Очень симпатичный рассказ. Несомненные достоинства - органичный стиль, тонкий юмор. Неожиданный подбор команды следователей - парадоксально, но приятно. Сама детективная фабула - двойная, нестандартная. Боги эти новорожденные - исключительно интересная штука.
Но есть, над чем поработать. Несколько ИМХО, если позволите.
Детективную интригу, на мой взгляд, можно было бы заострить с самого начала, как-то показать, что со стоительством моста может быть нечисто. А если вам нужно это настроение сыщиков, которых обычно посылают "туда- незнамо куда" искать непонятно что, то не мешало бы как-то это проговорить и упомянуть, что обычно всё получается не так, как представлялось сначала. То есть мотивировать читателя интригой чуть больше, заманивать его.
Я так понимаю, что герои будут сквозными для целого цикла. Тогда не мешало бы дать им какие-то портретные характеристики. Вон какой роскошный портрет Бундзина вы нарисовали. А главные герои осталичь без лиц и фигур. Текст чудесно, очень живо звучит, совершенно органичная речь повествовательницы. А вот картинка смотрится пока не во всех местах. А хотелось бы.
И ещё один момент, на который можно было бы обратить внимание. Герои получились малоэмоциональными. Понятно, что Восток вообще эмоции душит на корню, но у вас намечаются такие харизматичные герои: Урасака, который дерётся стрекалом, барышня с жужелицами. А реагируют они слабовато, только на рациональном уровне. А ведь один рецепт варки младенцев у девиц не мог не вызвать эмоциональной реакции. И у отца она была бы, причём, другая, у Урасаки - третья. В общем, мне кажется, что если бы ваши очаровательные сыщики ярче высказывали свои оценки и точки зрения на события и персонажей, это текст только украсило бы.
А вообще, я бы о них  ещё почитала. С удовольствием.

Кладжо_Биан, речь не о бурном выражении чувств, а о личностном отношении к происходящему. Сказовая форма даёт возможность проговорить даже мысленные оценки происходящего. Не может быть отношение сыщика совершенно нейтрально к описываемым событиям. Даже если оно не проявляется внешне.
Опять же, для вас внешность героев по умолчанию, вы их и без этого знаете. А читателю их надо показать, как минимум. Чтобы он понимал, с кем имеет дело. Никто не говорит, что это должно быть нечто экстраординарное, но даже среднестатистическая японская внешность - об этом тоже надо сказать. Не представляете, сколько раз я сталкивалась с тем, что у моих учеников какой бы то ни было образ эпохи отсутствовал напрочь. Ладно, японцы, но когда не могут представить даже рыцаря-крестоносца - это проблема, причём серьёзная. И с ней приходится считаться.
Безусловно, обо всём, что нужно было для детектива, в тексте сказано. Я говорю о другом - об удержании читательского внимания, нагнетании интереса к происходящему, обострении интриги. Мне кажется, что читателю надо дать возможность "заразиться" загадкой. Или иная ситуация, если именно она вам нужна: чудаковатые сыщики на побегушках, вынужденные расследовать всякое разное бог знает что. Тогда и несколько более иронические оценки задания. Словом, надо как-то организовать восприятие читателя, чтобы потом либо опровергнуть его ожидания, либо заострить.
То же самое о ключе к разгадке детективной составляющей. Ключ есть, безусловно. Но на мой взгляд, он должен быть более проявлен в сюжете. Не одной фразой опосредованной речи хозяйки, а прорисоваться через диалоги и ситуации. Контраст того, что господин смотритель о себе думает и то, что он представляет собой действительно. И то, что его бестолочь может привести к жертвам, лучше бы через ситуацию дать, показать потенциальную опасность идиота во власти. Тогда разгадка будет во-первых, возможна для читателя, во-вторых, более значима с точки зрения идеи.
Как-то так. Это ни в коем случае не говорит о том, что текст не хорош. Он прекрасен. Но может быть просто неотразим. В своё время вы с соавтором невероятно помогли мне с подготовкой книги к печати именно таким вот кропотливым анализом, показали, как это надо делать, чтобы в тексте играли даже мелочи. Мне хотелось бы помочь вам не меньше. Если мы друг другу не поможем, редакции для нас этого точно не сделают. Проверено на опыте!

Ну, возможно, что это только моё конкретное восприятие. но это восприятие человека, который текст принимает, которому он нравится. А как быть с читателем, менее позитивно настроенным? Его ведь тоже надо как-то завоёвывать.

Как Вы полагаете, есть необходимость на форуме в теоретической статье по тому как строить детектив? Это не намёк, ни боже мой! Я знаю, что Вы это знаете. А для других полезно будет?

Ну, Вы, я, может, кто ещё заведётся. Мы ж делаем всё на вырост. Сейчас выложу из Честертона. Ксати, его детективы, я бы сказала, ещё не эталон. Пойдёмте, пообсуждаем, как это делать лучше?

Замечательный и содержательный диалог получился в Творческой мастерской по этой теме. Спасибо Вам за него!
А теперь не согласитесь поговорить о своей творческой кухне? Ведь понятно, что вы пытаетесь нащупать какой-то свой путь в этом жанре. Как вы его сами видите?

Спасибо на добром слове и от меня, и от Танури!
Насчёт погоды - всё правильно. В следующих повестях её немножко больше, но всё равно, скорее всего, недостаточно - подумаем, куда добавить.
А у Рю её имя на облачной речи, японское - скорее всего, или перевод, или сколько-то возможная для идзумцев звуковая передача её родного имени. Она ж другого племени, чем остальные герои, из "южных варваров", эмиси. Как её зовут на самом деле и почему - возможно, всплывёт позже, ибо её соплеменники и соплеменницы в этих историях ужо ещё появятся.

И если бы шоком от имени дело ограничивалось - внешность тоже непривычная, а порою и поведение, невзирая на все усилия барышни Наммы... Хотя родилась Рю уже в ту пору, когда её края присоединили к Облачной стране.

Дерево с драконьими цветами

Морозный месяц
Срединная Столица — город правильный. Кварталы ровны, улицы прямы, ворота по четырём сторонам света. У Южных ворот справа храм и слева храм: Восточный и Западный. Отсюда до дворца Государя ведёт не дорога — целая площадь шириной в шестьдесят шагов, а длиною во весь город. Вдоль неё, поперек улиц — дороги. Всё как на клетки расчерчено. Справа речка и слева речка, текут между кварталами почти как по нитке: строго с севера на юг. А сливаются уже за городом.
Вечер, зима, несильный юго-западный ветер звенит в колокольцах на храмовых башнях. Снег лежит во дворах, а по площади и по улицам вьётся поземкой вместе с сухой пылью и соломенною трухой. Ущербный месяц за растрепанным облаком, внизу уже темно, только два квартала светятся: в восточной части на Седьмой улице и с запада на Шестой. Горят потихоньку внутри своих глиняных оград. Два пожара за зимнюю ночь — это, по столичным меркам, немного. Лишь бы ветер не усилился. Или не сделалось землетрясение, как минувшей осенью. Как полетят в домах фонари с крючьев — и вправду беда!
Пожаров сейчас мало, но пожарных еще меньше. На западе они уже работают: бегают с баграми и кадками. До восточного зарева пока не добрались, там жильцы сами управляются.
Горожане по морозной погоде жаровни жгут, уголья роняют — сами пускай и тушат теперь!
В квартале на Седьмой улице четыре усадьбы. Одна полыхает, две занялись, четвёртая пока цела. Над домами летают горящие клочья — и бумага, и кора с крыш, и полотно. Это в самом большом дворе стояли палатки — что вообще-то запрещено. Огонь трещит, скотина мычит, кто-то плачет, кто-то распоряжается.
Долговязый дядька стоит в раскачку на бревне, кидает тюки через стену на улицу. Женщина в ночном платье сидит над другою, лежащей, трясёт её за плечи — нет, перестала: поздно. Вол ревёт и ломится через бумажное окно прямо в дом. Два десятка вооружённых дюжих парней — откуда столько разом? — валят другое здание. Налегли по десятеро на два угловых столба: ещё немного, и своротят.
Воротца квартала нараспашку. Через них вываливаются на улицу трое: двое на своих ногах, а один, похоже, угорел, его тащат под локти. Никому до них нет дела. Сворачивают с поперечной улицы на продольную дорогу, в темноту.

Всё плохо
Барышня Намма, девица на выданье

Всё плохо.
Во-первых, батюшка получил повышение. Он теперь средний советник. Значит, мы больше никуда из Столицы не ездим. Это ведь целое наместничество, пожалуй, должно провороваться, чтобы Полотняный приказ отрядил на разбирательство среднего советника! А сидеть на месте подолгу господин Намма не привык.
И знает он, что нынешний чин — для него высший. Ведущего советника ему не дадут: знатностью не вышел. Разве что перед самой отставкой пожалуют, для почёта.
Батюшка, конечно, за чинами не гонится. Только всё равно как-то неуютно ему. Будто бы вырос под самый потолок. И якобы совсем уже старый…
А раз так, то завел себе стариковскую причуду. Ухаживать за дочками из знатных домов ему, видите ли, уже не по летам. Может себе позволить жену по сердцу, а не из светского расчета. И перевез к нам в дом эту особу.
Она женщина одинокая. Сирота, старший в семействе — её брат, а он учёный, отбыл с посольством на материк и невесть когда вернется. Господин Намма к ней и раньше хаживал, несколько лет, а теперь забрал к себе.
Не в том дело, что она — не ровня Наммам или не красавица. Это всё при ней, а что годами не юна — так и батюшка ещё не в той дряхлости, когда на молоденьких тянет. Но беда другая: дура она. Вот просто — дура.
Кроткий нрав: хозяйством нашим заправлять не пытается. За то вся челядь её и хвалит. Порою даже Рю, моя собственная воспитанница! А уж жена Урасаки — просто новой барыней не налюбуется. Особенно как сравнит с моею матушкой…
Тонкий вкус: лежит целыми днями в своих покоях, читает повести. И изящным рукодельем занимается, не отрываясь от книжки: из чистой крашеной бумаги складывает цветы. Сотнями! Снизывает их на ниточку, получаются шары, чтобы благовония хранить. У нее к благовониям слабость, и не зря: в братней усадьбе челядь держит квасильню, бобовую подливу стряпают. Зайдут с отчётом — два дня потом пахнет кислым.
Чувствительное сердце: над повестями она проливает слёзы. Вот спрашивается: если там всё так печально написано — зачем себя изводить читаючи? — Нет! Каждый раз, как к ней её челядь придёт, заказывает новых книжек. Да побольше, да чтобы жалостные.
И о чём с нею говорить, не понятно. Она во всём грустное находит. Пыталась я ей что-нибудь из жизни рассказать, из батюшкиных сыскных дел — рыдает! Ещё никого не убили, а она уж рыдает. Ну, разве не дура?
А господин Намма с ней находит о чём потолковать. Если бы он с нею тешился только — нет, беседуют по ночам чуть не до утра. Со мною он давно уже столько не разговаривал.
Обидно. Получается, ему как раз этакие женщины милы. Кроткие, плаксивые и тупые. Но если даже он таких любит — то что же мне-то удивляться, что жениха у меня всё нет?
Это во-вторых. Мне, понимаете ли, приспело замуж. Все этим озадачились. И матушка. И муж её, господин Гээн. И батюшкина кормилица, что наше хозяйство ведёт. И все кормилицыны подружки. И кажется, даже батюшкина зазноба нет-нет да и всплакнёт над моей незамужней долей…
И братец — туда же со своими заморскими изречениями. Про птиц-однокрылок и рыб-одноглазок, которые весь свой век парами живут, иначе сдохнут. Но как выйти замуж, в учёных книгах не написано. Сказано только, что непременно надо выбирать по календарю. Было б у меня по жениху на каждый месяц в году да на каждый год из дюжины звёздных лет — я бы уж, наверное, как-нибудь выбрала…
Все судят да рядят, а до дела почти и не дошло. Каких-то кавалеров обсуждают, но отметают за негодностью. Одного уговорили прийти познакомиться. Кормилица меня умоляла: ни слова о делах! Я и вела себя прилично. Не обмолвилась ни про какой грабёж, подлог, растрату… Беседовали о погоде, о достопамятных местах, о стихах. Жених держался тоже пристойно, за занавес ко мне подглядывать не пытался. Назавтра стишок прислал. А потом занемог. Сперва решили — от страсти, да не тут-то было. От календаря. Оказалось, для него, по срокам его рождения, в этом году взошла как раз какая-то такая звезда, что через неё он к нашему дому ходить не может: дорога запретная. И стоять на своём месте это светило будет двенадцать лет. А мне — ждать, пока оно стронется? Я помру раньше.
Ну, а с другими кавалерами и до того не дошло.
Я бы и не огорчалась. Но когда все про этих женихов с утра до ночи твердят… Да еще у Рю, у маленькой, любовь завелась — с сыном Урасаки. Сам Урасака, как батюшка чин получил, сделался старшим челядинцем, а сын его — нашим возчиком. Рю на их половине теперь ночует. А батюшка — с новой женой.
Лучше я бы служить пошла, что ли. При какой-нибудь госпоже из старшей нашей родни, из Конопляного дома. Пусть бы даже при какой-нибудь вздорной отставной дворцовой даме. Да нужны ли им прислужницы?
Правда, сегодня сам Конопляный господин Асано вызвал к себе батюшку. Не в Палату Обрядов, а домой. Может, и выйдет мне служба?

Жгутовый человек
Господин Асано, глава Палаты Обрядов, старший в доме Конопли
Намма, средний советник Полотняного приказа, его младший родич

Усадьба Конопляного дома — на Второй улице, ближней ко дворцу. Занимает целый квартал. Во всём убранстве — строгость, почти как во дворцовой Палате Обрядов. Сразу видно: живёт здесь первый сподвижник верховного жреца — Государя, Властителя Земель. А нынешнему Государю господин Асано приходится ещё и дедом по матери.
Кажется, даже нетронутый снег в саду выровнен, уложен ровными гребешками, словно на подступах к святыне. Сад велик и по всем сторонам обведён крытыми переходами — от одного жилого крыла к другому и к большому дому. Не жильё среди деревьев, наоборот — деревца, кусты и пруд с мостиком в оправе из построек. За решетчатыми створками сквозь бумагу еле виден свет в покоях. Будто месяц светит сначала в дом, а уже оттуда — наружу. 
Масляный фонарик-непроливайка зажжён в рабочем уголку господина Асано. Конопляное масло, конечно. Старший в роду Конопли принимает младшего родича наедине.
Очень стар глава Палаты Обрядов. И лицо, и руки — как из пеньки свиты, из толстой верёвки и тонких жгутов — под сухой тоненькою кожей. Седина при фонаре кажется желтой. А глаза чёрные, ясные. Как малым детям, так и старикам можно не прятать взора, глядеть открыто.
Одет по-домашнему, в рябенький халат. Младший родич Намма не подымает взгляда выше рукавов главы дома. Выше узорной грелки: на ней старик держит ладони. Сам Намма в должностном зелёном наряде, слишком громоздком для доверительной беседы. Но что поделать — средний советник явился сюда прямо со службы.
Уже не юноша, конечно, но — видно, что он ещё в самом начале своей зрелости. На четвёртом десятке, раза в два помоложе господина Асано. Ростом невелик, сложён округло, лицо застыло от почтительности.
— Иными словами, жениха у тебя на примете нет, — говорит старик.
Он спросил: решил ли уже Намма, за кого выдать дочку? Средний советник удручённо склоняет голову ещё ниже. Нет жениха…
— А у меня — есть.
Асано не зовут своих младших в гости просто так. Непременно затем, чтобы порадовать подарочком.   
— Что скажешь, если им будет мой младший внук?
Сын младшего сына, двоюродный брат Государя. Племянник главы Полотняного приказа…
Намма не меняется в лице. Старый Асано это оценил. Продолжает:
— Девочка у тебя — храбрая и рассудительная. Слышал я, не теряется и в сложных обстоятельствах.
Сомнительные достоинства для невесты. Видно, дом Конопли подобрал жениха ей под стать.
— Буду прям. Внук мой испорчен слишком мягким воспитанием. Третьего дня его вернули в город: он собирался бежать в горный храм. Едва не принял монашеские обеты. Это благочестиво, но не уместно: в нашем доме монахов пока достаточно. Его надобно женить.
Старик замолчал, ждёт ответа. Намма не станет расточать благодарностей. Молвит деловито, кратко, как любит господин:
— Это поможет?
— Должно помочь. В Конопляном доме женатые в храм не уходят. Или… Ты видишь другие способы?
— Я мало знаю молодого господина…
А внука дед к разговору не позвал. Хотя уж при сватовстве-то мог бы и предъявить жениха. Беглец при поимке сопротивлялся, да так, что синяков пудрой не прикроешь?   
— Вот и посмотришь сам, — кивает господин Асано.
Да. Разные строптивцы своевольничают по-разному. Выбрать способ усмирения можно лишь применительно к особенностям пленника. 
— Рад буду принести посильную пользу, — отвечает Намма, голосом не выказывая ни радости, ни ужаса.
— Завтра мальчик проберётся к тебе в дом. Пусть проведёт у вас ночь, другую, третью… — старик разводит руками над грелкой. — И будем считать, что дети любят друг друга. И поженим.
Итак, задача Наммы и его домашних — чтобы за трое суток молодой господин не сбежал или не выкинул чего похуже. Кто их знает, почитателей Просветлённого, с их обетом целомудрия…

Прокрался

Барышня Намма, девица на выданье
Намма, средний советник Полотняного приказа, её отец
Молодой господин Асано, ее жених
Урасака, старший челядинец дома Намма

Батюшка вернулся поздно и сказал, что мне нужно хорошенько выспаться. Потому что под утро ко мне прокрадётся кавалер. Младший внук самого Конопляного господина, необычайная честь.
Да я же глаз не сомкну! А вдруг он не в те покои сунется по ошибке? Братец спросонья может и за оружие схватиться. А уж кормилица… Нет, сказал батюшка: прибудет жених, скорее всего, под охраной, хотя и украдкой. А челядинцы дома Асано нашу усадьбу знают.
Всё равно я до утра не спала. По такому случаю даже Рю осталась при мне. Но и посудачить о кавалере толком не получилось: мы обе про него ничего не знаем. Правда, Рю обещала разведать.
Известно только, что он хотел уйти в монахи. И нужно его убедить, чтобы он передумал. Стеречь его надо, а жить с ним вообще-то никто не заставляет. Ну, надо на него посмотреть, решила я. Что за молодой господин из старшего рода.
Ох. Лучше бы я раньше думала!
Как раз когда меня всё-таки сморило перед рассветом, вдруг — шум, топот. Кавалер крадётся! Двое крепких охранников держат его за бока, чуть ли не ноги ему переставляют. Еще один впереди, показывает дорогу, да сзади четвёртый на подхвате. Утро морозное, а они все уже взопрели — от ответственности. Жениха за ними плохо видно. Но завели его прямо ко мне в покой и оставили. Я лежу укрывшись с головой, думаю: сейчас сосчитаю до пяти и выгляну.
Это и было ошибкой.
На раз-два-три-четыре-пять кавалер успел усесться на циновке по-монашески, ноги узлом. Руки сложил лодочкой, глаза закрыл — и сидит. Видеть никого не хочет. Стоило прятаться!
Длинный, тощий. Нарядный. Только одежда на нем сидит так, будто его пьяного одевали или сонного. На голове непонятно что: волосы клочками обрезаны, где на палец, где на три. Монахи голову гладко бреют, но для этого — бритва нужна, а этот, похоже, пробовал управиться ножницами.
А так с лица он — не то чтобы вовсе противен. И не старый. Я не спросила у батюшки, которого года жених, но с виду ему лет двадцать.
Только что-то с лицом у него не так. Думаю: что? Слишком умытый, вот. Умытый и не напудренный. Словно не в Столице. Зато видно: не рябой. И то хорошо.
Не рябой, не горбатый, не расслабленный. Зачем бы его в монахи потянуло? Разве что — припадочный? Я припадков вообще-то никогда не видела, даже любопытно.
Тут батюшка зашёл. И начал путать игру господину главе Конопляного дома. По обычаю, если жених повадился в дом, обнаруживать его надо на третье утро. И тут уж любезно, но твердо осведомляться о его намерениях. А тут – часу не прошло, как уже приветствуют! Непорядок!
Впрочем, с ним хоть здоровайся, хоть не здоровайся. Молодой господин Асано сидит истуканом, не шелохнётся, бровью не поведёт — как в засаде, только весь на виду. Господин Намма обиды не показывает, словно того и ждал, но я-то вижу: батюшка тоже несколько озадачен.
А тут и Урасака подходит, хмурится деловито, оглядывает жениха со всех сторон. Батюшка вопросительно бровь подымает — Урасака мотает головой. И — сквозь зубы, тихонько-тихонько:
— Не, голова вроде цела. Сидит прямо – рёбра, видать, тоже…
Если расчёт был, что кавалер на такое неприличное обсуждение встрепенётся, то не вышло. Сидит себе.
Господин Намма чуть нахмурился, потом говорит вполголоса:
— Ладно. Вы уж присмотрите за нашим гостем, а я вынужден отправляться в Приказ. Пожарные ночью, говорят, государственную измену изобличили. Будто это их дело… Надо смотреть!
И не успела я расспросить, что за измена, как батюшка поклонился — и был таков!
Нет, верно матушка говорит: хочешь, чтоб дело хорошо было сделано, — делай сама. Надо было мне раньше самой жениха себе найти. Из батюшкиных сослуживцев молодых или из братцевых старших однокашников. А тут — дождалась, пока глава дома меня облагодетельствует…
Смотрю на Урасаку. У него вид суровый. Но — ободрительно подмигивает мне, кивает на жениха и громко шепчет:
— Похоже, и не столбняк!
Утешил…

К счастью
Намма, средний советник Полотняного приказа
Хокума, младший советник того же приказа, родич и подчинённый Наммы
Писаря и рассыльные Полотняного приказа

Господин Намма предъявляет должностную дощечку на мосту при входе во дворец. Стражи во дворце много, служащих в разных палатах тоже много, целый город в городе — и нельзя рассчитывать, чтобы каждый часовой помнил каждого чиновника. Даже советника Полотняного приказа. Впрочем, эти лица служилому человеку лучше и не помнить. Ведь Полотняные — это те, кто ведет Государев сыск. Не по части воров и буянов: тех усмиряет стража, столичная и местная, под началом Палаты Наказаний. Полотняные же готовят и объявляют Государевы указы, а кроме того, расследуют должностные преступления и крамолу по всей державе.
Внутри есть ещё одни ворота, сами — как большое здание в два уровня. Стоя в проёме этих ворот, глашатаи объявляют указы. Если подняться туда, на ступеньки, то слева будет небольшая дверка. Она ведёт во внутренние помещения ворот. Тут-то и сидят Полотняные чиновники.
Посреди приёмной стоит пожарный. Ждёт, когда здешнее начальство примет у него доставленные бумаги. Найдены при пожаре на Седьмой улице, содержание непонятное. Раз так, то, следуя правилам, их принесли сюда, и уже здесь оказалось: грамоты строго тайные, выносу из дворца отнюдь не подлежали.
Намма выдаёт расписку в получении бумаг, отпускает пожарного. Заглядывает в сверток.
— И верно: безобразие.
Писаря уже смотрели, что там такое, но решение выносить им не по чину. Средний советник Намма поясняет для них:
— Из Ведомства Календарей. Расчёты на будущий год. Самые главные.
Государева часть календаря. Первым после составителей, звездочётов, её видит и заверяет сам Властитель Земель. Намма бережно заворачивает свёрток, не вчитываясь, какие предвещания по звёздам и приметам вычислило Календарное ведомство. Озирается:
— Где Хокума?
— Так Хокума же и погорел! — отвечают писаря.
— На чём погорел?
— Да на пожаре. Это его квартал полыхнул.
— Сам живой?
— Живой. Присылал с утра своего малого. С извинениями, что опоздает. Он вчера как знал: до ночи тут работал. А дома без него беда стряслась.
Хокума, родич и ближайший сотрудник. Из другой ветви того же дома Конопли — Северной, а Намма — Южная ветвь. Опоздал в присутствие в первый раз в жизни. Живёт в Столице без семьи, с одним челядинцем, с ним и на службу ходит. Дом на Седьмой улице с утра и допоздна стоит пустой. Загорится — тушить некому.
Надо распорядиться… Пусть кормилица с Урасакиной женой соберут, что нужно послать погорельцу на первое время: тюфяки, посуду, припасов съестных…
А Хокума уже в дверях. Склоняется низко:
— Прибыл с места происшествия. Прошу господина среднего советника заслушать донесение.
Должностное платье он явно не снимал со вчерашнего дня. Подол в пепле, рукава в копоти, отряхнуты, но толком не оттёрты. Лицо не набелено: пудра, видимо, была дома. Щёки горят: торопился поспеть на службу. И всё равно красив. Лицо без пухлости, как тушью вычерчено, уверенной кистью. Движения быстрые, глаза блестят из-под ресниц. Лучший!
Почему так бывает: на лучшего по службе человека валятся домашние бедствия? Ведь Хокума даже сам не вёл ещё ни одного дела, не скажешь, что подследственные отомстили…
Младший советник сильно устал. Но будет очень нехорошо, если Намма двинется на осмотр пожарища, а его оставит тут. Как чужого.
— Пойдём. По дороге расскажешь.

Идти до Седьмой улицы — меньше получаса. По главной длинной площади на юг, потом свернуть к востоку. Хокума с докладом уложился как раз до поворота.
Пожарные свидетельствуют: первым загорелся юго-западный дом в квартале. Там проживает некая дама, молодая вдова с немногочисленной челядью. Эту усадьбу первой и начали тушить, и в ней нашли подозрительные бумаги. Откуда бы им там взяться? — Извольте видеть: даму посещал тайный поклонник. Господин  Симэ, по должности — младший звездочёт Календарного ведомства. Зачем он взял на свидание служебные бумаги, пока не известно.
За советниками поспешают несколько рассыльных. Одному из них Намма прямо здесь, на площади, черкает распоряжение. Господина Симэ срочно найти — дома, на службе, у друзей или где еще он — и вызвать в Полотняный приказ.
Потом загорелись соседние усадьбы. На севере — дом самого Хокумы. На северо-востоке проживает чиновник Податной палаты с большой семьей. Родня его, как оказалось, промышляет изготовлением снадобий, в доме хранился запас целебных масел. Несколько горшков. В общем, от той усадьбы немного осталось. А на востоке — самое большое домовладение в квартале. И самое многолюдное, особенно сейчас. Как опять-таки выяснилось при пожаре, в той усадьбе — у заместителя главы Военно-музыкального управления — гостит родич с Восточного пограничья. С дружиною в двадцать два бойца. И с ним тут же в гостях живёт ещё один господин из тех краёв, тоже при дружине. Объясняют они так: этот второй — заклятый враг музыкантова родича, не пригласи его в Столицу — разграбил бы имение родича в его отсутствие. Итого — почти полсотни вооружённых молодцов. Кто в усадебном доме, кто в палатках во дворе, а кто в пригороде: стережёт коней. Кто же остался охранять рубежи на Востоке — пока не установлено. Воины деятельно помогали тушить огонь, разорили не меньше, чем пожарные. Но — погасили.
Хокума докладывает чётко, с именами, чинами и должностями всех гостей и любовников.
— Когда же ты успел? — дивится средний советник.
— К счастью, это мои соседи, — отвечает Хокума. И слышно, что мог бы продолжить: мне, мол, непозволительно не знать о них всё в подробностях.
Намма останавливается посреди площади. Взглядывает Хокуме в лицо:
— Родич! Нельзя же так, в самом деле. «К счастью»…
Были бы в доме — тряхнул бы за плечи: ну, нам-то какое же может быть счастье от твоей беды! И мне, и всем Конопляным. Достойное дело — не щадить себя на службе, но есть и тут предел беспощадности!
А то придет призрак: «Свершилось убийство. По счастью, жертвой его пал я. Могу дать точные приметы преступников»…
Хокума повинно кланяется. Обиделся. Будто его опять выбранили за то, что сам он ценит больше всего. И в себе самом, и в Полотняной службе.

Пожарище
Намма, средний советник Полотняного приказа
Хокума, младший советник того же приказа, родич и подчиненный Наммы
Молодая вдова, возлюбленная господина Симэ
Её челядинец
Рассыльные, мусорщики, монахи, соседи

Дотла квартал, конечно, не выгорел. Не только глиняная ограда стоит, но и кое-что из построек уцелело. Но горело жарко – снег растаял на несколько шагов вокруг пожарища.
А вот изгородей между усадьбами толком не осталось – столько раз через них ломились и погорельцы, и пожарные. Да и сейчас народу в квартале много. Мусорщики раскидывают мелкие головешки, растаскивают обгорелые брусья. Это божьи люди Морового святилища, они ищут и убирают скверное: мёртвые останки. Сколько было и сколько осталось скотины, собак, кур после пожара, — это хозяева сказать ещё могут. Но ведь были и городские птицы за стрехами, и крысы под полами… Всех, кто сгорел или задохнулся, нужно убрать, прежде чем жильцы начнут искать в углях, что от их скарба уцелело.
Один из мусорщиков с недоумением смотрит на бычью голову — чем это её отрубить могло?
Но скверна скверной, а дело безотлагательное. Намма заходит в ограду, младший советник — за ним, рассыльные держатся у ворот.
В ближайшей усадьбе не сгорела только пристройка для слуг. Оттуда слышны голоса монахов: читают молитву над покойником. «Нянька той дамы, — тихо поясняет Хокума. — Вытаскивала сундуки. Балкой её зашибло». И та же молитва слышна подальше, из самого дальнего дома. Значит, и там не только скотина погибла — люди тоже…
По докладу Хокумы выходит, что вот отсюда пожар и начался, здесь и бумаги нашли. Как только они уцелели? От главного дома остались только ямы на месте вывороченных столбов — да кучами обгорелая кора с крыши, доски, бревна, уголья и зола. Впрочем, дом догорал уже обрушенный. Грамоты могли подхватить, пока искали в нём людей. Пожарные — а скорее, соседи или сами жильцы. Напрасно Намма не спросил: кто именно нашёл тот сверток. Похоже — кто-то, точно знавший, что нужно спасать.
На большом соседнем подворье мусорщиков уже не видать, да и погорело там, похоже, меньше. Это музыкантова усадьба — его гости, как были, с оружием, сидят среди уцелевших построек и что-то жуют. Ратные люди, близкой скверны не боятся. Видно, что иные из них перевязаны тряпками и все — устали. Поглядывают на чиновников с любопытством, но сами не подходят.
Обойдя развалины здешнего дома, средний советник видит нечто вроде садика, обгорелые деревья. И на одной из чёрных веток, чуть выше человеческого роста, висит яркий шар. Разноцветный, с хороший кулак размером, лёгкий — качается на ветру.
Ветка сломалась, когда Намма попробовал его достать. Круглая бумажная гроздь из пестрых цветов — красное, белое, жёлтое. Не закопчён, лишь слегка запорошён гарью. Явно повесили уже после пожара. Средний советник подносит его к лицу, нюхает. Поясняет Хокуме:
— В такие внутрь благовония кладут. Но этот — пустой.
Хокума — человек холостой, может и не знать, каким рукоделием нынче дамы на досуге занимаются. Намма — знает.
— Зайдем к хозяйке? — спрашивает младший советник.
— Придётся.
Вдова, к которой ходил календарщик, сидит в той же пристройке, где монахи молятся над мёртвой старухой. Накрылась с головой замаранным покрывалом и плачет. Рядом — крепкий, немолодой уже челядинец: лицо красное, бровей нет, смотрит исподлобья. Хокума без слов, одними руками, поясняет: возчик здешний.
Преступников допрашивать нелегко, пострадавших — еще тяжелее.
— Сыск по слову Государеву, — говорит Намма тихо. — Госпожа сможет рассказать, что здесь произошло?
— Он всё знает, — женщина под покрывалом подымает локоть, показывает на челядинца.
Намма кивает, и возчик, не вставая, начинает говорить:
— Принимали гостя. Во внутренних покоях. Я в хлеву был. Мать — тут, у себя.
Он, значит, нянькин сын…
— Слышу: кричат. Бегу в дом. Там жаровня опрокинута посреди главного покоя. И переборки уже горят. Пробежал вглубь, вынес молодую госпожу. Гостя уж не было. Потом мать подоспела — платья выносит, тюфяки. Огонь уже — до крыши. Соседи понабежали. Я полез за матерью, пока дом не начали рушить. Тут балки и обвалились. Мать — насмерть, меня соседские гости вытащили. Порубежники. Вот и всё.
— А когда ушёл гость госпожи?
Возчик передёргивает плечами:
— Не видал.
Госпожа подает голос:
— Его не нашли. Он почуял дым, вышел посмотреть и пропал. С ним что-то случилось… Он не мог так убежать. Он бы… Он за мной вернулся бы. С ним — что-то страшное, иначе бы он…
— Мы найдем господина Симэ, — обещает Намма. — Помнит ли госпожа: при нём были какие-нибудь бумаги?
— Не помню.
Возчик молвит:
— Были. В верхнем его платье, в рукаве. Оно в доме осталось. Мать успела во двор выкинуть. Пожарные подняли потом. Чуют — тяжелое. Достали свёрток, унесли.
— А прежде он с бумагами сюда не приходил?
— Да, часто, — всхлипывает женщина. — У него дома шумно, работать нельзя.
— Вы знаете, над чем он работал? — спрашивает Намма негромко, наклонившись к ней.
— Что-то по службе. Материковыми знаками написано. Я их читать не умею.
Средний советник поворачивается к Хокуме:
— Кто ближайшая родня госпожи здесь в Столице?
— Прежний наставник Шестого царевича, дядя её покойного мужа. Усадьба на Третьей улице, в западной половине.
— Нужно послать к нему. Пусть пришлёт носилки за госпожой, срочно. И никого к ней не пускает. Пока носильщики не прибудут, оставляем тут людей.
Хокума кивает. Понимает: после Полотняных сюда могут явиться те, кому есть дело до Государевой тайны. Те, кто, возможно, знал о привычках господина Симэ — и поджёг усадьбу, чтобы перехватить его самого и грамоты. Если эти злоумышленники не знают, что календарь уже найден, — госпожа в опасности.
— Я здесь останусь, — говорит возчик. Похоже, госпоже своей, а не сыщикам. — За домом смотреть больше некому.
— Только осторожно, — разрешает Намма, подумав. — Ты с теми соседями ладишь, которые из Пограничья?
— Не ладил бы — не вытащили бы.
— Зови их на помощь, если сюда кто-то чужой полезет.
Челядинец кивает.
Хокума возвращается, показывает: передал. Взглядом спрашивает у начальника: могу ли задать вопрос свидетелю? Намма кивает.
— Послушай. Этот ваш гость — он у вас с кем-нибудь встречался из посторонних? В этот раз или прежде? — спрашивает младший советник у возчика.
Тот успевает ответить — хозяйка откликается совсем отчаянным голосом:
— Нет! Нет! Никто не должен был знать! Тесть господина Симэ… — и умолкает. Хокума смотрит на среднего советника: ясно, мол; потом объясню.
Оба Полотняных чиновника покидают пристройку. Монахи их словно не заметили — знают своё дело.

Дерево с драконьими цветами (продолжение)

К оружию

Барышня Намма, девица на выданье
Намма, средний советник Полотняного приказа, её отец
Молодой господин Асано, её жених
Госпожа Намма, нынешняя жена господина Наммы
Урасака, старший челядинец дома Намма
Рю, воспитанница барышни

Господин средний советник вернулся поздно, озабоченный и даже сердитый. Ничего не рассказывает, спросил: как у нас? А нам порадовать нечем. Кавалер сидит и молчит. Братцевы гости, увидевши хмурый лик господина Наммы, попрощались и разбрелись.
Батюшка обращается к молодому господину Асано:
— Хотел бы спросить у тебя совета. Сразу о нескольких вещах. Прежде всего о Мироку: кто он или что это такое? И еще: о «конце времён». Что о нём говорится в монашеских книгах? Рассчитывают ли его по звёздам?
Ничего себе дело! Я от любопытства ёрзаю, жених ни слова не говорит. Даже не кивает: знаю, мол, вот ещё погожу — и объясню.
Только отчего-то кажется мне: он задумался. Может, и до того размышлял о чём-то, но тут мысли в другую сторону побежали. Вот что значит — следователь! Нескольких слов хватило — а у других и ковш холодной воды не помогает.
Батюшка подождал, потом пошел к своей зазнобе. И Рю к своим — к Таро и его родителям. Оставили меня с кавалером одну.
А он хоть при людях, хоть наедине — одинаковый. А ведь это вредно, думаю: целые сутки сидеть, скрутивши ноги. Потом и не встанешь!
Набралась я духу ему сказать то, что при родне неудобно:
— Ты мне скажи, молодой господин, чего ты всё-таки хочешь. Тебе в храм надо? А в котором храме тебя ждут? Может, удастся весточку передать. А господину деду твоему докладывать о том не обязательно. Я ничего такого не обещала. Мне сказано: глаз не спускать, и только. Чтобы бумаги и туши тебе не давать или письма воровать — уговора не было. И потом: я же и в дороге могу — глаз не спускать-то… Соберёмся потихоньку и убежим. Уж до храма я тебя провожу.
Если бы он и вправду удрать хотел — самое время сейчас. Только он всё сидит. А ежели Конопляный господин внука тоже не понял, как и мы? Может, ему чего-то совсем другого хочется?
Думала я, думала, потом задремала. Даже уже сниться что-то начало. И вдруг — шум, лязг!
— К оружию!
И огни во дворе мечутся, через переборку видно.
Отшельники, что ли, с гор спустились — выкрасть нашего гостя?
Сам он им навстречу не рвётся. Что нам, женщинам дома Намма, в таких случаях делать, давно условлено: сидеть тихо и не соваться мужчинам под ноги. Даже новая госпожа уже усвоила: не вопит, не рыдает, совсем её не слышно.
А кавалера вчера посадили прямо перед дверьми. Затопчут ещё! Эх, надо было коврик ему подстелить! Чтобы перетащить волоком можно было куда-нибудь в угол.
Врывается Урасака со своей новой саблей. Растрёпанный, глазами крутит. А из-за спины его ко мне Рю пробирается. Строит рожи, но не видно, чтобы сильно была напугана. И нож свой держит так, что понятно: не собирается она его в ход пускать.
— Что стряслось? — спрашиваю.
Урасака как взмахнёт саблей чуть ли не над самой макушкой у жениха!
— Усадьба, — говорит, — окружена. Вооружённые, с огнём, кто — пока не понятно. Твой… молодой господин драться хоть умеет?
А я откуда знаю? Не пробовали. Если и умеет, то не намерен. Сидит, как сидел. Рю глазами то на него показывает, то на Урасаку. Ничего не понимаю!
Тут наконец появляется батюшка. За ним виден братец: в нижней рубахе, но схватил уже свой лук и колчан.
Вид у господина Наммы скорее гневный, чем встревоженный:
— Какого… — проглотил неучтивое словцо, — что всё это значит?
Урасака опускает саблю, кланяется почтительно:
— Учебная тревога, господин. Только он — всё равно… — и мотает головою на Конопляного внука.
Брат что-то возмущённое вопит, батюшка ему, не глядя, подает знак: цыц! А у самого на лице написано: вы, стало быть, опять хотели как лучше? Это значит, господин Намма очень зол.
Говорит — с ледяным хрустом в голосе:
— Твой приказ, Урасака, на случай тревоги — являться ко мне, а не к молодому господину Асано и не к барышне.
    — Виноват, — склоняет голову Урасака. И поглядывает из-под бровей: ты, мол, неужели не понимаешь, зачем всё это?
Батюшка понимать не желает. Коротко извиняется перед гостем и вместе с Урасакой идёт успокаивать домашних.
— И тут не вышло! — вздыхает Рю. — Совсем каменный!
Могли бы и меня предупредить.
— Что следующее у вас на очереди? — брюзжу. — Пожар? Землетрясение? Ледяная буря?
— Да на сегодня, наверно, уже всё, — отвечает Рю серьёзно.
Ушла. В переборку тихонько стучит батюшкина зазноба:
— Барышня!
До сих пор ко мне так обращается. А как ещё? Не «дочка» же я ей…
— Может быть, ты поспишь пока, а я посторожу? А потом сменимся.
Вот глупости какие! Она, будущая тёща, станет стеречь господина зятя?
Отвечаю вежливо:
— Да не надо. Ты с батюшкой будь, ему нужнее. Я тут управлюсь.

Полночь

Узкий тёмный сарай. Ничего не видно, только слышно, как кто-то ворочается. Пахнет кислым. Снаружи слышатся шаги, за открывшейся дверью – огонь. В углу сарая молодой человек в нижнем платье щурится и пытается отвернуться. Пришедший ставит светильник в угол, прикрывает дверь. Набрав ковшом из кадки воды, присаживается рядом с первым на корточки и даёт ему напиться. Сам тот взять ковш не может: руки связаны.
— Ну что тебе надо? — спрашивает пленник. Похоже, уже не в первый раз. — Чем я таким перед тобой провинился?
Человек с ковшом поводит плечами:
— Ничем.
— Значит, тебе кто-то приказал? Мои враги? Моя родня?
Тот не отвечает, кладёт ковш поперек кадки. Спрашивает:
— Есть хочешь?
— Да не до еды мне! Я ничего уже не понимаю!
— Время такое.
Оба умолкают — связанный тихо хнычет, второй его рассматривает. Безо всякого выражения на лице. Потом первый осторожно спрашивает:
— Это… из-за неё?
Его собеседник улыбается — почти весело. Качает головою:
— Нет.
Здесь нет ни очага, ни жаровни. Не слышно, чтобы хоть за одною из стен ходили люди. И всё же — будто бы тепло. Странно: чем согревается этот нетопленный сарай?
При свете видно: места тут много. И большая его часть заставлена бочками. Внутри них что-то тихо плюхает само по себе.
Непонятное, тёмное сооружение стоит наверху одной из бочек. Часы? Бочонок поменьше? Пузатый кувшин с ручками и крышкой? Не видно.
Из-под крыши с балок на ниточках свисают шары. Бумажные цветочные шары с шёлковыми кистями. Стены, должно быть, законопачены плотно: нитки висят отвесно, не качаются. Никакого сквозняка.
И эта вонь. Что — или кого? — держат в здешних бочках?
Лучше об этом не думать. Лучше говорить:
— Тебе нужен выкуп?
По одежде не понять, кто этот сторож: разбойник? Чей-то челядинец? Служилый господин из тех, что победнее?
Конец года. Заимодавцы собирают долги. Ведомства сводят отчёты, вскрываются растраты. Даже и столичному чиновнику могут срочно, позарез потребоваться средства. 
— Выкуп? — эхом откликается тот.
Связанный заторопился, твердит взахлёб:
— Развяжи — я напишу. Моя жена… мой тесть богатый человек. Он заплатит. Много заплатит. И все будут молчать. Чтоб никто не узнал. Тебе нечего опасаться, я тоже буду молчать. Я ведь и не знаю даже, кто ты!
Второй поднимается, смотрит на пленника. Без улыбки говорит:
— Получается — разбойный дух. Хорошо. Я сам напишу.
Берёт светильник, выходит. Слышно, как задвигается засов.

Младший барабанщик

Намма, средний советник Полотняного приказа
Хокума, младший советник того же приказа, родич и подчинённый Наммы
Стражники
Задержанный
Писаря и рассыльные Полотняного приказа

С утра на площади народу немного, так что она кажется ещё просторнее. И всё же — пешеходы, повозки, носилки. Младший советник Хокума на службу идёт пешком. Сегодня — всё-таки в сопровождении слуги. Хорошая была ночь: нигде не горело, на стенах иней блестит.
Велико ли жалованье у городских стражников? Они всегда жалуются, что слишком маленькое, а гляди-ка: идут вчетвером, и двое тащат такой большой мешок, что даже на морозе вспотели. Остановились, носильщики передают груз двоим другим. И замечают младшего советника. Окликают:
— Господин Верёвочный!
Прозвище по Вервию, родовой святыне всего дома Конопли.
— Чего вам от господина? — спрашивает слуга Хокумы.
— Старший дед ваш нынче во дворце? Тут знаменье явилось. Само.
«Дед», старый господин Асано — глава Обрядовой палаты. Со знаменьями следует обращаться к нему. По дороге отнюдь не разглашая увиденное кому попало. Младший советник однако же любопытствует:
— Оно — в мешке?
Стражники кивают. И сваливают ношу наземь. Внутри неё что-то кряхтит.
— Покажите-ка.
Мешковину развязали. Там сидит нечёсаный грязный малый непонятного возраста. Нагишом, но не видно, чтобы дрожал от холода.
Тяжело дышит, зыркает по сторонам. Стражники на всякий случай берут его в кольцо. Он урчит неразборчиво.
— Помешанный? Глухонемой? — спрашивает Хокума.
— Бери выше, господин: оборотень!
Обрядовая палата и ее тайны — это само собой, но когда на тебя так пристально и выжидательно глядит Полотняный чиновник, лучше уж всё выложить. Если что, с него пусть и будет спрос.
— Идём мы сегодня на рассвете с обходом, — начинает старший стражник. — У южных ворот. Глядь — прямо к нам, со стороны дворца, несётся здоровенная зверюга. Мы — за оружие; как он подоспел ближе, разглядели: барсучий пёс, только очень крупный. И прежде чем я его рубануть успел, он всеми четырьмя лапами упёрся, встал на бегу и — вот. Человеком перекинулся. Показаний не даёт, сперва всё сбежать норовил. Не иначе, знамение!
— Последние времена приходят, — хмуро откликается другой стражник.
Младший советник слегка отстраняет одного из служивых, подходит ближе, нагибается, заглядывает оборотню в глаза. Тот фырчит, но напасть не пытается.
— Со стороны дворца, говорите? — задумчиво молвит Хокума. И спрашивает у малого: — Ты чей?
— Бух! — отчётливо произносит тот. — Сбу… Служба! — и мотает головою на север.
Если кто-то оборачивается барсучьим псом — это, конечно, знаменье. Но если такое позволяет себе Государев чиновник…
— Это не в Палату Обрядов. Это к нам, — постановляет Хокума.
— Расписку извольте, — говорит стражник. Младший советник не возражает.
Выдав бумагу и переписав для себя имена и должности стражников, Хокума отпускает их. А у задержанного спрашивает:
— Обратно в мешок полезешь или так пойдёшь?
— Сам! — гордо надувается оборотень.
— Обмотать бы его этим мешком, — предлагает слуга, — всё-таки дворец, неприлично.

Даже в таком облачении не всякий провёл бы своего спутника через дворцовую охрану. Но Хокума — человек упрямый. Жреца из Обрядовых так и не стали звать для проверки скверны. Пропустили под ответственность Полотняного приказа.
Средний советник Намма уже на месте, мрачный и невыспавшийся. Накануне Хокума только успел сообщить начальнику, что господина Симэ дома никто не видел после пожара. Сейчас Намма ждет подробностей. А вот упитанный незнакомец в странном облачении для него — неожиданность. Неужели поджигатель?
Хокума коротко и чётко пересказывает слова стражников. Приказные встали из-за столиков, столпились вокруг. Слишком близко, однако, не суются. Барсучий пёс и укусить может.
— Служба, значит? — Средний советник приглядывается к задержанному. Тот ёжится, хотя в помещении и теплее, чем на улице. А Намма грозно спрашивает:
— Имя, чин, должность?
Оборотень икает, прокашливается, потом выпаливает — и впрямь каким-то лающим голосом:
— Зовусь Тануки. Временный младший барабанщик. Календарная палата.
— Не Палата, а Ведомство, — уже мягче поправляет Намма.
— Ох, извиняюсь. Да. Это я спросонья.
— Ты там у стражников в мешке — спал?
— Нет, я до того. Долго. Пока не понял, что надо бежать, — поясняет оборотень Тануки.
— Ах, да. Звери твоей породы зимою спят. А «бежать» — почему?
— Последний век пришёл!
Намма взглядывает на него внимательно. Присаживается, указывает барабанщику: можешь, мол, тоже сесть. Берет кисточку, чтобы записывать:
— Подробнее.
— А подробнее я не знаю. Спал. Испугался, проснулся. Понял: последний век! Ну, то есть весны не будет. И лета потом тоже. Подхватился — и домой.
— Зачем? — спрашивает Намма с некоторым недоумением. Тануки не отвечает, только поводит шеей, будто в жёстком вороте. Средний советник уточняет:
— Ты там, в Календарном ведомстве, давно зачислен на должность?
— С середины осени. Когда всё закачалось: земля волнами пошла. Как домой добраться? А раз в столице — надо служить. Я барабанить умел всегда, мне показали — когда надо.
Занимательные подробности узнаёшь во дворце. Вчера в Календарном ведомстве над головою у следователя Наммы — тоже какой-нибудь пёс время отбивал? А в часах водяной сидит и булькает, когда надо? А сам господин Юкихара тогда, получается, кто?
Хокума уточняет:
— Ты когда проснулся? Вчера, третьего дня?
Мало ли что спросонья может учинить барсучий пёс. Может, и огня уже не боится.
— Нынче, — уверенно отвечает Тануки. И, подумав, добавляет: — Пожалуй, в час Зайца.
Более внятных показаний он дать не смог. Намма распорядился послать к календарщикам. Пусть опознают и объяснятся.

Стоит отвернуться!

Намма, средний советник Полотняного приказа
Хокума, младший советник того же приказа, родич и подчинённый Наммы
Тануки, младший барабанщик Календарного ведомства
Юкихара, ведущий наставник того же ведомства
Писаря и рассыльные Полотняного приказа

Пока явятся за барсучьим псом, младший советник может доложить. Звездочёт  Симэ проживает — или проживал — в доме своего тестя, старшего советника Ведомства Двора. Каковой о похождениях зятя ничего не знал или не желал знать. Супруга календарщика пребывает в расстройстве и тревоге — её отец от расспросов оградил. Однако её ближняя девушка дала понять, что для молодой госпожи увлечение супруга — не тайна. Хотя кто именно предмет его чувств, жена не ведала.
Дом он покинул утром накануне пожара, после службы прислал весточку, что ночью ему предстоит наблюдать звёзды — отложить это невозможно. Там и не тревожились особенно: не впервой. Хотя по службе господин Симэ вообще-то занят расчётами, а не наблюдениями, но родне он этого не уточнял.
Носил ли зять домой бумаги со службы прежде — старший советник Двора, к сожалению, не знал. А то бы, разумеется, строжайше выговорил за такое упущение. Просил, если господин Симэ отыщется живым, предоставить его для этой цели. А то ведь молодой человек — сирота, больше его поучить уму-разуму некому!
— Впрочем, — добавляет Хокума, — старший советник просил незамедлительно известить его и в том случае, если зять отыщется неживым. Тот либо другой случай представляется ему предпочтительным, я не вполне понял. Старец в гневе.
При словах «тесть» и «зять» средний советник Намма сегодня как-то странно замирает. А пёс, похоже, не вслушивается в то, что ему знать не положено. Даже при слове «пожар» усом не ведет. А усы у него не бриты уже давно.
Только собирался господин Намма распорядиться, чтобы Хокума всё изложенное свёл в письменный доклад, — как явился ведущий наставник Календарного ведомства. Оборотень рухнул ему в ноги.
— Ваш барабанщик?
Господин Юкихара удручённо кивает:
— Наш. Что он натворил?
— Он, как можно понять, исчез с места спячки через несколько часов после того, как пропал другой ваш служащий, Симэ. Подобные совпадения настораживают, — говорит Намма с укоризной. Что пользы, дескать, было уходить от ответов вчера, если нынче всё равно придётся продолжить беседу?
Календарщик склоняет голову:
— Принимаю упрёк. Возмутительно! В служебное время! В голом виде!
— В обоих видах, — уточняет Намма, — страже он едва не попался, когда был в шубе. И на четырёх ногах.
Тануки так и лежит — носом в циновку.
Ведущий наставник продолжает извиняться. Хокума спрашивает:
— А что значит «в служебное время»? Он утверждает, что уже месяц как спал.
— Даже немного больше, — соглашается Юкихара. — Сейчас это и есть его должностные обязанности. Видите ли: он — примета. В книгах по календарному делу встречается указание: «когда барсук заляжет в нору». Отмечает конец осени. Соответственно, «когда барсук покинет зимовье», — это признак весны. За неимением барсуков на наших островах мы при наблюдениях обходимся вот этакими псами. Однако посылать в лес обследовать норы диких животных нам некого: следопыты в ведомстве не предусмотрены. Остаётся пользоваться удачным случаем.
Тануки, не поднимая головы, что-то урчит. Кажется, опять о том, что весны не будет.
Намма понимающе кивает:
— Примета, стало быть. И много у вас подобных служащих, господин ведущий наставник?
— Сейчас — только этот. Они, понимаете ли, занимают свои должности на временной основе. Поскольку, увы, тоже не предусмотрены по спискам. Впрочем, барабанить Тануки и впрямь учился с большим усердием. Пока не уснул.
Теперь в голосе Юкихары негодования уже нет — даже напускного. Жалость — да, некоторое смущение — пожалуй, но на подчинённого он не гневается. И хотел бы по возможности сгладить последствия его служебного небрежения.
— Вам следует написать объяснительную записку по поводу этого барабанщика, — заключает Намма. — Нам сюда — и, разумеется, в Палату Обрядов. Согласуйте значение примет, дабы не пошли кривотолки. И приложите старание, чтобы более такое не повторялось!
Наставник Юкихара кланяется. И показывает глазами: я ваш должник. И ещё, кажется: «А ты не настолько непонятлив, Намма, как притворялся вчера».
Господин календарщик уводит своего подчиненного. По знаку среднего советника Хокума беззвучно следует за ними. И слышит, как Юкихара, даже не выйдя из Полотняного приказа, начинает ворчать:
— Сколько раз тебе говорено: не соваться на улицу безо всего! Не бегать на четырёх прилюдно! Да, век последний — так зачем время торопить? Этак для тебя он продлится — ровно до первого вооружённого встречного болвана…
По спине видно: оборотню очень стыдно. Оправдываться он и не пытается.

Вернувшись к своему столу, младший советник принимается перекладывать бумаги. Вдруг замирает с небольшим листком в руках.
— Эт-то что такое? — охает он в большом смущении.
Намма окликает:
— Что там у тебя?
— Прошу простить. Ничего, — бормочет Хокума. Читает, что написано на листке, и вдруг резко встаёт.
Подходит к столу среднего советника.
— Изволь взглянуть, — и подает грамотку Намме.
Бледная тушь, недорогая бумага, письмо женское: буквами, без заморских знаков. Почерк неуверенный, малограмотный. Случается, столичные дамы передают послания возлюбленным на службу — ведь почти у каждой есть в родне или чиновник, или дворцовый стражник. Если это любовная записка — зачем её подавать по начальству? А вот если кто-то из наших приказных вздумал подшутить над Хокумой — что тот до сих пор холостой и подруг не имеет, — это отвратительно!
Впрочем, в записке речь о другом:
Кто желает получить господина звездочёта Симэ живым и целым, пусть бросит в дворцовый ров близ юго-восточного угла двенадцать мерок серебра.
— Откуда это взялось? — спрашивает средний советник у всех присутствующих.
Сегодня Намма здесь с утра. При нём никого постороннего в Приказе не было. Кроме оборотня и календарщика — но те всё время были на глазах, к столу Хокумы не приближались.
— Ты вчера меня отпустил, — вздыхает младший советник, — я вечером сюда не возвращался. Своего стола не видел со вчерашнего утра. Зря, получается.
Почти весь вчерашний день господин Намма тоже провёл вне Приказа. Писаря начинают перебирать давешних посетителей, жалобщиков, доносчиков и тех, кто просто забегал поболтать.
— Всех надо будет проверить. Пока — ни на кого из них не похоже. Слишком уж нагло!

Разная мерзость

Намма, средний советник Полотняного приказа
Хокума, младший советник того же приказа, родич и подчинённый Наммы
Его слуга
Писаря и рассыльные Полотняного приказа
Монах из храма будды-целителя
Мусорщики и зеваки

Неприятнее всего — что наши приказные тоже попадают под подозрение. Кто-то из них пронёс сюда записку от похитителей. По глупости? Уважил просьбу незнакомки у ворот: занеси, мол, это письмецо твоему сослуживцу Хокуме… Или сам связан со злоумышленниками?
А может быть, это нам голову морочат. Сейчас мы все начнём выяснять, как сюда попала эта бумажка и от кого она. Тем самым преступники выигрывают время. Знать бы, для чего. И опять-таки: заодно с ними господин Симэ, или он — их жертва. Ежели не жертва, так и никаких других злодеев может не быть, кроме него самого. Устроил себе исчезновение на пожаре…
Хорошо бы узнать, получали ли подобные письма в Календарном ведомстве и в дому господина советника Ведомства Двора. Нелепо как-то — вымогать выкуп прямо у Полотняного приказа, минуя родню и начальство звездочёта.
Понадеемся, что грозный тесть и Юкихара, если получат такие же записки, снесут их сюда? А вдруг — поверят и даже решат заплатить?
Очень странное место для передачи мзды. «Бросьте в ров». Бросить-то несложно — но как незаметно выудить это серебро? Место приметное. Сделать вид, будто случайно свалился в воду, глазея на юго-восточный угол дворцовой стены? Было б чем любоваться… К тому же утопающего стража вытащит — но уж наверняка вытряхнет из него всё добро, что при нем окажется. Да и холодно сейчас нырять в воду, искать что-то в тамошней грязи и мути.
Кто может незаметно обшарить ров? Снова оборотни? Сомы на столичной службе, не иначе, наняты предсказывать землетрясения…
Или всё проще? Мусорщики. Им и положено этот ров чистить, у них есть на то особая лодка и снасти.
Средний советник Намма выходит из глубокой задумчивости:
— Так. Вчерашними посетителями займёмся позже. А пока следует выяснить, единственное ли это подмётное письмо. Всем — перебрать бумаги, у кого что на столе или в коробе. Если найдётся еще что непредвиденное — отложить, опечатать, сохранить до разбирательства. А если не обнаружится тех грамот, какие должны иметься… ну, сами знаете.  Младший советник Хокума остаётся за главного. И пишет доклад, от которого мы отвлеклись. Если будут ещё посетители — следить за ними попристальней.
И выходит. Начальство спрашивать, куда оно направляется, не положено. И хорошо: не ответишь же: «На свалку!»

Намма идет к Восточным воротам. Там стоит молельня, в ней монах принимает заказы на уборку всякой скверны. Приписан к храму будды-целителя, что при Моровом святилище на Восточных холмах. Мусорщики все под началом тамошнего бога — грозного усмирителя заразы. Чтобы жителям Столицы не переговариваться с ними напрямую, монахи и устроили у ворот приёмную.
Да и здесь приняты меры ограждения от скверны. Жаровни стоят прямо на улице, на холоде: дымят защитными благовониями. Монах не показывается, сидит за зарешеченным окошком.
Средний Полотняный советник представляется и спрашивает:
— Намечена ли на ближайшие дни чистка дворцового рва?
— А что? — отзывается сиплый тонкий голосок. — Там какая-то незаурядная мерзость всплыла?
Видимо, с тех пор как моровики имеют дело с монахами, у них появилась точная роспись, какие бывают восемь или сколько их там видов мерзости: обычная, незаурядная, сугубая, исключительная…
— Просил бы наставника ответить на заданный вопрос.
— Вроде нет. Морозно же! Допустим, что и плавает — всяко не загниёт пока. Но если необходимо…
Пока не загниёт, падаль не будут убирать даже из-под стены Государева дворца. Последние времена! — Ну вот, Намма и сам набрался этих словечек…
— Может оказаться необходимым. И вот что: что там в ближайшие дни выудите — складывайте в кучу и стерегите, чтоб не растащили прежде, чем из Приказа придут ознакомиться, — со вздохом говорит Намма. Это ж они такую кучу наложат для Полотняных чиновников… Отборной, непревзойденной мерзости.
Но нет! Монах, судя по голосу, там у себя за решёткой даже в лице изменился:
— Позвольте, господин средний советник! Никак не возможно! Великим Властителем Земель пожаловано нашим божьим людям нерушимое право! На всё! Сколько-то ценное! Что среди скверны обнаружится!
— Включая возможные улики? — уточняет Намма.
— Без каких-либо исключений! Впрочем, если укажете, чем именно любопытствуете, поглядим и доложим: было, не было… Вы там в Приказе не беспокойтесь. У каждого своя скверна: нам вот врать мерзостно…
Хорошо, наверное, тем, у кого в этом храме родич есть… Хотя, конечно, не всякому родичу такое пожелаешь.
— Хорошо, давайте так. Всё выловленное занесите в опись, я потом посмотрю. Помечайте, в котором часу что было найдено. И особое внимание обращайте на посторонних, кто будет шляться возле рва и вам мешать. Или тем более — помогать.
— Договорились. Но вы бы предупредили всё же: человек там плавает? Скотина, зверь, птица? Или диковина какая?
— Лучше вам, наставник, заранее этого не знать. Дабы не предвосхитить ожидания.
Отойдя от молельни, средний советник замечает: народу у Восточных ворот заметно прибавилось. А по улице слышен грохот тяжелой повозки.
— Поберегись! Скверна едет!
Горожане толпятся у стены дома, ближайшего к воротам. Телега мусорщиков, поравнявшись с ними, останавливается. Возчик принимается неспешно поправлять упряжь.
Груз на телеге кое-как прикрыт циновкой. А с той стороны, где толпа, и вовсе почти открыт. Из-под циновки торчит — лучше бы не приглядываться, что. Обмёрзшие клочья, чей-то мех, чьи-то перья и лохмотья. Люди у стены — тянут шеи, всматриваются. Хотя и глупо так искать кошек своих, невольников и кто бы ни пропал. Лучше бы уж сразу запросить Моровое святилище: если, мол, найдёте — известите…
Кстати, и Полотняному приказу надо будет это сделать. Напрасно Намма не с этого начал, когда толковал с монахом.
Показалось: знакомое лицо среди толпы. Слуга Хокумы. Тоже наблюдает за телегой? То есть младший советник всё-таки ведёт своё расследование, по собственному замыслу? Впрочем, трудно было и ждать иного.
Слуга перехватывает взгляд среднего советника. Качает головой: нет, нашего звездочёта тут нету. Намма возвращается к монаху за окошком, дает приметы пропавшего.
— Понятно. Если привезут — вас первых известим.
Сказал это монах — и отошел от решётки, быстро-быстро зашептал что-то кому-то. Стукнула дверь молельни — та, что ведет внутрь ворот. Кто-то побежал в сторону Восточных холмов.

На обратном пути средний советник всё же подошел к юго-восточному углу стены. Один, никого подозрительного рядом не бродит. Вода — чёрная, даже на вид ледяная. По ней — неровный налет, как жир на похлебке. Плавает много всякой дряни — но сверху не опознать, что именно. Разве что у берега болтается в воде разбитый ящик. И к нему сверху прилип яркий бумажный цветок.

Не дождетесь

Барышня Намма, девица на выданье
Господин Намма, её отец
Рю, её воспитанница
Нынешняя жена господина Наммы
Молодой господин Асано, жених барышни

Матушка письмом спрашивает: ну, что?
Ничего нового: жених не пил, не ел, по нужде не отлучался, исчезнуть не изволил. И не говорил ни слова.
А не в том ли всё дело, что мы при нём запросто держимся, как при монахе, даже не прячемся толком? Достойно знатного мужа: видя неприличие, поступать так, чтобы сгладить чужую неучтивость.
Ладно, решили не обращать на жениха внимания. Занавес опустили, сидим, как воспитанные женщины. Я, Рю и батюшкина жена с нами. Развернули шитьё, работаем. Советуемся, отчего бы с кавалером могла такая молчанка приключиться. То и дело заглядывает кормилица. Проверить, как наш новый способ: не подействовал? Нет. Поглядит на несъеденное угощение, вздохнёт, уйдёт — а потом опять…
Мне уже и вчера всё это не нравилось. А сегодня — и вовсе.
Батюшка прибыл со службы. Безответно поздоровался с будущим зятем. Зашёл к нам, велел подавать ужин. Спросил:
— И чем вы нынче друг дружку застращали?
Сыщик! И объяснять не надо, что нас никто чужой не пугал, мы сами справились. Теперь его пугать начнём.
Рю как самая младшая высказывается первой:
— Я думаю, он и правда не простой человек. Не потому, что знатный, а — с духами знается. Пока с ними говорит, ничего больше не видит, не слышит. Они его по своему царству водят. Оно б и ничего, дело почтенное. Только вот эти его помощные духи… они, говорят, ревнивые бывают. И к невестам, к жёнам — особенно. Могут незаметно подкрасться и нутро выесть!
Батюшка ей, кажется, не поверил, но ничего не говорит, смотрит на меня.
— А я не знаю. Я — лицо пристрастное.
— Ты не фыркай, а выскажи свое пристрастие.
Ну, сам захотел:
— Сколько так сидеть можно, как неживому? Урасака говорит — голодный срок еще не вышел, а вот без питья… может и не выдержать уже скоро. Если через тростинку в него не вливать. А если он у нас и впрямь себя голодом уморит — что делать? Ведь в храмы и за этим иногда уходят, верно? Чтоб там монахи помереть спокойно дали. Что ж нам теперь, всем разбежаться, а дом храму отписать, что ли?
— Глупости, — твердо заявляет господин Намма. — В пределах города обустраивать новые храмы запрещено — иначе как вплотную к воротам. От нас до ворот — сосчитай сама, сколько жилых усадеб. Мы бы уже знали, если бы и там засели бритые.
Тут новая госпожа голос подаёт — и уже слышно, что вот-вот расплачется:
— А может, задумано, чтобы не сам жених умер. Вот просидит он так три дня. Кто ж сказал, что после этого воспрянет? Позор… Может быть, они думают — если девочка через него погибнет, ему за такой грех уже ни в какой монастырь ходу не будет… И придется служить, как и желает старый господин.
— А с чего бы — погибнуть? — удивляется батюшка.
— Так от духов же! — объясняет Рю.
— Или от позора, — вздыхает госпожа. — Или от…
— От злости, не иначе, — говорю, — лопну. Что я, топиться буду? Прямо в колодце? А вот уйду сама в монастырь — что они будут делать?
Тут батюшка нахмурился:
— Во-первых, что это у вас за «они»? Многое во власти главы Конопляного дома, но вот то, про что вы толкуете, — не его образ действий. Желал бы господин Асано, чтобы кто-то из нас удавился, — он бы просто верёвку прислал. А не внука. Во-вторых, храмы тем и славятся, что туда не праведники уходят, а порой ровно наоборот. И ничего, принимают. Ежели кто кого «довёл» — такое, пожалуй, даже к чести будущего послушника. Большая сила убеждения, для проповедника полезная черта… И в-третьих: если бы молодой господин одержим был духами — дед его ни на шаг от себя бы не отпустил. Глава Обрядовой палаты чудеса любит.
— А тогда, — рассуждаю я, — не для того ли всё затеяно, чтобы мы крутились дома вокруг жениха и ничего не делали? У тебя, батюшка, сейчас никакие храмы в деле не замешаны?
— Не думаю, — невпопад отзывается господин средний советник и продолжает кушать.
Отведал того, сего. Мы молчим. Он спрашивает у Рю:   
— А что ты носом водишь?
— А чего от твоей милости чумным курением пахнет? Мы тут сидим, а в городе — зараза?
— Чтоб слова твои слышал подвижник Бездонное Ухо! — молвит ей батюшкина жена. Испугалась пуще прежнего.
Господин следователь смотрит на нас и головой качает:
— Нет. Пока только пожар.
И начал рассказывать.

Урра!!! Вот оно счастье - много и сразу. Жаль, что прямо сейчас читать некогда. Но вот разгребу срочную работу и припаду. Спасибо за подарок!

Начала читать, уже наслаждаюсь. Как та барышня!

На здоровье! Семейство это нам самим нравится (а потом оно ещё прирастёт...) А вот с друзьями у Наммы небогато - а после этого дела уже совсем небогато.

Скоро будет.

Только не сворачивай! (продолжение)

Паломничьи дворы на дороге все друг на друга похожи. Ворота, за ними пустая площадка, храм с башенкой, позади него покои для постояльцев, по бокам — кельи для монахов. Правда, теперь, на высоте, уже ни волов, ни собак не слышно, только человечьи голоса.
И ещё какой-то посвист. Неприятный, между прочим: как железом по воздуху. Не со двора и не из дома, а, кажется, вот отсюда, с храмовых задворок. Я сквозь щель в переборке глянула — там садик. Ветка с цветами прямо перед глазами качается. Каждый лепесток отдельно видно, хотя ещё и сумерки. Дальше несколько деревьев вишнёвых, кусты и камни, а через пять шагов — уже горный склон поднимается и на нём дикая поросль.
По этим пяти шагам кружит наш спутник, который воин. Перед рассветом с оружием упражняется. Я в сабельном бое не разбираюсь, но, наверное, хорошо получается: пока все ветки целы. Даже цветов лишних не нападало.
Долгое прощание? Саблю скоро отдавать, а расстаться жалко? Или тут иначе всё? Храму в подарок ценное оружие, а к нему в придачу искусный боец? Вот он и старается, чтобы как следует себя показать перед новым начальством?
Остальные наши паломники все спят. И супруг мой тоже. Если сейчас вылезти из нашего покоя на общее крыльцо, а оттуда заглянуть к соседу, пока он занят, — так никто, должно быть, и не заметит…
Меня батюшка чему-то да научил. А в обыске, как все знают, господин старший советник Намма не знает себе равных. Когда в полутьме обыскиваешь, это даже лучше: наощупь. Меньше тянет переложить что-нибудь из вещей с места на место. У нас досмотры — тайные!
Ничего особенного. В мешке у служилого господина — мягкий тюфячок, обшитый поскониной. Тоже в дар монахам? Им обычно жёсткие сиденья подносят, но там, может быть, настоятель старенький. А поверх лежит подорожная дощечка. И вот на ней знаки почему-то не такие, как у нас с мужем. И кружок только один, и какие-то кривые полосы, и похоже, западные буквы, как в заклинаниях.
Оберег? Тогда обидно, почему нам не дали. Или у нас стольких врагов нет, как у этого вояки? А может, особый путь паломничества: в один из миров, а не по всем десяти по порядку? Или вообще тайнопись. Ведь очень удобно: в дощечки чужие заглядывать не принято, самое место, куда записывать важные сведения, чтобы никто не догадался. А даже если и найдут, скажешь: не знаю ничего, в храме такую выдали. И допрашивать будут не тебя, а монахов и проводника.
Жалко только, что я тайнопись читать не умею. Просила батюшку показать, он всё — потом, потом, а там и замуж выдал…
Спутники наши потихоньку зашевелились, просыпаются, так что я вернулась назад. Но когда собрались выходить, и проводник начал нас строить и после вчерашнего ещё раз давать все указания о том, как надо быть осторожными в пути и особенно на мостах (и не сворачивать!), я с Уточкой заговорила. Спросила так, между прочим: а не знает ли она случайно, кто, собственно, такой этот воин?
Ей, похоже, и самой любопытно стало:
— Так давай спросим!
Есть всё-таки свои удобства в простом звании: вот так сразу повернулась к нему и полюбопытствовала: это из какого же дома такие знатные рубаки? И не поймёшь: то ли потому просто, что он с саблей, то ли Уточка утром тоже его упражнения заметила.
Воин, однако, особой любезности в ответ не выказал: буркнул, что он, мол, из земли Тоса, и отвернулся. А там нам уж и выходить пора оказалось.
— Тоса, стало быть… — говорит Уточка уже через пару сотен шагов. — А по выговору и не подумаешь…
И верно. У дяди моего имение в том краю, за проливом. Знаю я, как там говорят: лягушачьими такими голосами. Подделаться непросто, а этот воин даже и не пытался. Стоило бы, пожалуй, за ним приглядеть…

Асано Иэнори, он же господин Хатидзё, её супруг

Всех вишен Отрадных гор хватило, чтобы занять сердце моей супруги от силы на три дня. Правда ведь: мало в их стволах дупел с тайными донесениями, а на ветках — гнёзд для разбойных стрелков. И даже учёный наш собрат по странствию не о каждом дереве готов поведать, как столько-то лет назад меж корней его нашли отрубленную голову некого чиновника не ниже седьмого ранга… Только по шапке и опознали…
Госпожа Хатидзё стала искать себе других развлечений. Выбрала — неведомо почему — паломника с саблей. Давай, говорит, вычислять, кто он такой.
Тоже занятие, конечно. И не самое скучное. Вот у новообритого монаха с мирянином-провожатым лица всю дорогу такие напряжённые, будто они стихи слагают — о вишневом цвете, желая соблюсти все правила изящной речи. А у отроков и престарелой дамы — вид то и дело озадаченный, словно бы недоумевают: куда это мы попали? А какая у меня самого мина, лучше и не думать.
Мне-то вишни тоже не в прок.
Следом за беглой весной… Когда-то Государь мне велел: «Если заметишь, что я подражаю братцу моему Кандзану, дай мне знать немедленно».
Царского родича можно отправить в ссылку. Можно даже там сгноить — брата, наставника. На послания из ада, в конце концов, можно не обращать внимания. Да меж них и подделок много… А вот куда деть из собственных глаз эту братнюю усмешку? «Не хочешь властвовать — так и не надо, кто ж тебя-то неволит?» Тебя, несмышлёного… «Боишься идти к Копейной барышне? Так не ходи, я сам за тебя схожу, и девушка в обиде не останется…» И если бы ещё только это. Бывало и хуже: идти-то ты иди, в уголок к возлюбленной или в совет к сподвижникам Облачного рода — да не страдай заранее, как бы что-нибудь не напортить. Ну, напортишь — а брат на что? Брат всё потом поправит… 
Нелегкую задачу мне поставил мой Государь. Я-то царевича Кандзана самого помню плохо. На моё счастье, наверное, он меня не замечал. Знаю его только по рассказам.
По Государю же и знаю. Приказ: докладывай немедля, коли я вдруг поведу себя так… Как? Как Государь мой каждый день себя ведёт — только так и умеет, если не с богами, а с людьми. И сам себя за это ненавидит. Вот где ад-то…
Можно ли бросить человека, когда он это доверяет тебе? Не усталость, не слабость, а злость и грязь, что уж вовсе не подобает Облачному Властителю. И я хожу во дворец, хотя и без должности.
Ходил. Слушал. А теперь…
Нет уж, воин — так воин.
Полдня присматриваемся, потом обмениваемся наблюдениями.
— Конечно, не из Тоса. Бывать там мог, но не более того. Изъясняется вполне по-столичному. По походке я сказала бы, что конник. По одежде — ничего не понять. Нарочито невыразительные вещи.
— Оттого ли, что он, направляясь сюда, вынужден был полностью сменить платье в доме у кого-то из друзей? И там ему подобрали всё приличное, но строго без родовых знаков и прочих явных примет?
— С чего бы это?
— Подрался, изорвал, извозил в грязи… Но если у меня ещё что-то осталось от жреческого чутья, так я сказал бы: за последние лет пять этот рубака никого не убивал и не ранил. И сам ранен не был. Кровавой скверны на нём не заметно, как и следов очищения.
— Очень любопытно… — это она не из любезности, а взаправду, потому что опять стала покусывать край рукава. — Может, прежнее платье у него и с собою, в тючок зашито. Чтобы монахам отдать на одеяния. Или самому переодеться, когда явится к настоятелю того храма, куда наметился. Кстати, а что же это за храм? Судя по его дощечке — что это может значить?
— Почти что угодно. Настоящие обереги обычно пишут на бумаге. Но это может быть узор, срисованный с оберега. Чтобы найти, в котором храме здесь в горах такие раздают. Допустим, Общинное Собрание или Обрядовая Палата подозревают: среди горных подвижников распространилась некая неподобающая проповедь. И злотворные обряды. Посылать на проверку монаха — значит сразу себя выдать. Все грамоты попрячут и молиться при нём будут исключительно о защите державы. Конечно, глава Палаты мог бы отрядить на такое дело своего внука… Но внук, чего доброго, сам подпадёт под пагубное влияние. Ему не впервой.
— Или решит лично сокрушить лжеучение, — понимающе кивает жена, — устроит прения с нечестивцами и допрёт до чего-нибудь ещё худшего…
Вот что значит — женщина из родного Конопляного дома! Как скажет, так хоть сквозь землю провались. Сквозь толщу гор.
— Несколько раз, по-моему, этот воин по-настоящему молился у придорожных святынь. Не вид делал, не благодарил, а просил о чём-то. Скорее, об успехе в будущем деле, чем о спасении вообще.
— Хорошо. Что у нас ещё на него есть? Стихов он не возглашает и, кажется, не сочиняет. Разговаривает мало и в основном — с проводником и с этим Занудой: про дорогу. Какие святыни уже миновали, какие урочища оставили в стороне. Куда какая боковая тропа ведёт. То ли правда любопытствует, то ли им головы морочит — не знаю.
— Мне почему-то не кажется, что морочит. По крайней мере — разговорами.
Но вообще-то, конечно, горные раскольники — не единственные, к кому дед мог направить соглядатая. И если так, то соглядатай, наверное, хороший — потому что совершенно незаметно, чтобы он за мною или за нами обоими наблюдал.

Садако, она же госпожа Хатидзё, урождённая Намма

Молодцы, конечно, горные жители, что устроили тут паломничьи дворы через каждый дневной переход. Но никакие же ноги идти не будут, если днём не передохнуть! Отчего бы не поставить какой-нибудь настил с навесом посередине между стоянками, чтобы днём пообедать можно было как следует? И самую жаркую пору переждать в тени. И не думать каждый раз, на что бы сесть и где подол расправить и штанины.
Расположились просто на обочине под деревьями, над обрывом. Он вдоль дороги последние два часа уж как тянется, и дальше вперед уходит, огорожен слегка каменной кладкой. Неровной и с просветами; защиты никакой, только для предостережения, чтоб не упасть. Из-за камней видны верхушки вишен. И между ними — голова. Тоже каменная, от высоченного изваяния, что стоит где-то там внизу под обрывом. Бритая, без кудрей, так что не сам Просветлённый. И венца с личинами нет: значит, и не заступница Чуткая ко Звукам.
Мужа пока не спрашиваю: может, сама соображу? Но тут меня с вопросом опередил наш воин, не замешанный в кровопролитиях.
— Не поводырь ли это голодных духов? — обращается к проводнику. С самого утра впервые голос подал.
Голодные — это те, что с раздутыми животами, на тонких ножках? На картинке во вчерашнем храме были такие. Да я и раньше видела.
Господин Зануда отвечает:
— Именно он! Имеется ровно шесть подобных истуканов, по числу неблагополучных миров. Оный подвижник, величаемый Утробою Земляною, являясь в разных обличиях, выводит грешников из миров адских, голодных, скотских, демонских…
— Мы к изваянию спускаться не будем, — перебивает проводник. — Склон крутой, а помолиться и отсюда можно.
Носильщик носильщику говорит:
— Эк поставили-то! Подношения ему сверху, что ли, кидать?
— А из людских и божеских миров этот поводырь тоже выводит? — спрашивает новопостриженный монах.
— Да, хоть порою их и не причисляют к дурным… — говорит Зануда.
А зря, во всяком случае, насчёт людского мира, — читается на кислом лице монашеского спутника.
— Дурных миров всегда шесть! — проводник опять начал злиться.
— Ах нет же, во многих книгах — три!
— Шесть!
— Три!
Это надолго.
Воин к спору не присоединился. Опять умолк, а вскоре отошёл в сторонку. И довольно далеко. Понятное поведение для учтивого человека — но не со всею же поклажей!
Если бы он налегке пошел, следовать за ним было бы, конечно, неприлично. А так — может, у него тут-то встреча и назначена?
И на табличке у него размечены эти изваяния? Значков было не шесть, а больше. А кружок только один — вот эта голова? А волнистые черты — дорога и тропинки? Вот тут, например, проём в каменной загородке, вниз по склону идёт тропа. И ничего не крутая. Местами даже ступенечки.
Воин впереди, не бежит, не озирается. Прогуляться отошёл, снизу рассмотреть вишнёвый цвет поближе. Меня не замечает, и это, конечно, удачно.
Сверху казалось, статуя гораздо ближе. Но это потому, что тропинка не прямо ведёт, а петляет. Как бы он от меня за следующим поворотом не оторвался.
Мы, пожалуй, так и отстанем от спутников. Все, наверное, уже доели…
— Садако!
Ох уж эти дворцовые привычки: бегать, не топая! Муж. Догнал. Окликнул — хорошо хоть, шепотом. Но зачем по имени-то звать?!
Показываю глазами: вон он, наш подозреваемый, почти у самого истукана. Остановился и вроде бы молится. Можно отсюда посмотреть, кто к нему туда подойдёт.
Обидно будет, если никто.
— Говорили же: не сходить с дороги!
Это уже не муж. Уточка и Селезень подоспели, запыхались. И оба такие сердитые!
— Не беспокойтесь, — шепчу, — мы сейчас!
Супруг мой на них глядит тоже неласково:
— А вы-то двое здесь зачем?
— Да мы… За вами! — выдыхает Уточка.
Ну, какая слежка при таком шушуканье? Воин услыхал. Идёт к нам. Хмуро говорит:
— Шли бы вы обратно, дорогие спутники.
Нехороший у него голос. Но не робеть же, раз сами прибежали! Спрашиваю:
— А у тебя тут что?
— Вас четверых это не касается. Дальше я с вами не пойду.
Стоит на тропе, расставив ноги. Рукава поддёрнул. За спиною — каменный Поводырь среди цветов. А из-за цветов, откуда-то снизу — белые струйки дыма. Наверное, там, в долине, живёт кто-то.
Селезень, поглядывая на руки воина, говорит:
— Вы, господа, идите. И ты тоже, — это он Уточке.
Потому что на этот раз может и кровопролитие всё-таки получиться. Воин взялся за рукоять сабли, а у Селезня откуда-то большой нож появился, который он всю дорогу прятал.
Очень глупо и досадно так уходить — ничего толком не узнали, да ещё и оставили почти незнакомого попутчика прикрывать отступление. Оглядываюсь через плечо — нет, пока не дерутся, уставились друг на друга и стоят: воин — прямо, Селезень — пригнувшись и ощетинившись. Ждут, наверное, пока мы совсем уйдём, за поворот.
Ну. Ушли. Только поворот оказался какой-то неправильный. Вроде бы тропинка должна уже вверх пойти, к лесенке и дороге. А никаких ступенек нет. Камни, деревья — и опять вниз.
Селезень нас нагнал — похоже, обошлось-таки без драки, но он всё равно мрачнее тучи и на Уточку шикнул, когда она что-то спрашивать начала.
Вот тут был склон, я точно помню. А теперь склона нет — отвесная скала. Но не прыгали же мы все с такой высоты сюда!
Вперёд движемся, а подъёма всё не видно. Шум за деревьями: то ли ручей, то ли даже водопад.
— Что-то там поминали насчёт Узорного водопада…
Мы, получается, утром должны были пройти мост над этой речкой, раз она поперек нашей дороги течёт. Так не было моста!
— Проскочили, что ли?
Повернули обратно.
Пожалуйста, если кто хочет: вот дальше вниз тропа есть. Эти ступеньки в тот раз были? Или другие? Попробуем пройти пониже?
— Только, господа, — молвит Селезень совсем понуро, — об одном прошу: давайте не врассыпную! А то совсем потеряемся.
Вишни впереди. И какое-то здание на каменной насыпи? Ох, нет. Это подножие того самого истукана, мы ему со спины зашли.
Приближаться не будем, на всякий случай. Отсюда никого живого не видно.
Может, подследственный уже и дождался своего свидания. И удалился. Чтобы проводника не тревожить…
Но дорога-то где?
Очень неудобно, когда на местности все приметы похожие. А некоторые так вообще одинаковые. Если не те же самые. Мы, кажется, кругами ходим.
Тут зато не так жарко, как наверху. Или это потому, что уже смеркается?
Походили ещё. Вечереет. Но из этого котла каменного даже не видно, в какой стороне закат. Просто сверху. И деревья не белые уже, а синюшного противного цвета.
— Ну, вот что, — говорит муж, когда мы в очередной раз набрели на изваяние. — Ночевать придётся здесь. В темноте мы точно не выберемся. Внизу там есть какое-то жильё, утром спустимся, попросим нас вывести.
А что остаётся?

* * *

Нет, я понимаю, что можно идти, идти — и заблудиться. Но всю ночь мы просидели на одном месте, перед изваянием, где Селезень костёр развёл. Не могли же за ночь все склоны так перекоситься? И ведь землетрясения не было — я бы услышала, я вообще сплю чутко! Особенно сидя, под открытым небом и не поужинав. И не пополдничав, кстати, потому что тогда днём этот воин слишком быстро свернул с дороги, мы ещё и подкрепиться не успели. А жаль.
Ночью тут не то что не жарко, а прямо-таки холодно. Очнёшься, оглядишься, посмотришь на эти вишни бесконечные, на унылые лица спутников — тоже теплее не становится. И роса на рукавах, как в песнях. И, что хуже, не только на рукавах.
Не зря, наверное, нас предупреждали: нельзя сворачивать…
Раз уж нет дороги вверх — надо бы поискать вчерашнюю тропку вниз, к жилью. Только подниматься и идти — это ещё собраться надо. Сидим, собираемся… Супруг мой, надо признать, с достойным видом размышляет. Бывают же у знатных господ вроде него и без пудры такие лица — ничего не прочтёшь. Блюсти невозмутимую видимость, когда по-настоящему влипнешь.
Селезень с Уточкой шепчутся, шепчутся, шепчутся… а потом она как запричитает!
— Если мы тут надолго застрянем, ох, что скажет Конопляный господин!
Господин Хатидзё морщится. Не повернувши головы, спрашивает сквозь зубы:
— Который Конопляный господин?
— Так главный! Дедушка твой!
Муж мотнул было головою — а, мол, нашли о чём… И вдруг глаза открыл, выпрямился:
— Вы ему служить нанялись?
Что-то сообразил, продолжает со вздохом, уже ничего не спрашивая:
— Соглядатаями. Это дед мой вас в горы отправил. За нами присмотреть.
— Да уж, присмотрели… — отзывается Селезень.
— Дурак я, раньше не понял.
Селезень в сердцах чуть ли не кричит уже на него:
— Нашел же ты, барич, время в монахи постригаться! И место!
Муж тихо, якобы терпеливо, начинает в сотый раз свою погудку:
— Это не я. Это господин главный Конопляник решил за меня, чего мне хочется. И вот уже год настаивает на своём мнении. Даром что я в монахи отнюдь не собираюсь. Женился вот. Вишнями любуюсь. Забыл путь Просветлённого ради… это… мирских удовольствий.
Соглядатай даже сплюнул:
— У вас — мирские удовольствия! Молодая госпожа — за прохожим кавалером. Молодой господин — за молодою госпожой. Мы — за вами, что остаётся? А у нас, между прочим, дети в Столице!
Пожалуй, в чём-то матушка была права, когда говорила, что я не всегда думаю о том, как выгляжу со стороны. За кавалером…
Господин Хатидзё кивает:
— Дети в Столице. В Конопляном доме оставлены. Так?
— Так…
— Сколько им?
— Старшей десять, сыну восемь, — всхлипывает Уточка.
— А я вас там и не помнил, — говорит мой супруг.
— То-то и оно, что мы не прирождённые ваши слуги, а нанятые. И спрос с нас иной.
Это значит, они и правда крепко влипли. Оставить у себя заложников, да потом на них отыграться, если соглядатаи дело провалят, — дело обычное. И для Конопляного дома тоже.
Впрочем, если уж их послали следить за нами:
— Тогда у вас, наверно, чертеж дороги есть настоящий, а не как на храмовой дощечке?
— У нас все чертежи в голове, — говорит Селезень.
— Только там сказано, куда идти, — добавляет Уточка. — А всех мест, куда не ходить, нам не назвали… Рядом храмов нету, разве что какие-нибудь отшельничьи хижины.
— Значит, хижины пока и будем искать, — говорит мой супруг решительно и поднимается на ноги.
И остановился. Потому что ему навстречу выходит из-за цветов тот самый воин.
По его виду, кстати, тоже не похоже, чтобы он ночевал под гостеприимным кровом. Цветочные лепестки — и на одежде, и на лице, а он их и не стряхивает.
За оружие на этот раз не берется. И прежде чем Селезень заходит так, чтобы встать между ним и нами, — кланяется. Учтиво произносит:
— Прошу простить за вчерашнюю непозволительную грубость.
Спохватился… Супруг мой, однако, склоняет голову, смотрит выжидательно.
— Вынужден просить вашей помощи, — молвит воин.
— Ты тоже, — говорю, — не вполне знаешь здешние места?
Ну, да, издеваюсь. Потому что сама виновата, и это-то глупее всего.
— Увы, хуже, чем предполагал, — серьёзно сознаётся он. — Пробовал справиться о дороге у поселян. Но, к сожалению, они изъясняются на наречии, мне не знакомом. Может быть, кто-нибудь из вас сумеет разобрать, что они говорят?

Асано Иэнори, он же господин Хатидзё, её супруг

Мало я видел деревень в Облачной стране, кроме как в столичной округе и вдоль паломничьих дорог. Но эта, кажется, самая бедная из тех, что до сих пор попадались. Или самая древняя. Исполнена старинной простоты: три землянки и амбар, крыши камышом покрыты. Соломе неоткуда взяться, полей вокруг нет, только огородные грядки. А камыш — с озерца посередине этой впадины. Вокруг — вишни.
Святилища или храма поблизости не видно. Не считая статуи Земляной Утробы — вообще никаких мест поклонения. Или я не понимаю здешнего обряда.
Крестьяне вылезли наружу, когда мы подошли. На вид — обычные мужики в посконном платье. Хотел бы я понять, где у них тут коноплю сеют. На грядках же?
Не похожи эти люди на курчавых дикарей. Бороды бреют или выдирают. Ни столичной речи, ни южной, ни восточной, ни западной не поняли. Китайской тоже. Впрочем, понятия не имею, как бы я сумел объясниться с настоящими китайцами, если вслух, а не на бумаге. Три с половиной слова, какие я знаю на наречии Просветлённого, пользы также не дали. Смотрят неподвижно, даже не кивнут. И по-своему не отвечают. И меж собой не переговариваются.
Выселки тут, что ли, для больных, заражённых каким-то недугом? Тогда бы я, наверное, всё-таки почувствовал скверну… 
Показываем знаками: нападать не будем. Хотим гостями быть. Подходим ближе — поселяне отступают. Прибавляем шага — шарахаются. Догоняем — хватаются за колья. Железных мотыг у них в руках не видно. Да нам вашего добра не надо, покажите только, как наверх выйти!
Один вроде бы понял. Туда? — тычет. Мы все киваем: туда, туда! Он скалится, отдаёт деревянный заступ соседу — и замахал обеими руками, как крыльями.
Издевается? Диким горцам не чужда шутка?
Пробуем ещё раз обойти долину. Тесная она, примерно три столичных квартала в ширину и чуть побольше в длину. В озеро впадает та речка, на которой водопад. А вот куда из этого озера вода стекает, непонятно. Разве что там расселина в толще земли. По руслу отсюда не выйти: ни вниз, ни вверх. Рядом с водопадом скалы совсем отвесные.
Кто-то шуршит в прошлогоднем камыше. То ли птица, то ли зверёк водяной. Соглядатай дедушкин говорит: уже неплохо. Значит, рыба водится. Только удить нечем… Пока что.
Если он сообразит, как рыбы наловить, это будет очень кстати. Я-то ничего, но тут не все к посту привычные. А ели мы в последний раз вчера утром.
Впредь надо будет припасы носить с собою всегда, что бы там ни говорил проводник. На постоялые дворы не рассчитывать.
Вернулись на место ночлега, к изваянию. Решили тут и разместиться.
Я бы ещё прошёлся.
— Куда?! — окликают хором соглядатаи и супруга.
— Не потеряюсь. Тут негде.
— «Только не сворачивай»…
Я ведь помню это место. Жителей не помню, но в долинке этой я уже был когда-то. Иначе невозможно: любой из нас в прежних рождениях успел пожить в каждом из мест во всех мирах. Потому что время бесконечно, а пространство ограниченно. И кажется, в прошлый раз отсюда выход был. То есть я не помню, чтобы я здесь умер. Да и сейчас нам в долине могил не попадалось, никаких. Если же мёртвых относят выше в горы — значит, должен быть подъём, чтоб залезть с тяжёлой ношей.
Окружение прежнее помнить можно, это не чудо. Дела свои собственные забываются, поскольку их нет смысла помнить: их и так будешь избывать в следующей жизни. А горы, деревья, речки — помнятся. Особенно если их опять увидеть, въяве или на картинке.
Брожу кругами. Около истукана соглядатай с воином о чем-то спорят. Садако цапает меня за полу:
— Слушай, а мы точно в Облачной стране? Или…?
— Если б я знал.
Властители Земель стягивали воедино разные острова, и могло так случиться, что между нашими землями случайно попал ничейный клочок, куда Копьё не вонзалось и Вервие не дотягивалось? Потому и поселяне чужие нам, хотя вишни и похожи на наши? Или в Отрадных горах на самом деле есть незримые тропы в иные миры — к подземным узникам, голодным духам, к демонам и богам?
Про голодных духов лучше не надо. Животы у здешних, деревенских… Ну, нет, всё-таки не такие раздутые, как в книгах изображают. И шеи вовсе не тонкие.
Да был же я здесь! И должен помнить: озеро, водопад, нижнее кольцо вишен, уступ, огород, второе кольцо, пошире… Изваяние. Точно было. Отчего бы ему не быть даже и в ином мире, Земляную Утробу всюду чтут. И от изваяния надо… Сколько-то шагов в какую-то сторону. Там… Тропа? Клад? Потайная молельня, чтобы царёвы люди не догадались? Ибо правил Поднебесной в ту пору государь Беспощадный, и не ценил Закона Просветлённого, не отпускал подданных в монахи… Нет, это книжное уже. А надо не сочинять, а вспомнить.

Садако, она же госпожа Хатидзё, урождённая Намма

Когда мужи совещаются, достойная женщина должна быть скромна и молчалива. Особенно при обсуждении ратного похода. Потому что воин и Селезень уже именно об этом толкуют: раз местные добром угостить не хотят, можно бы у них кое-что и силой забрать. Не так уж, мол, их и много. К тому же — безоружные, тёмные, непросвещённые людишки…
Жить мы, что ли, тут остаёмся? Пропитание ищем, а заодно и подданных? Просвещать их будем, да?
Может, и стоило бы предупредить наших спутников: а вдруг деревенские — это вовсе не дикари, а духи? А если поверят, а потом окажется, что это никакие не духи? Будет очень обидно. Если ещё останется кому обижаться. Жалобный рассказ во вкусе моей мачехи: благородная дама, скончавшаяся в глуши от отчаяния и голода, блуждает среди камышей и воет… то есть горько стенает.
Оба двинулись к деревне — один с саблей, другой с кинжалом. А за ними и Уточка — камень какой-то подобрала и бочком-бочком. Ну, не оставаться же мне тут одной, пока они будут драться!
Пока супруг мой свои круги нарезает. Что-то ищет и молчит. А могли бы и вместе поискать! Нет, не разговаривает он со мной. Злится?
Пошла и я следом за вояками, без особой поспешности. 
Крестьяне тут всё-таки явно не такие уж дикие — речей не разумеют, но оружие признали сразу, разбежались по хижинам. Даже любопытно, что наши вояки предпочтут: приступ или осаду?
— Каждый дом потрошить — смысла нет, — говорит Селезень. — Посмотрим, что в амбаре.
Воин согласился — видать, и впрямь избегает кровопролития. Зашагали к амбару. Хорошо, что когда поселяне опять полезли из землянок наружу, то с криками! Плохо, что ещё и с луками. С минувшей зимы я лукам совсем не доверяю.
Их, конечно, не много, но гораздо больше, чем хотелось бы. Или это они стреляют так проворно? Пришлось всем отступить обратно к истукану.
Там уже не ходит, а сидит мой супруг. Бровью не ведёт, слова не говорит.
Так я и знала, что этим кончится! Сосредоточился. Накрепко и надолго.
Ох, а мужики эти, оказывается, не только стреляли, но и дострелили! Селезень вытаскивает из себя стрелу, Уточка причитает пуще прежнего, он ей гаркает:
— Цыц! Одёжку зашьёшь, а во мне дырки нет. Слабые у них луки!
Стрелу он отбросил, а я прибрала. У горцев не только луки слабые: наконечник не железный, а костяной. И, что любопытно, кость — не птичья. А скотины тут никакой вроде не видно. Или сюда дикие звери с гор по ночам спускаются? Или, что ещё хуже, в землянках людоеды обосновались. Заманивают, а потом… Нет, заманивать они нас, если честно, не пытались, это мы сами.
Сами. Гуськом. Я за воином, муж за мною, соглядатаи — за нами… А воин с чего сюда полез, ежели не на тайную встречу? Встречаться-то, получается, тут не с кем.
Стрелки нас отбросили, но преследовать, к счастью, не стали. Сидим, дух переводим. Стрелу у меня, как водится, отобрали — учтиво и настойчиво. Обсуждают, чьи это на ней перья. Самый насущный вопрос!
— Не иначе, орёл.
— Или сокол.
— Да где ж ты, барин, таких здоровенных соколов встречал?
Только не хватало, чтобы они между собой теперь сцепились.
Селезень и сам наконец сообразил, что незнамо чем занимается. Оставил стрелу сабельнику, встал, сплюнул:
— Эх, знали б раньше — сами бы припасли не стрелы, так дроты! А тут — не камнями же кидаться! Ладно, если снова на вылазку — то уж ночью. А пока попробую-ка я силок смастерить. Авось что и попадётся.
— А я вершу сплету! — подхватывает Уточка, явно с облегчением. Тоже драки не хочет, понятное дело.
К озеру я с ними не пошла, только вслед смотрю. Нет, оттуда местные не гонят. Но наверняка следят незаметно — им легко, они округу знают наизусть.
А супруг мой Иэнори как сел, так и сидит. Как перед свадьбой. Тогда он в сосредоточении трое суток просидел. Что ему-то? Он при молитве в еде и питье не нуждается. И мыслей умных не подаёт, что дальше делать. Это-то и раздражает.
Господин Хатидзё когда-то в горы насовсем перебраться хотел. Сделаться праведным отшельником. Изучал, небось, как тут можно выжить. Мог бы и поделиться. Или понял уже, что всё без толку?
Уточка вернулась с тростником. Плетет какую-то корзинку и плачет. Дети, дети… Загубили мы детей… Самое неприятное, что Селезень её не одёргивает. Крутит верёвку из прошлогодней травы, молчит.
— Может, обойдётся, — говорю ей. — Наш глава дома, конечно, крут, но и у него сердце есть. Наверное. Вы же не нарочно, вы из-за нас…
— Да хватит врать!
Воин из-за спины у меня выскочил, встал перед нами. Кричит уже в голос. И куда только его спесь невозмутимая подевалась…
— Глава дома! Сердце есть! От таких господ, как ваш Конопляный, будете ждать любого злодейства — не ошибётесь! Для него люди — что солома. И не только ваша ровня, а и те, кто познатней его самого будет!
Ой… Знатнее дома Асано в Облачной державе только один…
Смолчать нельзя. Орать на него в ответ, как матушка моя, не очень уместно сейчас. Цежу сквозь зубы — с самым мерзким, самым зловещим присвистом господина следователя Наммы:
— Благородный воин изволил забыться.
Матушка. Батюшка. Батюшка…
Как скоро Государев сыск начнёт нас искать? И сколько дней займут поиски по Отрадным горам? И что от нас к тому времени останется?
Воин кричать перестал, но смотрит упрямо и в упор:
— Отнюдь нет. Я не забываюсь, я вспоминаю.
Селезень вдруг вскакивает:
— Глядите!
Тычет пальцем куда-то вверх. Задираю голову — нет, это он не чтобы отвлечь. Там, наверху, летает громадная птица. По крайней мере с телёнка. Чудная, неуклюжая, с длинным клювом, с толстыми лапами. Не кружит, не парит, а перепархивает с утёса на утёс. Таких я ни в жизни, ни на картинках не видела. И остальные, похоже, тоже.
— Никакой не сокол! — кричит Селезень. — И не орёл, да. Вот из чьих костей они наконечники для стрел ладят. И мотыга костяная была, помните? Я-то гадал, зачем здесь мужикам луки.
Сел. Бормочет уныло:
— Было б у нас, чем её подбить — с полмесяца бы жарили и ели, жарили и ели…
Подбить, однако, нечем. Жуткая птица преспокойно скрывается. Хотелось бы знать: она хищная или как?
Уточка докончила свою корзину, начерпала на озере воды с какой-то мелкой живностью. Я не стала разбираться, с какой именно. Ещё удалось надёргать ростков непонятной травы. Хоть что-то, и всё равно очень невкусно. И очень мало!
Так бестолково день и прошёл. Пристроилась я спать, привалившись к супругу своему, как к истукану. Спать всё равно получается только вполглаза. Потому что вокруг — и дикари с луками, и птицы саженные, и по крайней мере один крамольник, если не изменник.
За ним я приглядываю.
Среди ночи вижу: воин опять отошёл от нашей стоянки в сторону, хоть и недалеко. То ли молится, то ли ругается, то ли горюет – кричит что-то стоном. Или он мужиков так пугает?
Трудно в таком состоянии вести следствие!

(окончание будет)

Отпраздновала выход в отпуск - добралась, наконец, до клада. Ещё долго обдумывать буду. Есть, что обдумывать. Спасибо!

Истории про Намму и компанию сочинялись не подряд. Вот эта, наверное, будет самая раняя по идзумской хронологии.

Письмоводитель и зайцы

Ответственное задание
Ответственное задание — поручено человеку совсем незначительному. Как это понимать? То ли задание не такое уж важное? То ли скромный письмоводитель значит больше, чем кажется? Или дело необходимо провалить. Письмоводителя Намму, младшего родича дома Конопли, на выходе из Дворца одолели сомнения.
Ты едешь в Западную столицу, сказали ему. С грамотами из Полотняного приказа. Так написано в подорожной, никто не удивится. Конечно, все Государевы указы из Срединной столицы рассылаются по стране со срочными гонцами. Но столица Западная, она же Исконная — место особенное: оттуда пошла вся Облачная держава. Объявить волю Государя устами гонца там недостаточно: нужны подлинники бумаг за собственной печатью Властителя Земель. Их туда доставляют не каждую отдельно, а подборками за полгода-год, без большой торжественности — во избежание излишних слухов. Ларец с грамотами вполне подобает послать с письмоводителем из того самого Приказа, где эти грамоты готовятся и хранятся. Пусть даже чиновнику всего двадцать лет, и прежде он в одиночку вовсе не ездил.
Впрочем, двадцать лет — не так уж и мало. Намма за это время успел: выучиться грамоте и счёту в родных южных краях за проливом; дважды переехать, сначала из отцовского имения в Южную столицу, где осваивал книги древних мудрецов, а потом из Южной — в Срединную. А там готовился к службе и прошёл испытания — поступил сразу на должность письмоводителя, по праву младшего родича Конопляного дома. Ещё успел едва не погибнуть от стрелы мятежника в год смуты, дважды переболеть, но выжить в годы поветрий, влюбиться, жениться, завести двоих детей, отслужить пять лет и трижды удостоиться чести приветствовать Государя. В Исконной столице на западе он тоже уже бывал, но совсем мальчишкой, и сейчас её почти не помнит. Только смутно: плотное марево над заливом, толстые сваи святилищ и постоянное в те дни чувство, что объелся, но очень уж много вкусного… Устрицы, морские раки, свежие водоросли, никогда больше не доводилось отведать такого. Другие-то столицы от моря далеко.
От дворцовых ворот до намминой городской усадьбы — треть часа неспешным шагом. А быстрее в должностном облачении и не походишь. По Главной площади, что простёрлась от Дворца до самой Южной заставы, а шириною эта площадь — в хороший выстрел. Потом свернуть направо, на Шестую улицу, меж заборами соседских усадеб. Из-за оград виднеются старые деревья и крытые серебристой дранкой высокие крыши. Наммина усадьба — не из самых больших, конечно, но есть и поменьше.
Жарко и сыро, как всегда летом. Ни ветерка.
Даже приятно было бы сейчас съездить к морю, если бы дело сводилось к доставке указов. Но есть ещё одно, главное поручение, которое ни в каких подорожных не значится, а именно: найти Хранителя Государевой Тайны. Который тоже отправился в Западную столицу — и перестал подавать о себе вести. Каких именно вестей ждёт от него господин Асано, глава Конопляного дома, Намме знать не положено. И розыски нужно провести по возможности негласно.
Вообще такими делами Полотняный приказ тоже занимается, наряду с подготовкой Государевых грамот: если какой чиновник ведёт себя необычным образом — его поведение надлежит расследовать и объяснить. И потом принять меры, буде окажется необходимо. Потому приказных чиновников все так и боятся. Но самому Намме такого розыска прежде ещё не поручали. Опытных сыщиков он уже сопровождал. В том числе и под прикрытием — под видом паломников, или родичей и челядинцев направляющегося к месту службы господина, или под иными личинами. Но теперь он сам себе — главный сыщик.
Плохо, что Хранителя Государевой Тайны Намма, кажется, ни разу не видел своими глазами. А если и видел, то не знал, кто это. Описание есть, только не очень полезное: почтеннейший старец, приближающийся к столетнему возрасту, седовласый, благородной осанки и с сердцем чистым и прямым.  Ну, как выглядит должностное платье Хранителя, тоже сказали — благо оно приметное, подобрано было покойным государем нарочно для его друга и сподвижника вместе с новой небывалой должностью. Прежде никаких Хранителей Государевой Тайны в Облачной стране не было: священные тайны хранили жрецы, военные — воины, деловые — приказные люди, а особого человека для Особой Тайны не полагалось. Хорошо, если старец по Западной столице в должностном наряде ходит — а если нет? А если, хуже того, вообще уже не ходит?
Лета его, как говорится, внушают трепет; но если бы старик скончался в пути или по прибытии на место, об этом бы должны были сообщить во Дворец. Если, конечно, не умер он при таких обстоятельствах, что свидетели перепугались: не поставили бы эту кончину им в вину! Тогда могли бы и разбежаться, и бросить Хранителя. Надо проверить.
Всё это удобно обдумывать по дороге домой. Потому что когда придёшь, будет не до того. Сборы!

Когда Государев чиновник приходит со службы
Вообще-то, когда Государев чиновник приходит со службы, дома его подобает встречать многочисленной челяди и красавице-жене. Однако навстречу Намме на крыльце появляется только его дочь. Растрёпанная, чумазая, на платье какие-то подозрительные пятна, в одной руке тряпичный заяц, в другой – кисть для письма, уже сломанная, на лице — полный восторг.
— Где лошадка?
Что письмоводитель отправится в путь, стало известно ещё вчера. С тех пор Садако ждёт, что приведут прямо в усадьбу казённых лошадей. Похоже, уже искала их по всем самым грязным закоулкам.
— Скоро будут лошадки, — успокаивает её письмоводитель, и вместе они входят в дом. Совершенно незаметно: госпожа увлечённо препирается с кормилицей, слуга Урасака громыхает чем-то на заднем дворе, сын и наследник вопит как юный демон, и только кроткая Урасакина жена кланяется и тут же убегает на кухню. А посреди комнаты громоздится…
— Что это? — вопрошает потрясённый Намма.
— Твой дорожный припас! — хором отвечают супруга и кормилица.
Письмоводитель осторожно подходит к горе узлов, свёртков и коробов. Осматривает. Пробует один из узлов развязать посмотреть.
— Не  трогай! — строго говорит кормилица. — Я там уже всё сложила, чтоб не помялось. Это твоё запасное казённое платье. Кроме шапки, та отдельно.
Без запасного платья, конечно, и впрямь нельзя. По дороге кому только не придётся представляться, пока доберёшься до Западной столицы, весь измараешься. Но занимает оно изрядный объём, даже без шапки.
— А это что?
— Ну ты же едешь искать Хранителя Тайны, — терпеливо поясняет госпожа Намма. Вообще-то ей об этом знать не положено, но письмоводитель ещё накануне вечером проговорился. — Он старенький. Может быть, уже не очень следит за собою, раз потерялся. Ему всяко нужно сменное облачение.
— Это не берём, — твёрдо заявляет Намма. — Господин Хранитель — служилый человек, в случае нужды одежду, носилки и прочее ему предоставят местные власти. А его должностного наряда у нас всяко нет. И вообще, у нас только три казённые лошади, из них две — верховые.
На второй лошади поедет Урасака, это уже решено. Вот он выглядывает из-за перегородки, строит сочувственную мину. Но не вмешивается.
С платьем кое-как разобрались, сели обедать. Госпожа Намма потчует супруга, кормилица продолжает давать наказы, Урасака присматривает, дочка хватает всё со стола, а сын примолк, но подозрительно зыркает: не стоит ли вновь напомнить о себе. Разговор идёт самый застольный — про снедь в дорогу. Уложены: скромная посуда, котелок для воды, варёный сушёный рис на месяц, приправы, дюжина бутылочек лучшей столичной браги…
— Рис — это вот тот огромный куль? — спрашивает Намма. — Не берём. Пропитание у нас идёт за казённый счёт.
— Знаю я этот казённый счёт! — негодует кормилица. — Накормят на станции абы чем, а потом до следующей нести будет так, что вся лошадь провоняет.
— Я уже не первый раз в пути, — упорствует письмоводитель, — и как-то обходилось.
— А тебе обязательно надо, чтоб на этот раз не обошлось? — всплескивает рукавами жена. Дочка ей подражает, с двух подносов чашки разлетаются во все стороны.
Но в конце концов количество риса удаётся скостить почти втрое. Сложнее с выпивкой.
— Ты же будешь по пути и на месте заводить полезные знакомства? Вот пусть и примут гостинец! Они, небось, давно такого не пробовали у себя в глуши.
— Я предпочёл бы обойтись без взяток.
— Так какие взятки — это знак уважения!
— Если дозволено будет молвить, — вмешивается Урасака с видом опытного сыщика, — оно может быть полезно. Надо будет всех расспрашивать, куда тот сановник запропал? Вот выпьют, у них языки-то и развяжутся.
— Ладно. Одну бутылку и одну большую баклагу.
— Как — одну? Одну ты господину наместнику поднесёшь, само собой, а в храм Великого Властителя? Туда даже лучше бы бочонок…
— Я вообще-то не в паломничество отправляюсь, а по Государеву делу.
— То есть ты хочешь сказать, что даже в святилище не зайдёшь? За семью, за детей не помолишься? Ах, знала бы я, за какого бессердечного человека выхожу замуж…
И пошло, и пошло… Младший отпрыск тоже требует, чтобы за него вознесли молитвы — нечленораздельно, но очень громко и убедительно. Дочка успела куда-то исчезнуть.
Отдельный вопрос — лекарский припас. Обычного сундучка недостаточно — путь дальний, мало ли какую гадость предложат местные знахари. Тем более что и разыскиваемый старец наверняка болезнен, в его-то годы.
— Западная столица славится своими врачевателями и снадобьями. Вы мне лучше дайте список, что оттуда привезти!
— Так одно другому не мешает! И туда, и оттуда. От живота, от головы, от глазной усталости, и побольше успокоительных порошков…
— Можно подумать, это я тут беспокоюсь! Я-то как раз совершенно спокоен! Это вы!...
Тут выясняется: успокоительные порошки все вышли. А ведь совсем недавно запасались, и было их премного. Начинаются поиски по всему дому. Некстати вспомнилось, что два дня назад Садако была непривычно тихой и сонной — неужели дитя добралось до лекарств и всё сожрало? Заболеет же! Где рвотное?
— Поздно. Через два дня уже не нужно.
— И ты так спокойно об этом говоришь?!
— Дитя носится без присмотра весь день, вот потом и сонное!
— Это ты ей разрешаешь!
— Да я… Меня дома нет целый день!
— Вот именно! А теперь ещё и уедешь надолго… И хоть бы слезинку пролил… О доме-то… О Столице…
Нет уж! — думает письмоводитель. Ни слезинки! И ни строчки о покинутой Столице, моё дело служба, а стихи пусть пишет кто-нибудь чином повыше.
Супруга закрывается рукавом, утешать бесполезно. Намма спрашивает у кормилицы:
— Кстати, что с девочкой опять? Прихожу, а у неё на подоле какие-то пятна?
Госпожа Намма отвечает пылко:
— Садако не виновата! Это не она, это ей кое-кто давал маленького подержать! Другой няньки нет!
— А переодеть потом?
— Так некогда, — объясняет кормилица. — Тебя же в путь собираем! Колчан и лук сам увяжешь, это — не женское дело!
Ах да, ещё ведь лук…
Намма удаляется в свой рабочий закуток, задвигает перегородку. Письменный прибор, конечно, никто и не подумал уложить. Главное, не забыть служебный дневник, а то голова кругом идёт, и всё не о том. И ещё помнить: придёт провожать лучший друг, человек образованный, наверняка вручит на дорогу какую-нибудь китайскую книжку. Её тоже нужно будет куда-то приткнуть.
Скрипит перегородка, с поклоном появляется Урасака. Смотрит сострадательно:
— Эх, господин, тяжко? С женщинами всегда так. Кучу ненужного напихают в охапку. Я зачем пришёл-то: нужно обязательно прихватить запасные подковы. Кто его знает, как там на дороге-то с железом…
— Сколько? — безнадёжно спрашивает письмоводитель.
— Ну, не меньше дюжины. Что их оставлять дома — тут-то у нас всё равно лошади нет.
Это намёк. Уже не первый. Намма предпочитает пропустить его мимо ушей. Урасака, конечно, прекрасно разбирается и в лошадях, и в волах, но свой выезд в Столице Намме пока не по средствам. Ладно, возьмём и подковы. Хорошо хоть, не запасное седло.
И так — до самого вечера. Дорожный припас проходит строжайший отбор, всё лишнее отсевается, но куча клади почему-то становится только больше. Вот так всегда. Когда письмоводитель тайно выполнял задание в составе отряда якобы паломников, на него, как на самого молодого, навьючили походный алтарь, с изваяниями. Но там это было решение начальства, а домашние могли бы и помилосердствовать!
Уже к ночи, когда всё более или менее стихло, под бок письмоводителю пробралась дочка.
— На!
— Что это?
Тряпица не сшита, просто завязана замысловатыми узелками, два угла торчат наверх.
— Зайчик. Тебе нужно!
Ну, нужно так нужно. В конце концов, Исконная Столица — дом родной Великого Властителя Земель, а сей бог и впрямь любит зайцев…
Среди ночи пробудился в поту. Привиделось, что подъезжает к Западной столице с целым караваном клади на лошадях и носильщиках. И вспоминает, что забыл ларец с Государевыми указами.

Накануне отъезда
Накануне отъезда письмоводитель побывал в Приказе. Глава сыскного отдела его напутствовал словами:
— Увы! Расчётов тебе не будет. Гадателя опять нет на месте, у него дни затворничества. Так что вот тебе послужной список господина Хранителя, остальное попробуй добыть у его родни.
Следствие по делам ослушников государевой воли Полотняный приказ ведёт строго по науке. Ведь если знать день, месяц и год рождения человека, можно определить почти всё: в какие дни что он будет делать и насколько преуспеет. Или от обратного, как при одном из недавних расследований: под какими звёздами должен был родиться казнокрад, чтобы безнаказанно совершать хищения в таком-то краю в такие-то дни? Не наобум же он действовал, а даже если и наобум — везло ему ровно тогда, когда к тому были благоприятные обстоятельства, они же наступают закономерно. Расчёты знатоков Тёмного и Ясного начал запрашиваются по каждому делу, на службе в Приказе для этого состоит особый гадатель — чтобы было кому перепроверить выкладки Календарного ведомства. Беда в том, что этот учёный — человек добросовестный, и сам для себя дни удачи вычисляет с сугубой тщательностью. Дескать, что толку в измерениях, когда неточно само мерило? В неудачные дни он затворяется дома, и напирать на срочность задания бесполезно.
Службу свою искомый Хранитель Тайны, господин Каратати, начал семь десятков лет назад не где-нибудь, а тут, в Полотняном приказе — только не в сыскном отделении, а работая непосредственно с указами. С детства обладал прекрасным почерком, впоследствии прославился искусством стихосложения — как по-китайски, так и на Облачном наречии. Будучи дальним родственником Государя, поступил сразу на должность делопроизводителя. Затем был переведён в Податную палату, много там преуспел, дослужился до старшего советника. Наместничал в Озёрном крае. От Срединной столицы это не слишком далеко, туда уже сгоняли гонца, но никаких следов старика там не обнаружилось. По возвращении в Столицу отличился на состязании стихотворцев и привлёк к себе милостивое внимание покойного Государя. Вот тогда-то, уже более двадцати лет назад, для господина Каратати и была учреждена небывалая должность Хранителя Тайны, в которой он и вышел в отставку после кончины Государя. С тех пор последние семь лет жил частной жизнью. За десятилетия службы ни в чём неподобающем замечен не был. Пережил и жён, и двоих сыновей, внук его, господин Каратати-младший, служит ныне средним советником в той же Податной палате.
К нему-то и направляется письмоводитель Намма.
Усадьба среднего советника недалеко от Дворца, на Второй улице. Тем не менее сегодня в присутствии его нет — придётся посетить дома. Лишь бы господин Каратати сам не отправился на поиски деда. Или не прятал его сейчас в дальнем имении у верных людей. В любом случае, от самых дворцовых ворот и до усадьбы за Наммой следует соглядатай. Судя по всему, не слишком опытный — письмоводитель его заметил почти сразу. Ражий малый, одет, как челядинец из хорошего дома. Намма сбивать его со следа не счёл нужным, продолжил свой путь. У ворот Каратати соглядатай отстал.
Внук Хранителя оказался дома и Полотняного чиновника, разумеется, принял с готовностью. Уже далеко не юн, где-то за тридцать; одет, набелён и накрашен не по-домашнему, на веере — рисунок в виде плетей бутылочной тыквы. А жаль: если он пошёл в деда, то не помешало бы разглядеть его черты в подробностях. Ростом где-то на голову выше Наммы, уши большие, что обычно свидетельствует о счастливой судьбе их обладателя. Но ныне сей обладатель — в глубокой печали и тревоге.
— Рад бы я был отправиться с тобой… Но к сожалению, дела службы держат меня в Столице, — молвит Каратати.
Поспешить на помощь деду, как почтительный внук? Или проследить, как бы неопытный сыщик не напортачил? А то прислали юнца, да ещё и коротышку…
Средний советник занят по службе, однако во Дворец не ходит. Что бы это значило?
Намме надо учиться лучше владеть лицом. Каратати отвечает на его мысли:
— Я опасаюсь худших вестей. Избегаю бывать на службе, дабы не осквернить присутственное место.
Да, смертная скверна ложится и на родичей покойного, даже если они находятся за тысячу вёрст. Иное дело, что во Дворце на внешних воротах дневальный жрец всегда проверяет скверну, и Каратати просто не впустили бы. Хотя и такое возможно: прибыл чиновник в свою палату, взялся за бумаги, а тем временем родич его скончался неведомо где — и очищение пришлось бы проводить над всеми сослуживцами, посетителями и помещением.
Бумаг казённого вида и здесь разложено много. И всё-таки видно, что в дедовом рабочем покое внуку ещё непривычно. А свой угол у него, должно быть, тесен и не подходит для приёма посетителей.
Календаря с выкладками судьбы господина Хранителя на нынешний год здесь в усадьбе нету — увезён в Западную столицу. Дорожный скарб старика внук подробно описал, этот перечень у него уже готов. Хранитель отбыл с восемью носильщиками и двоими слугами третьего числа четвёртого месяца, три с лишним месяца назад. То есть в начале пятого месяца должен был прибыть к святыням Великого Властителя Земель.
— Господин средний советник, возможно, уже сам принял какие-то меры по части поисков? — осведомляется Намма.
— Разумеется! Получив тревожные вести из Западной столицы, я немедленно послал туда челядинца на розыски. Недавно тот вернулся — увы, не преуспев. Господин Хранитель Государевой Тайны благополучно добрался до цели своего паломничества, остановился у нашей младшей родни, это семья  Кудзу; пробыл там три дня, а на четвёртый бесследно исчез, и следов его нашему челядинцу обнаружить не удалось.
— На четвёртый день — это, получается, когда именно?
— Девятого числа минувшего месяца. С тех пор его никто не видел.
— Могу ли я побеседовать с вашим посланцем лично?
— Увы, он занемог, опасаемся заразы. Парня пришлось удалить из города.
Нет так нет, хотя и жаль. По времени всё вроде бы сходится. От Срединной столицы до Западной — тридцать станций по Закатной дороге. Тридцать дней путешествия в носилках, если нигде не задерживаться, но как следует отдыхать каждый вечер. Гонец на сменных лошадях скачет пятнадцать дней, срочный гонец — десять. Кто смел, может эти же десять дней потратить иначе: доехать до моря и дальше идти к Западной столице водой. Но сколько при этом придётся прождать попутного ветра — заранее не угадать. Так или иначе, господин Хранитель двигался в носилках.
Намме очень бы хотелось осмотреть дом почтенного старца, но полномочий на это у него нет. Пришлось удовольствоваться образцом почерка — действительно изящнейшего. Свитков с собственным изображением Хранитель не заказывал, а жаль.
На прощание господин Каратати предупреждает, воздев сложенный веер:
— Просил бы иметь в виду: несмотря на преклонные года, мой почтенный дед нимало не утратил быстроты ума. И, если позволительно так выразиться, предприимчивости. Если исчез он по собственной воле — это может осложнить поиски.
— А куда бы он мог в этом случае направиться?
Средний советник закатывает глаза: не имеет, мол, ни малейших предположений.
Откланиваясь, письмоводитель смиренно просит дозволения удалиться иным путём, чем пришёл — не через главные ворота усадьбы, а через боковую калитку. Хозяин удивлён, но не возражает. У Полотняного приказа могут быть свои странные обыкновения… Очень осторожно Намма крадётся вдоль забора, выглядывает из-за угла. Соглядатай тут, ждёт, задумчиво ковыряя в зубах щепочкой. Бесшумно подойдя поближе, Намма окликает его из-за плеча:
— Не меня ли изволишь поджидать?
Детина разворачивается на месте, проворно кланяется:
— Истинно так! Рад оказаться обнаруженным.
Не слишком ли изысканный слог для простолюдина?
— Ты кто такой?
— К твоим услугам — Сюра Гэнгоро, воин дома Конопли. По распоряжению господина Асано буду сопровождать господина письмоводителя в предстоящем путешествии.
— Зачем?
— Для порядку, — со значением отвечает Сюра.
— Лишних лошадей у меня не будет, — сообщает Намма. — Выбрал всё, что по чину положено.
— Об этом не беспокойся, всё улажено.
И показывает дощечку. Запрос на двух сменных лошадей для поездки по Закатной дороге. От Обрядовой палаты, которую как раз и возглавляет господин Асано, старший в Конопляном доме.
Что тут поделаешь…

Не так-то просто выехать
Не так-то просто выехать из Срединной столицы утром, в нечётный день, благоприятный для путешествий. А срочному посланцу из Полотняного приказа — особенно. Потому что его пропуск и прочие бумаги рядовые привратники освидетельствовать не решаются, ждут начальства. А начальство — во Дворце, когда будет — неизвестно. Знал бы Намма — поспал бы подольше и попрощался с домашними помногословнее. А то супруга опять обиделась. Сказала ему, что он, бесчувственный, может и не возвращаться: всё равно она его видеть больше не желает. Никогда.
Сюра Гэнгоро с двумя лошадьми прибыл вовремя, в полном великолепии: из-за спины лук торчит, стрелы веером, на голове шлем, на поясе — меч, на плечах — синий стёганый панцирь. Поклонился, поприветствовал, и дальше до самого выезда обсуждал с Урасакой достоинства, а пуще того — недостатки предоставленных им коней. Большие знатоки. Уши вянут!
Наммин друг, Дзёкэй из дома Полыни, к воротам не успел бы — служба. Зашёл проститься накануне вечером, рассказал много полезного про Западную Столицу, где был сравнительно недавно, и про дорогу. Для других Исконная столица — край Великого Властителя Земель, Государева первопредка. Оттуда Великий Властитель разные земли Копьём зацеплял и на Вервии притягивал, чтобы получилась Облачная Страна. А для Дзёкэя Западный город — средоточие всего китайского. Море там узкое, переселенцев много и с каждым годом всё больше, ибо в заморской земле То сейчас нехорошо: смута. Куда же китайцам и бежать от бедствий, как не к нам? А Дзёкэй про них знает чуть ли не больше, чем кто-либо из Намминых знакомых. И так говорил, что казалось: кабы не служба, поехал бы Дзёкэй с Наммой и на каком-нибудь беззаконном корабле сам бы переправился к своим любимым китайцам. Конечно, такое немыслимо: он человек ответственный. Но, похоже, очень хочется.
Книгу Намме он на дорогу, как и ожидалось, вручил. В ожидании воротной стражи письмоводитель даже пожалел, что та упакована куда-то вглубь корзины, и уже не вспомнить, которой именно. А то можно было бы скоротать время. 
А может, и старый господин Каратати уже в Китае? Не сам уплыл — так похитили и увезли. Чтобы выпытать нашу Государеву Тайну. Это, конечно, пустое дело: на то она и Тайна, чтобы никому, кроме Государя, не могла оказаться понятна и полезна. Но понимают ли это китайцы? Намма не очень представляет, какие в земле То боги и что за морем знают о наших здешних богах и святынях. Может, и вовсе ничего.
Государи Облачной Страны — все прямые потомки Великого Властителя. А в Китае и императоры непонятные: сто лет из одного рода, двести — из другого, пятьсот — из третьего… Как так можно? Пока их прозвания выучишь — уже голову сломаешь. Хотя в Училище, конечно, будущий письмоводитель тамошние летописи изучал, и порой не без удовольствия. Там не только родословные, есть и занятные рассказы.
Начальник Воротной стражи прибыл, наконец. Рассыпался в извинениях, проставил печати, занёс в списки и выпустил из Столицы. Всех дел оказалось меньше чем на полчаса — и это при том, что у Сюры бумаги свои, отдельные. А времени уже за полдень. И даже в дорожном платье очень жарко. Груз получился всё равно большой, ехать быстро не выходит.
— А что это за тюк у тебя, Сюра?
— Шатёр! Вдруг где по дороге станцию пожгли — не под открытым же небом ночевать!
Урасака себе под нос излагает всё, что думает о тех, кто в пути бедствия накликает. Сам Сюра тоже что-то бормочет беззвучно, только губы шевелятся. Внезапно натягивает поводья, останавливается, разворачивается, произносит:
— В мареве знойном ворота Столичные медленно тают…
Вслед за светилом и я тоже к закату клонюсь!
А вот письмоводитель не сложил песню на свой отъезд. Даже неловко. С другой стороны, песня хороша, когда идёт из сердца, а он не о том думал. То ли дело Сюра: голос искренний, с дрожью, на ресницах слеза блестит.
Всего в Облачной стране шесть больших Государевых дорог. По четырём из них Намме уже доводилось ездить, пусть и не из конца в конец. Эта зовётся Закатной, устроена, как и все остальные: насыпь, вдоль неё канавы и деревья по обе стороны высажены. Здесь пока — в основном шелковицы. Шириной дорога такова, чтобы свободно разъехались два тяжёлых воза, сопровождаемые всадниками.
Главное, чтобы нигде на нашем пути местное начальство не перекладывало камень, не чинило мост, и чтобы никакую заставу не закрыли по случаю заразы.
Через каждый перегон обустроены станции, они же заставы, со всеми удобствами для проезжающих. Сменные лошади, баня, ночлег, еда, проводники для сложных участков с мостами, бродами или горными перевалами. Либо на самой заставе, либо неподалёку должны быть: кузнец, лекарь, коновал, гадатель. И конечно, дорожный смотритель. Перед тем как ему представляться, нужно вообще-то переодеться в должностное платье, но иногда этим можно пренебречь, особенно — если подъезжаешь к заставе вечером.
Вблизи Срединной столицы станции образцовые. Отъедешь на сто вёрст — у смотрителей уже и половины нет того, что положено. И хорошо, если есть сами смотрители, а не кто-нибудь на замену им из местных жителей, плохо разумеющих столичный выговор.
Но пока дорога хороша. И толпы большой на ней нет, и на казённых конях навстречу никто не скачет — то есть ждать на заставе, авось, долго не придётся, лошади не все в разгоне. Будем надеяться.
За деревьями блестят на солнце рисовые поля — между холмов, что несколькими грядами ограждают Столицу с запада. То справа, то слева на обочине попадаются зазывалы: перекусить, платье переменить, запастись бумагой, конской сбруей, гостинцами в деревню, заказать монахам моление о благополучии в пути, посетить на прощанье красотку в лучшем столичном вкусе…
Если знать места, то на первом перегоне от города можно стать совсем другим человеком: сменить лошадь, переодеться, перекраситься, приобрести поддельные бумаги на чужое имя. Кто собирается бить на жалость, может нанять на время старушку-мать и нести её на плечах — обычно это вышедшая по годам в отставку столичная красавица, они женщины крепкие. С дряхлыми отцами хуже — есть один, одноногий, но его все в Столице уже хорошо знают. Все эти места письмоводителю известны, благо в каждом из них имеется осведомитель Полотняного приказа. Потому и не прикрывают всё это безобразие: лучше ведомые беззакония, нежели тайные.
Промешкав утром, к первой станции путники подъезжают уже затемно. После бани Сюра делает письмоводителю знак: надо переговорить. Выражение на лице у него мрачное.
— Что такое?
— Должен предупредить господина: в случае нападения мне придётся спешиться.
— Зачем?
— С таких лошадей — не стрельба, а одно расстройство. Приспособиться, конечно, можно, но вернее — на своих двоих. Я ж за тебя отвечаю!
Намма кивает. Сам он с седла вообще не лучшим образом стреляет. А Урасака в очередной раз желает телохранителю типун на язык.

Хлопотное дело
Хлопотное дело — быть самым главным среди своих спутников. С одной стороны, за всё в ответе письмоводитель: и за то, с какой скоростью продвигаемся и не опоздаем ли, и за то, как удастся договориться на станциях насчёт лошадей и отдыха, и уж тем более — за встречи по дороге с местными чиновниками либо за уклонение от таких встреч. А с другой — даже Урасака на добрых семь лет старше Наммы, а Сюре и вовсе за тридцать; родом они, конечно, не вышли, но опыта у них за плечами явно больше. Урасака, например, был в Западной столице в прошлый раз одновременно с Наммой — но уже взрослым парнем со множеством обязанностей. И забывать об этом не даёт.
— Ты, господин, главное, помни: в этой Исконной столице — всё по заморским обычаям, на самом-то деле! На одёжку или на рис ничего не сменяешь, как у нас в Срединной — денег спрашивают! Позор!
Деньги у Наммы есть, целая связка монеток с дырками в середине. До этого ему и впрямь нечасто приходилось ими расплачиваться, но в дорогу взял, по личному настоянию главы Конопляного дома. Десяток монет — должно хватить.
Урасака не только лично пересчитывает все сумы и узлы при выезде с застав — но и на въезде напоминает господину сменить дорожные шаровары на парадные: а то смотритель не проникнется должным почтением! Впрочем, от последнего письмоводитель вскоре отказался. У этих парадных штанины — длиннее ног, во Дворце не страшно, а на станциях всё-таки лошадей держат и прибирать за ними не успевают. Этак штанов не напасёшься!
Зато дорога красивая. Поля, деревни, лес на холмах. Кое-где храмовые башни виднелись, но к счастью, спутники Наммы не настолько благочестивы, чтобы в каждую обитель заезжать молиться. Правда, днём, в самую жару, то и дело взывают к милосердию господина письмоводителя: дай коням отдохнуть, вон лужок какой хороший! И дружно убегают: либо купаться, либо по ягоды. Приносят и Намме, почтительно подают — полными горстями, — только он помнит, как ему в своё время кормилица про такое говорила: плюнь бяку. Мне казённой еды хватает, отговаривается он. А Сюра в ответ:
— Так это не для сытости. А порадоваться изобилию Облачной страны!
Держава в самом деле изобильна, раз никто эту лесную и луговую снедь ещё не оборвал, даже сельские дети. Письмоводитель предпочёл бы обойтись отрадным зрелищем, а на зуб не пробовать. Но и тут до Сюры ему далеко. Как увидит телохранитель пруд какой-нибудь или одинокую сосну — натянет поводья и любуется, пока не сложит подобающую песню. Уже не раз Намма возблагодарил богов, что сейчас не весна, не то бы мы точно так же мешкали возле каждой вишни. А осенью — возле клёна.
— Должен же я оставить что-то по себе в этом ненадёжном мире, когда сложу за тебя голову, господин!
— Вот этого не надо, — прерывает его письмоводитель, а Урасака в очередной раз рычит:
— Типун!
Один раз верный слуга даже начал подговаривать Намму убраться со станции ещё до зари, а Сюру с его песнями оставить досыпать. Авось не догонит. Но господин Асано подобного поведения не поймёт. К тому же Сюра — единственный из троих, кто знает и помнит в лицо Хранителя Тайны. Да и сам Урасака отходчив: рассветёт, и они с телохранителем в две глотки начинают в добром согласии ругать да хулить предлагаемых лошадей — словно соревнуются, кто в них больше пороков отыщет. Притом видят же: других коней нет, что уж тут разоряться?
— Так тебя, господин, иначе уважать не станут!
Поначалу Намма на станциях пробовал расспрашивать. Помните, как в начале лета тут проезжал на запад престарелый сановник в носилках, с восемью носильщиками и двумя слугами? Отвечают: как же, как же, помним! А не видели, не проезжал ли или не проходил ли мимо вас по дороге старик похожего возраста, с запада в сторону Столицы?
— Было дело! Стирают девушки однажды у нас на речке. Явился старичок, сел на берегу, отдыхает. Все прачки ушли, осталась одна, самая неказистая. Он ей и говорит: помоги на тот берег перебраться. Она ему: дедушка, да ты сам перейдёшь, тут мелко. А он: не могу, слаб стал. Она его подсадила на закорки, старичок-то лёгонький, пошла. Глянула в воду и видит за плечами у себя — молодого красавца. На себя посмотрела — и тоже ведь отражается писаная красавица! Тут-то и поняла девка, что это — сам Великий Властитель! И что ты думаешь: года не прошло с тех пор, как посватался к ней аж начальник уезда. Хорошо живут, и внуки у них такие крепенькие…
Или:
— А то как же! Точно, точно: богатые носилки, восемь носильщиков, впереди глашатай, сзади скороход, всем, кричат, падать ниц! Ну, мы что, кланяемся. А как они проехали, я глаза поднял — и вижу: у них у всех, и у носильщиков, и у скороходов, сзади — хвосты!
— Какие хвосты?
— Длинные, пушистые! У господина-то небось не видно, он в длиннополом наряде, да и носилки закрытые, но уж какие слуги, таков и хозяин…
Или:
— Древний старец? Вы с ним поосторожнее, столичные господа, потому как он только с виду такой благостный. А на самом деле это — наш тутошний монах-людоед! Вон, видите развалины старого храма? Там он и является каждую шестую ночь. Не желаете там переночевать, храбрый господин? Внукам потом рассказывать будете, коли уцелеете!
Тут Сюра загорелся, совсем было решился усмирить людоеда, но, к счастью, до его явления ждать было нужно ещё двое суток, а такое промедление было бы непростительно. Но постепенно Намма понял: здешние придорожные свидетели ему ничего полезного не поведают.

Так и добрались до Киноварной заставы. Спутники письмоводителю твёрдо заявили: надо отметить! И принесли прекрасную дыню — большую, душистую!
— Это кто же нам преподнёс? — осведомился Намма, не найдя при дыне никакой записки от дарителя. Парни мнутся:
— Да так… местные жители…
— Показывайте, какие именно, — потребовал письмоводитель, которому всё это начало надоедать.
Помешкав, Урасака отвёл его на чей-то огород. Похоже, дыня и впрямь отсюда — самая крупная. Намма позвал хозяев, извинился за потраву, снял со своей связки одну монетку и вручил потрясённому поселянину. И даже объяснил, что это такое.
— Бедные горцы! — сетовал потом нимало не устыдившийся Сюра. — И так тяжела их доля, а тут ещё столичные господа приезжают, о сложных вещах говорят, вконец запутывают!
Урасака господина знает лучше, примечает, когда тот сердится, и помалкивает. Но по роже видно: тут он с телохранителем согласен.
А дыня была вкусная.

(Продолжение будет)