Atenae, м-м-м... Иностранные писатели, произведения которых держит в памяти герой (Майринк, Гессе, Энде), тоже испытывали душевный неуют.
А какой неуют испытывал ещё один немецкоязычный писатель, Франц Кафка, — так это вообще эталон.
Со стороны виднее, но, по-моему, эволюцию от Онегина Андрей уже начал.
Продолжаю понемногу:
[indent]
«Если не любишь, по крайней мере, твори дела любви», — это Мишкина поговорка, которую он часто употребляет после общения с её мамой.
Выдыхает, так сказать.
И Саша с подавленным вздохом выходит, чтобы исполнить долг общения хозяйки с гостем.
В маленькой прихожей Вальки уже нет, только на коврике у двери стоят его зимние сапожки, голоса доносятся из кухни. Когда Саша входит туда, она видит, что Михаил до половины влез в холодильник, под ногами у него путается мелкий родственник, и их голоса звучат, как из платоновской пещеры:
— Ну, что, Валька, лягух-путешественник, может, разогреть тебе макароны по-флотски? — и по звуку понятно, что поднимается крышка кастрюли.
— С лу-у-уком… — пищит из пещеры Валька.
— С луком.
— Не-е…
— Зря. А грибной суп? Вкусный, там прямо кусочки грибов… Тоже не хочешь? М-м… (Открывается морозилка.) Есть котлеты в полуготовности, можно соусом полить…
— Да ну-у… А что-нибудь вкусненькое у вас есть?
— Ну, вот полпалки колбасы. Тушёнка… Консерва горбуша… Куриные ноги... Капуста белокачанная… Слушай, может, тебе яичницу бахнуть? Или омлет на порошке с протеином? Это всё равно, что молоко, только ещё вкуснее будет.
— У нас в садике сегодня был омлет, — рассудительно говорит мальчик — Если есть много яиц, будет диатез. А мор-р-роженого у вас нету? — он с удовольствием выговаривает букву «р». Видимо, недавно освоил и наслаждается новым умением. — Или шоколадки «Баунти»?
— А от шоколадки диатеза, значит, не бывает? — скептически хмыкает Михаил.
— От «Баунти» не бывает, — заявляет Валя, — там кокоса больше, чем шоколада!
— Вот есть Алькин соевый десерт, и если насыпать туда какао…
Сашка не хочет жертвовать свой дорогой веганский импортный десерт мелкому короеду и вступает в диалог.
— Так, вылезайте оба, полярные вы медведи! — говорит она с улыбкой в голосе. Творит дела любви, пересиливая себя. — Или, может, мне закрыть вас там?
Услышав голос сестры, брат выныривает, на его круглом — точь-в-точь как у Валентина — лице появляется искренняя радость.
— Сашхен, п-р-р-ривет!
И лезет обниматься, как недавно обнимал «папу Мишу» (и наверняка держался за его большой палец для моральной поддержки, когда говорил с мамой с его мобильного; этот жест всегда вызывает у неё, у умной взрослой Сашки, безумную ревность).
Всякий раз Саша удивляется: неужели этот человек искренне рад тому факту, что на свете есть она, его полуродная сестра? Неужели даже в пелёнках он не чувствовал её истинного отношения к себе? А говорят, что детей не обманешь… Или у неё и вправду настолько могучая воля (как у андерсеновской Русалочки, которая ходила своими сделанными из хвоста ногами, как по острию ножа, а прекрасный принц, якобы любивший её, даже не подозревал, что она терпит боль), и у чудовища из чёрного города с сотого фрагмента нет ни одного шанса вырваться наружу?
Потому что есть такое слово — «надо», а солнечная улыбка брата — это ей медаль за терпение. Валентин на шее.
— Давайте быстро картошки начистим и отварим с тушёнкой, — предлагает Михаил. — А, Валька?
— Ты уж извини, что «Баунти» нет, мы же тебя в гости не ждали, — замечает Саша, стараясь говорить тепло. Она усаживает Вальку на свой любимый табурет с подушкой-сидушкой из лоскутков, которая напоминает ему седло, и мальчишка тут же начинает подскакивать с криками «и-го-го».
Саша достаёт из холодильника колбасу и маслёнку, а из хлебницы — половинку ржаного, режет сперва хлеб, потом колбасу, делает бутерброд.
— Вот, возьми пока. Руки мыл?
— Мыл! — в один голос говорят гость и хозяин, и оба смеются. Михаил тем временем уже вытащил картошку из ящика под мойкой и принимается чистить. У него это получается гораздо быстрее и тоньше, чем у Саши. Армейская школа. Видимо, по ассоциации с Валькиными скачками, он заводит песню:
[indent]
У Елизаветы два друга: конь, и тот, кто во сне,
За окнами вечный покой, шелест дождя.
А здесь, как всегда, воскресенье,
И свечи, и праздник, и лето, и смех, и то, что нельзя, то, что нельзя!
[indent]
Валя с удовольствием съедает бутерброд, и ещё один, и смотрит, как Саша выкладывает кружочки колбасы на новую порцию хлеба с маслом.
«Голодный, но ест, разумеется, только «вкусненькое», — думает она с досадой. — Всю колбасу сейчас сожрёт».
Вот так в детстве возмущаешься злой мачехой, а жизнь берёт и ставит тебя на её место. Как местоимение. Разумеется, Сашу больше огорчает, что вечер пропал, чем что колбасы не станет. Подумаешь, колбаса… «Перчатки — что перчатки!» Пропал вечер с ласковым Мишкой, по которому она так соскучилась! Мыслимое ли дело, почти два месяца и три недели его не было дома, и вот… Принесло же этого Вальку именно сегодня!
Правда, будет ещё ночь, но ночью Мишка наверняка захочет выспаться. Хотя… Главное — отправить рыбу-прилипалу по имени Валентин поскорее к маме домой.
— Сейчас поедим, — говорит она вслух, — и отвезём тебя в Зеленоград на такси. И я буду очень-очень сильно просить маму, чтобы она тебя не ругала. Но ты сам-то понимаешь, как ты её напугал? А если от огорчения у неё разболится сердце? Маму надо беречь и любить.
Валька вместо ответа оставляет надкушенный бутерброд на тарелке и тяжело сопит. Потом говорит со вздохом:
— Я к вам насовсем пр-риехал. Мама меня больше не любит. Она любит этого… дядю Витю.
— Какого ещё дядю Витю? — спрашивает Саша, и у неё внутри всё леденеет.
— Дядю Витю, котор-рый пер-р-реехал к нам жить.
— Как — жить? Мама мне ничего не говорила…
— Ну, — сопит Валька, — он, навер-рное, теперь будет мамин муж.
«Баба-ягодка опять, — с возмущением думает Саша. — Опять афериста какого-то пригрела! Ничему её жизнь не учит!»
А Мишка, как ни в чём не бывало, возится с картошкой и всё поёт своего Гребенщикова:
[indent]
Скажи мне, зачем тогда статуи падали вниз, в провода,
Зачем мы стрелялись и шли горлом на плеть?
Она положила мне палец на губы и шепчет:
«Делай, что хочешь, но молчи, слова — это смерть. Это смерть!»
[indent]
— Что же это, ты сдал свой дом и маму какому-то постороннему дяде Вите, а сам убежал? А может, он и не муж вовсе, а просто злой дядька?
Но эти слова сестры не убеждают брата, потому что вселение в её дом сейчас представляется ему блестящей перспективой.
— Саня, — деловито говорит умненький мальчик Валя, — когда папа Миша уезжает на дежурство или в командировку, он же тоже оставляет свой дом? Давай я буду тогда вместо него мужчина в доме. С тобой. А мама пусть пока поедет в отпуск с дядей Витей. В Тур-р-рцию. Может, он ей там разонр-р-равится.
— Логично, — соглашается с ним Михаил и водружает кастрюлю на огонь. — Осталось уговорить Ротшильда.
Саша юмор мужа не подхватывает, а говорит искренне и жестоко:
— Эх, ты, а мама тебя так любила… Что же ты такого натворил, что теперь для неё важнее какой-то не пойми откуда взявшийся дядя Витя?
Мальчик поднимает на неё глаза — Сашкины глаза, мамины, единственная общая их черта на его лице — и, кажется, только сейчас начинает осознавать маленьким своим умишком, что в его жизни произошла катастрофа. Когда он спрятался от мамы и ввинтился в равнодушный автобус, и когда в час пик перелез через турникет в такое же равнодушное метро, он играл — да, в очень рискованную игру, за которую никто по головке не погладит, но это была игра. В конце которой мама должна была понять, что без Вали она жить не может, а дядя Витя вполне подождёт. А сейчас, глядя в глаза сестры, он по-настоящему понимает смысл её слов.
Мама его разлюбила, и ему действительно некуда вернуться. Это не его выдумка, чтобы остаться ночевать в доме, который ему так нравится, и спать между папой Мишей и любимой сестрой, и завтра гарантированно не пойти в ненавистный детсад.
Мама разлюбила. Это правда. 
Сашкины глаза на лице Вальки тут же наполняются слезами. Нос, недавно переживший грипп, немедленно начинает течь. Да что там нос, всё его существо сотрясается: у него больше нет мамы! Хотя человеческая логика пытается в нём прорваться сквозь телячье мычание (как же мамы нет, она есть, он говорил с ней по телефону, и хотя она была на него очень сердита, но кричала и плакала именно потому, что Валя ей нужен), однако слёзы в горе — это такой потоп, который не может прекратиться без Божьей милости.
И чудо происходит, милость приходит. Глядя на то, как Мишка самоотверженно пытается остановить водную стихию, Сашка впервые чувствует подлинное родство с братом. Солидарность разлюбленных. (Помнит же, как сама рыдала, обнимая плюшевого мишку!) Как у Фромма: «нас не спрашивают, когда выталкивают в жизнь, и не спрашивают, когда вырывают из неё». А мама всё порхает в поисках счастья. Уже полголовы седой, а всё жаждет приключений на свои широкие ворота. Нельзя так о матери, да? Табу? Хорошо, пусть табу, но этот несчастный Валька — он же теперь никому не нужен. Вообще. Во всей вселенной.
И впервые искренне, а не под давлением долга, она прижимает маленького брата к груди и находит волшебные слова:
— Валя, прости, это я глупость сказала. Мама тебя очень-очень любит. Просто я тоже очень сильно перенервничала, когда ты потерялся… и просто не знаю, что сказать!
А Михаил говорит «дуй! сильнее! вот так! и ещё раз!», поднося к Валькиному носу бумажные салфетки. И Валька в последний раз издаёт горестный звук, который сменяется салютным восторгом, когда папа Миша подбрасывает его к потолку. Так высоко, что Валька видит на одёжной стойке на втором уровне парадный китель с яркими планками наград, покрытый прозрачным пластиковым чехлом.
— Вот что, ребята, — говорит Михаил после спасения Вальки из омута слёз и соплей, — картошку оставим на утро, а сейчас доедайте ваши бутерброды, и айда в пиццерию. Или нет, в ресторан! Идёт?
— Идёт! — восклицает Валька, уже снова счастливый. Саша сказала, что мама его любит, он прислушался к себе и понял: да, конечно, любит, как он мог сомневаться! А в ресторане можно заказать мороженое. Папа Миша же не знает, что он, Валя, недавно болел, поэтому мороженое разрешит наверняка.
— В пиццерию, — говорит Саша. — У нас за квартиру счета лежат. 
— А я знаю волшебное слово из… из семи букв, которое превращает любого мужчину в саудовского принца, — Михаил выключает конфорку и смотрит на Сашку с улыбкой от уха до уха. — Гарантированная длительность от пяти минут до часа. Угадай какое?
— Заначка, что ли? — с лёгким фырканьем отвечает она. 
— А что такое «заначка»? — спрашивает Валя. — Папа Миша, что такое «заначка»?
Папа Миша объясняет, что такое заначка, и пока Сашка одевается, спрятавшись за дверцей гардероба, у неё в мыслях кружат слова, лёгкие и беззаботные, как бабочки:
[indent]
И наши тела распахнутся, как двери, вверх, в небеса.
Туда, где привольно лететь, плавно скользя.
А там, как всегда, воскресенье,
И свечи, и праздник, и лето, и смех, и то, что нельзя, то, что нельзя!

— Саша, где Валя?
Саша вглядывается в лицо матери. Даже в свете коридорной лампочки видно, насколько это усталый и измученный человек. Что-то не похожа она на счастливую женщину, обретшую счастье… Саше становится неловко за свои недавние мысли — мысли чёрного чудовища с сотого фрагмента, а не любящей дочери. «Иных любить — тяжёлый крест». То-то и оно.
Молодая женщина снова делает над собой усилие и улыбается. Примирительно и даже искательно, почти как в детстве.
— Привет, ма! Миша повёл его в пиццерию перекусить. Сейчас и мы туда пойдём, — она вставляет один хитрый ключ, второй, убеждается в том, что дверь закрыта. — Тут недалеко, на Большой Никитской. Ну, не переживай, всё уже позади, — дочь приобнимает мать и получает в ответ критику:
— Саша, ну какая пиццерия! Ладно, сама травишься, но ребёнка травить пережареннрй пластмассой… И вообще, кто там знает, чего они туда намешивают?
— Мам, давай не будем больше ругаться, а? Тебе самой не надоело? — и Саша снова улыбается. — Я понимаю, что Валька все нервы измотал своим побегом, но нельзя же так себя загонять!
— Я разве ругаюсь, Сашхен? Я правду говорю. Опять у тебя в холодильнике шаром покати? Ты же на тень похожа со своими диетами!
«С какими диетами? — удивляется Саша. Так же пёс Шарик удивлялся: «Я не кусаюсь?»
Они уже спускаются по лестнице, и дочь в который раз слышит, что она не хозяйка, лентяйка, бессердечная и криворукая. В общем, «похороните меня за плинтусом».
— Хорошо, хоть не кривоногая, — пытается пошутить Саша.
Выйдя из подъезда, они пробираются сквозь ряды плотно припаркованных машин, по большей части дорогих и очень дорогих, в совсем не приспособленном для такой автомотонагрузки дворе. Падает снег. Саша вспоминает, как маленькой любила смотреть на кружение снежинок в конусе фонарного света. И мама вот так же постоянно тащила её за собой, понукала и гнала.
Какое счастье, что теперь никто не говорит, что ей делать! По крайней мере, в таком тоне. И какое счастье, что она сама никого не тащит, не понукает и не гонит. Мережковский сформулировал лапидарно: «Господи, благодарю тебя за то, что я никого не убил и никого не родил».
«Независимо от того, каков источник вашей мотивирующей цитаты, не забывайте держать ее при себе, чтобы она во всякое время воодушевляла вас и открыла путь к незаурядной жизни». Очень красивый иероглифический ряд.

无论你的励志名言源自哪里，记得要放在身边，随时激励自己，走出不凡的人生。

Саша выписала эту фразу в блокнот, чтобы сделать свиток гохуа на рисовой бумаге и повесить в коридоре. Знаки на фоне, например, ветки цветущей сливы.
Сама она, конечно, шедевр не создаст, а вот если попросить Славку Разумихина, который учился на курс старше, а теперь подрабатывает в Музее Востока, ведёт курсы каллиграфии и чайной церемонии... Всё-таки какой Мишка молодец, что они живут в таком прекрасном месте, где всё под боком! И все музеи, и все библиотеки, и театры, и путь Мастера и Маргариты, и храм Исповедника Феодора, и Пушкин на пьедестале. «И долго буду тем любезен я народу… что в мой жестокий век…»
— Вот же понаставили своих машин, людям пройти невозможно! — бубнит Ольга Владимировна. — У меня там такси стоит, на Мерзляковском. Хоть бы не уехал… Я обещала, что буду через пять минут, но в этих сугробах…
— Вот и хорошо, попросим подвезти нас, — Саша автоматически пытается вырулить на позитив: когда перед глазами ещё стоят такие вдохновляющие иерошки, о которых она вспомнила, как можно унывать?
Иероглиф — слово и образ, едины, слиты в одно. «Терпение» — нож в сердце, «добро» — женщина с ребёнком. Вот мама — женщина с ребёнком, но про неё сейчас никак не скажешь «добро».
— Ты же сказала, что это где-то рядом! — пыхтит Ольга Владимировна. — Господи, лампочки все побиты, ноги можно переломать, и если кто зарежет, не сразу-то и найдут, по этим вашим подворотням… И это в центре Москвы!
— Если машина ждёт, — терпеливо говорит Саша, повторяя свою мысль, потому что не знает, о чём говорить ещё, — вот и подвезёт нас. Я понимаю, ты перенервничала…
«Но так и будет, мама, если ты хоть чуть-чуть не усмиришься, — это дочь думает уже про себя. — Весь мир будет тебя раздражать и мучить, если ты и дальше будешь бормотать «ведь я этого достойна». Именно этого и будешь достойна, уж не обессудь. А та вторая вдова — из-за тебя вдова, между прочим! — сейчас мучается с двумя маленькими детьми. С двумя!»
— Скажи, ты хоть немножко любишь Валю? — вдруг спрашивает Саша.
— Что значит — «хоть немножко»?! Я жизнь на него кладу… как и на тебя!
— А любишь?
— Саша, ты деньги-то не мотай, — так же внезапно переменяет тему и тон Ольга Владимировна (и беспомощно оглядывается по сторонам: такси нет). — Хоть какую-то подушку безопасности сделай себе… И рожай сейчас, пока силы есть. У меня вот уже совсем нет, если честно. Ты как ушла, я с Валькой просто света белого не взвижу… Живу только на работе, а он совершенно неуправляемый. Всё делает мне на зло!
— Ему внимание нужно, — говорит Саша, изумляясь: она, бездетная, понимает такую простую истину, а её мать, родившая двоих детей, — нет. — А может, это он от ревности хулиганит? Он сказал, что у тебя появился какой-то… м-м-м… приятель...
— Да это квартирант, я квартиранта взяла в твою комнату! — взрывается Ольга Владимировна, совершенно теряя лицо. — Цены же растут на всё, на всё! А ты надушилась, как валютная проститутка!
«Вершина. Отшельник высоко в горах, — думает Саша. — В плаще из снега и камня. Думает вечность».
В молчании они выбираются на Большую Никитскую, нарядную, в огнях и в сияющих витринах на первом этаже каждого дома.
И обе ускоряют шаг чуть ли не бегом, , когда видят, что на крыльце одного из заведений общепита появляется знакомая фигурка в пальтишке с поднятым воротником и в мутоновой шапке.
Валя, вышедший из двери со звонким колокольчиком, держит в руках пакет с логотипом заведения и радостно приветствует родных.
— Мама, а это папа Миша вот тут с собой дал. И сказал, что за нами пр-р-риедет такси… Уже пр-риехало… вот это, навер-р-рное…
Он поворачивается лицом к жёлтой машине у обочины, потом снова смотрит то на маму, то на Сашу.
— А куда он сам делся? — холодно спрашивает Ольга Владимировна. Но говорит с сыном без крика, уже хорошо.
  — Он ждёт Сашу там внутри. А нам с тобой сказал ехать домой.
Ольга Владимировна, не говоря дочери ни слова, берёт сына за руку (Валька, оглядываясь, бросает «Сашхен, пока!»), подходит к такси, спрашивает «на Зеленоград?» и пропадает в салоне.
— Мама, деньги! — кричит дочь и успевает просунуть в приспущенное окошко машины две купюры.
Конечно, нежелание Мишки общаться с тёщей Саше более чем понятно. «Но зачем так-то, выставив ребёнка за порог… Это уж совсем не по-человечески, мог бы хоть поздороваться с мамой…»
Она с беспокойством поднимается на крыльцо, входит в их любимую пиццерию, сразу видит Мишку за столиком, есть и парочки, и семьи с детьми, отмечают день рождения.
Михаил поднимается навстречу жене, помогает ей снять шубку и вешает эту симпатичную одёжку, которую Саша любит, на стойку для одежды.
— Миша, я всё понимаю, но… мог бы с мамой хоть поздороваться! И выставлять Вальку вот так на улицу — это уж совсем не по-человечески!
— Аль, тут небольшая заморочка, — говорит он негромко, усаживая её возле себя и обнимая, а объявившемуся официанту заказывает два апельсиновых фреша, и когда тот уходит, продолжает обычным будничным тоном. — Ты только не поворачивайся. За столиком в простенке, напротив бара, сидит наш клиент. По счастливой случайности. Он тут встречался с одним. Того уже упаковали, сейчас этого пасём.
— Да уж, по о-очень счастливой, — непринуждённо говорит Саша. — Я могу как-то помочь? Может, подсесть к нему? Отвлечь?
— Нет, он уже засёк, что ты со мной, и может что-то заподозрить. Наши ребята здесь, но, видишь, проблематично так сразу. Мы с тобой сейчас сочку выпьем, и ты выходи на улицу, на чётной стороне стоит джип, нарисуй им обстановку. А потом подождёшь меня в «Хлебной Лавке». Не вздумай одна домой возвращаться, хорошо?
— А в «Хлебной Лавке», — спрашивает Саша, — мы не наткнёмся на какой-нибудь джамаат в полном составе? И прочих Насрулло?
— Не, там мы сидеть не будем, а сразу домой пойдём.

Atenae, благодарю за то, что Вы читаете мои мысли о том, через какую тяжкую полосу безвременья проходит наш народ... и жив, несмотря ни на что!
Что касается наблюдений за отношениями между людьми разных поколений и полов, то я ведь сын своей матери, брат своей сестры, муж своей жены, зять своей тёщи, учитель своей ученицы, крёстный своей крестницы. Как же мне не знать бед и проблем, которые касаются их, мучают их?
Характер героинь задан первоисточником, так что это не моя заслуга, а М. и С. Дяченко. Я просто развиваю тему в соответствии с моим разумением.
ИМХО, мужчина только тогда вправе рассчитывать на женщину как на товарища от Бога и ожидать от неё любви, когда сам готов свою жизнь отдать за неё. А "отдать свою жизнь" — это не только от опасности заслонить. Гораздо сложнее отдавать своё время, мысли, сердце человеку, который совсем, ну вот совсем по-другому мыслит, радуется, печалится... Но как же интересно!
Проблема ассиметричности заключается ещё и в том, что значительное место в женской самоидентификации занимает личность мужчины, который ей близок. И если рядом с женщиной нет видимого мужчины, у окружающих её представительниц женского пола появляются вопросы, сводящиеся к банальному "вас здесь не стояло". А для мужской самоидентификации важен мир, в котором есть женщина как неотъемлемая часть этого мира. И поскольку мир есть всегда, и он видим, ни у кого не возникает вопросов в праве мужчины организовывать свою жизнь так, как он это делает. Есть вопросы к статусу в иерархии, но не к самому факту существования. Поэтому "ты девочка, ты должна" и "ты мальчик, ты должен" — несколько о разном. Сколько же драм проистекает от такого взаимонепонимания... Стихотворение Цветаевой "Я тебя отвоюю...", кмк, именно об этом.
И всё равно до того мастерства, с которым Лев Толстой описал чувства Китти на балу, мне далеко. Но я работаю!
И вот Вы же пишете обо всех героях обоих полов в Затонске. Или в Ваших оригинальных повестях. Все они выглядят живыми людьми. Я тоже стараюсь, чтобы герои Дяченко сквозь призму моего видения были живыми (Другое дело, что женщины значительно сложнее устроены, и работать над их характерами — это всегда "езда в незнаемое", а вот описать мужчину очень просто. Этими мыслями я уже делился в комментариях к первым главам.)
Итак, продолжаю повествование:
[indent]
В «Хлебной Лавке», устроенной в духе французских кафе-пекарен, Саша не замечает ни одного свободного места, но официантка, девушка совсем не французской, а среднеазиатской внешности, тут же подходит к новой посетительнице и проводит её на не сразу замеченное место у окна. Саша снимает шапку, бросает шубку рядом с собой на диванчик, и только сейчас на неё нападает нервная дрожь.
У неё так трясутся руки, что она не может развернуть меню.
«Это хорошо, — думает она, — так организм сбрасывает напряжение. Я ведь женщина сказочного ума, и характер у меня такой, что фронтом командовать. Сейчас нужно сделать одно дыхательное упражнение, и всё будет в порядке».
Подходит всё та же официантка, принимает одежду на «плечики», замечает состояние новой гостьи, предлагает помощь.
— Ничего, — через силу улыбается Саша, — просто пообщалась с мамой, и вот… Застарелая болезнь Паркинсона.
— Может быть, чай с мятой? — участливо предлагает девушка. — И у нас есть замечательная новинка: цукаты из корня аира. Очень вкусно. Попробуете?
Саша кивает. Когда официантка отходит, она идёт в уборную, запирается в кабинке («Господи, Господи… а если это и вправду тот самый Насрулло? ну кто тебя дёргал за язык! а если…») и делает десять, пятнадцать, двадцать упражнений: резко выдыхает и с силой встряхивается всем телом.
Становится значительно лучше.
Она возвращается в зал и уже может жить дальше. Слоган заведения — «L’art de vivre», «искусство жить». Она наконец ощущает запах вкусной сдобы, кофе, десертов и лаванды. Слышит звуки: разговоры, звяканье столовых приборов о фарфор, паровые шумы от стойки баристы, приглушённый автомобильный гвалт улицы, что-то ещё… Ни взрывов, ни автоматных очередей. Поздневечерняя Москва живёт в своём обычном ритме. Как жила накануне и после взрывов на Гурьянова и на Каширке. Как жила до и после пожара 1812 года. Как жила до и после пожара 1547 года, когда сгорел первый, деревянный ещё, храм Исповедника Феодора.
«Пожар способствовал ей много к украшенью». Правдивые и жестокие слова профессионального спецслужбиста Грибоедова, который в тридцать четыре года погиб при исполнении, защищая геополитические интересы России на исламском Востоке. Школьникам обычно запоминаются его манерные очочки; Сашка, проходя в Третьяковке мимо знаменитого портрета кисти Крамского, вдруг с удивлением обнаружила, что грибоедовская челюсть точь-в-точь, как у Мишки, только замаскирована элегантным стоячим воротничком, а под фраком и пикейным жилетом скрывается  атлетическое телосложение.
«Мне повезёт больше, чем Нине Чавчавадзе. Я не напишу «ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя» и не буду носить траур сорок один год. Я просто умру с ним в один день».
А джип стоит, она видит из окна чёрный борт с бликами огней от ярко освещённой витрины. Как страшный сон. Со скачками по ветвям реальности.
Подоспел и чай с мятой, и цукаты, Саша отхлебнула, обожглась. Это подействовало не менее благотворно, чем упражнения.
В джипе точно был Дядя Федя, Мишкин начальник, это у него позывной — Дядя Федя, потому что рост всего метр семьдесят, минимально допустимый. А у Мишки позывной — Рома. «Почему Рома?» — удивлённо спросила Сашка, и получила ответ, который её тогда очень умилил: «В твою честь, Аль! Роман же! Книжка! И это всё в стихах!»
Саша Мишкину фамилию не взяла, так и осталась Самохиной. Своя фамилия ей всегда очень нравилась. И не потому, что такую же носит знаменитая артистка, а потому что — «всё могу сама».
Ещё она узнала по голосу Никиту. Или это был Юрка? В масках они все одинаковые. Никогда раньше Саша не соприкасалась так близко со всем этим, Мишка её бережёт. И при всей своей любви к компаниям с гитарой и песнями он приглашает друзей в гости только на день рождения, чтобы не нарушать Сашкину библиотечную тишину, покой её уютного мира. Потому-то она может достигать таких вершин, дышать такими горними смыслами. Дао кэ дао фэй чан дао. «Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни».
«Может, это я всё выдумала, и тот тип вовсе не Насрулло, а какой-нибудь обыкновенный Рулон Обоев, которого повязать вообще ничего не стоит?»
Ну, зачем, зачем она обругала Мишу, будто он не проявил уважения к её маме, если он вообще не знал, что мама приехала за Валькой! Но знал же откуда-то… Вызвал для тёщи такси. Не удивился Сашкиным упрёкам. Понял, что она на взводе после общения с мамой.
«На самом деле он вызвал такси для меня, а не для мамы. Чтобы я отвезла Вальку в Зеленоград. А когда я вошла без Вальки, и с таким лицом, он понял, что мама примчалась к нам, вот и всё. И вообще, у него голова была другим занята, чтобы ещё сопереживать мне по поводу очередного набега мамы! И хватит уже о ней!»
Но тут в новом приступе ужаса Саша понимает, что нет, не «хватит». Она своим болтливым языком не только помянула наглого террориста, который до сих пор уходил из любой ловушки по всей Евразии. Она осудила маму за то, что в результате курортных приключений попрыгуньи-стрекозы Оленьки неведомая жена Валентина осталась вдовой с двумя детьми.
«Господи, какая же я дура!»
Ну, её ли, Саши Самохиной, это дело? Или мама может родить Вальку обратно? Нет. Или Сашино презрение может воскресить Валентина и вернуть его жене и детям? Тоже нет. Единственное, что она может сделать — помочь Вальке стать человеком. Не козлом. Не кобелем. У неё для этого есть множество возможностей. А постоянно пережёвывать мамины грехи — ей самой-то не противно?
Противно. Ужасно противно. Как с той Вирсавией.
Это пару тысяч лет назад было нормой, что отцы могли беспрепятственно обжираться виноградом, а оскомина появлялась только у детей. Сейчас если ты с утра сделал гадость, то ответка придёт ровно в полдень, и именно тебе, а не каким-то умозрительным потомкам. Только тот, кто не судит, не идёт на суд.
И вдова у Валентина невыдуманная. А Мишка без оружия, без брони...
«Господи, помилуй! Маму мою, Ольгу, и моего отца Олега, и меня, в мыслях постоянно превозносящуюся над ними и презирающую их, а на деле имеющую лишь то, что получила от Тебя и от них. Не я им судья, а Ты. Не по моему жестокосердию, а по Твоему милосердию да будет им!»
Саша снова смотрит в окно. Джип на месте. Ничем не примечательный то ли «чемодан», то ли «холодильник», она их не различает. В её глазах эта машина похожа не на чемодан и не на холодильник, а на гроб. Недаром, когда Саша нажимала на распылитель Kenzo, ей вспомнилась женщина, пришедшая к Спасителю с благовонным миром. «Иисус же сказал: оставьте её; она сберегла это на день погребения Моего».
Тушь Max Factor хоть и рекламируют, как нетекучую, но все Дюймовочкины ресницы остаются на салфетках с логотипом «Хлебная Лавка» и на Сашином носовом платке.
И снова официантка подходит к ней, приносит плед, предлагает ещё какао с чизкейком или тирамису. Саша благодарит, просит простой бутерброд, и за едой пытается сосредоточиться только на жевательных движениях. Это помогает взять себя в руки.
Потом она идёт в уборную, промывает глаза и снова подкрашивает ресницы. Тэцу-но каанээсён, «железная гвоздика» — таков похвальный эпитет жене самурая в средневековой японской литературе. Вот и Сашка не роза и не орхидея… а сейчас даже на пролетарскую гвоздику не тянет. Курица, как те тётки говорили. Но если она жива, значит, и Мишка жив, а если он жив, то с какой стати она так раскисла?
Она возвращается за свой столик и смотрит в окно. Джип стоит. «Господи, ну что же они так долго-то?»
На этот раз Саша замечает не только очертания машины, но и странный для интерьера этого кафе предмет на окне, полускрытый цветочным вазоном: прямоугольная доска размером с книжную обложку с наклеенной на ней бумажной иконой. Строгий белокрылый ангел со скрещенными на груди руками в густом облаке.
Первое её побуждение при виде таких крыльев — молитва к Архангелу Михаилу. К Саше приходит утешительная мысль: «Почему же не в интерьере, очень даже! «Хлебная Лавка» — прямо Вифлеем, Бейт-Лехем, Дом Хлеба!»
Она кладёт в рот последний пряный цукат, оставшийся на тарелке («Видишь, принимаю настойку аира», — мысленно говорит она ангелу) и поднимается, чтобы рассмотреть образ поближе.
— Вы даже можете забрать себе, — говорит приветливая официантка, видя внимание гостьи к иконе. — Её уже давно у нас кто-то оставил. Как-то и убрать неловко, и не к месту она. Возьмёте? Как подарок от заведения?
Саша благодарно кивает, берёт икону в обе руки и сейчас видит, что это не Архангел Михаил.
Так древние иконописцы изображали Сына Бога-Отца, который во времени ещё не воплотился. Ещё не стал земным человеком Иисусом, сыном Марии, не родился в Вифлееме, а находится вне времени и пространства. В пакибытии, звучит это на церковнославянском. Лишь в нимбе Самого может быть нарисован знак Божественной Силы: красный и синий прямоугольники с вогнутыми сторонами и длинными острыми углами.
(«Потому на кокардах многих силовых структур в христианских странах изображены такие восьмиконечные штуки, — объяснял как-то Мишка. — Выражение идеи, что «власть от Бога» и «начальник носит меч тебе на добро». В нашей армии и милиции лучи на кокардах — это оно и есть, только сильно стилизованное. Советские солдаты и офицеры даже не подозревали, что их головы освящает Божественное Присутствие!» Саша тогда уточнила: «Вот эти оборочки?»)
Икона называется «Благое Молчание». Надпись вязью подтверждает Сашино предположение: да, это именно Он, Непроявленный Сын.
И хотя на Стоглавом соборе постановили, что дерзать к настолько высоким тайнам художники не имеют права, однако икону нет-нет, да и воспроизводили старинные мастера.
Образ, в руках у Саши, конечно, копеечный, рядовой продукт современной полиграфической промышленности. Но сейчас он видится ей подарком такой ценности, который сравним разве что с «Троицей» Рублёва.
Она садится на диванчик и прижимает доску к груди.
«Господи, дай силы моему мужу Михаилу послужить Твоему Замыслу и Твоей Власти! Пошли его, как грозного ангела, на смерть смерти, на погибель губителю!»
Так она сидит в безвременье, пока не подходит официантка.
— Вы извините, я бы уже давно ушла… в таком настроении, — говорит Саша. — Но я жду… своего… Спаса-в-Силах. Он обещал прийти до закрытия.
— Да я просто хочу убедиться, что вы повеселели! — говорит девушка, луноликая роза Востока. — Мы до одиннадцати работаем, время ещё есть. А он обязательно придёт. Вам понравилось наше какао?
— Я тоже хочу ответить на вопрос, понравилось ли мне ваше какао, — говорит появившийся у столика Михаил, живой и здоровый. Он наклоняется, целует онемевшую Сашу в щёку и на пару секунд задерживает нос у её шеи под волосами. — И ещё, пожалуйста, что-нибудь посущественнее. Мясной пирог или блины с сёмгой. Или, знаете, девушка, давайте и то, и то. И ещё…
Он уже собирается снять куртку, но опомнившаяся Сашка вскакивает.
— Нет, ничего не надо! Счёт, пожалуйста! Миша, дома у нас есть и растворимое какао, и макароны по-флотски, и консерва горбуша. Ты же обещал, что мы не будем здесь задерживаться!
— А я обещал? Ну… ну, тогда пойдём, конечно… А это что? — он берёт в руки икону, без всякого стеснения перед французским интерьером осеняет себя крестом и вслух читает надпись: — Благое Молчание…
Официантка с интересом рассматривает пару, прежде чем отойти к конторке и выбить чек.
— Это мне орден вручили, — говорит Саша. — Как работнику тыла. Наверное… Наверное, за макароны по-флотски. Вкусные же получились?
— Волшебные макароны сказочного флота! — отвечает он.
— Миш, посмотри, в твой карман поместится?
Да, широкие накладные карманы его куртки рассчитаны на то, что в них можно положить книгу. Устроив икону в кармане, Михаил ищет глазами Сашину одежду, приносит, облачает Сашу («Как в то облако!») и снова на мгновение забирается носом к ней под волосы. Под её стрижку каре, которую ещё в Торпе ей рекомендовал один старшекурсник как лучший вариант для её лица.
Саша хочет посмотреть в чек, но Михаил перехватывает её руку и кладёт на подносик полагающееся и чаевые.
— Я ещё от себя хочу дать на чай, — говорит Саша. — За такой подарок…
— Мы к вам ещё обязательно зайдём, — улыбается Михаил официантке.
В последний раз Саша бросает взгляд в окно. Джипа не видно.
— Всё получилось? — спрашивает она, когда оказывается на улице и жадно вдыхает морозный воздух.
Господи, до чего же хорошо жить на белом свете и идти по любимому городу домой!
— Да, в лучшем виде. И знаешь, чего я попросил у Дяди Феди в качестве поощрения за бдительное несение службы в свободное время?
— Наверное, три дня выходных?
— Именно!
— Миша, ты знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете?
— Смутно догадываюсь. Просил три, но получил два. Могу завтра выбить коврик и дорожку. И что-то мойка плохо стекает, надо прочистить… А у тебя на завтра какие планы?
— Библиотечный день, консультация по диплому, и ещё во второй половине дня экскурсия. Но короткая, с двух до четырёх. В пять я уже вернусь.
— А можно я с тобой пойду? На экскурсию?
— На китайском?
— Ага. Полюбуюсь на тебя. Послушаю, как моя рыбка чирикает по-птичьи. Кстати, Ольга Владимировна сбросила SMS, что они благополучно доехали, и салат оказался вкусным.
— Спасибо тебе, Мишка. Ты у меня самый-самый лучший и самый-самый олимпийский!
— Не побеждать, а участвовать? Да не согласен я!
— С Энгельсом или с Каутским?
— Да с обоими! Подожди, Алька… Если уж вместо ресторанного мясного пирога мне причитаются твои макароны, так дай мне хоть понюхать ещё раз всю твою красоту…
Он обнимает её в той самой подворотне, о которой Ольга Владимировна высказывалась в негативном ключе, и глубоко вдыхает её запах.
— Ты заметил ещё в пиццерии, да?
— Алька, ты просто хулиганка — таким пшикаться! Да я думал только о том, как этого м… В общем, как бы побыстрее закончить со всем этим и приступить к исполнению обязанностей принца-консорта при государыне-рыбке!
— И это всё в стихах?
— Да, в самых возвышенных! И вообще, мы с тобой как-то очень медленно бредём.
— Ну, конечно, если ты будешь лезть целоваться возле каждого столба… Миша, а что если послезавтра забрать Валю у мамы и сходить с ним в кино? Или в аквапарк? Чтобы она хоть один день отдохнула. Говорит, он постоянно вредничает. Не хочет в сад ходить, и вообще… Проблемный. Если он проблемный в пять с половиной, то что же будет в пятнадцать?
— Да какой же он проблемный, Алька! Отличный парень, просто им заниматься нужно! Играть, бегать с ним, книжки читать! В следующем году хорошо бы его отдать в спортивную секцию. И вообще, надо как-то поощрить за посильный вклад в антитеррористическую операцию. У нас, конечно, тесновато для трёх человек… Но если бы Вальку у нас зарегистрировать, чтобы он начал учиться в хорошей гимназии... Как ты думаешь? Спать он может на кухонном диване, и уроки там делать. Все культурные места у нас в шаговой доступности: кружки, развивающие всякие дела для детей, так что возить никуда не надо, сам дойдёт. Разве что кормить его… Но я могу привозить с базы, у нас очень хорошая столовая, дома только разогреть.
— Ну… К школе можно будет подумать. Просто, понимаешь, как же мы будем… Ну, жить вместе… Мы с тобой.
— А в чём проблема? Поставлю на дверь в комнату защёлку.
— А если он будет подслушивать?
— Алька, лучше, чтобы он знал, что мы друг друга любим, и что семья это святое, чем его просветят во дворе.
— Миша… Ты, что, действительно хотел бы заменить ему отца?
— Он же мне не чужой. В некотором роде я имею отношение к его жизни. Что же это, я с чужими пацанами работаю, а свой вырастет как трава? Это как-то неправильно. А так будет у нас друг, товарищ и брат. И если он будет учиться в школе через дорогу, а на выходных ездить к матери, то будет больше её ценить. Я, знаешь, Ольге Владимировне за тебя очень благодарен! Просто предпочёл бы, чтобы она появлялась у нас в строго определённое время. А вот Вальку надо спасать.

Стелла, большое спасибо, что читаете!
Американский психолог Соломон Аш своими экспериментами в 1950-х годах доказал, что при массированной обработке пропагандой лжи треть любой группы соглашается с тем, что длинное — это короткое. Но! Две трети сохраняют трезвый взгляд. По-моему, это вселяет оптимизм
Проповедь предательства, измены апеллирует к тому, что человек — это животное. Именно к этой лжи массированная пропаганда пытается привести человечество, но это ложь. Человек — это совсем другое качество.

Самое прекрасное в любви, на мой взгляд, то, что она (как верно подмечено Шаулем из Тарса, который стал св. Павлом) никогда не перестаёт. Это её неотъемлемое качество, основание, которое не вынуть из постройки.
И до чего же радостно наблюдать любовь, Вы правы! Будь то в своей жизни или в жизни других людей.

«Может, Борька тоже проспал? Утомился эмоционально, вот и дрыхнет до сих пор?»
Он спустился с крыши в пустой дом. При ярком дневном свете русалочье присутствие бросалось в глаза везде, особенно в ванной, которую он не сразу-то нашёл. Это жилище сразу было сделано на большую семью, не то что собственный Крокодилов домик.
И ещё из-за полупрозрачной занавески, заменявшей дверь, по всей видимости, в комнате Ланы, тёк тончайший аромат, необыкновенно приятный даже для райских запахов Раа. Пахло то ли свежим апельсином, то ли мандарином, то ли ещё каким-то цитрусом, вроде экзотического кумквата… Саша Самохина от таких духов точно бы не отказалась.
«Чувствуя влечение к женщине, я заранее предвижу неприятности», — вспомнил он фразу, набранную крупным шрифтом в газете «СПИД-Инфо», которую читал сидевший рядом с ним в метро дяденька предпенсионного возраста. Он тогда подумал, что запомнит этот миг на всю жизнь: покачивание вагона, едва уловимый шелест газеты, желтоватый свет, чувство полной опустошённости. И действительно запомнил. Он ехал смотреть квартиру на Ореховом бульваре. Этот вариант нашла Тамила Аркадьевна и вручила ему бумажку с адресом и уничижительными словами.
И ещё он подумал: «Как же Саша возьмёт к себе брата, если ко времени его школы она собирается на целый год ехать на Тайвань?»
Этот странный вопрос, раз появившись, настолько захватил ум Крокодила, что он даже головой потряс. Собственно, какое ему дело до Сашиного нежеланного и нелюбимого брата? Вот сам он, Андрей Строганов, стал бы принимать участие в жизни своего брата, родись он у матери?
«Наверное, всё зависело бы от отчима. Если бы отчим нашёл другую бабу, а пацана забросил, я, пожалуй, взял бы его к себе. Если бы у нас была разница, как у Саши с Валей, то в его семь лет я бы уже был разведён и жил один на Ореховом. Только неизвестно, как бы к его наличию отнеслась Лида. Но то, что я бы меньше ходил по бабам — это факт».
[indent]
Умывшись, Крокодил вышел из дома и увидел, что Борька деятельно занимаемся общественно-полезным трудом: осматривает подросшие саженцы будущих паучьих кустов и что-то к ним подсаживает, где-то что-то подвязывает, замеряет расстояние рулеткой… Заметив гостя на пороге, он встал с колен, свернул рулетку, положил её в карман и отряхнул руки.
Крокодил присмотрелся к парню. Он не был похож на брошенного Ромео, который всю ночь обливался слезами. Напротив, лицо его сияло радостным ясным светом.
«Воистину работа лечит. Любимая работа».
Парень двинулся навстречу гостю. Крокодил сказал укоризненно:
— Боря, что же ты меня не разбудил…
Борька ликующе провозгласил:
— Андрей Васильевич, вам не нужно креститься! Вы уже крещены! Вот, — парень полез за шиворот, расстегнул цепочку, на которой висела его плашка гражданского статуса, простой деревянный крестик и блестящий металлический медальон, и этот самый медальон снял и вручил Андрею Строганову. — Это ваш крест. Вам передали.
Пока парень снова застёгивал свою цепочку, Крокодил бегло осмотрел вещь. В первую секунду она своей формой даже чем-то напомнила ему приснопамятный кулон девицы с грудями, так сразу крестом это было трудно назвать. Скорее, серебряным облаком с золотым ободком.
«Облако, сизо облако…»
На лицевой стороне Бог сидел на троне и держал раскрытую книгу с двумя крупными буквами «альфа» и «омега». На обороте славянской вязью, с ерами и ятями, было написано: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга, яко же возлюбих вы, да и вы любите себе».
«Вообще-то Аира говорил, — вдруг вспомнил Андрей Строганов, — что я крещён огнём».
И даже припомнил точную фразу: «Считай, что ты прошёл крещение огнём и можешь по праву поклоняться Творцу в духе и истине». Её слышал и Тимор-Алк. Наверняка это его подарок.
«Только откуда Тим узнал, что я попрошу крестить меня Борьку, а не Еву Новикову? Может, Аира сказал?»
— И знаете, кто передал? — продолжал Борька тем же ликующим голосом. — Сам святой Мадьяр Мозеш! Моисей Угрин, Угрин — это по-русски венгр. Он мне приснился сегодня ночью, представляете?! Будто меня разбудил свет из окна, я думал, что уже солнце так высоко, вскочил — а там он стоит, за окошком. Попросил передать вам, что вы уже крещены, и положил на подоконник этот крестик для вас. А мне дал ветку лилии и сказал прямо вашими словами: «Она вернётся!» А когда я проснулся уже по-настоящему, рядом со мной лежала его ветка с цветами. И крестик, который я для вас сделал, деревянный, вот как у меня, — Борис снова вытащил из-за пазухи цепочку и показал Крокодилу свой нательный крест, — превратился в серебряный с золотом! Пойдёмте, я вам эту лилию покажу, я её в банку поставил, вдруг корешки пустит?
Андрей Строганов, продолжая вертеть крестик-облако в пальцах, вспомнил приснившуюся ему и так же ставшую явью деревянную фигурку. Ритуальное жертвоприношение «Пылающий Костёр».
Так сказать, перевод с одного культурного кода на другой.
Но на кресте, полученном от Борьки, Бог был уже не священной Жертвой, а Царём в Силе и Славе. Властелином миров. Прямо как на иконе Рублёва в Третьяковке. «Спас в Силах» называется.
По причудливой ассоциации вспомнились слова Аиры о том, что после пробуждения в часовне на Белом острове — после жизни на Земле — тот вышел и поцеловал родную землю.
На миг в сердце у Крокодила даже вспыхнула безумная надежда: а вдруг он окажется на Земле, если поцелует этот крест? Может, ему присудят продление земной жизни… в пенитенциарной системе… для исправления…
Окажется на Земле, пусть даже валяясь на своём Ореховом бульваре в непотребном виде — пьяным, или после драки, или после ограбления. Или пусть не на бульваре, а в автозаке или в КПЗ, или в СИЗО, или в местах ещё более отдалённых, но на Земле! Пусть даже не в России, а на Баунти! Он и с Баунти найдёт дорогу к родному дому, даже без денег и документов. Только бы там оказаться, в своём времени. Кстати, посольство Новой Зеландии находится возле Крымского моста. «Пальма в снегу, Ялта зимой…»
Андрей приложил крестик к губам и даже зажмурился.
Увы, не с его счастьем. Ничего не произошло. Так и стояла вокруг непыльная Раа со всем её яркими красками, сочной зеленью, тихим ветерком и мягким солнцем.
И он поплёлся вслед за Борькой смотреть потустороннюю лилию.
[indent]
Экзотическим цитрусом, оказывается, пахли цветы с приснившейся Борьке ветки.  Два крупных белоснежных цветка с жёлтыми тычинками, точь-в-точь, как у земной лилии, осязаемые, с приятными на ощупь шелковистыми лепестками. Ещё несколько бутонов висели нераскрывшимися.
Самое удивительное, что запах цветов полностью снял чувство голода, стоило Крокодилу понюхать их. Он буквально насытился их духом, без всякого завтрака и обеда.
— Vissza fog térni, — сказал счастливый Борька, тоже понюхав цветы и садясь на свою широкую двуспальную кровать. И перевёл: — Она вернётся!
— А кто этот… твой земляк? — спросил Крокодил, по-раянски усаживаясь на широкий подоконник рядом со стеклянным сосудом, в который хозяин поставил цветущую ветку. Крестик-облако уже висел у него на груди рядом с плашкой гражданства.
— Мадьяр Мозеш? Вы знаете святых Бориса и Глеба?
По Борисоглебскому переулку, с двух-трехэтажными домами типичной  московской застройки XIX века и музеем Цветаевой, проходил один из пеших экскурсионных маршрутов его турбюро. Останавливаясь воле музучилища имени Гнесиных, Крокодил всегда говорил, что ранее на месте корпуса советской постройки находилась церковь святых Бориса и Глеба, которую закрыли и в 1936 году снесли. В двух словах рассказывал и о самих князьях, первых святых на Руси и покровителях Русской земли, которые пошли против идеи братоубийства ради власти. Ценой своей жизни дали состояться древнерусскому государству. «Как отмечал летописец, «с того времени затихла на Руси крамола».
— Ну, лично, конечно, не знаком, — усмехнулся Андрей Строганов. — А ты?
— А я некоторым образом, — вернул Борька смешок. — Я родился в день их памяти, шестого августа. Мама назвала меня именно в честь князя Бориса.
«Да понятно, что не в честь Ельцина», — беззлобно подумал Крокодил. Какой мог быть негатив в таком нежном цитрусовом аромате?
— … его, правда, в крещении звали Романом, так что мама выбирала, как меня назвать, Борисом или Романом, но Борис ей больше понравилось. А святой Мозеш состоял у него на службе. Их было трое братьев-венгров: Эфрем, Мозеш и Дьёрдь, это Георгий по-русски. Они были телохранителями князя Бориса. И все трое стали русскими святыми. Вы, конечно, про них не слышали. Русский народ большой, у него много героев. А наш народ маленький, память о своих великих людях мы бережём… Венгрию же сначала тоже крестили греки, но когда начались трения между Римом и Константинополем, немцы, с которыми мы жили немирно, начали наших притеснять. Под предлогом, что мы неправильно крещены. Тогда многие венгры ушли на Русь, чтобы не предавать веру… Я в детстве был страшным заикой, и одна бабка подсказала маме свозить меня в Киев, в Лавру, к мощам святого Мозеша. Чтобы он именно как земляку мне помог. Над его стеклянным гробом, а там мощи лежат в таких стеклянных гробах, — Борька очертил пространство руками, — висела его икона. С этой лилией. И запах такой апельсиновый… Я его во сне по лилии и узнал, и по её запаху. На иконе-то он был в монашеском одеянии и старый, а во сне — где-то вашего возраста, и такой, знаете, в кольчуге, с мечом, крепкий, широкоплечий. С яркими зелёными глазами и золотой гривой… Прямо лев!
— И что, помогло? — спросил Крокодил, когда молчание затянулось. Видимо, парень тоже вспоминал свою жизнь на Земле, как недавно он сам вспоминал Борисоглебский переулок. — Перестал заикаться?
— Да, я стал гораздо твёрже говорить, — кивнул Борис. — Хотя полностью всё прошло только здесь. Я это считал таким… Указанием, что ли. Чтобы не загордиться. Помнить, что слабость телесная это ерунда по сравнению со слабостью духа. Заикание мне даже помогло развить волю, не обращать внимания на насмешки. И не принимать себя слишком всерьёз… Да, так вот про святого Мозеша: когда князь Борис отказался бороться за власть против своего брата Святополка, русская дружина бросила Бориса, и при нём остались только братья-венгры. А когда напали убийцы, младший брат закрыл князя своим телом. Это на больших иконах с жизнеописанием всегда изображается. Ведь Бориса не сразу убили, он увещевал воинов Святополка, чтобы те одумались, не брали грех на душу… А Эфрем и Мозеш отбились и убежали. Им потом стало очень стыдно, что они бросили и господина, и брата. Эфрем вообще оставил воинское ремесло, уехал на север, в Новгородскую землю, основал Борисоглебский монастырь... Кстати, древнейший на Руси, старше даже, чем Киево-Печерская лавра. Он же был самый старший из братьев… Он и Мозеша звал с собой, но тот хотел воинской жизни. А может, и отомстить хотел за Дьёрдя, кто знает? Тогда пережитки дикости были очень сильны, всё-таки одиннадцатый век. «Я убиваю — это хорошо, меня убивают — это плохо». И Мозеш перешёл на службу к сестре Бориса Предславе и брату Ярославу, который потом стал Мудрым. А на стороне Святополка выступил польский король Болеслав, и разбил русское войско, разграбил Киев и отправил в Польшу многих пленников, в том числе Мозеша. Думаю, непросто это было ему — при такой огромной физической силе идти от поражения к поражению.
«А ведь этот Борька совсем не так прост, — подумал Крокодил, слушая рассказ. — Вообще, что мы знаем о людях? То, что придумываем себе о них, глядя на внешность?»
— Да, Мозеш был очень красивый. Уж если я это видел, то в женских глазах… В общем, его купила одна придворная дама, молодая вдова. Для постельных утех. Но он сказал, что так унижать дар Божий, счастье тела в любви — это дело сатаны, и брезговал всеми её предложениями. Хотя она и запугивала его, и лаской хотела взять, и даже предлагала выйти за него замуж, а потом снова приказывала избивать... Знаете, Андрей Васильевич, теперь я понимаю, что дало ему силу выстоять. Хотя он этого мне не говорил, но я уверен, он знал, что такое настоящая любовь. Может, даже любил княжну Предславу… и, понятное дело, не надеялся на взаимность… А её тоже захватили поляки, и король Болеслав изнасиловал её на глазах у пленных русских воинов. И когда Мозеша снова избили по приказу вдовы и бросили в подземелье, там к нему таинственно — во сне или в бреду… в общем, в тонком состоянии — явился некий старец. Постриг его в монашеский сан и сказал, что его место будет в Киеве, в прославленной обители, и будет он там служить навеки, пока стоит земля. Через некоторое время вдова решила, что пленник уже достаточно намучился в голоде и холоде, и снова спросила его, чего он желает — сгнить в подземелье или стать её мужем. Мозеш сказал, что его сам Господь постриг в монахи, так что теперь он принадлежит Богу, а не ей. Тогда полячка велела его оскопить и вышвырнуть вон. Он выжил, но его так тяжело искалечили, что он мог передвигаться только с палкой. С большими трудами, милостью Божией и помощью добрых людей, добрался он до Киева… Ну, и там узнал, что появились подвижники веры, которые роют пещеры в холмах, чтобы жить с молитвой ради Бога. Тут-то Мозеш понял, о каком монастыре говорил ему старец в темнице, и попросился к братии. Так он жил и трудился в обители до самой своей смерти. Во время службы его поминают в числе первых монахов Киево-Печерской лавры как великого подвижника веры. Который своей жизнью доказал, что Бог есть любовь. А раз так, то разменивать любовь нельзя ни на что. И сейчас, видите, святой Мозеш тоже трудится, не оставляет своих!
— Знаешь, Боря, — пробормотал Крокодил, — в данном случае я меньше всего подхожу под определение «свои».
— Ну, почему же? — улыбнулся Борька. — Вы ищете Бога и помогаете тем, кто нуждается в помощи. Кого же ещё тогда своим называть? Кстати, вместе с крестом он просил вам передать, что терпение себя и своего недостоинства — подвиг не менее трудный, чем победа над собой. Ну, вот, теперь я чувствую себя полностью исполнившим долг: всё вам передал.
— Да, я пойду, — сказал Крокодил, слезая с подоконника. — Спасибо, Боря. И если что — я всегда на связи. Кстати, вот что ещё хотел спросить: в местности, где я живу, появилась идея построить храм, большой. Может, как храм Христа Спасителя. В благодарность Богу за спасение Раа от разных катаклизмов. Нравится тебе эта идея?
— Своими силами мы можем построить разве что часовню, как на Белом острове. Сейчас у нас же нет ни святых предметов, ни священника… Но в любом случае, если нужна будет какая-то помощь на строительстве, зовите. Думаю, если Там, — Борис поднял указательный палец вверх, — решат, что на Раа нужен храм, он появится. Давайте я вас провожу.
— Нет, не нужно, я сам найду дорогу. Лучше будь дома, а то, может, твоя Лана прямо сейчас вернётся, а ты ходишь неизвестно где...

Atenae, к слову, знаете, как на церковнославянском языке называется это самое упоение своими несчастьями? Сластолюбие. Парадоксально, да?
Но если присмотреться более прицельно, то ничего удивительного нет. Самая большая прореха в душевном здоровье — это когда у человека проблема с принятием себя. Сначала болячка формируется в детстве, когда родители не любят (а ребёнок к себе относится так, как к нему относятся родители), а потом рассмотреть уязвимые места в себе мешает тщеславие: "Как же, я!, я!!, я!!! — и вдруг не великого ума, не высокого полёта и не других каких достоинств", причём кем и зачем выставлена планка достоинств, что это за достоинства, и не лучше ли послать по известному адресу данные достоинства — это в расчёт не принимается.

И вот человек принимает разнообразные "антидепрессанты", чтобы оглушать себя и не оказываться внутри себя, наедине с собой. Потому что иначе придётся признать, что губит людей не пиво само по себе, а потакание своим сиюминутным страстям.

Когда ты принимаешь себя как единственную и неповторимую личность, которая в мире не случайна, а очень даже нужна мирозданию, но — увы! — имеет ряд повреждений, то отделяешь себя от повреждений. Ты — вот он, а повреждения — это не ты. И интересуешься, как преодолеть немощь, которая от них проистекает.
Пример: потерял Маресьев ноги. Но научился ходить на протезах и даже летать. Выросли у него ноги? Нет. Научился он снова летать? Да. Потому что 1) в человеческом организме и духе заложены величайшие силы; 2) он проявил волю к преодолению неблагоприятных обстоятельств.
Как, по легенде, ответил Паганини на вопрос: "А что, если в следующий раз недоброжелатели перережут вам все струны на скрипке?" — "Тогда буду играть без струн".

Таков трезвый, а не сластолюбивый подход к себе. Каждый из нас болен всевозможными пороками. Можно ими упиваться и постоянно жалеть себя. А можно с ними бороться, чтобы они не мешали жить и замечать, насколько жизнь прекрасна. Причём наука это такая, что сам по себе ты приступить к деланию не можешь, быстро утомишься, почувствуешь предел своих сил и махнёшь на себя рукой: "Вот он, ваш Шариков, ешьте его с кашей!"
И желающие "съесть Шарикова" найдутся. Вы же в "Чертознае" описали крайний случай, графа Толстого.

К счастью, ты никогда не сам по себе — и речь не о телевизоре ))
Вот Отец, общения с которым всю жизнь так жаждал герой, уже прямо говорит ему открытым текстом, две ступени в этом исцелении:
1) яко же возлюбих вы
2) да и вы любите себе.

Вроде бы герой должен поправиться. Во всяком случае, логика развития его характера даёт надежду ))
Вот цитата из школьного сочинения:
"Александр Сергеевич любил своего героя за честность, порядочность, невозмутимость. Онегин не боялся высказывать своё мнение, доказывать точку зрения и быть самим собой. Кроме того, он учился на своих и ошибках. После того, как Евгений осознал свою любовь к Татьяне, он принял решение бороться за своё счастье (как он понимал счастье — прим. моё, С.д.). Герой впервые показал мужество, силу и искренние чувства. Но Пушкин покинул Онегина в самый тяжёлый для него период. Возможно, он просто не хотел видеть переживания своего детища…"

Смею Вас заверить, Андрея Строганова никто не собирается покидать в самый тяжёлый для него период )) Будет жить, герой нашего времени.