Я ничего не забыл.
Я все помню – и гору, и узкий зеленый пролив, и коз возле дома,
И мать у огня, и брата у лодки — ты слышишь, я помню мой остров!
Все он наврал, как всегда, господин наш железный,
В час, когда в путах, как пленных, тащил нас на судно —
На головной наш корабль, тот, что цел еще и поныне, последний,
Безымянный, как прежде.
Я ничего не забыл — я все помню, я помню и то, как его мы любили,
После проклятой войны, на которую он и привел нас,
Но как привел, так и вывел, шестьсот человек — понимаешь,
нас же шестьсот человек оставалось после той долгой осады,
целых шестьсот! А теперь нас полсотни, и то ненадолго.
Нет, я не трус — даже он никогда не звал меня трусом,
«молод и глуп» — это да, говорил, для него я остался мальчишкой,
но мне под сорок уже, и то, что я помню — я помню,
и то, что я знаю — я знаю. Я пьян, я свинья, но послушай.
Здесь, на острове бабьем, на крыше, с вином без закуски,
В час, когда снова он ладит к отплытью — послушай меня.

Мы уходили от этого города, будь он неладен,
за день один грабежа и резни потерявши товарищей больше,
чем за минувшие годы осады, мы бросили пленных,
Бросили мертвых и гнали на юг, и ветер был в спину,
И мы прошли мимо мыса, и мы не свернули на запад —
С этого все началось.
Да, он не дал кораблям растеряться по морю — а зря, между прочим,
Он все двенадцать привел к незнакомому берегу. Ветер улегся,
Берег был бурым и плоским — ты видишь, я все это помню!
Нас на разведку послали — меня, Крикуна и Бычка.
Шли без оружья, чтоб местные нас не пугались,
Чтоб не прирезали нас с перепугу. Без панцирей, медленным шагом —
Только Крикун нес свой посох глашатайский.
Местные не удивились,
Ты же их даже не видел, не слышал — я помню, они разбежались,
Когда вы явились за нами…
Бурые, как их земля, и голые, молча смотрели,
Как мы подходим, как посохом машет Крикун и орет им «Мы с миром!»
Помню, Бычок рассмеялся: «Откуда им знать нашу речь?»
Тут один из них поднялся, щурясь, взглянул на него против солнца
И произнес: «Я тебя понимаю, чужак с островов.
Я слыл и сам чужаком с островов — давно это было.
С миром пришли — хорошо: здесь нет ничего, кроме мира,
Нет и не будет. Садитесь, поешьте».
— «Откуда ты родом? — Крикун спросил с облегченьем. —
Мы ожидали найти дикарей в этом диком краю —
Как ты его называешь?» — «Никак, — отвечал ему этот старик, —
Незачем. Я тут остался когда-то. Другие уплыли.
Думаю, что никого из них больше в живых уже нет.» —
«Слушай, — Бычок с ним рядом присел, — ты от судна отстал?
Мы — итакийцы, мы можем тебя подвезти, капитан не откажет».
Тот покачал головой: «Я останусь. И вы оставайтесь.» —
«Мы десять лет воевали, — Крикун усмехнулся, — пора и домой». —
«Как пожелаешь, — ответил старик, — но уж если вы гости,
с нами поешьте», — и он зачерпнул из горшка этой каши.
Я до сих пор не пойму, почему все твердят нам про лотос —
Я же все помню: не зерна и не семена, вроде давленых ягод,
сладких сначала, а после — вот после я все и увидел…

Нет, точней услыхал: грохот волн, капитановы крики,
Визг, словно порют собаку, которая больше медведя,
Плеск весла своего же, которое в волны зарылось — и боль,
Боль в плече, боль в боку, во всем теле, как будто та самая псина
Ростом с быка ухватила меня — и зубов у ней, как у акулы,
Шесть рядов, три снизу меня, три сверху, а я посредине,
Весь в крови и слюне — и вижу то небо, то волны,
То капитана, который глядит на меня от кормила
И поворачивает, и скамья из под тела уходит, и зубы
Эти смыкаются через меня. И кто-то орет громче моря.

Кстати, это не я заорал, а Крикун — на беду нам. Он не виноват,
Он мне потом говорил, что увидел тогда: то ущелье,
Сыплются камни с обеих сторон на суда и людей,
Доски трещат, а потом, говорит, он услышал,
Как его череп расселся. И все, что еще он запомнил —
Как головной наш корабль из гавани прочь убегает —
И кто стоит на корме. А меня за веслом не видал.
А Бычок, он с тех пор не сказал ни единого слова,
Только мычал — до того его ведь и Бычком-то не звали,
Но я поклясться могу, что я знаю, что он тогда видел:
Ты же мне сам говорил, как его тогда съели в пещере.

«Что это было?» — кричу, а старик отвечает: «Не было, а будет.
Кто этой каши поест, тот увидит, что станется с ним.
Я-то не знаю, что вы увидали — но похоже, не лучшее что-то,
Чем когда-то я сам. Оставайтесь. На этой земле
Можно от старости сдохнуть, от солнца и с голоду — но не иначе.»
— «Мы десять лет воевали… — Крикун безнадежно промолвил, —
Только для этого? Этой пустыни и дикости ради?» —
И вдруг рукою махнул: «Но зато тут хотя бы все плоско.
Я остаюсь». Он всегда ведь был красноречив —
Я-то тогда мог лишь воздух глотать…
А потом вы пришли,
И капитан вместе с вами, и местные все разбежались, а нас вы связали,
Словно рабов, словно скот, и унесли на корабль.
Выпьем за это — за то, как вы нас погубили!
Ну, извини. Ты не знал. Ты не верил тогда и не веришь сейчас,
И не поверишь, пока не увидишь, как эта собака,
Или акула, или уж не знаю, как это назвать, перекусит меня.
Так ведь и будет, теперь всегда так и будет —
Съели Бычка, и Крикун в ущелье погиб, это-то видел и я,
И если думаешь, будто хоть ты или я уцелеем —
Зря ты так думаешь. Только один капитан наш железный,
Да и то не уверен. А мы — не железные, мы — рыбья сыть,
И хорошо, коли рыбья.

Ведь что всего-то подлее:
Он-то поверил мне, наш капитан. Ну, не мне — Крикуну,
Тот и ему ведь успел рассказать. Я все помню. Тогда я был трезв.
Тот только глянул на нас на обоих — ну, как он умеет, по-царски, —
И прошептал: «Утоплю. Слово скажешь еще хоть кому —
Всех троих утоплю, коли станете впредь мне команду
Вашим бредом стращать. Мы должны воротиться домой —
Вы-то дом позабыли, но я его помню!» И знаешь,
Вот тогда я смекнул: а ведь он-то, быть может, и впрямь уцелеет.
Только без нас. Без Бычка, без Крикуна, без меня,
И без других, что остались в ущелье, остались в пещере,
И без тебя, ты пойми — а, все равно не поймешь,
Но коли мне ты не веришь, а веришь ему, как всегда,
Слушай, что он там кричит, созывая нас сталкивать судно —
Слушай, не смеешь не слушать, когда твой хозяин кричит:
«Мыслите, будто домой мы уходим? Постойте: сначала
в царство усопших, а там…»

Нет, и ему не поверил — на зов побежал, как и все мы
Бегали дюжину лет, когда царь позовет. И неважно,
Врет он опять или даже не врет, как сегодня.
Как говорил тот старик? «Я останусь». Ну да, я останусь.
Я не пойду на корабль. Не пойду. Я пьян. Мне нельзя.
Я упаду с этой лестницы, если попробую слезть.
Я не пойду. Я останусь.