Бубновый валет


 
Хвост московского поезда почти исчез из вида, сделался неразличимым среди далёких избушек и сараев, жавшихся к железнодорожному полотну – только тогда Михаил Модестович сумел, наконец, сдвинуться с места. Черная трость с хрустом проломила ледяную корку сугроба. Ноги слушались с трудом. Холодно было, зверски холодно, и не от мороза даже – от ледяного узла, завязавшегося и застывшего где-то внутри. Сегодня старый враг с глумливой ухмылочкой на пухлых губах пообещал ему «тридцать – при самом большом везении», но сейчас Кривошеин без шуток чувствовал себя столетним дедом.
Век бы с этим уродом не встречаться. Когда-нибудь эта тварь его убьёт. Попросту выжрет, выпьет душу… и что тогда? ЭТИ его получат, как Перчатка без конца грозится – или удастся Мишке-чертознаю уйти за багровую дверь честным грешником? На большее он и не рассчитывал уже.
Извозчик, что в ожидании седока обихаживал свою мышастую лошадку, кинулся Кривошеину навстречу, едва завидев его лицо. Крепкая пятерня в кожаной рукавице, не спросясь, ухватила Михаила Модестовича под локоть.
– Захворали, барин? Ох ты, Царица Небесная, на вас ить лица нет!..
– Ничего, голубчик, – пробормотал Кривошеин, с трудом вползая в пролётку. – Оклемаюсь. Давай в гостиницу.
Страх и отвращение потихоньку выпускали душу из своих липких тенет. Нужно быть честным с самим собой – как ты тридцать лет назад его боялся, так до сих пор и боишься. Несмотря на все поучения отца Митрофана, несмотря на собственный опыт. Ты боишься – а он тебя жрёт. Как только нынче удалось продержаться так долго? Должно быть, победил страх за то, что бубновый валет ничем не погнушается, чтобы запустить свои цепкие пальцы в душу не чета твоей. А вырывать их придётся с живым мясом. Если получится…
* * *
Москва, 185.. год
На приём тот Михаилу поначалу не больно-то идти хотелось, но… «Людьми не разбрасывайся, – поучал его в своё время батюшка Модест Аверьянович. – В дёсны с каждым встречным не лобызайся, но политес блюди: коли почтили тебя знакомством, кто по званию да по рождению выше поставлен, изволь ответную вежливость проявить. Сам присматривайся – что за человек, куда с ним можно дойти. Благо, времена нынче попроще стали». Дед Аверьян на это фыркал и добавлял внушительно: «Только спину-то не больно гни. Белой кости ты всё одно ровней не станешь, так бери тем, что ты сам из себя есть. Дал тебе Бог роста, вот со своего роста и гляди. По гнутой спине, Миша, только батоги хорошо ходят...»
Но тогда он решил послушаться давних советов батюшки: в Первопрестольной он обосновался недавно, знакомств почти не имел. Какая разница, куда пойти? Который год его носило по земле российской, что драный лоскут. Поначалу проще было, еще пытался себя найти, а потом стало всё едино – когда понял, что натворил, когда начала за каждой дверью мерещиться та самая, багровая… Но пока еще держался Михаил за жизнь, искал своё в ней место. А тут недавний приятель, такой же молодой раздолбай, только из дворян, вдруг возжелал его облагодетельствовать. Пообещал ввести в общество, познакомить с интересными людьми.
Да и самому любопытно было отчасти. За годы, проведённые в скитаниях, Кривошеин с кем только не свёл знакомство – от бурлаков, вольных ямщиков и искателей тайного золотишка до актёров и студентов. Разве что в тюрьме не сидел. А вот в свете бывать не доводилось. Вспомнил Михаил заветы батюшки – и пошёл.
Через час, однако, батюшкины поучения забылись напрочь, а вспоминался всё больше дед Аверьян. Шёл Михаил вроде как в приличное собрание, а оказался в любимой им пиесе Гоголя «Игроки», где трое мазуриков обдурили да обобрали четвёртого. Вот и в салоне этом дух царил похожий: не шулера, но светские повесы, что один за другим принялись подбивать провинциала «сыграть по-крупному». Жить, мол, надо широко и ярко!.. Михаил только плечами пожимал: хотите – живите, я вам не мешаю. Не объяснять же всем и каждому, что самую крупную ставку в своей жизни ты уже проиграл? Но достойно ответить он тогда еще не умел, так что больше отмалчивался и сатанел помаленьку. А уж особенно – когда поняли новые знакомцы, что усадить купеческого сынка с тугой мошной за карточный стол не удаётся, и принялись его исподтишка задирать.
Как звали того наглого офицеришку?.. Имя память не сохранила – только глаза голубые навыкате, да разговорчик через губу…
– А что же тогда, господин Кривошеин, как говорят, вы с собой беспрестанно колоду носите? Или вы навроде тех, кто до зелёных чертей допившись, пить зареклись, но полную фляжку всё одно с собою таскают, чтобы душу грела?
И – хохоток глумливый. Как же тогда хотелось Мишке развернуться во всю мощь!.. Не в зубы дать, нет. Тот, что за левым плечом стоит, так и шептал: «Можешь, можешь… Он над твоими картами смеётся, а ведь это твоё, природное. Вот и покажи, на что способен. Кинь обруч, кинь – кому хуже будет? Дрянь же человечишко, и дружки его дрянь, и знакомец твой, что в этот вертеп тебя притащил – ведь потому только, что в банке у тебя дедово наследство. Кинь обруч!.. Вовек забудут смеяться!..» 
Но – стиснул зубы, сдержался, ответил лишь коротко, что карты эти – не для игры.
– А для чего же?
То ли дьявол в тот миг взял над ним верх, то ли собственная кровь ударила в голову – горячая кровь, что от бабки-цыганки досталась, да от деда-разбойника. Михаил глянул в голубые глаза и произнёс многозначительно:
  – Чтобы судьбу по ним читать.
Намеренно сказал так, чтобы слова его, будучи чистой правдой, выглядели сущим враньём. Потому как знал, что за этим последует. И, само собой, услышав такое, захотел молодой офицер, чтобы Мишка ему судьбу прочитал.
И Михаил не отказался. Улыбнулся только холодно, глянул на голубоглазого, как дед Аверьян, бывало, на иных глядел, и, вспомнив все роли лакеев, переигранные им в заштатном театре, спросил с издёвкой, по-простому:
– При всех тебе, барин, гадать-с – али не надо лишних ушей-с?
Разумеется, офицерик таиться не захотел. Ну и Михаилу публика уже давно не в диковинку была. Сели они тогда за карточный стол, окружённые любопытствующей толпой. Лица весёлые, пьяные, мелькнули, как ворох осенних листьев; из раскрытой Михаилом колоды чертиком выскочил красавчик червонный валет… И дальше, как оно всегда бывало – сила ударила волной, потекла сквозь пальцы.
Стоило ему заговорить, как улыбки начали исчезать одна за другой, точно ледяной водой смытые. Валетик червонный поначалу тоже усмехался, потом хотел что-то сказать, да язык быстро к горлу присох: сидел, как примороженный, таращась на Михаила, хотя ничего особенного тот ему не поведал, так – грешки буйной молодости, что в прошлом, что в будущем. Зато самому Михаилу легко было, как никогда, легко и ясно, точно школьную пропись читал.
Когда последние карты оставалось выложить, голубоглазый был уже бел как мел, и Миша почувствовал что-то, похожее на жалость. Ну его в пень! Но спросить всё одно должен был:
– Чем дело кончится – хочешь ли знать?
Тут и отказаться бы дураку, да куда там…
– Хочу! – и даже улыбочка по новой явилась. Как чёрт его в спину толкнул…
Чёрт и толкал, только это Михаил уже много спустя понял. А тогда – усмехнулся в очередь, да карты открыл. Дама пик выпала, а с ней еще какая-то мелочь нестрашная: семёрки, девятки. Молодой офицер вроде как вздохнул с облегчением, а Мишка глянул – и почувствовал, как заколотило…
– Красивая была? – а собственный голос был, ну точно аспид зашипел.  – Что ж ты, валет червонный, в любви до гроба клялся, а как час настал, так ответ ей в одиночку держать пришлось. Страшный ответ, да ты и сам про то знаешь. Лицом ты тогда скорбел, а в душе плясал, да недолго плясать осталось. Откроют родители да братья безутешные шкафчик зелёный, поднимут нижнюю доску, а там письма твои, и поцелуи, и клятвы ложные. Себя твоя дама сероглазая убить сумела, а слова любви твоей фальшивой – нет. Через то и сам смерть примешь!..
Тишина воцарилась такая, что можно было резать её на ломти. Только когда Михаил поднялся, с грохотом отодвигая стул, зрители словно бы очнулись, начали переглядываться и переговариваться. О чём – он не слушал, складывал карты, и не покидало чувство, что не он их собирает – сами слетаются стайкой пёстрых бабочек, льнут к пальцам… Молодой офицер всё еще сидел на своём месте ни жив, ни мёртв. Миша глянул в остекленевшие глаза:
– Доволен ли судьбой своей, барин? Рубля не прошу, а сероглазой барышне кланяйся!
Зрители загудели громче. Михаил круто развернулся, направляясь к выходу – и только услышал, как полетело вслед не то восхищённо, не то испуганно: «Каков артист!..»
 
За порогом карточной комнаты царил вовсе иной мир – звенели чашки, люди переговаривались, собравшись группками. В дальнем углу какой-то молодчик, встряхивая золотыми кудрями, громогласно декламировал стихи. Стихи были паршивые, как раз под стать настроению Михаила. В этом мирке, маленьком и уютном, места ему не было. Сейчас те, в карточной комнате, придут в себя окончательно и прибегут делиться впечатлениями… Кто и что о его выступлении подумает, Мишу не особенно волновало, но не дай Бог, кто-то слишком храбрый и не слишком трезвый захочет, чтобы он погадал и ему тоже!..
   
Михаил уже нахлобучивал сердито свой модный цилиндр, выдернутый из рук сонного гардеробного лакея, когда сзади его окликнули:
– Господин Кривошеин!
Мишка оглянулся. К нему неторопливо подходил какой-то незнакомец. Не молод и не стар, с рыжеватыми волосами, круглым холёным лицом. Одет с иголочки, но вроде как чуть старомодно. Несмотря на простецкую внешность, держался мужчина с той неуловимой ноткой не то достоинства, не то превосходства, которую Миша научился уже в людях угадывать.
«Дворянин, и не из последних».
Незнакомец, подойдя ближе, улыбнулся непринуждённо и приветливо.
– Михаил… Модестович, так? Будучи на приёме, я невольно услышал ваше имя... Михаил Модестович, вы не уделите мне толику вашего времени? Ах, да, мы же не представлены! – спохватился он. – Граф Фёдор Иванович Толстой.
Миша поклонился коротко и молча. Как держать себя с природными графьями он не больно то знал, но переживать из-за этого не собирался. Если за прошедшие годы кто и воротил от Кривошеина нос, так точно не по причине его плохих манер, спасибо пану Плисовскому.
Ссыльного поляка дед Аверьян в своё время подрядил обучать Мишку языкам. Иные знакомцы, про это прознав, только пальцем у виска крутили – на кой купеческому отпрыску французский и латынь? – но вслух Аверьяну Фаддеичу, конечно, никто ничего не сказал. Даже батюшка. Пану Плисовскому, со всем семейством высланному в их медвежий угол после очередного восстания в Царстве Польском, тоже не улыбалось идти в учителя к разбойничьему внуку, но двоих малых детей дворянской спесью не прокормишь.
С Мишкой они сдружились. С французским, правда, не особо заладилось и с латынью тоже, зато нахватался Михаил вещей, сыну почтенного купца вовсе не подобающих: господского обращения да шляхетского гонора. Вот и на стоящего перед ним графа он смотрел без большого благоговения.
– Вижу, вы решили покинуть общество? – его сиятельство снова улыбнулся и кинул плутоватый взгляд в сторону парадных залов. – Могу только одобрить сие. Не стоит оно того.
Граф лениво щелкнул пальцами, и вышколенный лакей подскочил блохой, протягивая ему орельдурсового цвета пальто и шляпу.
– Составите мне компанию, Михаил Модестович?
   
На улице медленно падал снег. Морозный воздух слегка остудил Мишкину голову, и он невольно оглянулся на сиявшие огнями окна оставленного ими особняка. Что на него нашло? Он вообще редко читал судьбу посторонним людям, а уж такую и прилюдно... К чему это приведёт? Валетик – дурак, да и он не лучше. Артист, ха!
Да и чёрт с ними, если вдуматься…
– Чёрт с ними, Михаил Модестович, – в тон его мыслям проникновенно заметил Толстой. – Не переживайте. Я был там, в карточной. Вы всё правильно сделали.
Действительно был, теперь Михаил его вспомнил. Стоял прямо за стулом червонного валета, поглядывая с любопытством то на него, то на Мишку. Любопытство и сейчас читалось на графском лице, но при этом было оно каким-то… необидным. Не праздным.
И что его сиятельству от купеческого сына Кривошеина занадобилось? Граф взглянул на него остро, точно прочитав Мишкины мысли.
– Разрешите мне нескромно выразить восхищение вашим талантом предсказателя.
Сказано было безо всякой издёвки, но Михаил всё равно поморщился. Не любил он, когда его так называли. Ясновидящим он точно не был и свой главный дар ощущал как-то по-другому.
– Я не предсказатель.
– Но и не артист, конечно, как вас поспешили окрестить эти глупцы, – прищурившись заметил Толстой.
В общении с этим не совсем ему понятным господином Михаилу отчего-то хотелось расставить все точки сразу.
– Они почти угадали. Последний год я играл на театре.
До Гамлета, правда, не дотянул – расплевался с рампой «по совокупности причин». Очень уж хотела хорошенькая, как куколка из папье-маше, и такая же пустая инженю Софья Феофановна женить на себе Мишку. Но не это было главным, конечно – а то, что и театр тоже оказался не его местом…
Толстой расспрашивать не стал, но глянул на него с понимающей усмешкой:
– И всё же роза остаётся розой, хоть розой назови её, хоть нет… Поверьте, я кое-что видел на этом свете. И умею отличить человека по-настоящему талантливого, вне зависимости от его происхождения, чинов и рода занятий. Хорошо, пусть будет не предсказатель. В Сибири таких, как вы, называют знающими. Вы не оттуда родом, Михаил Модестович? – граф глянул на него заинтересованно.
–  Из Златокаменска, Пермской губернии, – коротко ответил Мишка.
– Название говорящее, – снова улыбнулся граф. – Сами не из золотопромышленников будете?
Михаил подумал про себя, что Толстой ухитрился ненароком почти попасть в точку. Что Кривошеины – тайные по золоту купцы, в городке каждая собака знала. Правда, после смерти деда батюшка сей лихой промысел потихоньку свернул: дело было опасное, а Аверьяновой удали он не унаследовал. Перешёл целиком на лес и гвозди.
Дед свою долю, нажитую от тайной торговли, целиком завещал Мишке, приписку сделав: «Захочешь – пропьёшь, захочешь – церковь поставишь. Всё одно купца из тебя не выйдет». Как в воду глядел… Что вышло?
– Нет, ваше сиятельство, в промышленники моя семья не выбилась. С лесопилок живет и по скобяной части, – Михаил покосился на собеседника и добавил с дерзкой ухмылкой: – И в наших краях таких, как я, всё больше не знающими, а чертознаями зовут.
– Чертознай? Забавно, – Толстой, казалось, развеселился. – Очередной раз убеждаюсь, что истинный дар, как его не назови, не различает сословий. Скорее, наоборот. Тем, кто с происхождением, подобных талантов не достается. Слишком далеко они… мы ушли от наших корней. Сменили их на роскошь маскарада. «Весь этот блеск, и шум, и чад…» Замечательно, что в этой суете и мишуре порой появляются такие, как вы – способные показать, кто чего стоит на самом деле. Зло следует наказывать…
Это он про валетика? Михаил пожал плечами и вымолвил жестко и не слишком вежливо:
– Я не судия другим, ваше сиятельство.
Проворные сторожа уже распахивали перед ними кованые ворота, за которыми огнями масляных фонарей мерцала Пречистенка. Толстой остановился и взглянул на него проницательно и насмешливо.
– Тогда вам не следовало соглашаться на просьбу поручика. Поскольку вы выступили именно как судия. Вестник рока! Не подумайте, Михаил Модестович, я не в коей мере вас не осуждаю. Паскудный человечишко, признаться. Уверен, что сказанное вами – чистейшая правда. Впрочем, в той комнате вы бы могли открыть свои чудесные карты почти для любого и увидеть то же самое.
– И на вас? – Мишка дерзко глянул на графа сверху вниз, благо рост позволял. Его сиятельство с ухмылкой погрозил ему пальцем.
– Э-э, нет, я вас об этом не просил! Все мы человеки, Михаил Модестович. Вы безгрешны? По глазам вижу, что нет. Вот и я о своих грешках прекрасно осведомлён, помощь гадателя мне не нужна. Тут ведь не важно, кто больше грешил, кто меньше – важно, хватает ли у оного грешника воли признаться в этом хотя бы самому себе. А с поручиком вообще вышло смешно. Вы просто еще не осведомлены о всех хитросплетениях змеиного гнезда, именующего себя обществом. Их семья мнит себя за образец благочиния и добродетели – и вдруг!
Толстой внезапно утратил весёлость и посмотрел на Михаила серьёзно и пристально.
– Даже если дело ничем не кончится… но думаю, что вы не ошиблись и в этом. Уверен, что весьма скоро найдётся кто-то, кто захочет прислушаться к вашим словам про нижнюю полку и то, что под ней хранится.
– Это бы и без меня случилось.
Честно говоря, за столько лет Михаил так и не понял этой стороны своего дара: видит ли он неизбежное – или в тот момент, когда он открывает карты действительно складывается и ломается чья-то судьба.
Ведь всё, что показали ему сегодня карты – оно уже произошло? Кроме одного: до сего вечера об этом никто не знал.
– Имеете в виду, что предсказанное вами сбылось бы так или иначе? Возможно, вы несколько ускорили неизбежные события, но разве это плохо? – граф, казалось, слышал его мысли. – Учтите, господин Кривошеин, поручик вам не простит. Он ведь хотел сам над вами посмеяться, а вы так дерзко выволокли на свет божий его грязное бельё, причём по его собственному пожеланию!
– И что он со мной сделает? – пожал плечами Михаил. – В суд подаст? Или секундантов пришлёт? К купчишке?
– Поверьте, найдёт способы, – Толстой снова обрёл свой загадочно-насмешливый вид. – Это только с виду все такие благородные. Честь, достоинство… Да вы уже сами убедились, Михаил Модестович. Клейма ставить негде, прошу прощения. А уж по отношению к человеку третьего сословия, коим вы являетесь, можно сотворить любую подлость, причём она и подлостью-то считаться не будет.
Парадная дверь особняка за их спинами громко хлопнула. Граф обернулся – и тут же с тяжелым вздохом закатил глаза.
– Вот, Михаил Модестович, полюбуйтесь. Именно об этом я и говорил.
Михаил уже сам видел, что из дверей выскочили трое в офицерской форме. Оглянулись – и, заметив у ворот Мишку с графом, принялись торопливо спускаться с высокого крыльца.
– Не беспокойтесь, Михаил Модестович, я всё улажу, – Толстой взял было Михаила за локоть, но тот решительно отвёл его руку.
– Я сам, ваше сиятельство.
Интересно, о чем они думали – червонный валет с дружками? Ведь точно не на дуэль вызывать собрались, для этого Мишка рылом не вышел. Начистить это самое рыло? А давай! Михаил шагнул было навстречу молодым офицерам, одновременно ослабляя ременную петлю в рукаве, но тут же опомнился. Он не на большой дороге, где волк – судья, а медведь – прокурор. Драка у парадной приличного дома, разбитые головы, сторожа, городовые… Вот только в каталажке он еще не сидел из-за парочки спесивых дураков! Граф прав, с этих станется: сунут что нужно кому нужно – и переломают Мишке все рёбра в ближайшем участке.
Но не разговоры же с ними разговаривать?
Злой азарт, как в карточной, снова захлестнул его. Азарт и сила. Мишка быстро нагнулся, рука захватила пригоршню снега, сжимая его в комок… Артист, говорите?
Им оставалось до Михаила шагов пять, когда наспех слепленный снежок вырвался из его ладони и упал перед ним на дорожку. Упал, качнулся туда-сюда и шустро покатился прямо под ноги к офицерам.  Маленький, кривой, почти незаметный.
Если не получится… Но вот комок снега прокатился между блестящих сапог: червонный валет и его спутники глянули на него удивлённо – и отвести глаз уже не смогли. Повернулись и один за другим нехотя потащились обратно к особняку, слепо глядя на катящийся перед ними снежок…
 
Фокус был сложный, за свою жизнь он проделывал его хорошо, если пару раз с переменным успехом – но видно, день сегодня был такой, что всё ему удавалось. Михаил издевательски улыбнулся вслед.
– Сероглазой барышне кланяйся.
Перед внутренним взором вдруг возник всё тот же давешний расклад, где за неподвижной улыбкой дамы пик он видел эти самые серые глаза – мёртвыми. А рядом с ними красовалась молчаливая радость подлеца: что всё закончилось именно так и более не выплывет наружу. Неприязнь заново подступила к горлу. Кривошеин в свои двадцать четыре года был тёртый калач, но до сих пор хотя бы этим Бог его миловал – не приходилось пропускать через свою душу, свои руки чью-то оборванную жизнь.
Погибшая барышня Мишке была никто, он и не знал о ней ничего – кроме того, что она была…
«Ты ведь можешь. Не судия другим – а почему? Граф прав, ты его уже осудил, и сказанные тобой слова рано или поздно приведут его к гибели. И лучше бы рано, чем поздно. А то он и тебе жизнь испортит, и еще какую барышню погубить успеет».
Внезапно Михаил понял, что знает, КАК. Еще горсть снега, потом шепнуть несколько слов в сложенные ладони… Крохотный снежок неслышно разбивается о спину, обтянутую франтоватым, с иголочки мундиром. Червонный валетик этого даже не замечает. Точно как сейчас, на деревянных ногах входит он в особняк, проходит в комнату – и гремит выстрел…
Руку захолодило сквозь тонкую кожу перчатки. Михаил точно очнулся и опустил глаза: он и впрямь комкал в руке толику снега и слова уже висели на краешке губ, щекотали их, готовые сорваться… Пересиливая себя, Мишка разжал ладонь и резко повернулся обратно к воротам.
 
Сторожа, гревшиеся у костра, похоже, и вовсе ничего не заметили. Ну, выбежали господа, ну – убежали…
На лице графа Фёдора Ивановича, который, склонив голову набок, наблюдал за спектаклем, не читалось ни изумления, ни опаски.
– Браво, Михаил Модестович, – протянул он насмешливо-восхищенно. – А позвольте спросить, как надолго хватит… этого вот вашего влияния?
– До крыльца, – Мишка уже почти совладал с собой, разве что немного злился: и на офицерика, и на себя самого. – Так что, если вы позволите, я откланяюсь. Невместно мне благородных господ целую ночь по двору гонять.
Толстой лишь загадочно усмехнулся и вышел из ворот вместе с Михаилом. Мишке это показалось странным, такую особу должна бы карета дожидаться. Но граф неторопливо шёл рядом с ним, задумчиво глядя на летящие снежинки.
– Но почему вы отказались, Михаил Модестович? – спросил он внезапно.
– Отказался? – не понял Мишка.
– Отказались от возможности покарать зло собственной рукой, – спокойно пояснил граф. – Вы ведь можете. И были уже готовы, я это почувствовал. А что бы случилось, если бы вы кинули в него тот, второй снежок?
Михаил повернул голову, глядя графу прямо в глаза.
– Вы ошибаетесь, ваше сиятельство.
Хотел еще раз добавить, что не судия он и тем более – не палач, но промолчал. За прошедшие годы Михаил, бывало, давал волю себе и своему дару. Одного нечистого на руку подрядчика, вздумавшего зажилить деньги их артели, с колокольни снимали, и никакого греха тогда Миша за собой не чувствовал. И этот офицерик – разве он не заслужил?
Это ему урок: не поддаваться более на просьбы прочитать чью-то судьбу. Иначе и впрямь рано или поздно прочтёшь такое, что не выдержишь и… Но есть всё же грань, за которую заходить нельзя, даже если сам про себя знаешь, что грешен и проклят.
Толстой ответил на его взгляд привычной уже лукавой улыбкой.
– Давайте без титулов, – заявил вполне он по-дружески. – Для вас я Фёдор Иванович. Уверен, господин Кривошеин, что мне не показалось, но я не буду настаивать. Не сейчас, так в следующий раз окружающие вас людишки вынудят преподать им урок. Просто вы еще очень молоды, Михаил Модестович, и мир не успел открыться вам во всей своей неприглядности. Неужели вам не приходилось с этим столкнуться? Впрочем, некоторые так и проживают жизнь в шорах, убеждённые, что Бог светел, созданный им мир справедлив, а люди добры. Но мне кажется, что вы не из подобных слепцов.
Михаил молча пожал плечами, чувствуя в словах Толстого какую-то извращенную правоту. Фёдор Иванович продолжал смотреть на него пытливо.
– Неужели ваш собственный дар ни в ком не возбуждал ненависти?.. Зависти, страха?.. Насколько я вижу, вы его не особенно скрываете.
– Не скрываю, – усмехнулся Михаил. – Но в наш просвещенный век в колдунов не верят и на кострах их не жгут. Кроме того, я редко… вот так.
Первый раз ведь с ним такое. Прежде, если и читал Мишка чью-то судьбу, то только с глазу на глаз. Или вовсе в одиночестве. Об остальном и говорить нечего. Что на него нынче нашло?
– Редко, почему? – граф неподдельно изумился.
– А какая в том надобность? – снова пожал плечами Михаил. Граф на миг приостановился, разглядывая его, точно ярмарочную диковинку, потом вдруг улыбнулся снисходительно.
– Как я и говорил – вы еще очень молоды, господин Кривошеин. И сами не понимаете своей силы, а в особенности – зачем она вам дана. Дар предсказания, которым вы обладаете, сам по себе чудесен и завораживает, но ведь вы еще имеете власть над людьми. Уверен, что пожелай вы, и поручик со товарищи очнулись бы не на крыльце, а на другом конце Первопрестольной. Разве такие способности даются просто так? Вы помните библейскую притчу о талантах?
Притчу Мишка помнил, конечно. Но на себя её никогда не примерял. Не того рода были его собственные таланты.
А вот граф, похоже, заинтересовался не на шутку. Недаром ведь сбежал с приёма, не погнушался беседой с сыном провинциального купца. Не то чтобы Михаилу это сильно льстило, но он уже почувствовал, что за простецки-добродушным видом скрывается человек весьма умный. «Парадоксальный», как любил выражаться давний Мишин знакомый, суфлёр Варежкин.
Михаил посмотрел графу прямо в глаза:
– Фёдор Иванович, а вам-то какая корысть в моём чертознайстве?
– Поверьте, Михаил, лично мне – никакой, – Толстой тоже глядел на него честно и открыто. – Или, скажем так… У вас бывают наития? Вот и у меня тоже. Я чувствую, что могу вам помочь. Помочь дойти туда, где вы сможете использовать все ваши способности на полную силу, не скрываясь и не страшась того, что о вас могут сказать – или подумать. Вас ведь это останавливает?
Мишка криво улыбнулся. Вообще-то его всегда останавливала его собственная сила – хватала за ухо, точно жёсткие отцовы или дедовы пальцы, шипела: «Не смей!». И он слушался.
Но сделалось вдруг любопытно, на что намекает Толстой.
– Предлагаете мне пойти по стопам графа Сен-Жермен? – блеснул Михаил познаниями.
– Уверен, вы бы его превзошли, – усмехнулся Фёдор Иванович. – За исключением философского камня и прочих малосерьёзных кунштюков, вы можете много больше. Не скромничайте, Михаил Модестович. Вам просто нужно перестать оглядываться на то, что о вас подумает человеческое стадо, которое по большей части вообще неспособно думать. Нет ничего сильнее власти над жизнью и смертью, над судьбой людской…
Толстой взглянул на него пристально и с лукавой улыбкой промурлыкал:
– … и своей собственной!
   
В номера на Солянке Михаил вернулся уже под утро, в состоянии, точного определения которому дать не мог. Странным оно было. Словно просидел он полночи, вглядываясь в стеклянный шар, из глубин которого одна за другой всплывали картинки: неясные, но сулившие что-то значительное, какие-то перемены, от которых жизнь, еще недавно казавшаяся почти пропащей, начинала приобретать вкус и смысл.
Прогуливаясь с Толстым по Пречистенке, они как-то незаметно оказались снова у ворот злополучного особняка: граф откланялся, и Мишка пошел бродить по московским улицам в одиночку. Занятие это было небезопасное: пару раз казались из тёмных щелей какие-то вертлявые тени, но тяжелого Мишкиного взгляда оказывалось достаточно, чтобы ночные тати теряли к нему интерес. Только с мыслей сбивали сильно.
Михаилу казалось: он уже привык к этому. Научился жить с мыслью о собственном неизбежном конце, даже немного этим бравируя, и тут граф Фёдор Иванович, точно кутёнка носом, ткнул его в самые больные места, заставил снова испугаться – и задуматься. Открыв в себе дар, то ли свой, то ли полученный, Мишка и впрямь не знал толком, что с ним делать. Повертел, да и забросил на дальнюю полку своей души и редко оттуда доставал. Разве что карты. Вот это было его, с этим он сроднился, точно с собственной рукой или глазом, но самое главное – в этом было менее всего вреда, по крайне мере до сегодняшнего дня. А остальное… С душком он был – его дар. Даже граф Сен-Жермен, кажется, не хвастал, что умеет отводить глаза и наводить порчу.
 
«Ты хорошее-то что-нибудь можешь? – спросил его как-то пьяница Варежкин, с которым Мишка разоткровенничался. – Скажем, живёт такой грешник вроде нашего господина Ордынцева – а ты ему р-раз! И тут-то ему просветление настанет».
«Напугать разве что могу, – буркнул Мишка. – До мокрых порток. А подействует ли?»
«А если по части не грешной души, но грешного тела? Кровь там остановить? Падучую снять или если кондратий обнимет? Некоторые, слышал, могут. Может, Кривошеин, тебе в доктора податься?»
Кровь Михаил останавливать умел – если только не ярёмная вена перерезана. Мог бы попробовать и с падучей повоевать, наверное, но вот хотел ли? С собой он был честен – не настолько он любил людей. На добро отвечал добром, но к большему не стремился; не вышел бы из него доктор, пожалуй. Не считая того, что доктору деревенского ведовства недостаточно будет, многому еще выучиться нужно на совесть, а в этом Михаил никогда не был силён.
Так и сказал Варежкину. Тот вздохнул тяжко и, приложившись к стакану, подытожил:
«Ну, хоть не вреди никому…»
 
Михаил и не вредил – не считая той истории с колокольней, да еще пары-тройки подобных случаев. Но там было больше от озорства, хотя руки-ноги у подрядчика тряслись еще долго. И урок пошёл впрок, деньги артельные мошенник вернул.
«Этот грешный мир определённо нуждается в таких, как вы, – чуть саркастически заметил ему сегодня граф Толстой. – Кто мог бы время от времени показывать людям, насколько он плох. Подумайте, Михаил Модестович, сколько людских ошибок можно исправить, используя дар предвидения? Главное, ни на кого не оглядываться. И делать это, находясь на нужном месте, на таком, где вам никто не указ. Я вижу, Михаил Модестович, что вы находитесь на жизненном распутье. Так давайте я помогу вам не зайти в очередной тупик. Не в сторону – а вверх!»
Может, это и есть его путь? Не оттого ли наказал его Господь, что Мишка, выцыганив у судьбы силу, не сумел толком ей распорядиться? Может, то, чем он уже владеет, это только поверхность, видимость? И нужно не бояться, а наоборот – нырять, точно в омут, брать больше?
«Нет ничего сильнее власти над жизнью и смертью, над судьбой людской и собственной…»
Но что-то Михаила удерживало. Ведь он не честолюбив, для него подобная власть не столько радость, сколько тяжкий груз. И тёмные глаза Толстого при этих словах загорелись странным огнём, и почудилось за простовато-добродушным лицом что-то… Не фальшь, её бы Мишка распознал сразу. Но что-то неправильное.
 
Из раздумий Мишку вывел только сбивчивый доклад малость перепуганного привратника о том, что «с час назад приходили господа-с, из офицеров, спрашивали-с и ругались сильно…» Валет червонный с дружками, небось. Зачем являлись? Мало им? Толстой прав – надо было в полную силу бить. Захоти Михаил, и эти дураки нашли бы себя в Замоскворечье. Или в Москве-реке.
Поднимаясь к себе в нумер, Михаил мельком пожалел, что незваные гости его не дождались. Валетик червонный – ладно, Бог с ним, его судьба и без Мишки накажет, карты то показали. А остальных проучить, чтобы неповадно было. Ох бы он повеселился! Драться бы не стал, нет. Даже обруч кидать. Он лучше может… Мишка представил весело, как компания этих молодчиков бежит по заснеженной Москве: визжа, хрюкая, срывая с себя одежду. Шарахаются, крестясь, прохожие, гавкают собаки, городовые гоняются за ополоумевшими с шашками наперевес…
«Мишенька, что же ты делаешь!» – охнул где-то далеко голос бабки Афросиньи и Мишка вроде как опомнился. И впрямь, что это он…
«Да ничего страшного, бабушка. Я же не всерьёз. Ты же сама знаешь, мне даже таракана заморочить тяжко». Но что-то подсказывало, что сегодня он смог бы всё, что задумал. День такой. Даже когда гадал он голубоглазому валетику, виделось всё ясно, как никогда в жизни. Вот то, что шкафчик – зелёный, а полка в нём – нижняя…
«Коли день такой, Миша, так ты погадай на себя тоже», – снова шепнул бесплотный голос.
Михаил нахмурился недоуменно. Откуда такие мысли? Никогда он сам на себя не гадал, с чего бы вдруг?
Так не гадал, потому что страшно было. Что он там увидит – опять багровую дверь? Но сегодня этот страх вроде бы отступил: не оттого ли, что забрезжил перед ним наконец верный путь?
«А верный ли?» – вдруг вопросила та часть его души, что говорила голосом бабки Афросиньи. И дед Аверьян встал рядом с женой, прищурил нехорошие свои глаза: «Ой, Мишка. Гляди в оба! Когда тебе рупь без отдачи суют, так отдавать завсегда придётся два и с приплатой».
«Ты, разбойник старый, никогда людям не верил!» – мысленно буркнул Михаил, но всё ж таки задумался. Момент и впрямь был исключительный. А ведь был бы жив дед Аверьян, он бы точно к нему пошёл. Но деда нет, и бабки нет: поделиться не с кем и спросить не у кого, разве что и впрямь – у карт?
«Спроси, Миша, спроси. Не убоись. Самое худшее ты уже знаешь. Тебе судьба не солжёт. А люди – могут».
И Фёдор Иванович – тоже? Михаил мысленно укорил себя за то, что чуть было не подумал скверно о хорошем человеке, но голосов бабушки и деда, звучавших в ушах, голосов своей крови решил послушаться.
 
В прорехи выцветших штор уже вовсю пробивался розовый утренний свет. Михаил почувствовал, что отчего-то утомился страшно – словно не на приёме был и не гулял неспешно по малолюдным улицам, а как в былые годы тащил с мужиками баржу против течения Камы.  Но пересилил: плеснул в лицо водой из кувшина, смывая усталость, сел за стол и в кои-то веки, не колеблясь, раскрыл карты – на себя.
Выпало странное. На этот раз в смазливом червонном валете с рыбьими глазами Мишка узнал себя самого, в оказавшемся рядом бубновом – своего нового знакомого, а вот остальное прочитать не мог, как не тщился. Карты путались, переходили с места на место, и мысли тоже путались. От этого мелькания перед глазами вдруг страшно захотелось спать. Миша подумал с усмешкой, что чертознаи тоже люди, что, должно быть, он слишком устал – но то ли своё упрямство, то ли непонятная тревога, говорившая голосом бабки Афросиньи, не дали ему бросить эту пустую затею. Усилием воли разогнал на миг сонный морок, вгляделся, чуть ли не руками поднимая веки, точно сказочный Вий – и странное стало страшным.
Михаил не успел тогда перевести увиденное в слова. Черный сон всё же победил, накрыл его прямо за столом, но картинка перед глазами осталась и вошла в сон вместе с ним.
 
Снилась ему лестница, выложенная картами, усыпанная раскладами чужих судеб – Миша спускался по ней всё ниже и ниже, и бубновый валет приветливо распахивал перед ним багровую дверь…
– Добро пожаловать, Михаил Модестович! Нет, оставайтесь тут. Мы лишь сопровождаем гостей…
Миша шарахнулся прочь, но лестница уже стала железной, раскалилась добела, и грохотал по ней сапогами, надвигаясь на Михаила, какой-то лохматый мужик, в белой рубахе, черноволосый и смуглый.  «Это тоже я?» – успел только ужаснуться Миша, но мужик уже остановился, сверля его прозрачными глазами – тёмными ли, светлыми – не разберёшь.
– Нет, это я! – осклабился мужик, равномерно встряхивая правой рукой. – Глянь, что умею! Хочешь так?
Михаил пригляделся: широкая, костлявая ладонь играла маленькой короной. Корона взлетала и падала, кувыркалась беспорядочно, и багровая дверь за Мишкиной спиной полыхала нестерпимо, бросая на блестящую безделушку кровавые блики…
 
Ни до, ни после того случая – никогда больше не видел Михаил Кривошеин вещих снов. А тогда… Проснувшись, Мишка первым делом пожалел, что проснулся. Сон был страшный, а жизнь еще страшнее.
Шатаясь, Михаил встал со стула, неверными руками стянул фрак и жилет, стащил рубашку, насквозь пропитанную липким холодным потом… Подошёл к умывальнику и принялся лить воду без разбора: на голову, на грудь, просто на пол. Сердце, бешено колотившееся об рёбра, начало успокаиваться, но в ушах еще грохотало и гремело так, что казалось, еще чуть-чуть – и лопнут барабанные перепонки. Когда кувшин опустел, отошёл к окну. С треском распахнул фортку, впуская в комнату хрусткий зимний воздух, и застыл, тяжело опершись руками на подоконник. Морозный январь ворвался со свистом, закружил вокруг, но холода Мишка не почувствовал: багровая дверь так и стояла за спиной, обдавая его липким жаром.
Хоть снимай ремень, не сходя с места, прилаживай на крюк в потолке – да и лезь в петлю. Ему не дадут даже честно прожить отведённый на этом свете срок. Всё, купеческий сын Кривошеин. Зря метался. Пришло твоё время.
 
«А ну стой, дурак молодой! – прогремел в ушах рык деда Аверьяна. – Меня вшестером вешали – не повесили, а ты своей рукой хочешь?! Да он только этого и ждёт!»
«А, всё едино теперь! – мысленно огрызнулся Михаил. – Так хоть я один. Не идти же с этим… бубновым тот новый мир строить, о котором он мне вчера плёл? Понятно теперь, чей это будет новый мир!.. И скольких я уведу за собою, если… Должно быть, я и впрямь много чего могу, о чём сам не знаю – раз ОН не погнушался сам за мной прийти!»
Вчера в карточной комнате он верно угадал, когда подумал мельком, что молодого офицера чёрт в спину толкает. И офицерика, и самого Михаила. Толкал, и за язык тянул, и на ухо шептал, а он и не почувствовал. Выходит, как ни храбрись перед самим собой, а ты уже – его.
«А кто тебя с ним идти заставляет? Снова заявится, дак плюнь в глаза и дай по морде!»
Мишка хмыкнул в ответ собственным мыслям. Спор не то с покойным дедом, не то с собственным внутренним голосом заставил его встряхнуться, но свет во тьме не забрезжил. Сатане – по морде? Не сдюжит, нет. И что делать? Бежать? Но Мишка чувствовал, что это не спасёт. Хоть на край света убеги, где дикари в перьях и бусах – всё одно рано или поздно среди черных арапских рож увидишь знакомую лукавую улыбочку. 
А может, сделать вид, что сдался – и попытаться самому его обмануть? Нет, не выйдет. Коготок увязнет, так всей птичке пропасть. Не обманешь то, что по сути своей есть обман и ложь. Как от него защитишься?
Повинуясь какому-то смутному наитию, Миша повернулся и посмотрел на карты, всё еще разбросанные по столу. Расклад не был закончен… Хотя и на то, что уже вышло, глядеть было противно.
Михаил решительно протянул руку к колоде. Господи, если ты есть…
 

 
Следующая глава          Содержание

   
Скачать fb2 и аудиоверсию (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 и аудиоверсию (Облако Google)