Дорога чертозная
«Правдоискательство – извечная черта русского человека. Оно присуще нашему соотечественнику в той же мере, сколь и извечное презрение к закону. Нашему духу свойственно словно бы изначальное ощущение высшей справедливости, которая не имеет ничего общего с законами, устанавливаемыми людьми и для людей. Сколь много страданий уже принесла русскому мужику эта неистовая страсть, этот порыв к Божьей Правде? Сколько ещё принесёт, пока людские установления не приблизятся к его понятию о ней?..
Масленица – в русских городах и весях это поистине особый праздник. Время, когда весна и добро торжествуют над холодом и злом. Пора, когда безмятежный загул приобретает поистине раблезианские масштабы, чтобы мгновенно смениться смирением и воздержанием Великого поста.
Это случилось в Широкий четверг, когда ещё не пришло время покаянно просить прощения у ближних за все грехи – вольные и невольные, и все страсти, скрываемые до поры, явились миру во всей их уродливой полноте…»
Кривошеин резким движением сложил уже порядком потершуюся на сгибах газету и сунул её во внутренний карман. На столе перед ним остывал позабытый чай: Михаил Модестович допил его залпом и, поднявшись, двинулся к выходу из чистой половины, лавируя меж сундуков и укладок и время от времени спотыкаясь о чьи-то ноги.
В маленьком Курочкине сменных лошадей было немного. По словам замотанного станционного смотрителя, высокий чин, проехавший через деревню не далее, как утром, выгреб их всех подчистую. Прочим пассажирам оставалось лишь терпеливо ждать: выглянув во двор почтовой станции, Михаил Модестович убедился, что его санки еще не перепрягли.
Кривошеин стоял на крыльце, нетерпеливо барабаня пальцами по трости, безо всякого смысла разглядывая разномастные сани, заполнившие широкий двор. Поодаль, собравшись кучкой, переговаривались ямщики; обменивались новостями, привычно ругая станционное начальство, дороги и цены на фураж.
– …нет, то не Пантелей, то сын его, Митрий. Пантелей нынче совсем плох, уже и попа звали. До весны не дотянет, куда там!
– …солнце вечор в тучи садилось – быть метели…
– И то верно, с утра кости ломит. К падере, не иначе…
– От выжига треклятый, чтобы ему кишки заворотило! Виданное ли дело: полтора рубля за четвертик! Так я ему и говорю…
Михаил Модестович невольно вслушался в разноголосый гул. «Когда я на почте служил ямщиком…» Хорошо ведь получалось.
Такое чувство, что за последний месяц, пассажиром, он наездил больше, чем в те далекие годы – кучером. Будет ли конец этой дороге?
Возницы продолжали разговор, не обращая внимания на задумавшегося на крыльце барина.
– … только ругается всю дорогу, точно кака баба базарная! – слезливо причитал сивобородый мужик в латаном армяке. – Всё ей не эдак! Ить, всю душу из меня энта барыня вынула. Эй, Ероха, давай пассажирами меняться: я обратно в Казань, а ты к Козьмодемьянску, все к дому ближе!
Услышав это, Михаил Модестович нахмурился. Ерофеем звали возчика, с которым он уговорился еще в Нижнем и благополучно проделал уже большую часть пути. А ну как решит, что теперь можно и обратно к дому? Поменяться пассажирами почтовые правила не запрещали. Для самого Кривошеина это было бы весьма некстати – к счастью, ямщик предложением не соблазнился.
– Забирай себе свою барыню склочную. А я на весь путь нанялся.
– Енерала, что ль, везёшь, Ерофей? Больно важен…
– Вроде статский, – коротко и степенно пояснил нижегородец. – По казённой надобности спешит.
За время пути Михаил Модестович своего кучера успел узнать как человека неразговорчивого, но, как видно, охота поделиться мнением о пассажире всё же пересилила. Помолчав, Ерофей добавил:
– Сам не разберу, что за птица. В лошадях понимает. В Кадницах запрягли нас уже, так барин только глянул и говорит: «Игреневую меняйте, эта к утру охромеет!» Смотритель, понятное дело, носом закрутил. И я гляжу: покойно все, на все ноги лошадка ровная. Блажит, думаю, седок мой. А он только усмехнулся. «Левая, – говорит, – задняя». Я путлище-то потрогал – и впрямь горячее. Как пить дать, на полдороге бы охромела, еще и бросить бы пришлось. Глаз, что у ворона… Из заводчиков, что ли? Опять же, в обращении прост, а и поставить себя умеет. На какого станционного зыркнет, так тот в един миг во фрунт становится. Безоблыжный барин, из природных…
Михаил Модестович, криво усмехаясь, неслышно отошел обратно к дверям. «Да нет, друг, какой там заводчик… Это от прабабок да прадедов. Ну, и давний опыт даром не прошёл».
Ничего он в те поры не боялся: ни разбойников-чаерезов, ни пурги, ни станционного начальства. То начальство на Мишку само едва ли не молилось: непьющий, крепкий, грамотный. И везучий к тому же. Не осознай он тогда своей неприкаянной судьбы – может, так и остался бы в ямщиках?.. Да нет, вряд ли. Хоть и не чурался никогда Мишка простых людей и простой жизни, а все одно – искала душа иного, требовала идти дальше. Из заштатного таежного Златокаменска – в Москву. Там и промчалась жизнь, оглянуться не успел… Не нарочно ли судьба нынче ведёт его за Волгу, туда, где начался его путь?
«Если доведётся доехать до Урала – плюну на все. Заверну в Златокаменск, хоть бы на твою могилу, дед Аверьян. Узнаешь меня? Уезжал разбойничий внук, а вернулся – слышишь? – аж природный барин! Вот и мне смешно… Произвели в генералы старую ищейку полицейскую. В заводчики. А я, дед, ведь так твой кистень в рукаве и ношу. И за голенищем засапожник… Чую, что пригодятся еще».
Триста с лишним верст от Нижнего до Курочкина пролетели они за четыре дня. Документы чиновника для особых поручений, едущего куда-то по негласной полицейской надобности, особых преференций не давали, но вместе с варфоломеевскими бумагами Михаил Модестович вытаскивал на свет божий и манеры самого полковника: уверенность, властность, незримую, но вполне ощутимую угрозу. Почтовые служащие и впрямь начинали нервничать и старались побыстрее сплавить его прочь. Там же, где смотритель оказывался непонятлив, Чертознай не брезговал и взяткой. Слишком уж сильным было чувство, что ему следует поторопиться.
Когда же будут лошади? Сейчас, в нескольких часах езды от Казани, ощущение тревоги было почти нестерпимым. И ведь дело не только в многажды перечитанной статье. Когда заговорил в душе чертозная гулкий колокольчик беды – еще в Затонске? Нет, всё-таки уже в Москве.
На возникшего в дверях сыскного отделения Пятницкой управы Кривошеина господин Маслов взглянул вначале с недоумением, но потом, похоже, узнал. Вздохнул с каким-то обречённым видом, отложил в сторону крышечку чернильницы, которой поигрывал рассеянно, и поднялся навстречу с видом хозяина, к которому заявился давно ожидаемый, хоть и не самый желанный гость.
– Так и думал, что вы к нам заглянете. Милости просим, Михаил Модестович.
Корпевший над бумагами молодой его помощник воззрился на посетителя с любопытством. Начальник повернулся к нему:
– Вот, познакомьтесь, Константин Петрович – господин Кривошеин из Московского сыска. Где в Первопрестольной какая чертовщина – там Михаил Модестович, непременно.
Судя по обращению, про отставку Кривошеина замоскворецкий следователь не слышал: если и упоминалась таковая в каком внутреннем циркуляре, то благополучно прошла мимо Георгия Николаевича. Что было весьма кстати. Москва – не Затонск. Не предъявлять же здесь варфоломеевские бумаги, могущие вызвать массу недоумённых вопросов у людей, знающих Кривошеина лично.
Еще лучше было то, что Маслов с порога догадался о цели его визита. Что ж, за тридцать лет волей-неволей, а приобретёшь репутацию, как ни хитри…
– Приветствую вас, Георгий Николаевич, Константин Петрович… И какая же у вас чертовщина? – с живым интересом спросил Кривошеин, усаживаясь на стул для посетителей.
– Да никакой такой особенной чертовщины, – Маслов тоже опустился обратно на свое место и вяло махнул рукой. – Не знаю уж, что вам там наболтали. Люцифер не являлся, да и вообще – никакого сравнения с тем, что тут при вас три года назад… Так – якобы дух покойного купца нанёс визит посредством спиритизма.
– Ну почему же якобы, Георгий Николаевич? – возразил младший следователь. – Мы же сами видели!..
– Что-то видели, – пожал плечами Маслов. – Зрелище, признаюсь, одиозное. Когда эта… барышня-медиум вдруг заговорила голосом покойника, а потом лишилась чувств – знаете, это даже было несколько… непристойно, я бы сказал.
– Насколько я понял, Георгий Николаевич, духовидец не может этого контролировать, – заметил его помощник. – В смысле, не может предотвратить явление духа. Вряд ли это можно назвать непристойностью.
– Не буду спорить, – следователь покачал головой. – Но второй раз я бы на это смотреть не пожелал. Престранные всё же люди живут в том Затонске: насколько я понял, юная дама постоянно оказывала таким образом помощь тамошнему следователю…
– Ах, да, – поспешил вклиниться Кривошеин. – Кажется, духом купца дело не ограничилось? Говорят, вас тут навестил ни много ни мало, а дух нашего коллеги? И даже помог вам в поисках пропавших капиталов?
– Ну, этого мы уже точно не видели, – скривился начальник Пятницкого сыска. – Но… возможно. Госпожа как-её-там выдвинула на удивление грамотную версию произошедшего – не сама же она её придумала, право? Хотя всё это наводит на грустные размышления, признаться…
– Это на какие же? – прищурился Чертознай.
Судя по всему, старший следователь Пятницкой управы нынче был настроен на минорный лад. То ли печень пошаливала, то ли очередной раз в представлении обошли… Маслов уныло вздохнул.
– Как вам сказать… Я, Михаил Модестович, никогда не увлекался всякими там столоверчениями и прочей каббалистикой. А тут подумалось вдруг, что всю жизнь крутишься, как белка в колесе, а с этим новомодным спиритизмом, выходит, даже после кончины тебе покоя не будет. И вместо того, чтобы отдохновение вкушать, как о том попы твердят, будешь являться по зову такой вот шустрой барышни. Чужие кошельки искать…
Кривошеин сочувственно улыбнулся.
– Не беспокойтесь, Георгий Николаевич. Говорят, сие возможно, только если с этим согласен сам вызываемый дух. Против воли никто вас не заставит покинуть райские кущи.
– Вам виднее, – хмуро покосился на него Маслов. Михаил Модестович улыбнулся еще приятственнее и благоразумно прикусил язык, на который вслед за райскими кущами лезла адская сковородка, с которой бы и рад сбежать, но не отпустят за здорово живешь. Георгий Николаевич пребывал нынче в разговорчивом для себя настроении, не след было его портить. Вместо этого Кривошеин спросил небрежно:
– А оная барышня-духовидица не оставила ли вам своего адреса?
– Желаете свести знакомство? – криво ухмыльнулся Маслов. – Увы-с… Поскольку дела в итоге открывать не стали, никаких адресов и прочих сведений у нас не осталось. Я даже имени не запомнил, признаться. Как звали барышню, Константин Петрович?
– Миронова, Анна Викторовна, – с готовностью откликнулся молодой сыщик. – Дочь присяжного поверенного из Затонска.
– Из Затонска, – кивнул Маслов. – Очевидно, там вы её и найдёте?
В скучающем голосе следователя внезапно прорезались ехидные нотки.
– Константина Петровича, вот, можете с собой захватить. Он уж так сокрушался, что барышню проводить не удалось. Упорхнула, аки сильфида!..
Константин Петрович несколько сконфуженно улыбнулся, подкручивая ус. Глаза его заблестели. Чертознай невольно сравнил его еще с одним молодым сыщиком: на фоне Антона Андреевича здешний помощник следователя Арефьев выглядел сущим пройдохой, но, похоже, и он попал под чары барышни Мироновой.
Было всё же в дочери провинциального адвоката нечто, обладавшее особым воздействием на полицейских чинов. Михаил Модестович непроизвольно вспомнил единственную свою встречу с Анной Викторовной. Рассеянный, но удивительно чистый взгляд синих глаз, скользнувший по его лицу… Светлая душа?..
Поняв, что вот-вот погрузится обратно в пучину противоречивых и по большей части бессмысленных догадок, измучивших его еще в Затонске, Кривошеин резко тряхнул головой и повернулся обратно к Арефьеву, изобразив на лице отечески-лукавый прищур:
– Значит, даже проводить барышню вам не удалось? Должно быть, кто иной её дожидался?
– Угадали, господин Кривошеин, – усмехнулся Арефьев. – Правда, несколько в ином смысле. Слуга за воротами ждал.
«Ищите да обрящете...» Михаил Модестович на миг крепче сжал ручку трости и, стараясь ничем не выдать охватившего его азарта, продолжил осторожные расспросы.
По всему выходило, что неизвестный спутник барышни, хоть и не показался в полицейском участке, околачивался где-то неподалёку, под той же маской, под которой он проживал на Столярной. Имя «Герасим» Арефьев расслышал отчетливо, хотя описать незнакомца затруднился: «Темно было, знаете… Мужик, самый обычный мужик. Тулуп да шапка…»
Ничего поначалу не дал и опрос городовых, находившихся в тот день в участке. Нижние чины в Пятницкой управе подобрались хоть и исполнительные, но нелюбопытные: в отсутствии следователей никто особо не заинтересовался барышней – кто она и откуда, – никто не обратил большого внимания, о чём она говорила с задержанным Луковым. Городовым больше запомнились байки о подвигах покойного затонского следователя, которые битый час рассказывал им затонский же галантерейщик, а барышня… ну что барышня?
– Приятная барышня, чего тут больше скажешь, – неуклюже развёл руками усатый урядник. – Собой хороша, приветливая. Не из пужливых – как она этого варнака защищать-то ринулась! А потом, пока он тут болтал, всё больше сидела, молчала. Хорошая барышня, и не скажешь, что из этих… ну… Что вроде как ведьма. А по какому делу она тут оказалась – да Бог её знает? Спрашивать приказа не было. Нет, раньше я её тут нигде не видал, голову на отсечение даю.
Воистину, Анна Викторовна явилась в Замоскворечье ниоткуда и исчезла в никуда. До происшествия с Луковым никто из здешних городовых барышню также не встречал – все качали головами и разводили руками с равно недоуменными лицами. У одного лишь, худого и нескладного, в глазах тогда мелькнуло нечто, похожее на сомнение – и Кривошеин вцепился в него, как клещ.
– Не уверен я, вашбродь… – пробормотал городовой, помявшись. – В тот самый день, ага. Может, эта дама, а может, кака другая. Вроде похожа… Мы аккурат с патруля возвращались, по переулку, где лотошники стоят, я и поглядывал... Там, на углу, с торговкой и стояла. Кто? Варвара Бобылева, что с Лужниковского, полушалками да рукавицами торгует…
Варвара оказалась разбитной и непугливой бабёнкой, весьма глазастой к тому же. «Весёлую барышню», купившую у неё варежки и шарф, она вспомнила без труда.
– Я ей: «Муж прибьёт!», а она мне: «Сдачи дай!», – рассказывала она, похрюкивая от смеха. – И про кобеля соседского… А вам-то для какой надобности, или родня будет?
– Родня, – без колебаний соврал Михаил Модестович с самым сокрушенным видом. – Внучка затонская, тут проездом. С малых лет её не видел. И надо же – разминулись мы с ней. Дворник, морда похмельная, письмо от неё потерял! И две недели, сукин кот, не признавался! Только и знаю, что где-то тут, в Замоскворечье останавливалась – вот, ищу, все ноги уже отбегал…
Уличная торговка отчего-то развеселилась еще больше.
– И-и, долго бегать будете, барин! Внучка-то ваша, поди, уже в Сибирь укатила!
Кривошеин выпучил глаза, почти при этом не притворяясь.
– Как в Сибирь?
– А вот так! – сообщила тетка, улыбаясь во весь рот. Должно быть, ошеломлённая физиономия старого барина её порядком повеселила. – Она шарф-то покупала, так говорит: «В Сибирь едем, холодно там!» Так что, барин, полно вам по Пятницкой бегать, собирайтесь вслед за внучкой в Сибирь. Вам-то шарф не пригодится? За полцены отдам вместе с рукавицами!
Чтобы отблагодарить тётку, Кривошеин и впрямь купил у неё шарф, «точь-в-точь такой, как внучка взяла». И он ему действительно пригодился. В Поволжье нынче было морозно. А в Сибири будет еще холоднее. Только вот всё сильнее становилось ощущение, что до Сибири он не доедет. Что всё случится раньше.
Не тогда ли возникло у него это тревожное чувство – что следует поторопиться? Его не было в Петербурге, где он три недели безуспешно пытался найти след барышни Мироновой, не было и позже, в Затонске. Лишь когда он взял в руки серый шарф…
Господин Маслов и на вопросы его ответил, и любезно дозволил Кривошеину побеседовать с нижними чинами, вовсе не поинтересовавшись, зачем ему это нужно. То ли и впрямь не думалось замоскворецкому следователю ни о чем, кроме собственных печёночных колик, то ли, подобно многим, старался держаться нарочито подалее от чужих дел. Раз Кривошеину свербит, то он пусть и копается. Но всё же безразличие Георгия Николаевича показалось Чертознаю чуточку деланным.
О том, что не он один ищет барышню Миронову, Михаил Модестович не забывал. Кто он – тот человек из Департамента Полиции, с которым не может ничего поделать даже всесильный Варфоломеев? У такого чина или у кого-то из его людей наверняка достаточно неофициальных связей, по которым можно сделать запрос. И не входит ли в число этих связей господин Маслов?
Как далеко могли разойтись круги после происшествия в Пятницкой управе?
Маленький человек, почти целиком утонувший в глубоких, покойных креслах, выслушав Кривошеина, лишь загадочно улыбнулся.
– Странное совпадение, пан Михал, – заметил он после недолгого молчания. – Недавно ко мне обращались с весьма похожей просьбой.
Голос был негромкий, ничего не выражающий. И обладатель его казался столь же бесцветным: не человек – тень. На первый взгляд – скучнейшая личность, типичная канцелярская крыса, какой-нибудь письмоводитель восьмого разряда…
Первый взгляд был обманчивым. Казимир Ломаска был одним из главарей варшавских воров, промышлявших в Москве.
В Москве, как и по всей Империи, «варшавские» жили широко и красиво. Проворачивали порою громкие дела, навроде ограблений банков и страховых обществ, но рано или поздно уходили – кто в иные города Империи, кто в могилу и на каторгу стараниями Михаила Модестовича и его коллег. На их место приходили новые, молодые. Казимир Дамианович принимал под свое крыло и этих: наставлял, организовывал, решал споры. Учил жизни – и особо жестоко тех, кто по какой-то причине забывал с ним поделиться наваром со своих шумных и прибыльных дел.
Подобно другим полицейским, Кривошеин «варшавских» не любил. Слишком грязными порой становились их методы, слишком охотно хватались они за оружие. Но своих не сдавали. За много лет поймать на горячем самого Ломаску не вышло ни у кого из московских сыщиков, но прищемить ему хвост изредка удавалось и Чертознаю, и иным. После одного из таких случаев и остался за главарём «варшавских» должок, который Кривошеин намерен был с него получить.
Услуга ему требовалась небольшая. Всего лишь – мелким бреднем пройтись по вокзалам, узнать, куда и когда уехала из Москвы неуловимая Анна Викторовна Миронова. В иное время Кривошеин справился бы и сам, но сейчас нужно было спешить. А обращаться к своим связям в полиции Чертознаю не хотелось. Да и бабкины карты делать этого не советовали.
И, судя по словам главаря «варшавских», очередной раз оказались правы.
– Вас тоже просили проверить вокзалы, пан Казимеж? – хмуро спросил Кривошеин.
Казимир Дамианович снова загадочно улыбнулся.
– Нет, Михаил Модестович, просьба была куда более расплывчатой. Силами своих людей проследить, не объявится ли где в Первопрестольной некая Анна Викторовна Миронова… Ничего не предпринимать, упаси боже, только проследить. И – сообщить. Как я понимаю, это не случайное совпадение?
– Не случайное, – коротко подтвердил Кривошеин, не сводя с него глаз. – И каков был ваш ответ?
– Отрицательный, пан Михал, отрицательный, – Ломаска неторопливым жестом свёл перед собой маленькие ладони и неопределённо покрутил в воздухе пальцами. – В иное время, я, возможно, и не смог бы отказать, но нынче… Это конченные люди. Какой мне профит иметь дело с конченными людьми?
Ломаска взглянул Кривошеину прямо в глаза и тонко улыбнулся.
– Тем более – из полиции. В наших кругах это моветон.
– Значит, со мной вы тоже дело иметь не будете? – прищурился Чертознай. Поляк небрежно махнул рукой.
– Ну что вы, Михаил Модестович! Во-первых, вы, строго говоря, уже не фараон. Во-вторых, и это главное, я привык отдавать свои долги. После того случая я решил навести о вас справки. Всегда полезно знать, в руках какого человека нечаянно оказался твой вексель. И знаете, что мне сказали? «Казимеж, – сказали мне. – Этот долг ты должен отдать, даже если тебе придётся продать детей, которых у тебя нет. Иначе пан Кривошеин пришлёт к тебе своего секретаря».
– Он у меня есть? – Чертознай изобразил на лице удивление.
Ломаска несколько нервно усмехнулся.
– Говорят, что есть. Проверять я не стану. Я примерный сын своей Матери Церкви и не хочу, чтобы ко мне являлся кто-то, от кого пахнет серой…
Главарь «варшавских» поглядел на него пристально, точно пытаясь прочитать его мысли, и вдруг, точно на что-то решившись, сказал:
– Пан Михал, я могу предложить вам больше. У меня тоже есть связи... и большие связи. Вам стоит только попросить – и вашу паненку разыщут в любом уголке Империи, и даже за границей. И доставят прямо сюда! – палец пана Казимира властно ткнул в сторону соседнего кресла.
«Ах ты, вонючая душонка. Подольститься решил? С колдуном задружиться? А не боишься, правоверный кафолик, что я тебе сейчас подсуну уже свой вексель – на подпись кровью? Или ты и на это готов? Не дождёшься…»
Кривошеин отрицательно качнул головой.
– Это лишнее, пан Казимеж.
– Вы не хотите?
Кривошеин молча стиснул зубы. Мало ему Перчатки! Не подверг ли он своей просьбой Анну Миронову еще большей опасности? Если бы время не поджимало, он бы и не подумал обратиться к прожженному негодяю, и гори его долг синим пламенем, пусть где хочет, там его и замаливает… Но судьба велела поторопиться.
Михаил Модестович выпрямился, глядя Ломаске прямо в глаза. Собственный голос сделался почти неузнаваем:
– Более того, я обижусь. Вы хотите, чтобы я обиделся, Казимир Дамианович?
«Смотри, гнида…»
Точно повинуясь странно звучащему голосу Чертозная, зашевелились по углам полутёмной комнаты, придвинулись ближе черные тени. Главарь «варшавских» ощутимо вздрогнул. По маленькому личику пробежала судорога. Кривошеин сдержанно улыбнулся: фокус был простой, но на подобных Ломаске действовал отлично.
– Давайте остановимся на том, о чем мы уже договорились, Казимир Дамианович. И больше я вас не потревожу.
– Ну что вы, Михаил Модестович! В некотором роде это было бы даже огорчительно, – пробормотал пан Казимир, несколько напряжённо переводя дух. – Но мне совестно, что вы в итоге просите о столь незначительной услуге…
«А вот это поправимо. Этот, из Петербургского Департамента, ловит рыбку в мутной воде: тихо, осторожно… Чего опасается – Варфоломеева? Вероятно. Других конкурентов? Тоже может быть. Что же там за бумаги такие? В любом случае, стоит замутить воду покрепче. Сил у него не так много, раз даже пан вор считает его конченным… Пусть отвлечётся еще на одного противника».
– Я облегчу муки вашей совести, пан Казимеж, – жестко сказал Михаил Модестович. – Те люди, что шепнули вам в уши просьбу проследить за барышней Мироновой – не могли бы вы, в свою очередь, шепнуть и им? Да так, чтобы шепоток разлетелся пошире?
– Какой именно шепоток, пан Михал? – с готовностью отозвался Ломаска.
Кривошеин по-волчьи блеснул зубами.
– Что Анну Викторовну Миронову ищет еще и некий Чертознай. Не то из московского сыска, не то из самого пекла. И что он будет очень недоволен, если кто-то найдет её прежде. Так что не лучше ли всем прочим соглядатаям временно ослепнуть и оглохнуть?
Наступила тишина. Наконец пан Казимир медленно кивнул:
– Проще простого, Михаил Модестович…
Голос его дрогнул. Главарь «варшавских» на миг прервался, поерзал в своем глубоком кресле, точно устраиваясь поудобнее, и снова сложил маленькие ручки на груди.
– Имеющий уши да услышит. Мои люди сделают всё в лучшем виде… И вокзалы. А вы уверены, пан Михал, что ваша паненка успела упорхнуть из Москвы? – спросил Ломаска уже вполне деловым тоном.
– Уверен, – кивнул Кривошеин. – И барышня, и её спутник... Пан Казимеж, те люди искали только барышню? Не мужчину?
– Нет, Михаил Модестович, – отрицательно помотал головой Ломаска. – Только панну Миронову. О мужчине они не знают.
О спутнике Анны Викторовны и сам Кривошеин знал немного. Кроме того, что он есть.
В том, что король треф – это Жан Лассаль, Чертознай начал сомневаться еще в Затонске – когда выспался, протрезвел и обрёл способность нормально мыслить, отделяя зёрна от плевел. Не вписывался француз в историю со спасением незадачливого Лукова. А серый шарф убедил Кривошеина в этом окончательно. Не для Лассаля Анна Викторовна его заботливо выбирала. Тогда – для кого?
Одна мысль мелькнула у Михаила Модестовича еще в гостиной Мироновых, когда он украдкой рассматривал развешанные по стенам фотографии. Младший брат адвоката, дядюшка барышни. На семейных фотографиях выглядел он не то греком, не то персом. «Ненашенская рожа», как выразился сторож со Столярной...
На роль короля треф Петр Миронов подходил идеально. Правда, в Затонске все были уверены, что он уехал за границу – но кто ему мешал тайно вернуться?
Журналист Ребушинский писал, что он спирит. Доктор Милц поименовал его «увлекающейся личностью», очевидно не желая употреблять слово «шарлатан». Кто из них ближе к истине? Михаил Модестович и сам притворялся шарлатаном, и не без успеха.
Если Петр Иванович и впрямь обладает какими-то способностями, то он вполне мог спешно воротиться, узнав о бесчинствующих в городке адептах Люцифера. И с ходу влезть в историю в Михайловской усадьбе… В затонской управе Кривошеину поведали кое-что про Миронова-младшего, из чего можно было заключить, что дядя Анны Викторовны – тот еще ухарь. Такому не составит труда переодеться в тулуп и изображать «Герасима».
Оставалось, правда, непонятным, для чего нужен подобный маскарад. Но Петру Ивановичу виднее. Может, он не только скрывает племянницу, но и скрывается сам? Не причастен ли он каким-то боком к истории с английским химиком?
Слишком много ниточек сплелось воедино в декабрьском Затонске – почему бы Петру Миронову не быть одной из них? Но, если он знает об опасности, о том, что Анну Викторовну ищут люди Увакова, полковник Варфоломеев и Бог еще знает кто – почему позволяет племяннице называться своим именем? Впрочем, в Пятницкой управе её узнал Луков…
Дядя с племянницей вполне могли жить под чужими именами. И уехали из Москвы уже не Петр Иванович с Анной Викторовной, а купец Облапенко с дочерью Минодорой. Или кто угодно другой. День проходил за днём, а никаких известий от Ломаски не приходило.
Кривошеин был уверен, что главарь «варшавских» его не обманывает: в вопросе отдачи долгов старый вор слыл человеком щепетильным. Но следы могли быть заметены слишком хорошо. Колокольчик тревоги торопил и подгонял, и карты ежевечерне показывали ему одну и ту же картину: дама червей и король треф удалялись сквозь снежные вихри – все дальше от Чертозная, навстречу своей судьбе, – и бубновый валет улыбался лукаво на краю расклада.
Временно оставшись не у дел, Кривошеин навел справки о давнем своём недруге: граф Толстой в Первопрестольной блистательно отсутствовал. Это добавляло беспокойства. Где, спрашивается, черти носили одного из своих?
Судя по истории с Меркурьевым, господин природный аристократ не брезговал более обращаться за помощью к низкой жандармской шушере. Жаль. Прежде презренный ярыжка Кривошеин хотя бы тут его вчистую переигрывал. А теперь предстоит Михаилу Модестовичу стараниями Перчатки сцепиться еще и с настоящими полицейскими, пусть и замешанными в каких-то неблаговидных делишках. Хотя и поклялся Варфоломеев глаз не спускать ни со своего противника из Департамента Полиции, ни с его людей, Кривошеин не слишком этим обещанием обольщался. Сейчас они лишь расспрашивают – но если Уваков или его начальник выйдут на след барышни Мироновой, то найдут, несомненно, кого по этому следу послать.
Как далеко мог раскинуть сеть науськиваемый Перчаткой высокий чин из Департамента Полиции? Идут ли его люди по одному с Кривошеиным следу или попросту расспрашивают наугад по городам и весям – не промелькнёт ли где имя Анны Мироновой?
Ощущение, что его могут опередить, было нестерпимым. Хоть собирайся и езжай в Сибирь сам, безо всякого ориентира, руководствуясь лишь наитием. Кривошеин положил себе ждать неделю, а потом так и сделать, но на шестой день к вечеру в дверь постучал почтительный молодой человек, говоривший с польским акцентом.
– Да-с, именно эта барышня и ехали-с. Вечерним поездом, до самого Нижнего-с.
Проводник вагона первого класса Илья Никодимович нервничал, но достоинства старался не уронить. Человек он был опытный, тёртый, и сразу понял, что с непонятными людьми, взявшими его в оборот, лучше разойтись миром. Благо, ничего особенного от него не требовалось – всего лишь припомнить кое-кого из не столь давних пассажиров.
– Слуга сопровождал, – охотно сообщил проводник Кривошеину. – Я почему и запомнил: барышня, молоденькая совсем. С барышнями гувернантки чаще едут, горничные, а тут – слуга. Да еще такой неприглядный. Нацелился ведь до самого дамского купе довести, но тут я воспротивился, говорю: «Не положено-с». Сами посудите, сударь, такая образина – и в дамское купе, как можно-с…
– Образина, говорите? – переспросил Михаил Модестович, задумчиво барабаня пальцами по ручке трости.
– Форменная обезьяна, ваше благородие, – с жаром подтвердил Илья Никодимович. – Сам в малахае собачьем, чернявый, носатый. Щетиной аж до бровей зарос, морда шарфом замотана…
– Шарф? Такой? – Кривошеин продемонстрировал проводнику конец шарфа, купленного у Варвары с Лужниковского. Тот, присмотревшись, кивнул. – И что было дальше? – спросил отставной сыщик, пряча шарф обратно под пальто. – О чём они говорили – помните? Барышня со слугой?
Илья Никодимович неуверенно развел руками.
– Ничего такого, сударь-с… Барышня его Герасимом звала. Ласково так: «Герасим, со мной всё будет в порядке». Сама улыбается. А он на меня еще зыркнул, знаете-с, но смолчал, пошел в свой третий-c… А больше ничего не было-с, дамы вскорости спать легли, до утра я её больше не видел. Другая дама, что в том же купе ехала, она раньше вышла, а барышня – в Нижнем, как я уже вам сказал-с. Этот её слуга уже у подножки караулил, еще и поезд не остановился толком. «Утро, – говорит, – доброе, Анна Сидоровна!»
– Сидоровна? – вскинул брови Кривошеин.
– Вроде бы Сидоровна, – не очень уверенно ответил проводник. – А может, Фёдоровна… Простите, сударь, не помню, ей-Богу! Шум, гам, конечная станция… Оно так важно-с?
У подъезда дома, где жил проводник, Кривошеина дожидался экипаж – тот самый, что привёз его сюда. Только теперь вместо предупредительного молодчика в карете сидел сам Казимир Ломаска.
– Михаил Модестович, вы удовлетворены? – учтиво спросил главарь «варшавских», когда экипаж тронулся. – Или нам следует продолжить поиски?
Кривошеин отрицательно покачал головой. Герасим, шарф, имя «Анна» – этого было более чем достаточно. Можно, конечно, найти и опросить также проводников третьего класса, ехавших тем же поездом, но вряд ли это что-то даст. Только займет драгоценное время.
– Я узнал всё, что мне нужно.
– В таком случае, пан Михал, вы действительно будете считать мой долг отданным сполна?
– Сполна и с лихвой, Казимир Дамианович, – кивнул отставной сыщик. – Можете быть спокойны.
Ломаска остро взглянул на него.
– Михаил Модестович, я шепнул то, о чем вы меня просили, в нужные уши. Надеюсь, вы мне простите, что я добавил кое-что и от себя? О, ничего особенного – просто, дабы те, кому надлежит ослепнуть и оглохнуть, сделали это понадёжнее… А вы знаете, что некоторые считают вас человеком Охранки? – спросил он внезапно.
– Меня они могут считать хоть Великим Инквизитором, – равнодушно пожал плечами Кривошеин. – Главное, чтобы ослепли и оглохли в отношении госпожи Мироновой.
– О, можете не сомневаться, – криво усмехнулся главарь «варшавских». – Кто поумнее, сделали это сразу. В Москве знают и меня, и вас. Но за всю Империю, сами понимаете, я не могу ручаться. Впрочем, как я уже говорил, у меня есть некоторые связи. Если вам нужна помощь, пан Михал – только скажите…
Отставной сыщик посмотрел на поляка без улыбки.
– Благодарю, Казимир Дамианович, дальше я справлюсь сам.
– Вы весьма щепетильны, Михаил Модестович. Даже для бывшего полицейского. Подумайте, можем же мы всё же быть полезны друг другу? Если не сейчас, то… когда-нибудь?
Кривошеин незаметно поморщился. Должно быть, это его судьба – всю жизнь выслушивать подобные предложения. Перчатка, Варфоломеев, теперь еще этот старый кровопийца… Тяжела ты, шапка колдуна!..
«Дьявол к тому лапу тянет, кто к нему сам душой тянется… Хотите заполучить его в друзья, пан Казимеж? Не стоит оно того, поверьте. Опасное это дело – заигрывать с тьмой, хоть и через меня. Ведь сам боишься, старый паук, вижу, что боишься, но все равно тянет попробовать? Ну, смотри!..» Михаил глубоко вздохнул, сосредотачиваясь.
– Нет, пан Казимеж. Я могу быть очень полезен, вы правы – но вам это будет слишком дорого стоить.
Голос стал чужим. Где-то глубоко внутри головы запульсировал колючий тёмный комок, заставляя глаза раскрываться всё шире и шире... Ломаска не успел ничего сказать, когда Чертознай нагнулся и, резким толчком распахнув дверцу кареты, повернулся к нему.
– Пойдёте со мной, Казимир Дамианович?
Главарь «варшавских» оцепенело замер, глядя в открытую дверь. Лицо его бледнело на глазах.
Страшно, упырь? Чертознай пожалел мельком, что не способен видеть собственный морок. Сил он забирал немеряно, но того стоил – на памяти Михаила никто из узревших багровую дверь не пытался заглянуть за неё второй раз…
Проехав еще несколько шагов, карета остановилась. Чувствуя, как струйки пота ползут за воротник, Кривошеин поднялся и, подхватив трость, выпрыгнул на мостовую, даже не откинув подножку. Оглянулся на помертвелое лицо Ломаски, блеснул зубами в ослепительной улыбке:
– Прощайте, пан!..
Звук его голоса точно разбудил поляка. Казимир Дамианович шарахнулся прочь, вжимаясь в угол сидения.
– Гони! – взвыл он нечеловеческим голосом. – Гони отсюда!
Чертознай едва успел отшатнуться. Экипаж рванулся с места, снежные комья, взвившиеся из-под колёс, полетели Кривошеину прямо в лицо.
Черный комок над левой бровью лопнул, адской болью растекаясь по всей голове. Михаил Модестович повернулся и, морщась, на нетвердых ногах зашагал вдоль улицы, высматривая свободного извозчика.
Читатели решили нас спросить: "Могли бы вы кого-нибудь убить?"(почти цитата) 
