Стелла, это у меня так с Толстым — очень не люблю как личность. Но его высокое мастерство непререкаемо. "Он умел бумагу марать под треск свечки".
А для меня Достоевский — идеал писателя (и когда я читаю, что кого-то называют "вторым Достоевским", например, Кафку или Робертсона Дэвиса, так прям бегу читать. Хотя не уверен, что сам Фёдор Михайлович был прекрасным человеком в общении, скорее, наоборот.
Итак, продолжаю.
[indent]
Крокодил представил Сашу Самохину в слякотные октябрьские дни у телевизора. Или Саша не смотрела телевизор, а стояла под стенами дома культуры, захваченного чёрными тенями с автоматами? Или тупо ходила на работу?
— Покажи, что за крест ты получил, — услышал он голос Аиры и вернулся на Раа. Пересел ближе, чтобы тому было удобнее рассмотреть удивительный дар.
Но ещё две-три секунды на щеках землянина будто чувствовались капли водяной взвеси. Не дождь и не туман, а что-то среднее. Очень тягостное настроение в такую погоду.
— Спас в силах, — сказал Аира, разглядывая, ощупывая и даже обнюхивая реликвию (Крокодил в который раз поразился, как быстро и энергично может двигаться раянский нос.) — Ну, слава Творцу-Создателю. И Саша спасена, и ты помилован. Как и было сказано: «иди и больше не греши». Я рад.
Хотя в голосе раянина не звучало той горячей радости, которую Андрей Строганов хотел бы слышать по отношению к себе, но глаза, по крайней мере, перестали быть серыми, приобрели сиреневый цвет. С такого близкого расстояния Крокодилу была хорошо видна бархатистость их радужки, подчёркнутая иссиня-черными ресницами. Не пластмассовые пуговицы, а обтянутые тканью. У бабушки было такое платье, богатого бархата.
И запах раянина он уловил, даже своим нечутким носом. От Аиры пахло не кожей, не потом и даже не древесиной, и не плюшевой тканью, а как от нагретого утюга. Едва уловимо, но однозначно: окалиной.
«В прямом смысле железный человек. Iron man. Не человек-паук, а человек-утюг. И током бьёт при неисправности. Как в песне Оззи Осборна: «He was turned to steel in the great magnetic field where he traveled time for the future of mankind». И Альба от такого запаха впадала в сексуальный экстаз? Или, может, наоборот, перестала впадать, когда он из человека превратился в дестаби? Сбежала от него, как убежало бы дерево от топора?»
Аира шумно вздохнул, и его странный запах парадоксальным образом исчез, уже не улавливался носом Андрея Строганова. Но глаза по-прежнему оставались печальными, и морщина на переносице не разгладилась.
Отпустив цепочку, на которой висела Крокодилова плашка гражданства и крестик-облако, раянин сказал, глядя на доски:
— Ладно, пока дело дойдёт до гамаков… Где лежит твоя книга? Может, там тоже обнаружится что-нибудь утешительное для Раа?
— Я просто положил в сеть, где всё обо мне. Слушай, Аира, а ты… Ты на Земле и вправду Саше не изменял?
Раянин задрал брови и перевёл на землянина недоумённый взгляд. И фыркнул то ли рассерженно, то ли смущённо:
— Корни и кроны, и ты туда же!
— Что, Саша так сильно ревновала?
— Ужасно.
— На ровном месте?
Аира опустил глаза, сказал сухо:
— У неё на сердце не было живого места от ран. Как отдали её в детский сад в полтора года, так и началось: все бросили, никто не любит… У тебя, по крайней мере, была бабушка. А у неё никого. Она вся была прямо как заминированная. Своим страхом и комплексами. Как тот ДК. И матушка её, Ольга свет Владимировна, контуженная так же, как Шана… Там просто поколения нелюбви. Чуть ли не до Отечественной войны двенадцатого года. Тысяча восемьсот. А то и глубже. «Мы долго молча отступали…»
— Понимаю, — сказал Крокодил. — Но ты же… разминировал?
— Старался. Иной раз думаешь: проверено, мин нет — и вдруг как бабахнет…
— Но ты любил её?
— Ну, разумеется! До последнего вздоха! Стихи даже писал, ты же свидетель! Правда, она тоже очень старалась. Поверить, что я её люблю. Примерно так, — раянин наконец чуть улыбнулся, — как ты стараешься поверить в Творца-Создателя. Ведь тоже получил уверение, а всё равно не веришь до конца. Так и она. Знала же, что без неё я не представляю себе счастья — но при этом тайком искала на моей одежде волосы воображаемых блондинок. И одновременно таджичек. Постоянно обнюхивала, пахнет ли от меня другой женщиной... Эх, Алька, солнечная галька…
— Но ты же говорил, что вы жили душа в душу!
Аира откинулся на траву, вытянул руки за головой.
— Да, мы жили душа в душу. Но иной раз наши души друг о друга так скрежетали… Нужно было подливать масла. (Тут он хмыкнул уже веселее.) Масла в огонь. Ещё у Саши был комплекс по поводу своей внешности, особенно по поводу носа: некрасивый, толстый, в общем, как картошка. Что там было такого плохого в её носе — хоть убей, не понимаю. Я его просто обожал: милый, толстенький такой, ну хоть какой-то изъян в её перфекционизме! Но нос — это было ещё в рамках. Можно было сослаться на Ахматову, или сказать, что если я захочу поцеловать, то не промахнусь, и её образ мне дорог с носом. И что Майкл Джексон тоже хотел сделать пластическую операцию, и сделал — себе на горе. Господи, сколько же нервов это забирало… Пока она, наконец, не почувствовала на опыте, что невозможно зафиксировать любовь. Нельзя прибить ее гвоздями так, чтобы она никуда не дергалась и не сбежала.
Аира закрыл глаза и вдруг пробормотал с горькими складками у губ:
— Эта молодая вдова, Ана… Творец-Создатель, надоумь её на благую скорбь. На страдание, очищающее душу. Потому что у меня сейчас мозги закипят.
Тогда землянин, преодолевая страх от огненного удара, положил пальцы на виски раянина, как, бывало, тот сам делал, чтобы облегчить тоску Крокодила Андрюши по потерянному дому и превратить его в дирижабль с сияющими знаками.
Лампочка на лестничной площадке перегорела в тот самый миг, когда Саша нащупывала ключи в сумке. Ещё один штрих в пейзаже этого раздёрганного дня.
С утра опоздала на заседание кафедры, получила втык, прощай премия. Потому что Мишка (который вернулся с дежурства ночью и крепко спал, когда она переползла через него, придавив будильник на первом же звуке), услышав хлопок закрывшейся за первоклассником Валькой двери, тут же приоткрыл один глаз и произнёс: «Тогда не то, что ныне — при государыне служил Екатерине! А в те поры…»
А потом открыл оба глаза — Саша как раз сняла своё японское кимоно с драконами, чтобы одеваться на работу — и издал такой горький вздох одиночества, что она просто не могла не поцеловать его. А от него ещё попробуй вырвись!
Он-то продолжал дрыхнуть дальше, а Саше пришлось выслушивать от шефа, можно сказать, перед строем. И на лицах некоторых коллег были ядовитые ухмылки. Что ж, каждый удовлетворяется тем, что ему доступно. Педколлектив — сборище хуже театра, честное слово! Осталась на кафедре родной альма матер — полезай в кузов...
Из-за Вальки им с Мишей теперь приходилось искать место и время для уединения, как подросткам на Баунти. Лишь в выходные брат уезжал в Зеленоград к маме, да и то нередко возвращался не под вечер, как было договорено, а днём, потому что новый дядя — на этот раз Жора — соперника за сердце Ольги Владимировны не жаловал.
Но в субботу-воскресенье Мишка слишком редко бывал дома… Саша не могла допустить, чтобы нынешний день отдыха для него начался с безнадёжного вздоха. Тем более если учесть, что трое суток он был на повышенной боеготовности и, наверное, даже спал в броневике, не вылезая из своей сбруи.
Наконец Саша на ощупь вставила ключ в первый замок.
На всё Божья воля. Последнее слово остаётся за Ним. Это слово — одна буква, омега. О-мега. Большое «о». Крик к небесам, а они молчат.
После своей третьей пары Саша подхватила семинар у китайской группы РКИ — русский как иностранный, потому что их преподавательница Полина Николаевна, Сашин научный руководитель, после похорон сына так и не пришла в себя. Лежит в неврологии. «Пока в неврологии», — сказал профессор.
А Мишка сухо заметил: «Сам Господь спас. Они таймер поставили на 19.00, а сработало в 13.10».
Но Полине Николаевне не легче, что жертва всего одна, её единственный сын, поздний ребёнок, мамино счастье.
«Как сосуды глиняные они сокрушатся».
Параллельные вселенные: институт, яркий, многоцветный и радостный, как мир, созданный любовью Творца-Вседержителя — и октябрьская Москва, серая и холодная, как загогулина Дантовского ада. Где снова взрывают.
Саша на автомате разбирала со старшекурсниками-китайцами особенности перевода архаизмов на примере стихотворения Николая Языкова «Благочестивая жена». Занятие прошло очень позитивно, со многочисленными цитатами из классиков. Саша вслух надеялась, что студенты не потеряли времени зря, улыбалась и думала: ну, и ладно, что на Тайвань пригласили китаисток из более близкого региона — из Новосибирского университета и из ДВГУ. По крайней мере, она может проведывать Полину Николаевну. Не бросит её в таком состоянии.
Любовь ни от чего не спасает. Любовь хрупка, как китайская ваза, и эфемерна, как предутренний сон. На самом деле держаться можно только за дружбу и уважение. Только за них. И если представить, что Мишка погибнет, то она не умрёт с ним в один день (откуда могла появиться такая благоглупость?), просто мир станет серым, а она — в точности такой, как её мама.
«Хватит себя накручивать, — приказывает Саша своей полупарализованной маленькой душе с распухшим красным носом и заплаканными глазами. — Никто больше не собирается умирать. Благое Молчание — высшая форма молитвы о мире».
Одну из распечаток стихотворения Языкова она кладёт к себе сумку. Пусть Валька прочитает вслух, для развития речи и ума. Только вот какие нравы будут у дев к тому времени, как её брат начнёт ими интересоваться... Но Саша тут же ухватила последнюю мысль за хвост и осадила себя: «И это думаю я, про которую можно снимать «Игры разума-2»! Только в «Играх разума» учёный Нэш был обыкновенный шизофреник, а я ещё и нимфоманка, с человеком в чёрных очках в анамнезе: отдала девственность в уплату за чёрные крылья, разбила Косте сердце, а Егора лишила воли. На Баунти выдумала какого-то идеального истукана, «я к вам пишу — чего же боле», потом вырезала его из дерева… хотя знала, что он так и останется мёртвым. А живого Аиру мучила, тоже как у Пушкина: «герой, я не люблю тебя». Теперь ясно, откуда берутся злые бабки на лавочках. Из таких, как я, и берутся. Не с Марса же их присылают, не из Саудовской Аравии!»
И погода — бр-р-р! Около нуля, то чуть ниже, то чуть выше, гадкая морось обледеневала, потом лёд таял, но с неба сыпалась новая порция ледяной крупы… Слякоть, грязь, и правый ботинок, зараза такая, всё-таки начал течь. По дороге домой Саша заскочила в продуктовый, потом в кулинарию, выскочила с полным пакетом и раскрыла зонтик. Жаль, конечно, тратить деньги на обувь, когда в книжном на Тверском появились «Четыре ларца» с великолепной каллиграфией… Она рассчитывала доносить эти ботинки весь сезон.
Но если Полина Николаевна попадёт в «дурку» (показывая Саше столбовую дорогу гениальности), к кому из научных руководителей напроситься? Один — обыкновенный серый чиновник от науки, у другого женщина может защититься только через постель…
Саша не успела вставить второй ключ, как дверь открылась, и её, озябшую и унылую, с промокшей ногой и сопливым носом освободили от тяжёлого пакета и не менее тяжёлой сумки с книгами («Валя, держи, это на кухню, а это в комнату»), сняли с неё напитавшуюся влагой куртку, подстелили газетку, чтобы приткнуть грязные ботинки... И тут же Валька появился снова, с докладом, как дежурный по кухне, что они её ждали, ужинать не садились, а ужин, между прочим, королевский. Суп с фрикадельками, мясо по-французски и рис по-тайски.
— Не королевский ужин, а императорский: к чаю там у меня «наполеончик», — сказала Саша, уже на руках у Плюшевого Медведя.
— А ты знаешь, что я тебя съем со всеми твоими наполеоновскими планами? — подышал он ей в ухо, а когда Саша приоткрыла рот, чтобы пожаловаться на треснувшую подошву, мгновенно вклеил туда свои губы, да ещё и язык просунул, наглый завоеватель. И все чёрные мысли и тревоги вмиг улетучились. Она снова была жива, здорова, счастлива и в раю.
Длилось это его обладание ею буквально пару секунд, но Саша тоже успела пообещать ему много-много нежности, которая любого Конана-варвара превратит в разумное существо, в перспективе — даже с учёной степенью.
— Вот вам бы лишь бы только целоваться! — снисходительно проворчал Валя.
— Я в душ, а вы пока расставляйте тарелки, — засуетилась Саша, слезая с Мишкиных рук. — Представляете, у меня ботинок лопнул прямо в луже... Сейчас встану под кипяток, чтобы совсем не засопливеть. Я, может, уже микробная, у нас весь институт в гриппах.
[indent]
— Мясо должно быть вкусное, — сказал Валя. — Мы его из духовки не вынимали, чтобы не остывало.
Миша придерживал противень, а Валя деревянной лопаткой рубил мясо на порции и потом раскладывал по тарелкам. Поскольку сегодня был Валькин день дежурства по кухне, именно он прислуживал за столом: накладывал еду, подавал столовые приборы и хлеб, относил грязную посуду в мойку.
Ольге Владимировне это не нравилось. «Он же ещё маленький, а ты его эксплуатируешь, как батрака! Как он может делать уборку? И что он может приготовить? А если ножом попадёт по пальцу?»
А Вале всё нравилось. Во-первых, ему семь лет, а он уже всё делает сам. Папе Мише было восемь, когда он остался без родителей и учился себя обслуживать, и ещё бабушке помогать, когда та попала в больницу. Получается, Валя его на целый год обгоняет! А во-вторых, в прихожей висит график, на котором видно, кто получает больше всего звёздочек за вклад в чистоту и порядок в доме. И Валькины звёздочки превращаются в подарки. И Сашины тоже. А если отличается папа Миша, то брат и сестра тоже стараются его порадовать чем-нибудь приятным. Например, недавно Валя нарисовал его портрет, а Саша устроила чайную церемонию.
Целый год Валька посещал подготовительную группу для того, чтобы поступить в гимназию, и вот теперь учится в первом классе. За это время он привык к тому, что в доме у сестры он человек самостоятельный и ответственный, а главное, никто его насильно не кормит, как у мамы.
В Сашиных глазах Валя уже стал человеком: с ним можно было общаться и даже дружить. Чем старше он становился, чем больше Саша узнавала в нём себя, интроверта-наблюдателя, Серую Сову. Если муж оказывался на дежурстве в выходные, она нередко сама предлагала Вале остаться мужчиной в доме. Брала его с собой в музей Востока, или в Третьяковку, или в Художественный. В хорошую погоду они любили гулять по городу, в плохую — смотреть советские мультики или фильмы Гайдая. И конечно же, читать вслух. За свой компьютер она пускала его поиграть максимум минут на сорок.
А когда Валька — прямо как мама — спросил, когда же у Саши появится ребёнок, она не растерялась, а с лёгкостью ответила «никогда». И на вопрос почему, просто сказала, что больна по женской части, и вообще, спрашивать об этом неприлично. То есть её, свою сестру, брат ещё может спросить, но в общении с другими женщинами это табу навсегда. Валя спросил, что такое табу. Саша объяснила. Брат не отставал, начал спрашивать, можно ли её вылечить… Саша спросила в свою очередь: неужели он не рад, что вся её любовь отдаётся ему одному? Неужели хотел бы, чтобы тут плакал, занимая место и время, какой-то посторонний ребёнок?
«Почему посторонний? Он был бы наш, родной, — сказал озадаченный Валя. — Мы бы его любили, и он бы нас любил». И потом спросил, умный мальчик: «Саша, а тебе тоже не понравилось, что я родился?»
Саша, конечно, не стала расписывать во всех красках ему, маленькому мальчику, плоду пляжного промискуитета, какое отвращение вызывал у неё один только вид маминого живота, в котором он рос, и сколько неприятностей принесло ей его появление на свет, и какой он был противный — как все младенцы, — и с какой радостью она освободилась от обязанностей вытирать ему сопли и какашки, когда Миша вернулся из армии.
Она нашла другие слова: «Понимаешь, Валя, рождение детей — это подвиг. Труднейший, страшнейший. А подвига нельзя требовать. Его можно понести только добровольно. Если требовать, тогда дети рождаются нелюбимыми, а нелюбовь — это самая тяжёлая болезнь. Вот когда ты вырастешь и полюбишь девушку, которая ради тебя согласится…»
«Значит, наша мама совершила большой подвиг?» — перебивает её брат.
Саша кивнула, и потом потратила много хороших слов на то, чтобы внушить Вале, какая у них замечательная мама, умная и талантливая, и как она их любит. И даже о том сказала, как маму любил Валькин отец, и какая была бы у него с мамой прекрасная семья, если бы не смерть от инфаркта. Перемена климата при слабом сердце — вещь опасная, кому курорт и счастье, а кому и наоборот.
«Получается, мой папа тоже совершил подвиг, чтобы я родился?»
Саша высказала бы всё, что думает о козлиной натуре Валентина-старшего, но не Вальке же высказывать? Брату она говорит: да, разумеется, он сейчас наверняка радуется, глядя с неба на то, как Валя растёт.
Валька обнимает Сашу и шепчет ей на ухо: «А если попросить Бога, чтобы Он тебя вылечил? Я и папу Валентина могу попросить: если он там, на небе, то, может, замолвит слово, чтобы у папы Миши тоже были сын и дочка? Я буду их любить, честное слово!»
И снова Саша душит в себе чёрное чудовище в чёрном городе, находя правильные слова: «Господь Бог лучше всех знает, какие болезни людям идут на пользу. То, что у меня нет детей, — это точно на пользу и мне, и миру».
Валя, сын своей матери, продолжает инквизиторствовать: «А мама говорит, что папа Миша от тебя уйдёт и найдёт другую, которая родит ему ребенка».
«Не уйдёт, — говорит Саша и внутренне смеётся над матерью. — Миша меня очень любит».
И тут же думает: а что, если мама под занавес подготовила неприятный сюрприз? Валя зарегистрирован уже у них, получается, Саша с братом вообще не имеют никакого отношения к маминому жилью. А дядя Гоша запросто может подкинуть им кукушонка… Даже перезвонила в Зеленоград, спросила у Ольги Владимировны, не беременна ли та с новым счастьем? Получила немедленную злобную отповедь.
После того как трубка брошена, Саша убеждает себя, что слова несчастной мамы могут причинить ей не больший вред, чем кислота слюны — железному колчедану. Саша-то любима, любима по-настоящему! И при этом не травится никакой химией, убийственной для женского здоровья, а наслаждается всеми дарами Мишкиного сердца. Пусть кто угодно назовёт её свиньёй, но Сашка может только благословить ту свинку, которая не прошла мимо маленького Мишки.
[indent]
Мясо, которое приготовил Михаил при деятельном участии Вали, оказалось пересушенным, сыр — «резиновым», и рис по-тайски мало напоминал ресторанный вариант, но они все трое полили приготовленное сметаной и соусом и с удовольствием съели. С шутками и прибаутками.
— А вот послушайте, чем сегодня я занималась с китайцами, которые учат русский, — сказала Саша своим жующим добавку мужчинам, принося из комнаты на кухню распечатку стихотворения. И зачитала:
[indent]
Дороже перлов многоцветных
Благочестивая жена.
Чувств непорочных, дум смиренных
И всякой тихости полна.
Она достойно мужа любит,
Живет одною с ним душой,
Она труды его голубит,
Она хранит его покой,
И счастье мужа ей награда
И похвала, и любо ей,
Что меж старейшинами града
Он знатен мудростью речей,
И что богат он чистой славой,
И силен в общине своей;
Она воспитывает здраво
И бережет его детей.
Она их мирно поучает
Благим и праведным делам,
Святую книгу им читает,
Сама их водит в Божий храм;
Она блюдет порядок дома,
Ей мил ее семейный круг,
Мирская праздность незнакома
И чужд бессмысленный досуг.
Не соблазнят ее желаний
Ни шум блистательных пиров,
Ни вихрь полуночных сказаний
И сладки речи плясунов,
Ни говор пусто-величавый
Бездушных, чопорных бесед,
Ни прелесть роскоши лукавой,
Ни прелесть всяческих сует.
И дом ее боголюбивый
Цветет добром и тишиной,
И дни ее мелькают живо
Прекрасной, светлой чередой;
И никогда их не смущает
Обуревание страстей:
Господь ее благословляет,
И люди радуются ей.
[indent]
(В оригинале значилось «и бережёт своих детей», но Сашин язык на такое в жизни не повернётся, и она мгновенно находит нужную замену. Если верить св. Отцам, то в Царствии Небесном никаких детей не будет. Все будут людьми одного возраста с чудесными свойствами души и тела, и жизнь там будет строиться на совершенно новых началах. Только вот пустят ли её, Сашку, в этот дивный новый мир, с её-то отвращением к младенцам, которое она питала на Земле, как какая-нибудь Лилит — это вопрос, который не даёт ей покоя.)
— А кто автор? — поинтересовался Михаил, вытирая свою тарелку кусочком хлеба.
— Николай Языков, друг Пушкина.
— Ага, с Пушкиным, значит, на дружеской ноге… Первая половина девятнадцатого века. Чем этот товарищ занимался? Ну, кроме стихов?
— Жил в своём поместье. Публиковал философские эссе. Очень любил семью, свою сестру. После того как она вышла замуж за славянофила Хомякова, тоже стал славянофилом.
— А за столом с Пушкиным, небось, воспевал шампанское и ножки?
— Ну… Да, было дело.
— И праздную лень?
— И лень. У него есть чудесное стихотворение «Халат».
— И, наверное, сам так и прожил холостым? Я угадал?
Саше становится обидно за тонкого поэта Языкова. У него даже фамилия свидетельствует о том вкладе, который он внёс в сокровищницу русского языка. А Мишка говорит о нём, как о каком-нибудь современном прохиндее от журналистики!
— А что женитьба — залог гениальности? — фыркнула Саша. — Между прочим, гении все сплошь холостяки.
— То есть не женился, — с удовлетворением от своей правоты кивает Мишка.
— А как ты догадался? — спрашивает Валя, который ждёт рассказа следователя о дедуктивном методе.
— Ну, как же: человек нарисовал свой идеал спутницы жизни, но… Как всякий идеал, он в жизни не встречается. А если автор был такой идейный, и в семье у него были сплошные идеи… Нет, такой человек живых женщин в упор не видит. Может жить только идеалами. Как археолог Федя. Рассказать про Федю?
— Расскажи!
Михаил вытер руки и взял гитару, у которой было своё место на диване-уголке, как раз в углу. Саша догадывалась, что сейчас прозвучит песенка Высоцкого про студента-археолога, а Валя её ещё не слышал, и Саша думает: всё-таки хорошо, что брат с нами, а не с сомнительным «дядей Жорой», от которого неизвестно каких словес можно набраться.
— Так что же вы, маестры, молчите? — с улыбкой ввернула она подходящую цитату, пока Мишка проверял и подтягивал струны. — Ну-ка, гряньте нам!
И Мишка грянул. Действительно, парафраз к стихотворению Языкова был прекрасный. «Из него получился бы прекрасный литературовед и критик», — подумала она с улыбкой, вставая, чтобы подгореть чайник.
[indent]
Наш Федя с детства связан был с землею —
Домой таскал и щебень и гранит...
Однажды он домой принес такое,
Что мама с папой плакали навзрыд.
Студентом Федя очень был настроен
Поднять археологию на щит.
Он в институт притаскивал такое,
Что мы кругом все плакали навзрыд.
Привез он как-то с практики
Два ржавый экспонатика
И утверждал, что это — древний клад.
Потом однажды в Элисте
Нашел вставные челюсти
Размером с самогонный аппарат.
Диплом писал про древние святыни,
О скифах, о языческих богах.
При этом так ругался по-латыни,
Что скифы эти корчились в гробах.
Он древние строения
Искал с остервенением
И часто диким голосом кричал,
Что есть еще пока тропа,
Где встретишь питекантропа,
И в грудь себя при этом ударял.
Он жизнь решил закончить холостую
И стал бороться за семейный быт.
«Я, — говорил, — жену найду такую —
От зависти заплачете навзрыд!»
Он все углы облазил,
И в Европе был, и в Азии, —
И вскоре раскопал свой идеал.
Но идеал связать не мог
В археологии двух строк —
И Федя его снова закопал.
[indent]
Когда прозвучал финальный аккорд, Саша и Валя захлопали в ладоши, и чайник тоже засвистел.
— А я для тебя тоже не идеал? — спросила Саша, вставая, чтобы заварить чай, и по дороге к плите на секунду обняла мужа сзади. Он как раз привстал и потянулся, чтобы поставить гитару на место, и она не могла пройти мимо такой его позы, когда особенно хорошо можно почувствовать руками рельеф его мышц. Но тут же увернулась, когда он попытался её поймать.
— Скажем так, мой идеал далёк от идеала друга Пушкина, — сказал Михаил, провожая её глазами.
А на него уже наскочил Валька, как кот, забираясь по спине на шею, и изобразил захват. Мишка засмеялся и, переместив мальчика сначала к себе под мышку, а потом поставив на пол, сказал:
— Давай-ка, Валя, посуду мыть. Как раз пока чай заварится…
— Я сам!
Собрав со стола грязные тарелки и вилки, мальчик отнёс всё в мойку, подвинул скамеечку, специально сделанную для него, на которой он мог удобно стоять при мытье посуды, закатал рукава и открыл кран с горячей водой. Вспыхнула и зашумела газовая колонка.
А Саша сняла с крючка керамическую плитку, которая выполняла функцию таджикского сувенира, когда висела на стене, и подставки под заварочный чайник — когда стояла на столе. С синими узорами и надписями (одна арабской вязью, другая латиницей — Great Khorasan; «Хорасан» означает «откуда приходит солнце», Саша не была бы самой собой, если бы не выяснила смысл буковок, которые живут в её доме.) Она попросила Валю ополоснуть горячей водой чайник, привезённый из Японии, и принялась колдовать над завариванием правильного чая.
— Самое уязвимое место, вызывающее лично у меня вопросы, следующее, — заговорил Михаил, тоже вставая со своего места и открывая холодильник, чтобы взять коробочку с «наполеонами». — Даму из стихотворения товарища Языкова не обуревают страсти. Как так? Всех людей обуревают, а её нет — шарада! Если бы было сказано, что она научилась побеждать страсти, которые в такой внешне спокойной и гладкой жизни особенно лютуют, — тогда да. Тогда снимаю фуражку и и выравниваю во фрунт единственную извилину. А так — не верю. Не верю, что Господь благословляет и люди радуются. Такая ни советом поддержать, ни утешить не сможет по-настоящему. Это же тот самый дом на песке: «и подули ветры, и повалили его». Нет, Саша, ты мне нравишься гора-аздо больше.
И он обнимает её сзади, целует в шею и покусывает за мочку уха, куда можно шептать то, что Саша очень любит слышать.
— Пап Миша, а ты в эту субботу не на службе? — подаёт голос Валя.
— Нет. Выходной.
— Правда, что ли? — говорит Саша. — Вот уж точно нечаянная радость!
— А тогда давайте… Давайте в субботу снова сходим в аквапарк! Сашхен, помнишь, как мы тебя в бассейн забросили? Пап Миша, давай, а? Саш, давай, а?
— Я только «за», — говорит Михаил.
— Валя, закрывай воду, давай чай пить. Что же ты без фартука, а? Тебе уже и аквапарк не нужен, ты и так мокрый с головы до ног…
В это время звонит телефон, и Аира снимает руки Андрея Строганова со своего лба.
[indent]
— А этот Валентин, Сашин брат, — он вообще толковым человеком вырос? — спросил Крокодил, видя, что воспоминания о московском вечере оказали на Консула благотворное терапевтическое воздействие.
— Да. Он стал архитектором. Очень востребованным.
Крокодил помялся, но всё-таки сказал вслух:
— Я вот думаю… Мне Борька сказал, что русский народ большой. А какой же он большой, если мы вымираем? От тотальной нелюбви. И если этот Рояс-Бал… Может, чем ему где-то болтаться вне времени, пусть лучше родится у нас? Пусть его назовут Ромой… или Борей… В рамках твоей стратегии улучшения демографии, а? Остались же ещё люди, которые любят детей, ждут их… А не как Саша, которая мучилась, что её никто не любит, а сама жалела брату кусок колбасы!
Аира рассмеялся в полный голос — молодо, весело и (как сначала показалось Крокодилу) даже обидно.
— Знаешь, Андрюха, что мне твоё предложение напоминает? Легенду о том, как к одному мудрому старцу, который жил в горах, пришёл молодой христианин и спрашивает: «Отец, а правда ли, что верой можно двигать горы?» И тут же ближайшая гора начала ползти к месту диалога, вызывая страшное землетрясение. Молодой человек от ужаса упал на землю и приготовился к смерти, а старец говорит: «А ну-ка, глупая, брысь на место! Мы не о тебе говорим, а о вере!»
— И что?
— А то, что ты пока моли Бога о перемене судьбы Рояса-Бала, а я почитаю твою книгу. Как она называется?
— «Поломка в пути».
— М-да… Неужели не мог ничего пооптимистичней придумать?
Андрей Строганов виновато развёл руками.
— Ладно, задачу ты себе поставил, а когда договоришься насчёт Рояса-Бала, то вот, — Аира вытащил из воздуха мерцающую «простыню», которая тут же затвердела в виде экрана. — Схемы сборки беседок. Полистай, поищи, что тебе понравится. В общем, в кои веки раз поработай щукой, а я пока поемелю с твоей книжкой в доме. Надеюсь, она меня не разочарует.
И "Vita Nostra", и "Мигрант" - примечательные вещи старой школы, над ними было приятно думать. Ну, а когда хорошо сделанным героям даёшь определённую степень свободы, они становятся прямо-таки родными, Вы же знаете. "Уже не рабами, а друзьями назову Я вас..."
