Глава двадцать третья

В маленькой полутёмной комнате в кругу света от торшера — край дивана с матерчатым подлокотником-валиком, на диване сидит Саша Самохина, уютно закутанная в плед, и держит раскрытую книгу, а на полу — Михаил, держит голову у неё на коленях, и Саша чешет его за ухом, читая вслух:
— «Скамейка. На скамейке — Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встает. Оба стоят. И говорит только он, все время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы не любовь, что это — любовь: когда скамейка, на скамейке — она, потом приходит он и все время говорит, а она не говорит ни слова». Ты слушаешь?
— Угу.
— «Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда — когда расставались. Никогда — когда садились, всегда — расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушел, она осталась, так что если поднять занавес — она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому, что он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно. Эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь — обрекла». Ужас, правда, Миш? Такое стечение обстоятельств…
— «Да дурака валяние! — цитирует он тоже. — Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна», — и помолчав, добавляет: — Всё-таки все поэты — психи. То есть, по-гречески, люди душевные. А душа — она же как коза на верёвке, ходит и ходит по кругу…
И трётся щекой и ежиком волос на голове о её руку с тоненьким жёлтым колечком.
А за окном — ночь и вьюга, хотя часы, пару дней назад переведённые на зимнее время, сообщают, что ещё не поздно.
— Нет, ужас, — медленно повторяет Саша, не принимая его шуточного тона. — Не захотела быть счастливой. Да ладно бы сама не захотела — не захотела и не захотела, а скольких несчастными сделала вокруг! Из-за книжной позы! Постоянно бросала кого-то в костёр!
— Я думаю, это не из-за позы, а потому что Татьяна сверхчеловек. Цветаеву это очаровало, и она тоже захотела так. Но не смогла, только надорвалась, потому что душевные люди не сильны духом. Если бы она была настоящий сверхчеловек, она бы сломала программу, как Татьяна. Но ломать людей вокруг гораздо легче. Её извиняет только то, что — если я правильно помню — там была маменька, которая поставила крест на себе из-за долга перед отцом и потому вышла за нелюбимого. И не любила дочерей. Отсюда глубокий невроз. А время какое!.. Но это не я такой умный и культурный, это бабушкины слова.
Саша наклоняется, целует его в макушку и с удовольствием говорит:
— Ты именно такой! Знаешь, я до сих пор не могу поверить, что наши деньги не пропали, и у нас есть своя квартира, и какая! Я иногда просыпаюсь и думаю: это только сон, и страшно снова закрывать глаза…
— Аль, да при чём тут ум? — смеётся Михаил и своей улыбкой разгоняет всякую тревогу в её душе. — Если Ебээн говорил по десять раз на месяц, что дефолта не будет, тут бы и тупой сообразил, что будет — как учил нас дедушка Ленин, пге-не-пге-мен-но! — и деньги ни в каком банке хранить нельзя. Только в чулке! В чулке моей любимой жены. Которая сумела превратить эту тараканью щель в дом, милый дом!
Саша улыбается тоже, с удовольствием поднимает глаза и осматривает свои владения. Комната до ремонта и вправду была похожа на щель: двенадцать метров, шесть на два, с окном на брандмауэр. Бывшая кухаркина каморка в купеческом доме впридачу к кухне и выходом на чёрную лестницу. Без балкона и с поддоном вместо ванны, и с древним бачком с верхним сливом, хронически протекающим, и с жуткими ржавыми трубами. Но место! Но название улицы — Медвежий переулок! Но потолки четыре метра! И кухня больше комнаты ровно вдвое.
Квартира эта, приобретённая по счастливой случайности, теперь была воплощённая Сашина мечта. Саша даже не представляла, что её, хроническую неумеху, не разбиравшуюся ни в чём материальном, так увлечёт обустройство собственного жилища, дизайнерские придумки, проявление себя в пространстве...
Получилось двухуровневое чудо: уютная спаленка под лестницей, винтовая лестница-этажерка наверх, и там Сашин кабинет: библиотека, снабжённая крючками и прищепками для развешивания узких бумажных ленточек со столбиками иероглифов (поколения переводчиков, китаистов и японистов, называют эти ленточки «лапшой»), стол с компьютером, плюшевое кресло и много-много светильников. И новое окно можно было открывать и снизу, и сверху, и удобно мыть, и штор не надо, только лёгкий прозрачный тюль, отдельно на верхней половине окна, отдельно на нижней. По контуру оконной рамы сделана подсветка жёлтыми светодиодами, и при желании можно добавлять комнате освещённости практически естественным светом.
А кухня превратилась в кухню-гостиную, тоже с лесенкой наверх, ко всевозможным шкафам и кладовым. Гардероб, купленный у соседей из расселяемой коммуналки, после приложения Мишкиных рук выглядит как государь император посреди мебельной челяди. Ванная, напротив, приобрела вид космического корабля благодаря современной душевой кабинке (куда они иной раз забирались и вдвоём), наверху — каркас для сушки белья, похожий на сюрреалистическую инсталляцию, раз уж нет у них балкона, и хорошая вытяжка вдобавок, чтобы больше никогда не было плесени. И даже крохотный треугольный закуток туалета Саша творчески переосмыслила: помимо собственно унитаза и кронштейна для бумаги удалось устроить бамбуковую полочку с книгами и журналами, а наверх с помощью блока здесь поднимался мешок с зимними матрасами и одеялами, стилизованный под огромный китайский фонарик. Снаружи на двери-ширме туалета висел самодельный Сашин плакатик с надписью «Доллары в вентиляции» и зелёным двухнулёвым президентом (в метро всем совали календарики в виде длинных купюр, точь-в-точь как настоящие, они-то и вдохновили её вместе с булгаковской цитатой).
Это была единственная точка приложения Сашей собственных рук при обустройстве квартиры. Все остальные её идеи были реализованы хозяином дома и его крымскими родственниками — дядей Пашей и кузеном, Сашиным тёзкой и ровесником. На следующий день после начала ремонтных работ дядя Паша позвонил тёте Зое, и через двое суток она приехала «смотреть Москву», то есть готовить на троих мужчин, занятых тяжёлым физическим трудом. Сама Саша в первой половине дня училась, во второй — зарабатывала. Денег, вырученных от продажи двухкомнатной квартиры в центре Архангельска, едва-едва хватило на покупку московской, чудесно подвернувшейся через десятых Мишиных знакомых, а все стройматериалы и мебель приобретались «с колёс» благодаря её языкам. Саша в своём деле была фантастически работоспособна, её контакты находились в десятке бюро переводов и в двух турагентствах, и уже со второго курса она работала с китайцами.
За год официально проштампованного брака они с Михаилом сменили девять съёмных квартир, и у Саши не было никаких дополнительных постельных принадлежностей, поэтому гастарбайтеры (в дословном переводе гости-рабочие) ночевали на кухне в спальных мешках, которые глава молодого семейства одолжил у себя на работе. Впрочем, крымчане были люди весёлые, позитивные, лёгкие на подъём и южные, даже сероглазая архангелогородка тётя Зоя. От них так и веяло турпоходами, тёплыми ветрами и семейной поддержкой. Когда Саша поздно вечером, без ног и речи, возвращалась после экскурсии «Twilight Moscow» (разумеется, с завозом иностранцев в Большой театр; на китайском пять иероглифов, четыре многосоставных, один простой) и старалась как можно тише открывать входную дверь, то слышала голоса родственных тембров, с похожими интонациями — то самое доброе общение в кругу дружной семьи, которое было ей знакомо только по книгам. А однажды Сашу с порога приветствовала Мишкина гитара, причём играла тётя Зоя, а мужчины, рассевшиеся на полу возле уже почти пустой сковородки с пловом, как какие-нибудь туркестанские генералы в походе, с удовольствием подпевали: «Никита Рязанский строил город, и ему не хватило гвоздя…» Последняя порция риса с мясом и специями ждала её, молодую хозяйку, которая не могла не то что гостей обиходить — мужа своего не умела толком накормить.
Это был самый существенный недостаток Михаила: он страшно много ел. Выросшая в доме без мужчин Саша просто не представляла, какие это прожорливые создания, а положение осложнялось тем, что в своей группе Мишка был щитовик, то есть во время боевых операций шёл первым с тридцатикилограммовым штурмовым бронещитом, поэтому особое внимание уделял силовому блоку тренировок. К счастью, он не нагружал Сашу готовкой, а наоборот, ещё сам следил за тем, чтобы она питалась правильно, и если приводил в гости своих сослуживцев, то всегда с запасом харчей, которые требовали минимальной кулинарной обработки. Саша не знала, скольких усилий стоит накормить подобную компанию.
А вот Зоя Александровна знала. И докупила на Сашкину кухню две здоровенные кастрюли и самую большую сковородку, которую только нашла на рынке.
В тот вечер, лёжа на их с Михаилом единственном матрасе под единственным одеялом (подарок его бабушки; Ольга Владимировна появление молодой семьи полностью проигнорировала) в углу комнаты, уже обретшей ровный деревянный пол, второй уровень и новое окно, и прислушиваясь к почти неслышном дыханию спящего мужа, Саша как никогда остро осознала свою незаконнорождённость и несродственность ни с кем на Земле. Даже с мамой они стали чужими после того (злополучного? счастливого?) лета в Ялте. Маму будто подменили, хотя та утверждала, что подменили как раз Сашку. ("А всё из-за этого!"
Она, Саша, как тот самый загадочный хлопок одной руки по-японски и «дао ке дао» по-китайски. Дао не может быть названо по имени, да. Дао одновременно и единичное — неповторимый путь каждой вещи и каждого явления в отдельности, и универсальный закон вселенной, единый для всех вещей. И высшая сила — Сам Господь, скрывающийся за иероглифом пути в её сердце, и конкретная, прикладная, эф равно эм на а в её не очень-то сильной руке.
И Сашка горько заплакала, что нет у неё ни папы, ни мамы… хотя все живы, и есть даже брат… и даже ещё один брат и сестра… А вот у Мишки, у которого родители и вправду давно умерли, есть настоящие родные люди, и младший брат тоже настоящий, хотя и двоюродный, и вон как любят его, приехали за тысячу километров, чтобы помочь с ремонтом — где сейчас найдёшь таких родственников?
«Хотя, может, рассчитывают зацепить Саньку в Москве?» Да нет, не рассчитывают, просто от души хотят помочь своему Мишке. А её родной отец… Да одна только его мерзкая сальная морда чего стоит, чтобы не хотеть такого родства ни за что, никогда! Сделал ещё одной дурёхе двоих детей, и тех тоже бросил, и сейчас живёт с новой, на год младше Саши.
Саша, имеющая родственников по крови, на самом деле ни с кем не состоит в родстве… разве что с этим, единственным, чьё широкое плечо лежит рядом с её щекой, как когда-то на детской подушке у её щеки лежала плюшевая мишкина лапа. Правда, и его она не знает от слова совсем, кроме того, что теперь ей не так страшно жить. Но какая тоска от жизни, в которой страшно жить другим — и никуда эта тоска не делась! «Господи свят, научи меня имени моей тоски», как поёт Мишка. Новый альбом вышел, «Пси», и он тут же его разучил. «Лао-цзыбайхуа цзиньши», её курсовая работа: перевод китайских древних смыслов на современный русский, созвучие даосских коанов с окружающей действительностью. Да сам их с Мишкой брак — это коан, лента Мёбиуса. Физически они — непересекающиеся миры, как две тени, наложенные друг на друга, потому что их брак бесплоден. Не наоборот. Не потому у них нет детей, что Мишка в детстве тяжело болел свинкой, а Сашка панически боится беременности. Просто они не пересекаются ни в какой точке, кроме владения русским языком, зато уж в языке и его смыслах совпадают идеально, и это порождает новый смысл, а не их плоть — новую плоть.
Саша может не бояться вторжения чужого, который прогрызёт её изнутри и явится: орать, требовать, мучить, стать такой же мерзостью, как её отец, даже если это будет девочка. Но никуда не девается чувство вины, оттого что можно же усыновить ребёнка, и не одного, и Мишка пару раз обмолвился о том, сколько сирот напекли девяностые и как было бы здорово помочь хоть двум-трём, хоть одному, а она — не терпит, не выносит мыслей о детях!
Ей было страшно признаться даже самой себе (в этом постыдном свидетельстве подлинного родства со своим отцом), но в глубине души, совсем-совсем внутри, на уровне ощущений, она-то знает, что очень жадна до телесности. Именно потому, и в этом тоже коан, её так привлекают высокие абстракции. Она всегда любила ласку, сколько себя помнила, но у мамы почти никогда не находилось времени погладить её по спинке, почесать шейку, пощекотать пяточки... А Мишка принимает все Сашкины бессловесные желания как нечто само собой разумеющееся, главное же — ни одним пошлым словом, ни малейшим междометием ни разу не выразил жеребцового восторга от подобных талантов молодой жены. Саша была благодарна ему за такое целомудрие едва ли не более, чем за спасение от Коженникова и за спокойное принятие того факта, что хозяйкой в кухаркином смысле она никогда не станет. Господи, он ведь даже восхищается ею — её книжностью и таланту к языкам, её чистой речью, спокойствием и собранностью, и глубокой интроверсией. И не презирает за то, что секс — её единственное умение в семейной жизни.
Так бы Сашка и дальше проваливалась в тему своей курсовой, которая достойна перерасти в диплом, обливаясь слезами не пойми сколько времени, и наутро бы встала с опухшими глазами и больной головой, и день для полноценной учёбы был бы потерян, но тут молодой муж проснулся. Подарил ей супружеское утешение. Зацеловал всю, затискал, утолил её печали надлежащим образом и только потом спросил, почему она плакала. Но Саше было уже так хорошо, что она не помнила никакого зла и уснула счастливая.
Как и бабушка Михаила, тётя Зоя сразу поняла, что Саша человек замкнутый, странный и особый, но, по-видимому, чем-то очень дорогой их чудесному Мишке, умнице и орлу, и не лезла к ней с родственной приязнью. Саша была благодарна ей и за это, и за кусок, оставляемый в сумке-холодильнике каждое утро. Но терпеливо ждала, когда главные работы — перестилание полов, замена труб, батарей и сантехники, устройство перекрытий второго уровня, замена электропроводки — будут закончены, и рукастые крымчане, любящие сироту-племянника не меньше, чем собственного Саньку, вернутся на свой юг, в частный дом с автомастерской и трехьярусным скворечником под сдачу на улице Достоевского, о котором Саша много слышала, но ни разу там не была (и, говоря по совести, побывать не хотела, не любила она чужих углов, гостиница всегда лучше). Уедут — и они с Мишей, с плюшевым её медведем, с Пылающим Костром, наконец останутся одни, чтобы по ночам жить в единой плоти. Или днём, если Мишкины ночи будут заняты дежурствами. Жить, а не плодиться и размножаться.
Мужчины во главе с дядей Петей управились с ремонтом ровно за две недели тёти Зоиного отпуска и Санькиных каникул. А мебель молодая семья покупала уже потихоньку сама.
Особенно Сашу обрадовало появление у них в доме плюшевого кресла. «Смотри, это же шкура моего неубитого медведя!» — провозгласила она, когда увидела удивительный предмет мебели в витрине. Михаил был в отпуске после ранения, и юмор обожаемой жены принял с довольным смехом.
[indent]
Михаил вынимает книгу из Сашиных рук, закрывает и кладёт на полочку под торшером, берёт её освободившиеся руки и устраивает их у себя на плечах, а свой подбородок утверждает у неё на коленях и смотрит ей в глаза, отчего у него на лбу появляются барханные морщины.
И глядя в его счастливые серые глаза, Саша очень хотела бы излить из сердца благодарность Богу за то, что у неё есть такой прекрасный Мишка, но ей страшно, что придёт кто-то злобный, как в известном стихотворении Блока, и украдёт эту радость. Или какой-нибудь Рулон Обоев удачно выстрелит из гранатомёта. Поэтому такие чувства она позволяла себе только в маленькой церкви, в храме Исповедника Феодора Студита, которая находится рядом с их домом. И снова и снова благодарит за то, что у них нет детей. Она просит прощения за эту благодарственную формулировку, но шепчет её искренне и честно. С Богом немыслимо лукавить.
«Мне этот крест не под силу, и Ты мне его не дал. Ты Свою плоть вверг в муку мне на спасение и жизнь вечную, а мою никто не терзает! Благодарю Тебя, Боже, за этот счастливый дар! И это же по воле Твоей, правда? Это нам с Мишей на счастье, правда? Зачем-то же Ты у него промыслительно отнял способность иметь детей, чтобы он встретился со мной и спас меня от холодной бесконечности, да? Хотя я прекрасно знаю, что он мечтает стать отцом… Потому что невозможно, потому и мечтает — Ты же его знаешь, он такой, ему только невозможное подавай! Но ведь он сможет реализовать свои отцовские чувства, например, обучая новобранцев, как Ты обучал апостолов. Тебе же тоже не нужны были дети по плоти, только по духу, правда?» (И так ей хочется уловить хоть малейший знак в ответ — «Правда!» Но пока она не видит и не слышит никаких знаков. Только надоедливая и ненужная любовь Вальки, её младшего брата, лезет в их семью.)
— В этом доме меня всегда ждёт любимый диван с любимой женой на нём, — с удовольствием говорит Михаил, обкатывая слова на языке. — Или я ошибаюсь, а, Аленькая? Или у нас, как в том мультике: «А где дедушка? — А дедушка там… на коврике…»
— Знать не знаю я ни про какого дедушку на коврике, — отвечает Саша. Гладит его плечи и спину под поношенным домашним свитером и снова целует короткие волосы, ощущая любимый запах. — У меня никакого дедушки нет, а есть молодой муж, с которым у нас всё никак не кончится медовый месяц… потому что его никогда нет дома… И кстати, какую программу поломала Татьяна? — спрашивает она, удерживая его руки, потому что ей хочется ещё насладиться любовным томлением.
Он принимает игру и снова садится у её ног.
— По идее, под прикрытием замужества она должна была изучать науку страсти нежной с Онегиным. Но поскольку Татьяна всё-таки любила его, то не могла опустить до скотского состояния. Ни его, ни себя. Любовь сделала её сверхчеловеком. Представляешь, как обожал Татьяну муж, старый генерал, дедушка на коврике? Она была грозная, как полки со знамёнами, а это же его стихия! Если бы Пушкин дописал «Онегина», то в конце концов она бы поняла, что настоящая её любовь — это муж. Как в стихотворении про тётю Валю, которая искала очки, а они были у неё на лбу.
— Миш, а ты меня любишь?
— Э-э… А у тебя есть причины для сомнений? Вот когда я буду старым генералом… Ты хочешь, чтобы я стал старым генералом?
— А куда я денусь? «Что нас за то ласкает двор, что муж в сраженьях изувечен…»
— Аленькая, вот за что я тебя люблю, так это за всегда добрые предсказания! — смеётся он, поднимается на ноги, одним движением вынимает Сашу из уютного диванного уголка, усаживается туда сам и устраивает её на себе.
— Миша, ну это же «ни пуха ни пера»! — говорит она, с удовольствием шевелясь в его объятиях, когда он забирается к ней под плед. — Скажи мне что-нибудь хорошее… такое плюшевое-плюшевое!
— М-м… Когда я буду старым, ты тоже будешь мягонькой седенькой старушкой. В очочках и с книжечкой. И никакой молодой вертопрах не будет подсаживаться к тебе на скамейку. «Кажется, трудно отрадней картину нарисовать, генерал?»
— А ты? — Саша стягивает с него свитер и целует шрам на груди («священное место солнца», однажды сказала она, и он так мило смутился, совсем как Айри-Кай от вопроса Альбы о том, когда же они уже вырастут для взрослой любви). — Ты будешь подсаживаться ко мне на скамейку?
— Ещё бы!
— Ну, тогда я хоть сейчас не против стать седенькой старушкой, если ты будешь при мне на пенсии. А то в прошлый раз говорил, что уедешь на две недели, а проторчал в этой… Гондване… почти три месяца!
— Да какая Гондвана? Чумхурии Точикистон!
— Слушай, когда же он от тебя наконец отлипнет? Этот Таджикистан? А?
— Ну… Сейчас самое время восстанавливать то, что было порушено, в том числе и по линии милицейских связей. А я же всё-таки более-менее знаю язык и менталитет, и это производит впечатление на восточных людей. В общем, вызывает прапор солдата и спрашивает: «Коноплёв, что это у тебя фамилия такая наркотическая? — Да не знаю я, Гашиш Марихуанович…»
— Удивительное дело, — иронически вздыхает Саша, — я выходила замуж за разбойника Дубровского, а он оказался ментом!
— Вот что значит правильно работать с агентурой! — говорит Мишка, довольно блестя глазами. — Так перевербовать разбойника внутри себя! Ловко, скажи? Хочу же, — он тычется в неё носом, — перед тобой немного повыпендриваться!
— Если бы только передо мной, так на здоровье, но у меня есть подозрение, что ты там уже завёл себе какую-то тюбетейку. Не забывай, я ревнивая, как Господь Бог!
— Аль, да я спал исключительно в вертушке!
— А это что за синяки?
— От броника. От попадания. Оно знаешь, как бьёт? Как кувалдой…
— Нет, это точно засосы от тюбетейки!
— Аленькая, зачем мне чужая тюбетейка, если у меня есть своя пилотка в Москве?
— Фу-у, поручик Ржевский, вы позорите звание офицера! Считай, что за такие слова я дала тебе пощёчину и отвернулась. А медведь Кай переводится с дивана на подоконник.
— Выгоняешь, значит, мужа на мороз?
— На Крайний Север!
— Это к вот этим вот льдышкам? — он передвинулся и обнял холодные Сашкины ступни своими горячими ладонями, а потом поцеловал каждый пальчик. — Да, из такого материала впору строить эскимосский снежный дом! Или избушку на курьих ножках. Синюшных таких. В общем, дом свиданий.
— Правильно, найди себе бабу-ягу и подари ей «Камасутру»!
— То есть опять изба-читальня, а не дом свиданий? Спальня-читальня. Это так по-твоему, Алька!
— Ага, унылая пора! — с довольным фырканьем отзывается Саша.
— Это ты о нашем супружеском ложе? Самокритично!
— На этом месте мы оба должны разразиться гомерическим смехом! — говорит Сашка и действительно смеётся.
— Так туда ещё и Гомера подвезли? Богатая библиотека! Откроем книжечку на том месте, где нимфа Калипсо удерживает Одиссея, а он рвётся домой, к жене. Помню, когда я это читал в пересказе для детей, то отождествлял его чувство с тем, когда в пионерском лагере злая пионервожатая не даёт мальчику позвонить домой и поговорить с мамой.
— Так Калипсо всё-таки имела место? И пока, значит, баба-яга летала за новой метлой…
— У твоей ревности нет ни малейших оснований! Клянусь перед всеми твоими грозными знамёнами!
— И ни с какой тюбетейкой ты не спал?
— Алька, мне хватает всех твоих фантазий. К слову, а ты с Пигмалионом… не? Не знакома ни с одним? А с беломраморным Аполлоном? Когда водила своих иностранцев в Пушкинский музей — ничего не было? Там их много, разных, и в разных позах, думаю, есть из кого выбрать!
— Ну, не знаю, мой Аполлон всегда загорелый, даже зимой, и беломраморная у него разве что попа, потому что вообще-то он снежный человек… Миша, я, наверное, слишком холодная для тебя, да?
— Ничего, сейчас будем добывать огонь трением, потому что ноги у тебя действительно ледяные… Подбросим дровишек в костёр?
Он принимается растирать её холодные конечности. Белая и бледно-розовая Сашка мало-помалу алеет.
…
— Прости, что я так огорчаю тебя своими командировками, — сказал он, когда снова обрёл способность говорить. Сашка лежала на его груди и проводила пальцем по шраму. — Ты же и вправду выходила замуж за будущего престижного юриста, а я тебе мента позорного подложил.
— Не за юриста, а за разбойника Дубровского! — напоминает она.
— «Выходит, у вас два мужа? И оба Бунши?»
— «Оба!» — восклицает довольная Сашка.
И снова они смеются.
— Миш, а ты тоже говоришь «осужденный» вместо «осуждённый»?
— Ну, это же профессиональная лексика!
— А что там в Таджикистане?
— Аль, ну что там может быть? Наркота, конечно.
— А почему всё время ты? Это не допрос и не претензия, просто интересно.
— Потому что Восток — дело тонкое, а главный наш контрагент с моим шефом вась-вась. Вообще, мировой мужик: представь, до развала Союза был физиотерапевтом-дефектологом, работал учителем в интернате для умственно отсталых детей, а как началась гражданская война, организовал отряд самообороны — ну, и сейчас главспец. И потом, только ради меня ребята устроили показательные выступления. Я не мог развернуться и уехать.
— Да, я понимаю. Всё понимаю, но ты просто помни, что я тебя очень жду и очень скучаю. Хочешь цитату? «Если бы этот монгол, грубый, эгоцентричный, никогда не умевший чувствовать другого человека, появился бы сейчас передо мной, я босиком бы пошла за ним на край света». Так это про действительно эгоцентричного Гумилёва! А что мне говорить? Я бы не босиком, и не пошла, а голышом за тобой побежала! Как леди Годива. Годгифа вообще-то правильно по-древнегермански. Божедара.
— Аленькая, что не так?
— Да всё так, Мишка, просто я очень соскучилась! Чем я могу тебя порадовать? Давай придумаем, что воскресшая Альба поняла, что Айри-Кай — это и есть мужчина её мечты. И она примет его, — Сашка поднесла губы прямо к его уху, чтобы даже если вдруг здесь бы каким-то недобрым чудом оказалась Ольга Владимировна, то ничего не смогла бы услышать, — так же глубоко, как я тебя.
— Солнышко, так ведь она это и есть ты! Почему бы ей не принять его, если ты меня любишь?
— Миша, вот и видно, что ты совсем не знаешь женщин! А мы, бывает, раздваиваемся и растраиваемся, даже без всякой шизофрении. Честное слово!
— Женщина сказочного ума! Занимается Южной Америкой! Характер такой, что ф-р-р-ронтом командовать!
— И между прочим, я тоже выбиваюсь из сил, чтобы тебя расшевелить! "А ты придёшь домой, Иван, поел — и сразу на диван!"
— На диван, — подтверждает он. — Проверить твоё наличие на объекте!
— И знаешь, — она интригующе прищуривается, — это ещё бабушка надвое сказала, кто из нас быстрее станет старым генералом! Ван-Сан намекнул, что мне светит аспирантура, и может быть — в Военном университете. Поступлю на службу, начну переводчиком-шифровальщиком, как Лев Абалкин на планете Саракш… а в армии, между прочим, растут быстрее, чем в милиции,  и пока ты хотя бы до майора дослужишься, я уже полковником стану! Спорим?
— Э-э… Ты серьёзно?
Саша смеётся:
— Хочу тебя немножко подразнить! Слушай, а давай в воскресенье пойдём… Именно в Пушкинский музей, в память Цветаевой. Помянем её добрым словом, чтобы Господь спас… Вот жалко её до слёз, честное слово!
— Ну, пойдём.
— И ещё в Музей Востока. Такая коллекция нэцкэ приехала! Есть там один, очень на тебя похож, охотник за привидениями. За духами. Решительный такой, длинноволосый красавец, держит волшебный меч и заглядывает в колодец, чтобы убить чёрта, а чёрт тихонечко прячется, так бочком-бочком и вот-вот улизнёт!
— Алька, ты моя глазастая прелесть!
— А ты… Нет, не подберу слов! Их просто нельзя произносить… женским губам…
— Я, кажется, догадываюсь, что это за слова такие!
— Ну, воображение у тебя, как у Гюстава Моро!
И Саша обнимает его за шею, чтобы сказать — снова на ухо — непроизносимые слова, но тут раздаётся резкий звонок городского телефона, и оба они вздыхают.
Сашка первая хватает трубку. Голос не мужской. Значит, не «Тайфун» (захват заложников в общественных зданиях), и не «Обход» (теракт в метро), и не «Буря» (криминальные разборки в городе), и не «Волна» (криминальные разборки в области), и не «Ураган» с наркодилерами. Это звонит Ольга Владимировна.
Слёзы, нервы, крики: Валька пропал. Забрала из детсада, вот только что держала за руку, зашли на рынок за продуктами — и…
Саша не скажет даже самой себе, что если бы её пятилетний брат действительно пропал — допустим, провалился бы в открытый канализационный люк и убился насмерть — она бы спокойно это пережила. Вслух она пытается общаться с эмпатией, но у неё это плохо выходит после недавней (очередной) ссоры с матерью.
По Сашкиным репликам её муж понимает, о чём идёт речь, отнимает трубку, сам говорит с тёщей, уверяет Ольгу Владимировну, что поводов для беспокойства нет, ни о каких маньяках в Зеленограде не слышно, а Валечка, наверное, просто решил попробовать свои силы в ориентировании на местности и, зная, что Михаил сегодня должен вернуться из командировки, может быть, сейчас уже едет в метро к ним на Арбатскую.
Сашин брат Валентин обожает своего зятя, называет его не иначе, как «папа Миша», и это факт, который страшно раздражает Сашку и умиляет Мишку. Но Саша своё раздражение прячет, а Мишка радость от наличия у него мелкого шурина, непоседы и почемучки, не скрывает и скрывать не собирается.
— Найдём, Ольга Владимировна, найдём, не беспокойтесь, да точно, едет к нам, вот увидите! Когда, говорите, он сбежал? Да сто процентов будет у нас с минуты на минуту, вот чувствую! Он, может, уже на лестнице стоит!
И положив трубку, тут же поднимает её, собирается звонить по известным ему телефонам — но опускает на рычаги, идёт в прихожую и открывает дверь. Проверяет свою интуицию.
На пороге действительно стоит беглец Валечка, вытащивший ручки из варежек на резинке, но уже сомневающийся в правильности такого решения: пальцем до звонка всё равно не дотянуться, а стучать в массивную бронедверь голыми руками будет больно.
— Папа Миша! — слышит Саша со своего дивана и торопится поскорее одеться.
(Как же этот ребёнок всегда не вовремя... Всегда! Не вовремя!)
— Ну, Валька, бродяга! Что ж ты личный состав-то так переполошил, а? Придётся тебе самому с мамой говорить. Нести ответственность, брат, за свои поступки!
И ещё ощущая на морозное дыхание московской зимы на щеках малыша, Крокодил услышал радостное утреннее чириканье за стенами своего раянского дома.
Утро. Лето. Раа.
«Нет, не поеду на завод. Пойду к Борьке. Они же ждут, праздник у людей, благодарность хотят высказать… как родному человеку. И крестик он мне, небось, сделал… Неужели не переборю себя? Подумаешь, русалка! И хорошо, и пусть будет у Борьки русалка, что мне — жалко?»
Значит, можно было встать позже, а пока досмотреть сон, тем более, что давно Крокодил не чувствовал, как приятно отогревается лицо с мороза. И как хорошо там, где тебя любят и ждут, а если даже и ругают, то нестрашно и по делу.
Но сон уже ушёл, растаял. Слишком громко кричали птицы, слишком радовались они своей счастливой жизни на Раа.