волосы — ведь их в отчаянии треплют и рвут, не замечая происходящего. И подумал, что может отступить в тень и успеть уйти. А вот Сашка не увидела. Но даже если бы увидела, то не успела бы удержать летящие с её пылающих губ счастливые слова полнейшего бесстыдства, потому что чего стыдиться? перед кем? за что? Стыд — это когда котлеты с мухами, мясо и насекомые, а они не были ни котлетами, ни мухами, а только безмерно любящими друг друга людьми.
И тогда мама, старея прямо у Сашки на глазах ещё на десяток лет, поднялась из кресла и сказала трясущимися губами:
— Александра… Ты…
— Ольга Владимировна, — Михаил правильно запомнил имя тёщи и успел выпалить его прежде, чем грянул гром, — вы только, пожалуйста, не волнуйтесь и не подумайте ничего плохого. Мы с Александрой просто не знали, что мы здесь не одни. Думали, что вы в пансионате или в больнице.
Сашка похолодела, глядя на маму.
— Александра… Что…
Мама хотела сказать «что всё это значит?!», но у неё не хватило голоса.
— Мама, что-то с Валентином, да?
Ольга Владимировна откашлялась:
— Я спрашиваю, что всё это значит и кто… это… этот?
— Я тебе сейчас всё объясню. Это Миша.
Мама перевела на парня испепеляющий взгляд.
— Мне вызвать милицию? Я сейчас вызову! И посажу тебя за изнасилование несовершеннолетней!
— Ольга Владимировна, вы меня не посадите, потому что я ещё тоже несовершеннолетний, и возраст согласия у нас с шестнадцати лет, к тому же я гражданин России, и Александра тоже, и вызванная вами украинская милиция не примет дело, чтобы не заморачиваться, и ваша дочь абсолютно чиста. Скажите, а ваш… знакомый Валентин, он… жив или умер?
— Вон отсюда! — взвизгнула Ольга Владимировна. — Вон! Вон!
Мокрый Аира отнял свои горячие ладони от висков Крокодила. С волос раянина капало, и одна капля попала реанимируемому землянину прямо в нос.
— Андрей, как ты меня напугал, бродяга! Ты можешь объяснить, что случилось?
Глаза Аиры светились, и светляки светились, и огни на небе. Эта светящаяся ночь, полная разнообразных природных звуков, была на Раа, а день в Ялте — не был.
— Э-э… Эта… тёща… мать Саши Самохиной, спустила тебя с лестницы, да?
— М-м-м… Ты так орал, что даже спасатели собирались вылететь по экстренному вызову. Из-за бреда о моей тёще?
— Там… — Крокодил вспомнил (да, вспомнил всё), — что-то схватило меня за ногу. И чуть не отгрызло ступню!
— Где?
— Плоский хлеб, да…
«…вот же!» — хотел крикнуть землянин, но, садясь и подтягивая к себе раненую ногу, собственно раны не увидел. Только обрывок своей рубашки на совершенно здоровой голени.
— Там лес и дол видений полны, — с досадой закончил он. — Галлюцинация какая-то прицепилась. Из прочитанных Сашей книг.