Затонская петля


 
В седьмом нумере «лучшей в городе гостиницы» ныне обитал какой-то дородный подполковник, приехавший в Затонск по делам военного ведомства, оттого Кривошеину достался соседний, четвёртый. В нем он и сумеречничал сейчас, сидя в кресле перед столом и глядя на одинокий огонек свечи.
Про этот самый номер он наслушался нынче разного в полицейской управе. Из беканья и меканья нижних чинов, тем не менее, вырисовывалась отчетливая картина того, что покойный Штольман исчез то ли из самого четвёртого номера, то ли из близлежащего коридора. А в злополучном нумере в ту памятную ночь проживала никто иная, как Анна Викторовна Миронова.
Дальше городовые, как правило, замолкали и принимались сверлить столичного чиновника нехорошими взглядами: «А не подумал ли ты, братец, чего дурного?!» И в мыслях не было, ребятушки. Это дело двоих – а еще Бога на небе. Михаила Модестовича сей аспект заинтересовал только как возможная причина поспешного исчезновения барышни Мироновой. Всё-таки он тридцать лет прослужил в полиции и навидался всякого: в том числе и таких вот внезапно пропавших барышень, которые потом столь же внезапно находились кто шесть, кто девять месяцев спустя.
Но по прошествии краткого времени отставной сыщик эту версию решил отбросить. Не та, похоже, барышня. Эта бы  не побоялась родить дитя от отца, погибшего невенчанным, и признать его перед всем миром. Не считая того, что в окрестностях Затонска наверняка сыскался бы нищий приход и не слишком щепетильный батюшка, который за долю малую охотно сделает в своей метрической книге пометку о состоявшемся венчании. Наличие папеньки-адвоката подобный фокус еще более упрощало.
Это было во-первых. Во-вторых же, и это главное, такой поворот карты Чертознаю непременно бы показали. Но они упорно показывали лишь довольную жизнью барышню. И рядом с ней – неизменного короля треф.
К разгадке его личности Кривошеин приблизился не сильно. Так и просился на эту роль таинственный Жан Лассаль, но, после того, что понарассказывали ему в затонском участке, никак не получалось у Михаила Модестовича поставить их рядом. Юную духовидицу, светлую душу, помогавшую живым и мертвым – и мутного француза. Конечно, такой бы без труда смог запугать молодую девушку, подчинить себе силой или шантажом… Но почему карты этого не показывают?
Разве что этот Лассаль – обманщик высшей пробы, такой, что Перчатка побледнеет от зависти. Из воспоминаний о нём затонских полицейских такой картины не складывается, но… Допустим, обманул. Притворился, скажем, тайным другом покойного Штольмана. В шпионском клубке, что скрутился в этом городишке, и впрямь не разберёшь, кто друг, кто враг. Но зачем ему барышня Миронова? Куда он её везёт? Если бы дело было только в документах англичанина, как полагал Варфоломеев, Анна Викторовна лежала бы на погосте рядом со своим женихом.
Донельзя скользкий тип с репутацией наёмного убийцы, жадный до денег… Молодой Коробейников хоть и перебирал немного с негодованием в адрес Жана Лассаля, но подвигов его не преувеличивал и не привирал. Может, все проще? Кто-то попросту перекупил француза и приставил его к девушке, как охрану, потому она его не опасается… Не сам Лассаль убедил её в своей безобидности, а кто-то другой, кому она доверяет. Не папенька ли адвокат постарался? Антон Андреевич упомянул, что как-то раз присяжный поверенный за француза вступился.
Ибо, если не Лассаль – то кто? За день, проведённый в затонском участке, Кривошеин выслушал столько, что впору было лопатой выковыривать из ушей, но не смог выйти на след никого иного, кого бы хотелось поставить на место короля треф в своём раскладе. Разве что упомянули при нём дядю барышни, некоего Петра Ивановича Миронова – но тот покинул городок еще до всех декабрьских событий, отправился в Европу, и в Затонске его больше не видели.
О погибшем сыщике и его барышне вспоминали и рассказывали тепло, чуть ли не со слезами на глазах, но Михаил Модестович понял, что близких друзей ни у одной, ни у другого не было. Разве что юный Коробейников. Верный рыцарь, преданный ученик… Эк он бесстрашно кинулся отнимать у неведомого столичного чина старую бутылку! О прежнем следователе Михаил Модестович его даже расспрашивать не стал, пожалел. На единственный, осторожно заданный Кривошеиным вопрос молодой сыщик ответил языком сухим и суконным; в тот момент и стало ясно Чертознаю, что на следующий Коробейников уже не ответит – расплачется.
Горюшко безусое, начальник затонского сыска… Даже сердце царапнуло – так походил Антон Андреевич на Сергея.
На того Сергея, разумеется, которым нынешний господин Костомаров был пятнадцать лет назад. Нет его больше.
Чёртов Затонск! Столько лет не вспоминал, и вот опять.
 
Совладать с колдуном – задачка не из лёгких, но та шайка справилась. Перчатка помог, разумеется, очередной раз пытаясь убрать его чужими руками. Бог знает, что он им там наплёл, но умирать приставу Кривошеину предстояло долго и мучительно. Умирать – или сломаться, наконец, окончательно, ошалев от боли и страха, впустить в себя того, кто стоит за левым плечом. Сергей спас его от обеих участей – и Толстой ему этого не простил. Отплатил, да какой монетой!..
Разделали тогда незадачливого чертозная, как бог черепаху. Михаил еще едва мог подняться с постели, когда Костомаров прискакал к нему счастливый, сияющий, как новенький пятиалтынный. Чудеса героизма, сотворённые Сергеем при спасении своего начальника, полицейского агента Кривошеина, из лап жуткой банды каким-то образом стали известны в весьма высоких кругах – и оказались оценены по достоинству и даже больше. Был отмечен и обласкан скромный помощник пристава, открылись перед ним головокружительные перспективы, куда как далёкие от собачьей полицейской работы…
– По силам ли вам? – с трудом спросил Михаил Модестович.
Сергей взглянул на него непонимающе. Кто же отказывается от такого подарка судьбы? Разве что юродивый. А Костомаров юродивым не был. И что мог ему сказать Кривошеин? Разве повторить старую поговорку деда Аверьяна: коли дают тебе рубль без отдачи, то всё одно вернуть придётся два и с приплатой. Но он уже видел – Сергей его не поймёт.
– Если чувствуете, что заслужили – идите, –  прохрипел Чертознай. Горло, не зажившее толком после верёвки, что Костомаров своими руками с него снял, не давало не то что говорить – дышать. – Идите с Богом, Серёжа.
И отвернулся, больше не глядя на помощника. Бывшего уже помощника. В тот момент снова захотелось Михаилу умереть, потому что в сияющих голубых глазах, далеко-далеко, но явственно, клубился багровый дым…
   
Едва поправившись, Кривошеин первым делом нашёл Перчатку. Боль душила, тогда он и с самим дьяволом не побоялся бы сцепиться, не то что с Толстым. Подкараулил, налетел вихрем, стукнул о ближайшую стенку.
– Только попробуй, – хрипло выговорил он. – Только попробуй еще раз подойти… хоть к кому-нибудь! Знаешь, что я сделаю? Я к твоему хозяину сам пойду, первый. И знаешь, что у него попрошу? Тебя, упырь!
Наверное, это был первый и последний раз, когда в глазах Перчатки увидел Михаил самый настоящий страх. И ненависть – да такую, что заледенели руки, сжимавшие отвороты графского сюртука.
– А вдруг я ему больше тебя нужен? – змеёй прошипел Кривошеин. – Ты меня сколько раз убить пытался, а всё без толку. Так может, ОН того не хочет? И тебя он мне точно отдаст! Не его перчаткой будешь, а моей подмёткой! Сапоги мне станешь лизать! Ты, граф Толстой – мне! Полицейской ищейке, холопскому отродью – каково, а? Помнишь, как по зубам тебе дал? Так ты у меня почтёшь за великое счастье каждый день по зубам получать! Жить тебе теперь вечно, а жизнь я твоему сиятельству устрою такую, что сатана в Аду восплачет и перекрестится!
Сгорая от гнева и боли, он тогда подошёл к самому краю, уже почти заступил за него… Почему Толстой не поймал его на слове? Может, в самом Перчатке в тот момент ожило что-то от человека, коим он прежде был? Ожило – и устрашилось уготованной ему судьбы, не захотел граф Фёдор Иванович провести под Мишкиным сапогом весь век до Страшного Суда…
Тогда Перчатка, не говоря ни слова, от него вырвался, сбежал быстрее ветра. С тех пор он Михаилу на глаза редко показывался, гадил больше исподтишка. А Кривошеин побрёл в Златоустовский монастырь и там, упав на колени у могилы отца Митрофана, долго молил и самого покойного инока, и всех святых заступников – уберегите Сергея! Чтобы остался человеком, чтобы путь к сияющим вершинам не стал для него дорогой к багровой двери.
Господин Костомаров и доселе пребывал там – близ вершин. С того дня Михаил Модестович с ним не виделся и не разговаривал ни разу. И к себе более никого не приближал.
 
Знал бы он, чем дело кончится – может, сам бы удавился в той петле...Стал бы Сережа хранить пустую коньячную бутылку, буде таковая от Кривошеина тогда осталась?
Михаил Модестович грустно улыбнулся. Наверняка и Антон Андреевич не станет сберегать свою забавную памятку вечно. Сейчас – понятно. Еще слишком свежа рана, и не ушел далеко дух покойного наставника, ведь сорока дней не прошло… Не то чтобы Кривошеин доверял церковникам в этом плане. Время – вот и весь сказ. Время лечит и затягивает, и становится неважным то, что, казалось, составляло саму суть жизни. Служба у молодого Коробейникова не из тех, что даст вечно предаваться тоске; будет новый день с новыми заботами, и пустая бутылка рано или поздно найдёт свой конец в корзине для мусора. У Антона Андреевича останется главное.
А ведь тот еще, право, треугольник у них тут складывался: два сыщика, старший и младший, и барышня-медиум. Нелегко быть влюблённым в невесту своего начальника… А покойный Штольман что же – не замечал сих возвышенных чувств? Или не обращал внимания на мальчишку, не видел в нём соперника? Или всё опять не так, как кажется?
Затонские городовые рассказали, что в Рождество барышня прибежала и подняла на ноги весь участок, уверяя, что Штольмана нужно искать в лесу. Там его и нашли на следующий день. Точнее, то, что от него осталось… Но почему же она сама не дождалась, уехала? Поняла, что не сможет вынести вида мёртвого тела, прощания с любимым, похорон? Могло быть и так. Про любовь барышни Мироновой к погибшему сыщику говорили все. Но что-то в этой картинке упорно мешало Михаилу Модестовичу.
Карты. Карты так и не показали ему ни горя, ни печали, ни малейшей тревоги – точно никогда не теряла Анна Викторовна любимого жениха.
А был ли он? Или всё это лишь театр, декорация? Что же она скрывала? Барышня была просватана за человека много её старше и вынуждена была изображать горячую к нему любовь, но на самом деле такому положению вещей противилась? Потому и помолвка была какой-то неофициальной, и никак не складывалась свадьба, которой ждал весь Затонск…
«А на сердце у девицы был некто юный, бедный и прекрасный… Михаил Модестович! А не пора ли вам завязывать с плохими романами?..»
Прозвучавший в ушах тихий и ядовитый голос суфлёра Варежкина несколько притормозил разыгравшееся воображение. Кривошеин усмехнулся и покрутил головой. Всё могло быть проще: барышня с редким и не самым простым даром, стремясь быть полезной, со всем энтузиазмом юности встревала в уголовные расследования. Постоянное её присутствие рядом с сыщиком и породило россказни о великой любви? Скучно, должно быть, живут в Затонске…
Отсюда и редкое благородство Антона Андреевича, согласного на роль третьего лишнего. И ни малейших следов ревности к покойному начальнику. Только горе, только боль потери… «Яков Платонович научил меня всему…»
Хороший паренёк. Каков же был учитель, если это ученик? Интересно, долго ли Штольман искал сего вундеркинда среди провинциальных недотёп? Парнишка талантлив. Пока разговаривали они, то и дело сам переходил в наступление, пытаясь ненавязчиво допросить Михаила Модестовича. Умница. Только опыта не хватает. Вертелся, как уж на сковородке, хотя врать не умеет и не любит. Не выучил еще главную заповедь обманщика: о том, что надо самому хоть на миг поверить в то, что говоришь – тогда, глядишь, и получится обмануть.
Господин Коробейников определённо не верил в то, что барышня Миронова отбыла в Петербург, хотя и старался всеми силами убедить в этом Кривошеина. Михаил Модестович на него не сердился. Назвался груздём – полезай в кузов, а к чиновникам столичного Департамента Полиции отношение в Затонске было однозначное. Не любили их, мягко говоря. Cтоит вспомнить, с какой интонацией Антон Андреевич произнес фамилии Жиляева и Увакова…
Эта мысль заставила Чертозная вспомнить о делах насущных. Михаил Модестович вытащил из внутреннего кармана пиджака портрет Жиляева и принялся его разглядывать с новым интересом.
Мимо карандашного наброска, выпавшего из кучи заметок, черновиков и отчётов, Кривошеин пройти не смог. «Ищи лишнее!» – гласит один из основных принципов сыска, а живопись эта в бумагах покойного Штольмана был явно лишней. Причем оказалась на рисунке физиономия не мазурика какого, находящегося в розыске, а приезжего полицейского. Ну, и зачем он сдался барышне Мироновой?
На оборотной стороне листка виднелась краткая подпись: «Столярная, 15», сделанная чьей-то торопливой рукой. Что бы это значило? Возможно, ничего, просто записали впопыхах нужную информацию на первом попавшемся листке. Но могло статься, что адрес как-то связан с Жиляевым, тогда пренебрегать им было бы грешно. Михаил Модестович привык внимательно относиться к мелким загадкам, что подкидывала ему судьба. Рисунок зацепил его сразу. Значит, и надпись на нём не стоит оставлять без внимания.
Поперву Михаил Модестович хотел спросить об этом у Коробейникова, но потом передумал. Сам разузнает. Если от тебя таятся, то и самому не стоит откровенничать – а в Затонске все только тем и были заняты, что что-то от Кривошеина скрывали.
* * *
Ночью выпал обильный снег, добавив толщины укрывавшему городок зимнему покрывалу. Дом на Столярной оказался доходным; во дворе его мужик с сизым носом уныло ковырял лопатой выросший за ночь сугроб. Труд определённо не доставлял похмельному дворнику удовольствия, и расспросам Кривошеина, давшим ему повод хоть на время прервать своё занятие, мужик явно обрадовался. А уж когда в пальцах отставного сыщика блеснул гривенник, пьянчужка готов был любопытствующего барина чуть ли не облобызать.
В домишке имелось всего четыре квартиры, что сдавались внаем: в двух уже по нескольку лет проживали постоянные жильцы – люди скромные и ничем не примечательные, – одна давно пустовала, а вот в последней еще совсем недавно происходило нечто, заставившее Кривошеина навострить уши.
– Двое проживали, по виду приказчики, або конторщики какие, – охотно поведал ему дворник. – Тихо жили, ничё не скажу. Шмыгнут туды-сюды, словно бы и нет их. Не, на эту рожу, что на бумажке, не похожи вовсе. В годах мушшины. А потом, опосля Рождества, тоже жили. Мужик был, энтот вроде как из простых. В потёмках только и выходил. Куды ходил? А ить, никуды. За дровами там, за углем выйдет и снова к себе. А сам худой, скособоченный весь – ну точно хворый. Я единожды подступился – помочь, может, надо? – да он только глазищами зыркнул. Выглядел как? Дык, как обсказать-то?.. Тулуп да картуз. И рожа… как бы энто… Ненашенская рожа, во! Костлявая вся, а нос иноверцу какому под стать.
«Ненашенская рожа», упомянутая мужиком, определённо наводила на мысли о французе. Правда, тот, замеченный Кривошеиным на площади, вовсе не выглядел худым и хворым, но чтобы дойти до такого состояния, человеку много времени не требуется.
Еще один гривенник открыл Чертознаю дверь таинственной квартиры: бывший сыщик старательно обшарил все углы, ничего не нашёл, но от этого ощущение, что он ненароком попал в яблочко, только окрепло. Последний жилец – или жильцы, – явно позаботились о том, чтобы не оставить после себя никаких следов.
– Один жил? Приходил кто к нему?  – спросил отставной сыщик. Дворник поскрёб в затылке пятернёй в драной рукавице.
– Приходил кто? И-и-и, барин, дом-то какой! Квартерки все съёмные, рази тут углядишь, кто к кому шлындрает? А энтот, с носом, до Крещения появлялся, а нонеча сами видите, никого нет. А ить верно, хтой-то еще там был. Но того не видал ни разу. Токмо слышал, как мужик тот под дверью говорит: открой, дескать, это я, Герасим. Стало быть, ждали его.
Кривошеин окончательно понял, что судьба не зря привела его на Столярную.
Не это ли тайное убежище барышни Мироновой он безрезультатно искал в Петербурге? Даты сходились – именно после Крещения карты перестали показывать Михаилу Модестовичу «тайное жилище» и заговорили о дальней дороге. Хотя дворник видел только мужчину, интуиция упорно твердила Чертознаю, что он не ошибся.
 
Роскошью Столярная не блистала: выйдя на улицу и рассеянно оглядевшись, Кривошеин не увидел ни одного извозчика, но огорчился не слишком. Затонск – город маленький. Михаил Модестович спросил у ближайшего прохожего дорогу и неторопливо двинулся к центру города, лавируя между неизменных затонских сугробов.
Итак, барышня Миронова покидает отчий дом сразу после Рождества, собираясь якобы в Петербург, а оказывается на Столярной, где и живет тайно две недели в компании неизвестного мужчины. Кто он – этот Герасим? Жан Лассаль? Другой кандидатуры на роль короля треф пока не просматривалось. Вот только трудно Кривошеину было представить того типа, что видел он на ярмарочной площади, одетым в картуз и делающим ночные вылазки за дровами…
Хотя то, что он столь удачно вышел на след – уже хорошо. Похмельный дворник сказал, что «Герасима» видел последний раз накануне Крещения. Значит, вскоре после этого Анна Викторовна со спутником уехали. Не пешком же ушли, с узелком за плечами? Дело за малым – проверить почтовую станцию и вокзал, местную полицию можно к этому привлечь, того же Коробейникова… Интересно, что скажет Антон Андреевич, услышав про Столярную? В историю с Петербургом он точно не верит.
Но это чуть позже, сейчас есть дела поважнее. Старшие Мироновы. Теперь Кривошеин сомневался уже, что затонский адвокат как-то ко всему этому маскараду причастен. Позволить незамужней дочери проживать под одной крышей с неизвестным мужчиной? Настолько терпимых папенек Михаил Модестович еще не встречал. Или причина должна быть очень серьёзная...
Скорее, барышня попросту сбежала, батюшку не спрашивая. Осталось понять, почему. Вот и посмотрим на реакцию господина Миронова. Оглянувшись, Кривошеин обнаружил, что вышел уже на Ярмарочную, и взмахнул тростью, подзывая извозчика.
   
Дверь особняка ему на этот раз открыла средних лет особа в темном домашнем платье и маленьком чепце, венчавшем простую, домашнюю же прическу. Большие серые глаза обведены были тёмными кругами. Когда Михаил Модестович представился и спросил господина Миронова, дама нервически улыбнулась и натянуто произнесла:
– У Витеньки… То есть, у Виктора Ивановича сейчас клиент. Может быть, вы обождёте?
Реакция дамы выдавала в ней хозяйку дома, матушку неуловимой барышни Мироновой, и Кривошеин был ничуть не прочь обождать. А также поговорить о том, о сём.
Мария Тимофеевна провела его в гостиную, где на диване восседала еще одна дама, возрастом постарше и видом попроще, лицом схожая с хозяйкой. Поначалу она лишь разглядывала Кривошеина с бесцеремонным любопытством, но стоило Марии Тимофеевне представить ей посетителя, как гостья вытянулась в струнку и переспросила жадно и громко:
– Из Петербурга? Нюшенька что-то натворила?
Хозяйка дома бросила на неё всполошенный взгляд и с застывшей улыбкой повернулась к Михаилу Модестовичу.
– Понимаете ли, наша дочь Анна некоторое время назад как раз уехала в Петербург…
Хозяйка нервничала, но фальши в её словах Кривошеин не почувствовал. Похоже, маменьку кормят теми же байками про столицу, что и прочий Затонск. А папеньку?
– До сих пор не понимаю, зачем вы её отпустили, – тут же встряла дама. – Одна-одинёшенька, в Петербурге… Отправили бы лучше ко мне, мы с Нюшей всегда хорошо ладили…
Хозяйка судорожно вздохнула, одеревенев лицом, и пробормотала: «Моя сестра Олимпиада Тимофеевна». Михаил Модестович перевёл заинтересованный взгляд на гостью, тут же расплывшуюся в приторной улыбке.
– А вы из?..
– Из Москвы, сударь, из Москвы!
Кто бы сомневался! Московская тётушка есть величина постоянная и неизменная в каждой семье. Кривошеин вежливо и холодно улыбнулся.
– Нет, сударыня, я по другому делу. Относительно покойного Якова Платоновича Штольмана.
На миг воцарилась тишина, после чего сестры заговорили разом.
– Яков Платонович? Но почему… В смысле, какое отношение это имеет к нам?
– Штольман? Этот прохвост? Конечно же, расскажу!
Мария Тимофеевна замерла в растерянности, когда Олимпиада Тимофеевна прянула вперёд, точно коршун. Кривошеин взглянул в глаза, блестящие от предвкушения, и строго напомнил себе, что тому, кто не раз схватывался с сатаной, не след шарахаться от московских тётушек. Олимпиада Тимофеевна глубоко вздохнула и открыла рот.
 
Через полчаса отставной сыщик знал о начальнике затонского сыска всё. Сначала он еще как-то пытался обдумывать сказанное, но потом мысленно махнул на всё рукой и просто слушал, чувствуя, как глаза понемногу стекленеют. Перечень грехов Штольмана получался внушительным – даже несмотря на то, что неугомонная Олимпиада Тимофеевна постоянно отвлекалась то на достоинства чая с вареньем, то на рецепты мази от бородавок. Хозяйка дома поначалу пыталась что-то вставить, но быстро сдалась и лишь переводила страдальческий взгляд с сестры на столичного чиновника, временами нервически вздрагивая и тихо восклицая: «Липа, ну что ты, право!» Но с тем же успехом Мария Тимофеевна могла бы останавливать реку в половодье.
Можно было лишь удивляться, почему под покойным надворным советником земля не разверзлась много лет назад. Но Михаила Модестовича больше занимало, как свести в голове образ героя, оплакиваемого всем городом, с портретом столичного повесы в модном сюртуке, погрязшего в пороках и сомнительных связях. Сей низкий брандахлыст, тем не менее, осмеливался крутить голову невинной барышне – и, что особенно задевало Олимпиаду Тимофеевну, – мешать её помолвке с благородным князем!
– Анна Викторовна была помолвлена с его сиятельством? – спросил Кривошеин, улучив момент, когда старшая сестра хозяйки остановилась все же перевести дух.
Пока это была самая интересная информация, с трудом выуженная Чертознаем среди вороха сведений о лечении подагры и беспробудном пьянстве затонского сыщика. До этого все встречные и поперечные рассказывали Михаилу Модестовичу лишь романтические истории о любви барышни Мироновой и следователя Штольмана.
Олимпиада Тимофеевна с энтузиазмом закивала.
– Его сиятельство просил руки! –  заявила она с придыханием. – Нюша, правда, сказала, что подумает, да ну это из скромности. Покорена была, как и все. Князь Разумовский! Это ведь…
Тётушка Анны Викторовны благоговейно возвела очи горе. Мария Тимофеевна лишь слабо улыбнулась.
– Да, Кирилл Владимирович просил руки Анны, – произнесла она не слишком уверенно. – Но…
– Князь был хорош! – перебила её сестра. – Что тут скажешь! А Нюшеньку-то как образумил, до того она и впрямь все с полицейскими путалась да по убийствам бегала!
– А что же господин Штольман? – в лоб поинтересовался Михаил Модестович.
– А что Шульман? – выпучила глаза Олимпиада Тимофеевна. – На том Шульмане клейма ставить негде было. Ухлёстывал за Нюшей, прохвост, но я его живенько в оборот взяла. Сказала, чтобы ноги его тут не было! А там и Господь прибрал, сподобился, наконец!
Хозяйка при этих словах сморщилась страдальчески и беспомощно взглянула на Михаила Модестовича, точно пытаясь извиниться за сестру. Та продолжала кипятиться:
– Да как вы себе это представляете? Князь – и вдруг какой-то полицейский!
– Липа!– Марию Тимофеевну всё ж таки проняло. – Ну как ты можешь!.. Господин Кривошеин тоже из полиции.
Олимпиада Тимофеевна неловко поперхнулась и умолкла. Чертознай и бровью не повёл. Только в душе порадовался горько, что ему в своё время повезло не влюбиться в какую дворянскую дочку.
 
В этот момент Михаил Модестович ощутил, что в комнате есть еще кто-то, и резко повернул голову. В дверях гостиной стоял пожилой мужчина в домашней куртке: коренастый, с приятным лицом. Борода с сединой, у глаз морщинки-лучики – так и просилась на это лицо добрая улыбка, но сейчас на нём застыл мучительный стыд.
Отставной сыщик поднялся и молча, сдержанно поклонился.
– Витя!.. – слабо воскликнула Мария Тимофеевна. – А… Мы тебя ждём. Это господин Кривошеин из Петербурга, из Департамента Полиции. Его интересует Яков Платонович.
Лицо присяжного поверенного мгновенно утратило всякое выражение, превратившись в непроницаемую маску. Сдержанно кивнув, адвокат Миронов проронил: «Прошу!» и сделал приглашающий жест.
Михаил Модестович последовал за хозяином дома, размышляя об увиденном. Чем было вызвано это выражение нестерпимого стыда? Бестактностью свояченицы? Вряд ли. Адвокат женат не первый год, и неподражаемая Олимпиада Тимофеевна гостит в этом доме не первый раз, можно бы и привыкнуть. Нет, господин Миронов явно сам раскаивается – но в чём?
 
Присяжный поверенный провёл гостя в кабинет и после взаимных представлений сухо заметил:
– К сожалению, я не располагаю большим временем, у меня назначена встреча с клиентом. Поскольку вы не предупредили о своем приходе заранее… Итак, чем могу быть вам полезен?
Михаил Модестович мысленно усмехнулся. Похоже, в этом доме чинов из петербургской полиции тоже не любили… а почему? Чем так успели визитеры из Департамента Полиции насолить господину адвокату – тем, что от них приходится что-то тщательно скрывать?
– Меня интересует господин Штольман, – негромко заметил Чертознай. – Как я понимаю, по роду занятий вам приходилось часто с ним встречаться. Как бы вы его охарактеризовали?
– Охарактеризовал? – затонский адвокат недоуменно нахмурился.
– Да. Что он был за человек, господин Миронов?
Если адвокат и ждал вопросов о Штольмане, то каких-то других. Но Михаила Модестовича не интересовали ни бумаги английского химика, ни убийство князя. Какими бы ни были отношения Штольмана с покойным Разумовским, не он приложил его камнем по голове. Господин Миронов явно растерялся, и Чертознай снова уловил мелькнувшее на его лице выражение стыда.
Совесть мучает перед покойником? И почему? Вроде бы, будущий зять… или же нет?
Присяжный поверенный поднял голову и посмотрел Кривошеину прямо в глаза.
– Я знал Якова Платоновича как прекрасного профессионала и, вне всякого сомнения, человека чести. Это лишь моё частное мнение, но вы должны знать, что я не верю возводимым на него обвинениям.
Речь, конечно, шла о покойном князе, но Михаил Модестович сориентировался мгновенно.
– Вы имеете в виду те обвинения, что возводит на него ваша родственница?
– Что? – опешил Миронов.
Чертознай изобразил на лице искреннее недоумение.
– Позвольте, я же своими ушами слышал: неразборчивость в связях, посещение притонов, пьянство, пристрастие к азартным играм…
– Господин Кривошеин! – присяжный поверенный, казалось, вскипел, но сквозь маску гнева на его лице явно просвечивала досада. Слова отставного сыщика определённо задели его за живое. – Я попросил бы вас… Я имел в виду лишь убийство князя Разумовского, в котором подозревался Яков Платонович. Что же касается его… личных пристрастий, то я не намерен выносить им оценку. Могу лишь заявить, что большинство из перечисленного вами не… имеет под собой никакой почвы!..
– Я так и подумал, – с видимым облегчением кивнул Михаил Модестович. – Право, было бы странно для вас соглашаться на брак единственной дочери с… подобным человеком. Насколько я успел узнать, Анна Викторовна и господин Штольман были помолвлены?
– Я.. – Миронов внезапно замешкался, тут же поднялся и отошел к окну, встал у него, заложив руки за спину. Михаил Модестович незаметно поморщился. Терпеть он не мог эту манеру – вставать к собеседнику спиной. По спине не скажешь, правду тебе говорят или врут.
«Хотите что-то скрыть, господин адвокат?»
– Анна и Яков Платонович не были помолвлены, – четко выговорил адвокат Миронов.
– Позвольте, но весь полицейский участок слышал, – Кривошеин подпустил в голос растерянности. Виктор Иванович тяжело вздохнул.
– В той ситуации мне нужно было думать о репутации дочери. На самом деле… Михаил Модестович, простите за откровенность, но вы взрослый человек и должны понимать. Яков Платонович – человек достойный во всех отношениях, но о браке речи не шло.
«Вот уж не могу я полагаться на вашу откровенность, господин адвокат, разговаривая с вашей спиной…»
Михаил Модестович подумал еще мгновение.
– Простите, Виктор Иванович, я должен задать вам еще один вопрос. Знаком ли вам некто господин Лассаль?
– Что?
Расчет оказался правильным. Присяжный поверенный повернулся к нему с искренним недоумением на лице.
– Помнится, вы как-то даже защищали его, – подсказал Чертознай, не сводя с Миронова глаз.
– Ах, да, – Виктор Иванович потеребил себя за бороду. – Князь Разумовский обратился ко мне тогда, и я… действительно поспособствовал его скорейшему освобождению.
«И теперь вам за это стыдно. Убедились, что это за фрукт?»
Но чувства, испытываемые Мироновым, касались только того давнишнего дела. Присяжный поверенный был встревожен с самого начала разговора, но имя Жана Лассаля тревоги ему не добавило.
– Ваша дочь знала ли господина Лассаля? – вкрадчиво спросил Кривошеин.
– Что? Нет… Да… Возможно, когда-то она и видела, – наконец нашёлся Миронов. – Простите, господин Кривошеин, а почему это вас занимает? И какое отношение это может иметь к господину Штольману?
Нет, если кто-то и приставил француза к Анне Викторовне, то явно не папенька-адвокат… Нарочито игнорируя заданный ему вопрос, Кривошеин поинтересовался:
– А где Анна Викторовна находится в настоящий момент?
Строго говоря, такой вопрос тоже не имел отношения к господину Штольману. И если бы присяжный поверенный снова возмутился его неуместностью, потребовал объяснений – быть может, Чертознай ему бы и поверил. Но, должно быть, Виктор Иванович подспудно ждал, что его спросят именно об этом. Миронов посмотрел «столичному чиновнику» прямо в глаза.
– В Петербурге.
Михаил Модестович изобразил вежливое внимание. Виктор Иванович сделался мрачен.
– Хоть Анна и не была помолвлена с господином Штольманом, события тех дней произвели на неё впечатление весьма тягостное. Она пожелала уехать.
* * *
Выйдя из особняка Мироновых, Кривошеин зло велел себе не думать об услышанном. Пока.
«Лжете, господин адвокат. Про Петербург точно. И про тягостное впечатление. Что-то другое погнало вашу дочь из дома… вот только куда? И с кем? Да и вообще – что у вас тут творится?»
В происходящем отставной сыщик не понимал уже ни-че-го, поэтому временно запретил себе думать. Сначала дойти до гостиницы, разоблачиться, сесть в кресло… Водки еще купить по дороге.
Цилиндр Михаил Модестович так и не надел, шёл, держа его в руке, и морозный воздух понемногу холодил голову. Очень кстати. Иначе мозги вскипят. Не городок, а какое-то кривое зеркало. Мешок балаганного фокусника, где нащупываешь вроде как самый настоящий пятиалтынный – а вытаскиваешь на свет божий откормленного таракана!..
О том, что барышня Миронова уехала отнюдь не в столицу, присяжный поверенный знал. А вот куда именно – похоже, нет. Доченька сбежала? Почему не ищут?
Михаил Модестович поморщился. Слишком уж эта ситуация напоминала ему его собственную историю. Но если купец Модест Кривошеин мог выставить отпрыска за порог, никому ничего не объясняя, то в случае с юной, незамужней дочерью затонскому адвокату приходилось сохранять какую-то видимость приличий… О Господи, что же могла натворить юная барышня, что папенька обошёлся с ней вот так? Ведь он её любит, вне всякого сомнения: фотографию на столе Кривошеин заметил сразу, и видно было, что её часто брали в руки.
Выставить из дома единственную, любимую дочь? Бог мой, за что? Откуда у господина Миронова это чувство вины перед покойным Штольманом, и как с ним увязывается твёрдое намерение от сыщика всячески отречься? Участвовать в установке надгробного памятника, как рассказали вчера Кривошеину в полицейском участке – и тут же заявлять, что у семьи Мироновых с покойным не было и быть не могло ничего общего... помилуй Бог, но в голове у Чертозная эти два факта как-то не укладывались.
Визит к Мироновым не только ничего не прояснил, но ещё сильнее запутал отставного следователя. Разве что поток откровений московской тётушки можно было отбросить сразу: разумеется, бедолага Штольман-Шульман-Шильман, оказавшийся помехой для союза племянницы со светлейшим князем, в глазах разочарованной тётки теперь был виновнее самого Люцифера. Но вот сам факт помолвки с Разумовским явно заслуживал внимания. Отчего никто в Затонске о ней не упомянул?
Поняв, что не видит, куда идёт, отставной сыщик тихо выругался. Не думать не получалось.
 
Из-за угла вывернула неторопливо бредущая бабка с большой корзиной, потащилась навстречу Кривошеину. На узкой дорожке двоим было не разойтись, и Михаил Модестович безо всяких задних мыслей шагнул в сторону, прямо в сугроб, освобождая старухе дорогу. Та кивнула – почтительно, но с достоинством.
– Благодарствуйте.
Что-то в морщинистом лице её, полускрытом пуховым платком, показалось Кривошеину знакомым. Не служанка ли Мироновых? Точно она. Из лавки или с базара, должно быть. Михаил Модестович припомнил, что в доме ему старушка на глаза не попадалась – дверь открыла сама хозяйка, а провожал его присяжный поверенный.
И это было весьма кстати.
Наверное, эта мысль – поговорить с прислугой, – рано или поздно ему бы всё одно пришла, но нынешняя встреча за забором усадьбы случилась очень вовремя. Иначе карауль эту особу потом… Михаил Модестович резко выдохнул, на время отодвигая в сторону все прочие мысли и догадки, и расплылся в самой обаятельной из своих улыбок.
– Здравствуйте, любезная!
Женщина вскинула на него непонимающий взгляд. Кривошеин улыбнулся еще доброжелательнее.
– Вы меня не помните? Я заходил к Анне Викторовне недели три назад. Вы мне тогда еще сами сказали, что барышня в Петербург уехала…
– Как же, помню… –  кивнула старая служанка с некоторым сомнением в глазах и зачем-то крепче прижала к себе корзинку. – А…
– А я как раз и думал к вам зайти, – подхватил Кривошеин и нарочито глянул в сторону мироновской усадьбы. – А тут смотрю – вы идёте. Что, любезная, вернулась ли уже ваша барышня?
– Не возвращались пока, – старушка поджала губы и покачала головой, по-прежнему цепко прижимая к себе корзину. Взгляд выцветших глаз обежал отставного сыщика с головы до ног, и женщина вдруг строго спросила: – А вы по какому такому делу интересуетесь?
То ли адвокат Миронов вышколил своих домашних, то ли бабка была из породы старых и верных слуг, имевших свое разумение, как нужно заботиться о хозяевах.
Михаил Модестович простодушно улыбнулся.
– А я… простите, а как вас величать, любезная?
– Прасковья…Демидовна, – старая служанка глянула на него непонимающе.
– Инженер Белокурицын, – не моргнув глазом представился Михаил Модестович. – Приехал по делам на фабрику господина Яковлева. Госпожа Миронова, как мне подсказали, занималась переводами, не так ли? Прошлый раз думал к ней обратиться, теперь вот снова нужда возникла некоторые важные технические документы перевести с английского… Так Анна Викторовна, выходит, еще не приехала? Надо же, как не повезло!
Кривошеин снова оглянулся на особняк Мироновых и, покачав головой с самым сокрушенным видом, растерянно улыбнулся.
– Придётся к другому обращаться… Какая жалость, право! Совсем он меня не устраивает, признаться! Анну Викторовну все столь превозносили, как лучшую в городе переводчицу с английского…
Старушка пожевала губами, но всё же кивнула неуверенно, то ли польщённая похвалой в адрес хозяйской дочки, то ли показывая, что поняла наконец, о чем толкует заезжий барин. Михаил Модестович обратил на неё умоляющий взгляд.
– Прасковья Демидовна, а скоро ли Анна Викторовна обещали вернуться? Может, я всё-таки дождусь? Так не хочется идти к тому типу, такая дубина, а уж деньги какие дерёт…
Кривошеин расстроенно вздохнул. Старушка вздохнула вслед за ним.
– Кто ж её знает? Как уехала, голубушка, в свой Петербург, так и ни весточки…
– В Петербург, в Петербург, разумеется… – пробормотал Кривошеин, словно бы в задумчивости. – Что ж, не повезло…
На лице старой служанки проступило замешательство, но губы она по-прежнему поджимала строго. Как такой кремешок разговорить?
Кривошеин вспомнил первый свой визит в дом и лицо старой служанки. Не каменное, как сейчас – расстроенное, растерянное. «Уехала… голубушка наша…» А и любишь ты барышню, бабушка.
– Да вы-то не расстраивайтесь, любезная! – сочувственно пророкотал Михаил Модестович, глядя на старую служанку. – Вернётся непременно. Не сейчас, так через месяц, не через месяц, так через год. А коли через год – так не одна уже, глядишь, вернётся, а с мужем и детками!
Михаил Модестович улыбнулся задорно и подмигнул старушке, но та, вместо того, чтобы улыбнуться в ответ на немудрённую шутку, внезапно сморщилась страдальчески и снова горько вздохнула.
«Свои-то детки есть? Или так с молодых лет и проторчала при кухне, еще при крепости из холопок взятая? А в самом доме – единственное дитя, эта вот самая девочка, Аннушка, голубушка…»
– Что-то случилось? – с тревогой спросил Кривошеин.
«Скажи, бабушка, скажи! С кем тебе разделить заботу-то сердечную? Хозяин – улитка в раковине, хозяйка – истеричка, а сестрица её и вовсе... Таких гостей Бог только в наказание за грехи посылает. С кем поговорить про девочку твою? Где ныне мыкается? И она одна, и ты одна… Сколько вас, старых слуг, доживающих век в тёмных каморках? И разлетаются дети барские, которым жизнь и сердце отдано…»
Словно услышав, наконец, его мысли, служанка издала еще один тяжёлый вздох, глядя куда-то вдаль.
– Муж… Детки… Да куда уж… Как же она сейчас-то, бедная, без сокола-то своего?
«Значит, горевала барышня? И в горе уехала? Только кто же у нас сокол будет – тот или этот? Бабушка, ты уж на меня не обижайся за театр, но мне нужно знать…»
– Это без кого же? – встрепенулся Кривошеин. – А-а, это вы, любезная, должно быть, про господина Разумовского? Да-с, наслышан, наслышан… Ужасная трагедия, понимаю!..
Прасковья Демидовна внезапно выпрямилась, вновь подхватывая корзину. Слёзы, начавшие было наворачиваться на глаза, высохли моментально.
– Причём тут князь-то? – спросила женщина, сурово нахмурившись.
Михаил Модестович удивлённо расширил глаза.
– Позвольте, в городе вот говорят… В смысле, что Анна Викторовна была помолвлена с господином Разумовским, который трагически погиб не так давно…
– Это кто ж вам наболтал? – сердито перебила его старая служанка. – Помолвлена!..
– Простите, я только говорю, что слышал… – пробормотал Михаил Модестович, растерянно разводя руками.
Прасковье Демидовне явно хотелось выговориться. Уловив негодование в голосе старой служанки, Михаил Модестович мысленно попросил у неё прощения и принялся подливать масла в огонь.
– Якобы, свадебные туалеты уже заказали… Глаз с его сиятельства не сводила, говорят!
– Да кто это говорит?! – возмутилась старая служанка. – Да терпеть наша барышня того князя не могла, прости Господи! Нет, в обхождении-то конечно, – тут же спохватилась она. – Аннушка у нас барышня воспитанная, почтительная… Но замуж за его сиятельство? Свататься он сватался, но ведь она ему отказала!
– Отказала, князю? Действительно? – делано изумился Михаил Модестович. – Это ведь такая высокая честь… Княгиня Разумовская!
Женщина только головой покачала и отчеканила, строго глядя туповатому простофиле прямо в глаза:
– Как есть отказала. Барыня так серчала, очень, а уж про сестрицу её и говорить нечего, – старушка поджала губы, мельком глянула в сторону особняка и повернулась обратно к Кривошеину. – До горячки ведь криками своими тогда довели! Простыла? Какое там простыла! Очень уж им хотелось голубушку нашу княгиней видеть! А ей самой-то хотелось ли? За старика?
Под полным сочувственного внимания взглядом Кривошеина лёд раскололся окончательно. Старая прислуга разбушевалась вовсю:
– Да что там говорить, когда того князя Господь прибрал, она и слезинки не пролила! Зато как господин Штольман пропал… Пришла, голубушка, на чемодан упала, шепчет только: «Да… Да…» Неделю ведь сидела, как неживая, пока её сыщика искали… Господи, да какой там князь!..
Старая служанка отвернулась и украдкой вытерла слёзы.
– Вы людей-то не слушайте! – повторила она с горечью. – Они только и горазды болтать. Как девочка наша уехала, так и принялись сочинять небылицы, повторить язык не поворачивается.
Михаил Модестович покивал согласно, прокручивая в голове услышанное. Кто-то определённо заблуждался относительно Анны Викторовны и князя Разумовского, вот только кто? Госпожа Миронова или старая Прасковья?
– И брешут, и брешут, куда не зайдешь!  – проворчала старая женщина, понемногу успокаиваясь. – На базаре одно, в хлебной лавке другое, в галантерее третье!.. Галантерейщик уж пуще всех изоврался: видел, дескать, вашу барышню в Москве! Тьфу! Чего только не придумает, чтобы гнилые нитки подороже продать. Я ему: «Худой товар!», а он мне про Аннушку. Горазд зубы заговаривать!
Что? Михаил Модестович вскинулся, на миг забывая о сердечных делах барышни Мироновой. Но тут же опомнился и, стараясь своих чувств не выдать, нахмурился чуть осуждающе по адресу неведомого лгуна:
– Это кто же такой?
Старая служанка махнула рукой сердито.
– Луков, галантерейщик! Подольститься хотел, чтобы рваные нитки мне всучить, да я-то ему сразу хвост прищемила! Распинается: от каторги, мол, барышня ваша меня спасла, а сам того не знает, что Аннушка вовсе в Петербурге, а не в Москве!
– Верно, все верно, любезная, – одобрительно закивал Кривошеин, мысленно давая Богу обещание зайти в первую же церковь и поставить самую большую свечку за здравие замечательной старушки. – Таким только дай язык распустить…
Неужели след? Да какой! Москва и барышня, спасшая кого-то от каторги, явно стояли наособицу от выдумки про Петербург и вовсе пустых россказней про внебрачную беременность и холодную прорубь.
Не исключено, конечно, что галантерейщик Луков и впрямь из породы здешних записных вралей. Это Затонск!
Прасковья Демидовна совсем уже успокоилась и, подхватив свою корзину, поглядывала теперь на него выжидательно. Михаил Модестович кивнул ей вежливо и нарочито рассеянно.
– Благодарю вас, любезная… Пойду, пожалуй, – отставной сыщик вновь покосился в сторону особняка Мироновых, точно вспоминая, зачем пришёл. – Может, загляну еще. Вдруг Анна Викторовна вернётся? – Михаил Модестович тяжело вздохнул. – Так уж не хочу снова к этому дуролому из гимназии идти! Ну разве это дело – дурак, бездарь полная, а требует по полтиннику за лист!
 
Маску Простодушного отставной сыщик снимать не стал и в галантерейную лавку Лукова вошёл с самым невинным видом, блистая растерянной улыбкой. Небольшого роста человечек, выскочивший откуда-то из-за полок с лежалыми отрезами, воззрился на него с некоторым удивлением и любопытством: мужчины в здешнем царстве ленточек и булавок определённо были гостями нечастыми.
– Любезный, не поможете ли мне? – жалобно воззрился на него Кривошеин, демонстрируя петлю пальто, из которой торчали оборванные нитки. – Потерялась, окаянная!
Спустя полчаса последняя коробка с мелким товаром была безрезультатно перерыта и отодвинута в сторону, а покупатель на пару с хозяином лавки вели неспешную и содержательную беседу о жизни и пуговицах, время от времени грустным вздохом поминая утраченную. Сама пуговица, оторванная едва не с мясом, лежала глубоко в кармане Михаила Модестовича – и, вероятно, молча наслаждалась отведённой ей задачей превратить галантерейщика со случайным посетителем в лучших друзей.
Трюк этот, способствующий налаживанию отношений с приказчиками в лавках и разного рода прислугой, отставной сыщик любил и использовал нередко, предусмотрительно сделав дюжину пуговиц на заказ. Невелика цена за сведения, которые можно таким образом получить: вот и сейчас Михаил Модестович, затаив дыхание, слушал рассказ господина Лукова о его потрясающем приключении в Пятницкой управе. В особенности – о барышне Мироновой, которую благодарный галантерейщик превозносил до небес.
И – о справедливом и проницательном сыщике Штольмане. То есть, о его нынешней ипостаси.
– Значит, госпожа Миронова вызвала дух э-э… покойного следователя? И он раскрыл дело?
– Так я же вам и говорю, – усердно закивал маленький человечек. – То есть, сначала явился покойный Гаврила Ильич, но он, знаете, так странно явился…Прямо в теле барышни. Даже заговорил с Колывановым. Вот только о пропавших деньгах говорить не пожелал. И тогда Анна Викторовна спросила господина Штольмана.
– И он явился? Прямо при вас?
Кривошеину даже не требовалось изображать изумление. Подробности происшествия теперь занимали его куда больше, чем тот факт, что бесследно исчезнувшая Анна Викторовна вроде бы нашлась.
– Как бы это, не совсем при нас, – терпеливо пояснил господин Луков. – При нас явился Гаврила Ильич. Очевидно, она не пожелала, чтобы и господин Штольман… то есть, его дух… вот так же. Вышла, но очень быстро вернулась, эти московские сыщики и опомниться не успели. И велела им проверить поставщиков.
– И они послушались? – сдавленно спросил Михаил Модестович.
– Разумеется, как можно-с!.. – Луков захлопал глазами и благоговейно воздел палец. – Ведь сам господин Штольман так сказал!
Вряд ли сыщики Пятницкой управы когда-то слышали о Штольмане. Фамилия Арефьева Чертознаю ничего не говорила, а вот господина Маслова он немного помнил по прежним делам. Чтобы такой тип отправился куда-то по указанию духа?
Хотя не исключено, что Георгий Николаевич всё же отчасти проникся после того дела с Ангелами Тьмы, когда чуть ли не всем сыщикам Замоскворечья довелось волей-неволей пообщаться с самим Кривошеиным. Местами довольно плотно, надо сказать… Очень может быть, что господин Маслов решил не рисковать. Или же действительно зашёл в тупик, и годилась любая подсказка, хоть и с того света? Или барышня Миронова заразила их своей уверенностью?
– Да-с, господин Луков, история удивительна, – задумчиво покачал головой Кривошеин. – Понимаю вас. Воистину, госпожа Миронова достойна всяческих похвал!
– Ангел! – прочувствованно всхлипнул маленький галантерейщик, часто моргая. – Чистейший ангел! Ведь пошёл бы я на каторгу безо всякой вины!
– Да, всякое могло случиться, – Кривошеин вздохнул сочувственно.  – Полагаю, и Анна Викторовна сильно переживала всю эту историю? Я слышал, они с покойным господином Штольманом были помолвлены. Должно быть, ей было нелегко – вот так… И тем не менее, она бестрепетно пришла вам на помощь.
Маленький галантерейщик отчего-то задумался. Машинально вытащил из кармана большой и не очень чистый платок, трубно высморкался, и сам того не замечая, вытер тем же платком слегка вспотевшую плешь.
– Вы знаете, сударь, не заметил, – сказал он, наконец. – Мне показалось, что Анна Викторовна вполне весела и благополучна, я поначалу даже сам несколько удивился… Но – не нам судить! И потом, господин следователь ведь всё одно с ней…
* * *
– Ну, и как вам там, господин следователь? – с кривой усмешкой спросил Михаил Модестович, обращаясь к пустому стулу.
Тот не ответил, разумеется. Протянув руку через стол, Чертознай звучно чокнулся с рюмкой, что стояла перед пустым стулом, налитая до краёв. Электричества в номере отставной сыщик зажигать не стал: пара огарков, теплящихся в шандале, тускло освещали стол, крытый пестрой скатертью, водочный полуштоф да пару кусков хлеба на блюдце.
– Ваше здоровье, надворный советник. Или земля пухом, как вам там больше нравится… – Кривошеин резко выдохнул, залпом опорожнил свой лафитничек и занюхал хлебной коркой. –  Все там будем. Только пустая бутылка и останется.
Чертознай покосился на уполовиненную «Белоголовку». Коньяк он не жаловал. Водку тоже не слишком, но иногда случались дни, когда без посиделок с бутылкой было не обойтись.
Главный завет пропойцы Варежкина гласил, что лучше с чёртом, чем с самим собой: пьянствовать отставному сыщику доводилось всё больше в одиночестве, но воображение легко подсовывало ему собутыльников. Чаще всего того же Варежкина или еще кого из давней театральной братии, с кем приятно было умствовать, случалось, заглядывал и дед Аверьян – поучить седого уже внука жизни… Сегодня Михаил пил со Штольманом. Покойный следователь оказался молчалив, но это было и кстати: нынче Чертознаю больше хотелось подумать, чем поговорить.
Удача? Судьба? Всего за два дня в затонском тумане показался чёткий след. Завтра можно ехать прямиком в Москву, ставить на уши Пятницкую и прочие замоскворецкие управы. Говорят, что Москва – большая деревня, но главное, что это – его вотчина, где за тридцать лет у Кривошеина скопилось достаточно связей и в полиции, и в иных кругах. Помогут – кто за страх, кто за совесть. В Замоскворечье трудно оказаться случайно: скорее, барышня Миронова там проживала или была по делам, а значит – оставила след, найти который не составит труда… Вот только нужно ли? Теперь это было для Чертозная главным вопросом.
– Какая же она? А, господин сыщик? – Михаил Модестович наполнил очередную рюмку и мрачно покосился на пустой стул. – А вы сами-то знали?
Водка сегодня не пьянила нимало, наоборот – смывала лишнее, оставляя острые, колючие грани мыслей. Налипшим песком смылся князь Разумовский, точнее, тёплое отношение к нему Анны Викторовны – это маменькины да тёткины бредни. Барышня князя не любила. А любила ли она хоть кого-нибудь? Не играла ли она в любовь, держа на коротком поводке двоих сразу, пока не столкнулись, наконец, рогами – и только тогда взбалмошная девица испугалась.
Отказала князю, рассудив, как видно, что титул княгини Разумовской – недостаточная плата за необходимость делить постель со стариком. Осталась рядом со своим сыщиком… Вот только что её привлекало сильнее – сам сыщик или сыск? Судя по рассказам городовых, ни одно убийство в городке не обходилось без Анны Викторовны. Кажется, барышня не испытывала ни малейшей душевной боли или неловкости от общения с тенями насильственно убиенных.
«Анна Викторовна была невероятно светлый и отзывчивый человек… Она никому не могла отказать, когда её просили о помощи…»
Это один вариант. Но есть и второй. Что барышня Миронова была попросту на диво хладнокровна и любопытна.
Случай в Москве, расписанный галантерейщиком Луковым во всех подробностях… Дело-то было сделано доброе, хорошее, с человека сняты несправедливые обвинения – вот только что-то мешало Кривошеину простодушно восхититься барышней-медиумом. Чтобы раскрыть дело, Анна Викторовна вызывает дух возлюбленного, погибшего меньше месяца назад. Оставаясь при этом, по словам того же Лукова, весёлой, бодрой и жизнерадостной.
Карты так и не показали ему ни малейшей боли. Анна Викторовна – маленький стоик, такой, что древние римляне замерли бы в восхищении всем своим Древним Римом? Или всё гораздо, гораздо хуже?
Нет, не зря ему вспоминался накануне Сергей Костомаров. И хорошего человека может легко сгубить соблазн. Не исключено, что барышня получила именно то, что хотела: уголовные расследования – и личного сыщика, послушного ей до скончания веков… Кривошеин передёрнулся от накатившего омерзения и поспешно допил рюмку. Опустив её, просверлил взглядом пустой стул.
– Получается, вы на это согласны, Яков Платонович?
Темнота не ответила. Не исключено, что сыщик-то как раз был подобной судьбой доволен. Анну Викторовну он, похоже, любил до самозабвения. Спасал постоянно… И сейчас почитает своим долгом спасать. Кажется, мало кто из духов помнит причинённое ему зло.
«Пришла, голубушка, на чемодан упала, шепчет только: «Да…Да…» Неделю ведь сидела, как неживая…»
Кривошеин медленно обвёл взглядом утонувшие во мраке стены комнаты. Кому же давала свое согласие барышня Миронова? Сыщику – или тем, кто забрал его из этого злополучного нумера? В обмен на что? Не стала ли гибель Штольмана залогом её нынешнего благополучия? Чем терзалась она ту неделю, когда сидела «как неживая» – разлукой с любимым или угрызениями совести пополам со страхом?
Не знал ли об этом адвокат Миронов, не оттуда ли его стыд, его чувство вины перед погибшим? Не Штольман оказался неподходящим для дочери, а Анна Викторовна оказалась недостойна человека, которого предала?..
Нет. Михаил Модестович резко тряхнул головой, отгоняя чудовищную картину. Нет у него права даже в мыслях делать из Анны Викторовны подобное исчадие ада. Скорее, присяжным поверенным руководит нежелание хоть как-то оказаться замешанным в делах Штольмана. Михаил Модестович – не первый «чин из Петербурга» в этих краях, Бог его знает, чего успел наслушаться затонский адвокат, что он теперь воздает почести мёртвому и со стыдом отрекается от живого. «И сказал Иисус: истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде, нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня…» Апостол отрёкся из страха, чего уж ждать от простого человека?
Но прочих вопросов об Анне Викторовне такое объяснение не снимало. Были ведь еще два ритуала Меркурьева… Один – очень серьёзный, с причащением кровью. От такого бы и сам Кривошеин сблеванул… но выдержал бы. Что злому колдуну чужая кровь, он и руку откусит, не поморщится. А Анна? Не тогда ли она почувствовала себя перешедшей грань, запятнанной, нечистой? Возможно, чуть-чуть, совсем чуть-чуть, но уже достаточно, чтобы испугаться, чтобы усомниться в себе. Чтобы впустить в себя тьму.
А дальше покатится, как снежный ком… «Порою душа перерождается незаметно, сыне…» Не потому ли бесхитростный Антон Андреевич о любезной даме сердца теперь говорит «была»? Не понял, но чистой душой своей ощутил, что она – уже не та?
Но почему же в Рождество судьба заговорила с ним об опасности, велела остановить Перчатку? Если Анна Викторовна к тому времени уже принадлежала той стороне? Впрочем, не исключено, что, спасая барышню-спиритку от Толстого, Кривошеин привел её в руки кого-то пострашнее. Есть ведь демоны, коих боится и Перчатка: Михаил сам бы мог стать таким…
Жан Лассаль – кто он? В человеке на ярмарочной площади вроде бы не было ничего от иной, нечеловеческой тьмы, но Кривошеин мог попросту не увидеть. Он же не отец Митрофан, внутренняя суть от него скрыта. Француз вполне мог оказаться очередным бесом, жаждущим заполучить одарённую девушку. А что отнял её у Перчатки…Что Михаил понимает во всей этой адской кухне? Может, у них там грызня почище той, что Варфоломеев и иже с ним ведут у престола православного государя. Известное дело, наш мир – лишь отражение иного…
И понятно тогда, почему в Михайловской усадьбе король треф спас барышню от очередного сатанинского ритуала, застрелив Меркурьева.
Чертознай неподвижным взглядом уставился на опустевшую бутылку, подперев подбородок руками. Ему-то что теперь делать? Искать Анну Миронову, как искал, пытаться уберечь – или самому бежать прочь быстрее ветра?
Или это нечистый пытается его смутить, подсовывая Чертознаю эти факты и домыслы, что не сходятся друг с другом? И, что бы не лезло ему в голову, он всё одно должен найти Анну Викторовну, оградить её, предостеречь… Или таким путём он сам идёт в ловушку?
Холодная струйка неведомо откуда вползшего сквозняка коснулась шеи, и Михаил вздрогнул – померещилась та, давняя петля…  Привычно уже свивался внутри ледяной узел. Должен ли он безо всякого смысла биться за душу, которой это и вовсе не нужно?
«Нэ дар, шяв шявэ», – прозвучал вдруг в ушах знакомый голос.
Кривошеин не пошевелился. Просто сидел и смотрел, как, вынырнув из бархатного мрака, подошла к столу цыганка. Бесплотной тенью опустилась на стул – тот самый, где он весь вечер представлял себе неразговорчивого следователя Штольмана, – положила на красную скатерть тонкие руки в чуть звякнувших обручьях…
«Нэ дар. Раньше смерти никто не помирал!»
Бабка Афросинья. Её голос. Хотя такой её Миша не помнил. Должно быть, такой она была, когда дед Аверьян её впервые встретил, да с вольной жизнью расстался…
Никогда Михаил не видел духов, но сейчас не удивился даже. Значит, так было нужно.
«Что меня ждёт? – спросил он мысленно. – Со мангэ тэ кира?»
Бабка вдруг рассмеялась беззвучно.
«Церковь ждёт. Да свеча в твоих руках! Делай, что судьба тебе скажет. Карты спроси, не убойся. И помни: ты, чаворо миро, еще в них не сыграл. А без этого нельзя…»
Кривошеин вздрогнул, точно просыпаясь. Видение пропало.
Да и было ли оно? Михаил Модестович с силой потёр лицо. Или попросту годы не те и здоровье не то, чтобы пить водку аршинами?
Церковь и свеча в руках… похоже на правду. Отпоют его, видать, в конце этого пути. Как отца Митрофана, что в своё время помог Мишке, уберёг его от тьмы, не судя и не спрашивая. Не настал ли его черёд? Кривошеин вытащил из кармана старый резной футляр и открыл решительно.
Дама червей вышла сразу, точно ждала. И с ней неизменный король треф, которого Чертознай не колеблясь, перевернул рубашкой кверху. Друг ты или враг – не до тебя сейчас.
«Она во тьме?» – спросил Кривошеин, и карты, обычно не говорившие ни «да», ни «нет», лукавить не стали, показали свет. «Что случится, если уйдёт во тьму?»
Выпавший расклад показался ему знакомым. Михаил Модестович пригляделся – и обдало его холодом. Видел он это уже, тридцать с лишним лет назад видел, когда гадал на самого себя после первой встречи с Перчаткой сатаны. «Плохо будет, плохо… Всем.» Кривошеин стиснул зубы, но всё же пересилил себя, и задал, наконец, вопрос, которого прежде страшился:
«Я могу помешать?»
«Можешь»
Только сейчас Чертознай ощутил, какой тяжести камень был на душе – когда он с неё свалился.
«Что мне делать?»
Шестёрка и девятка червей – дорога и поиск, судьба велит двигаться по намеченному пути, а там видно будет. Значит, он всё делает верно? И незачем терзаться лишними вопросами. И всё же…
«Чем дело кончится?»
Про это он тоже спрашивать не любил, но сегодня следовало идти до конца. А судьба, казалось, задумалась. Не сразу, нехотя, точно сквозь патоку выползли из колоды две карты, зацепившись друг за друга, упали перед Чертознаем…
   
Михаил Модестович сидел за столом еще долго: пока один огарок в подсвечнике не погас окончательно, а второй не превратился в едва тлеющий огонек на кончике фитиля. Только тогда Чертознай поднялся и неторопливо собрал карты – кроме двух последних. Поколебавшись, взял со стола полную рюмку – ту, что в начале вечера шутя налил для духа сыщика, – и медленно выцедил сквозь зубы.
– Ты не думай дурного, Яков Платонович. Раз суждено мне уберечь твою барышню от тьмы, значит, так тому и быть. Хочешь знать, чем дело кончится?
Кривошеин аккуратно положил карты на место, где стояла рюмка. Девятка и туз пик.
– Знаешь, советник, что это значит? Выстрел. И смерть. Вот только не показала мне судьба, кто стрелять будет, а в кого пуле попасть суждено.
   


Цыганские слова и выражения, использованные в главе:
Нэ дар! – Не бойся!
Шяв шявэ – внук (дословно: сын сына)
Со мангэ тэ кира? – Что мне делать?
Чаворо миро– мальчик мой

 
Следующая глава          Содержание

   
Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)