Страна Идзумо - альтернативная средневековая Япония, у нас (Танури и Кладжо Биана) несколько рассказов и повестей по этому миру. В том числе и детективных, про сыщика Намму из Полотняного приказа.
И куда мы едем?
— И куда мы едем?
Младший советник Намма вытаскивает изо рта булавку. Молвит сердито:
— Изволь запомнить, дитя моё: еду — я!
Щеки надувает, будто не причёсываться собрался, а бриться. Никогда не подступайтесь с важным разговором к господину следователю Полотняного приказа, пока он занят перед зеркалом!
— А мы?
Закрутил всё-таки волосы, как положено. Надел шапку, закрепил булавкой. Выдохнул:
— Вы меня сопровождаете.
Ну, то-то же!
Юной барышне не подобает оставаться одной в Столице. Тем более, если расследование в этот раз — не в какой-нибудь глуши. Разве назовёшь глушью место, где проходит Государева Дорога? А донос пришёл как раз по дорожному ведомству. Это мы уже знаем.
Гонца с доносом батюшка принимал у нас дома. И приехал тот верхом, на очень хорошей лошади — как говорит Урасака, а он в конях разбирается. Значит, всадник, скорее всего, с востока. То есть из семи дорог Облачной страны — это та, что пойдёт вдоль восточного побережья. Рю, пока подавала угощенье, слышала: господа толковали про мост. Какой-то мост на той дороге, через большую реку. Любопытно: как можно украсть целый мост? Но если моста нет — наверное, есть переправа. А какие мы знаем переправы на востоке? Ведь едва ли дорогу вели к неизвестному месту, не такому, о коем в песнях поется.
Переправа Встречная,
Где горшки узорные…
Или:
К Сосновой переправе,
Где синие полотна…
Точно! К письму приложен был гостинец: крашеная ткань местной выделки. И не потому, что приказ наш зовется Полотняным. Гонец-то поначалу в Дорожное ведомство хотел обратиться. И уже там ему сказали, что он — жалобщик не первый. Оные безобразия Государю ведомы и расследуются, отправляйся-ка к сыщикам, в Полотняный.
— Так что случилось у Сосновой переправы, батюшка?
Младший советник обиженно всплескивает руками:
— Тайна следствия! Уже малые дети по Столице распевают о Сосновой переправе. Утечка?
— Ну, не такие уж и дети…
— «Что случилось»… Было бы это понятно — и ехать бы не пришлось. Необъяснимые проволочки в ходе работ. Мост наводят уже больше года, навести не могут. Возможно чудо. А возможно — вредительство. Будем разбираться на месте.
Всё-таки «будем», а не «буду». Вот и хорошо.
* * * * *
По пути, в возке господин Намма читает вслух всю подборку бумаг о Сосновой переправе. Даже Рю уразумела: донесения друг с другом не сходятся.
То ли лодочники испокон веков держали переправу, и дорога им выгодна, а мост — нет. Люди они богатые, подкупили строителей, чтобы те не торопились. Либо иначе: люди они разбойные, запугали рабочих, а начальство не смогло их переубедить.
То ли строители сами воруют. Камня и дерева туда к переправе поставлено уже на добрых три моста — а всё мало. Будто бы опоры у западного берега реки даже и были построены, но обрушились. Только в воде их обломков что-то не видно. Зато заметны новые дома, чтобы не сказать — хоромы в столичном вкусе, возведенные по обоим берегам.
То ли порча наведена. По рассказам тамошних жителей, дорога подходит к реке в святом месте, где тревожить берег и дно запретно: речные боги гневаются. Или злятся утопленники. Известно же, как в старые времена именно там утопился от любви налоговый блюститель Троеречья (так зовется вся та земля). Кинулся в воду со словами:
Стройные сосны
Своё отраженье
Над омутом тянут…
Пересекает поток
Путь до Столицы, к тебе…
Печально!
Господин Канэда, смотритель над дорожными работами, пригласил было знатока Путей Тёмного и Ясного, чтобы снять заклятие. Но тот не взялся. А ведь один из самых прославленных учёных Облачной державы — наставник Бундзин! Он и в Столице когда-то вел свои изыскания. Правда, больше не по строительной части, а по снадобьям. Но старая госпожа из дома Казначеев на его пилюлях уже девятый десяток доживает — и пережить намеревается. Сколько ж ему самому-то лет?
— Если это тот самый Бундзин, — говорит батюшка, — а не самозванец. О некоем наставнике Бундзине есть запись еще в первой «Облачной летописи», относится к годам Всеобщего Покоя. То есть когда бабушка твоя еще не родилась.
— Может, тёзка! — говорит с козел Урасака. — Имя красивое.
В первый раз слышу, чтобы возчик наш похвалил человечье имя, а не воловье.
Рю спрашивает:
— А он подряд живёт?
— О чём ты?
— Ну, вот: медведь. Зимой — мёртвый спит, летом — ходит живой. Так два века прожить можно.
Урасака со значением кряхтит.
Все уже заметили: он не любит такие разговоры. Особенно в пути, пусть мы и едем по безопасной Государевой Дороге. Особенно — когда речи про дикое зверьё заводит девочка Рю.
Мог бы уже знать, что не все южане — оборотни. Всяко — не те, кто по-нашему говорить научился. Просто господин Намма так решил: воспитание хорошо, когда оно деятельно. Надо, чтобы не только меня чему-то учили, но чтобы и мне было кого учить. Для того ко мне и приставлена смышленая горянка. Родом она из дедушкиного жалованного имения, что за проливом, на дороге вдоль южного берега. Туда мы вместе пока не ездили. Но Рю говорит, там все такие. Смуглые, курчавые, щеки шире лба. А превращаться, конечно, умеет не каждый, а только тамошние жрицы. Медведи же в их горах некрупные, чёрные и живут в древесных дуплах. Надо будет посмотреть.
* * * * *
Приехали! Это место даже и на переправу не очень похоже. Сосны, конечно, есть. Еще и реки не слышно, а они уже — рядами вдоль дороги. Потом вырубка, дорога упирается в реку, а по обе стороны от нее — село. На другом берегу видно то же самое: дорога, село и сосны вдали. Посередине в реке — ничего, только сваи торчат. И лодочка плывёт.
А с двух сторон к нам идут здороваться. Начальник уезда, счетовод, два стражника и кто-то встрёпанный: может, лекарь, или гадальщик, или сельский староста. Это всё местные чины. Старший кланяется и почтительно трогает рукой упряжь — будто бы готов сам распрягать наших волов. Но понарошку, чтобы не в обиду было возчику столичного господина. Урасака понимает, кивает важно.
Начальник немолодой, слегка опухший, платье на нем даже потрескивает при движении: такое новое, густо прокрашенное. Как делают испуг на лице при встрече гостей из Столицы он, похоже, уже забыл. Но старается изобразить, как надо. И это важно: едва ли он не знает о доносах, но за себя совсем не боится. Может, сам их и сочинял?
Рю фыркает: стражники молодые уже навострились заглянуть, кто в повозке, и вытаращили глаза. Видимо, дам здесь не ждали. Машу рукавом, чтобы Рю громко не хихикала над гостеприимцами.
Нас просят располагаться в жилых покоях при управе. Господин Намма благосклонно улыбается.
С другой же стороны мне лучше видно, кто идет: почти целое воинство с ломами, заступами и молотками. Во главе его, не иначе, господин Канэда. Тоже уже в зрелых летах, но очень изящен! Движется, будто по лощеному полу, хотя под ногами ещё и не дорога, а кочки близ обочины. Но так идет, потупившись, словно бы за своим отражением следил во дворцовых зеркальных половицах. И улыбается не вежливо, а вполне приветливо. Очень рад, что приехали земляки, люди из срединных земель. А что мы из Середины, это по волам и возку сразу видно.
Господин дорожный смотритель тоже не боится. Поневоле ждешь, что окажется: они тут все сами себя оклеветали перед Государем, чтобы внимания добиться. А вообще-то никто ни в чём не виноват.
От предложения поселиться в дорожном стане господин Намма учтиво отказался. Обещал посетить, как только немного переведет дух после путешествия.
— Надеюсь также увидеть работы, — прибавил сквозь зубы, этак якобы про себя, но чтобы слышали. Пускай трепещут: сыщик из Полотняного приказа видит разницу между работами и приветственными выходами.
Господин Канэда что-то немедля записал себе на веер.
А уездный начальник излагает свой распорядок для нас. Амбары, красильни, лодочная прогулка с примечательными видами… Но прежде всего — обед.
Урасака велит здешним служкам: стойла воловьи покажите! Обед погодит: мы ехали, а волы-то везли! Растрепанный дядька отзывается:
— Это уж первое дело! — и дальше что-то непонятное. Но судя по виду Урасаки, для волов наших лестное.
* * * * *
И вправду, не скажешь, что народ в Троеречье голодает. Угощение было, может, и не такое изысканное, как у батюшки дома, но куда обильнее, чем у матушки. И какая-то речная рыба, мы раньше такой не пробовали, но очень вкусная.
В первый раз начальник уезда искренне захлопотал, когда стали обсуждать: а где будем жить мы с Рю? Решили — все-таки у его супруги, а не у жены того всклокоченного, он же заместитель начальника, местный уроженец. Его семью мы тоже посетим, только сначала в Сосновое святилище сходим. Там жрицей служит сестрица этого заместителя, и говорят о ней чиновники опасливо.
Женская половина жилых покоев в управе отличается по запаху. Госпожа начальница лечится. Мы и не узнаём, какие это травы и коренья. Пока отдыхали, госпожа нам поведала обо всех недугах своей семьи в трех поколениях. У них дочек четыре, зятьёв тоже четверо, сколько внуков, я запуталась. И все нынче обитают в самых нездоровых местах, но — государева служба, никуда не денешься! Старший внук, как я поняла, как раз недавно перестрадал пятью детскими хворями и приступил к отроческим. При том, что младший зять еще не все те отроческие болезни избыл. Но бабка с дедом, то есть сама начальница с супругом, держатся лучше всех. И причиной тому — учёнейший Бундзин, его снадобья и уроки по части питания жизни. Нам всячески посоветовали к нему обратиться — на всякий случай. Вдруг найдёт какую болезнь у меня или у Рю?
Но как, спросила госпожа, вы решаетесь пускаться в такие дальние путешествия? Это все спрашивают, даже если дело мы ведём и ближе к Столице.
— Можно ли юных девиц оставлять одних в городе? — отвечаю, как всегда. Начальница покивала. О матушке и прочей нашей родне пока не выведывает. И хорошо.
Ближе к закату мне всё-таки удалось увидеться с батюшкой. Он уже имел первую беседу с дорожным смотрителем, но нельзя сказать, чтобы из неё всё стало ясно.
— Господин Канэда — человек любезный и поистине приятный. Настолько, что трудно понять, когда он говорит неправду. Очень неудобно!
Я расспросила об этом господине поподробнее. Конечно, здешнее назначение для него не первое — он уже кем только не побывал. И каналы прокладывал, и составлением Государева изборника руководил, и в суде судил, и даже воинским округом начальствовал. Отзывы отовсюду наилучшие, но ни на одном месте не задержался. Потому что востребован! Есть такие должности, где общее вежество чиновника важнее прикладного опыта.
— Я тоже кое-что узнала. Учёнейший Бундзин живет не здесь в селе, а в отдельной хижине у реки, у самого обрыва.
Урасака мрачно добавляет:
— Один управляется. Без родни, без челяди. Там с ним только благовещее чудище.
— Как это?
— Говорят: пройдёт иной раз по селу или по стройке этот учёный, посмурнеет, зайдёт домой, поглядит на это своё диво — и выходит уже весёлый. А сторонним людям не всем дает посмотреть, но только достойным. Прочих же гоняет.
— Пусть только попробует, — заявляет Рю.
Батюшка продолжает:
— Как тут ведутся дела. Насколько я понял, начальник у них старается ни во что не вникать, за то его и любят. Человек он не честолюбивый. Участью своею доволен, перевода с повышением, скорее, опасается, а не жаждет. Получается, ему выгодна отчасти недобрая слава здешних мест: мало кто рвется на его должность. А уездом правит Сосновая семья, то есть заместитель начальника, жрица и их родичи. Красильня и лодочный перевоз — их родовые промыслы.
По суждению Урасаки, всё остальное эта семья решает тоже. Как потомкам местных богов им оно и положено. И поля, и скот, и лес, конечно.
— Если б столичные у них из рук дело стали вырывать, всё бы и развалилось. Так что начальство тут умное.
Батюшка у возчика спрашивает:
— А про мост этот местный правитель что говорит?
— Ничего. Я так понял, он мост среди своего добра не числит. Дорогу — да.
— Здешних волов ты видел?
— Видел. Ничего волы.
— Много?
— Пахотных под сотню, упряжных еще десятка три.
— Хорошо, — задумчиво молвит сыщик Намма.
И объясняет:
— На том берегу, я думаю, всё примерно так же. Никакой дурак не повезет волов через переправу. Выгодно: все восточные поставки довозятся сюда, перегружаются на лодки, потом с лодок — на здешние телеги. И в столицу груз везут волы и возчики Соснового дома. Товары и путников из Столицы на восток — обратным порядком, уже на тамошних телегах и волах. Мост крайне неуместен.
Но почему они тогда не боятся, что мы их разоблачим? Ведь это и называется «вредительством». Подрыв Государевой дорожной сети ради местной корысти. А они не боятся!
Я так и спрашиваю. У батюшки пока ответа нет. Замысел есть:
— Посмотрю на стройку. Схожу в святилище. Потолкую с рабочими: они-то нездешние.
— А то и в засаду сядем! — Рю очень довольна. У нас она в делах сыска больше всех любит крайние меры. Но, по совести, выслеживать исподтишка она и впрямь умеет лучше всех. У них на Юге так принято.
* * * * *
Просыпаюсь поздним утром. Вчера начальница и у батюшки спросила, зачем он нас с собою возит. Он с моих слов понял, как надо отвечать: в Столице воздух нездоровый! Теперь меня по моей болезненности будить не стали.
Но где Рю? Господин Намма и Урасака, понятно, пошли на стройку, как собирались. Но Рю им там ни к чему!
В усадьбе её нигде нет. А спрашивать неприлично. Это же не местные должны смотреть за моей воспитанницей.
Следить ей пока не за кем. Хотя… На что из давешних разговоров она уши особенно навострила? На целителя! Или кудесника, уж кто он есть, с благовещим чудовищем. А живет он где-то на берегу. Посмотрим!
Спрашивается: где сейчас меньше народу? На улице или в огородах на задворках? Пожалуй, лучше идти по улице. Из-под покрывала смотреть можно только под ноги, остальное видно плохо. Но вот, кажется, и мост, которого нет. Не похоже, что там работают. Наверное, господин следователь ведет опрос. Отрывать его не годится. Пойду-ка я в сторонку, поверху обрыва.
Слева от моста камни лежат, за ними начинается заповедная роща, Сосновое святилище. По правую сторону деревьев нет, одни кусты. Жимолость, но её уже оборвали, и ещё какие-то ягоды, пока зелёные. За кустами — овражек, ручей на дне, а по ту его сторону на склоне стоит домик. Наполовину свешивается над оврагом, опирается на столбы. В нашей округе так тоже строят, на Восточных холмах. Да кудеснику разве сложно перенести себе сюда по воздуху здание из любого края? А может, он столичных зодчих приглашал.
Вверх по склону странные следы. Одни — как если бы что-то тяжёлое, но небольшое тащили по земле, вроде мешка с поклажей. Вторые — это Рю, охотница наша. Значит, она где-то там, возле дома засела.
Ей хорошо, она босиком. А я как полезу? Даже на вид скользко. И сыро. Но для нежных дам и пожилых учёных чуть ниже по оврагу сделана лесенка из камней. Если за кусты держаться, подняться можно. Хотя начальнице, боюсь, пришлось нелегко. Она — женщина хворая, но крупная.
Ещё отсюда слышно: в доме будто гуделка гудит. Подойдя поближе, можно и слова разобрать:
— …и если ты пока не собираешься отвергнуть мирское, то нету смысла обуздывать пять внутренних сил. Тело само тебя выведет на должные пути, будучи подкреплено киноварным раствором. Он же варится просто: зелье, уже тебе известное, надо соединить с готовой перегнанной киноварью.
Это и есть отшельник Бундзин? И кого он там наставляет?
— Что же до легкости, то и ее источник в теле ты сможешь находить, сообразуя сроки опыта с круговращением небесных светил. Не будешь знать усталости по трое бессонных суток, а то и более.
Каменные ступеньки кончились. Дальше — дорожка и деревянная лестница в дом. Аварэ! Так это моя девица и слушает про киноварь! Сидит на помосте перед домом, моих шагов словно бы не слышит. А ведь ей положено замечать, если даже кто крадётся, а не ломится, как я.
Перед нею здоровенный дядька. То ходит взад-вперёд, то нависает. На две головы повыше батюшки и больше чем вдвое шире. В заморском узорном платье, запахнутом на боку, без пояса, просто на завязках. И полы, и рукава поверх тканого рисунка еще расписаны черными здоровенными знаками. На голове шляпа с ушами и с рогами в разные стороны. Из-под шляпы свисают неуложенные волосы с проседью. Много и длинные.
Он говорит, и со спины видно, как ради звука бока колышутся. Потому, должно быть, и получается так гулко.
Перед Рю стоит треножник, на нём дымит курильница. Запах отвратительный, но она даже не морщится.
Вот так обкурят человека, он потом чему хотите поверит. И что кудеснику двести лет и он лучше знает, как и где наводить мосты. И о чём надо болтать со столичными сыщиками, а о чём — помалкивать.
—… скатать в пилюлю две части мускуса и по одной части чеснока и пастушьей сумки, а затем носить эту пилюлю у пояса. А гостям и даже гостьям подобает здороваться, посещая жилище учёного мужа.
Может, он и прав.
— И чем это наставник Бундзин изволит потчевать мою ученицу?
Это очень, очень гадко: переманивать чужих учеников. Пусть тебе будет стыдно, господин чародей!
Он поворачивается спиной к дому, лицом к лестнице. Ну и лицо! Глаза — больше воловьих. Нос как у рыбы налима. И усы тоже рыбьи, тонкие и выгнутые. А еще — борода!
Рю очнулась. Моргает, хмыкает носом, но не встаёт. Говорит:
— Тут зверь с крышкой!
— Как это — с крышкой?
— Можете подняться и посмотреть, — сварливо гудит ученый.
Подняться всяко лучше, чем вести разговор с лестницы, снизу вверх.
Зверь и вправду похож на блюдо под высокой крышкой. Черепаха, и огромная! С половину тележного колеса.
— Это ее следы были там на склоне?
Наставник важно кивает:
— Она предпочитает волочить хвост по грязи.
— Так вот почему тут в доме не подметают?
На полу редкостная грязь. И на помосте, и насколько отсюда видно — в доме тоже. Какие-то ошмётки и порошки рассыпаны.
— Подметай, не подметай, она всё равно нанесет. А барышня зачем пожаловала? За снадобьями, за гаданием? За оберегами на любовь? — спрашивает учёный.
— На любовь у меня уже есть. Чтобы дурной человек не пленился. И не пленил.
— Предусмотрительно.
— А зачем пришла — наставник уже знает. Тут моя ученица. Рю, ты встать можешь?
Подаю ей руку. Вроде, ничего, ноги не отнялись и к полу не приклеились.
— А каким наукам барышня учит свою питомицу?
— Облачному наречию, столичному обхождению и обычаям нашего дома.
— «Вашего» — то есть Конопляного?
Тут Рю проболтаться никак не могла. Или учёный нас по Столице знает, или ему местные уже рассказали, кто приехал.
— Да. Наша семья, Намма, служит дому Конопли.
— Следователь из Полотняного приказа — твой братец?
— Ничуть. Имею радость доводиться господину старшей дочерью.
— Рано же нынче женятся в Столице, — вздыхает учёный.
Не сейчас, а почти шестнадцать лет назад. И не рано, а вовремя. Сватался бы батюшка дольше — матушка, пожалуй, и не стала бы дожидаться. По части долготерпения я — в неё.
— Сюда вы приехали — в паломничество? Или по службе?
Получается, это он меня допрашивает. А я, как дура, отвечаю.
— Не в паломничество. Хотя святилище, конечно, посетим. А наставник здесь в гостях? Или обрёл постоянное пристанище?
Он поводит усом:
— Я здесь работаю. Когда меня не отвлекают. А пристанище наше нам сопутствует, — и глазами показывает на черепаху.
Та шевельнулась. Начала поворачиваться к лестнице.
— И над чем работает учёнейший Бундзин?
— Дело моё в чем-то близко делу твоего батюшки…
Тут-то, легок на помине, и взбегает из оврага господин младший советник Намма. За ним и Урасака со стрекалом.
Батюшка отвешивает учёному очень небольшой поклон. Говорит сквозь зубы, уничтожающе:
— Дети! Вы причинили большое беспокойство домашним господина уездного начальника. Я желал бы, чтобы вы извинились.
Вот вам: обычаи дома Намма, как они есть. Сейчас с ним лучше не спорить. Учтиво кланяемся наставнику, смиренно спускаемся по лестнице. Следуем за господином сыщиком, Урасака прикрывает отступление. И уже у ручья Рю горько вздыхает:
— А знаков благих на крышке не видать…
* * * * *
Гневался господин Намма по-походному, кратко. Через час стал готов пообедать и побеседовать о чём-нибудь дельном, а не только о детской непочтительности.
Похоже, на стройке за нас уже всё расследовали. Подобрали хорошего подозреваемого: вредитель, и притом нездешний! Он родом из земли Идзумо, из Великого Святилища Восходящих Облаков. Там основали храм Будды, и старший жрец поручил этому своему человеку пригляд за строительной артелью. А он вместо помощи монахам начал им всячески пакостить, так что работы затянулись. Тянулись — до тех пор, пока его не сместили. Монахи нажаловались в столицу, старший жрец Великого Властителя Земель не заступился за подчиненного, и того сослали в здешние края. Никакой настоящей службы ему не поручили. И теперь он золото ищет: тут, в Троеречье, где никакого золота не было и нет.
Рассказывая, батюшка заметил: неужели это теперь должность такая — отвечать за просроченные работы? И в ссылку удаляться, отдуваясь за прочих? Ежели так, то выгодный, должно быть, промысел!
— И ты теперь к нему пойдёшь? — спрашиваю я.
— Нет. Он чиновник горнорудного ведомства, а не простой рабочий. Сюда его вызову, в управу.
Таков порядок Полотняного приказа. К простым людям являться лично, чтобы ценили внимание, а служилых — вызывать, чтоб много о себе не понимали.
Но к учёным мы тоже сами ходим. Это вежливо.
— Между прочим, наставник Темного и Ясного всё знает, что творится в управе и вокруг. Что мы приехали — знал, от какого ведомства — знал…
— И откуда я — он тоже понял, — кивает Рю.
— По тебе, — замечает батюшка ей, — мудрено вообразить, будто ты уроженка Столицы. Или что ты дитя Востока, или — переселенка с материка. За Проливом лица узнаваемые.
— Но это пока так, — успокаиваю я свою ученицу.
— Борода у него… — Рю мечтательно умолкает.
— Что — «борода»? Думаешь, он сам — из твоих соплеменников?
— Нет. Выговор не тот. Но южный обычай он знает.
— Любопытное ясновидение. Чары — или у него соглядатай в селении такой расторопный?
— Может, его зверю бегать и не надо, чтобы видеть. Мудрое чудище.
— Посмотрим.
— Да, ведь нам же, — говорю, — еще надо будет перед наставником извиниться! Что мы его от дел оторвали.
— Пойдём все вместе, — постановил господин сыщик, — и не сегодня. Пусть отдохнёт.
А перед начальницей уезда мне пришлось извиняться как раз сегодня, после обеда. Мы исчезли, не сказавшись, это было неучтиво… Но она — женщина добрая, не ругалась, а только соболезновала моим недугам.
Нет, младший советник Намма не питает недоверия к столичным лекарям. Просто считает: оставлять дитя на челядь — дело недостойное. Батюшка и из-за брата моего тревожится, хотя тот в Училище должен быть в хороших руках.
Но что же госпожа Намма? А она возится с нашим самым младшим, единоутробным братцем. Дитя сие — прозванием не Намма, а Гээн, потому как у матушки теперь муж из Обезьяньего дома. И что же, следователь Намма прежде вот так, по всем дорогам и бездорожьям, возил свою супругу? Раз так, не диво, что она предпочла другого…
Я не стала объяснять госпоже, что плохо она знает мою матушку.
Но если в свете узнают, как барышня Намма в глуши, вдвоём со своей дикаркой лазает по оврагам, сама вступает в разговоры с незнакомцами, без защиты занавесей, без подобающей свиты — не оттолкнет ли это… В общем, слышано не раз: никто замуж не возьмёт такую чумазую. Ведь в девицах ценятся прежде всего красота и благонравие.
— Не смею притязать на то, чтобы выделиться красою среди дев Государевой Столицы. Что же до нрава… Чем быть одной из двух-трех сотен благонравных барышень, о ком больше ничего и не скажешь… Не лучше ли, когда проходит слух: в дому чиновника такого-то живет девица-причудница? Пишет заморскими знаками. Или разводит жужелиц…
— Ах!
— Мерзких жужелиц, госпожа. Или днюет и ночует на конюшне, переодевшись мальчишкой. Или расследует злоупотребления. Многие захотят разведать, что это за диковинка. А из таких любопытных и нам с батюшкой выбирать сподручнее.
Начальница заплакала:
— Как давно я не была в Столице…
В общем, мы с нею, кажется, поладили. Никто не в обиде.
Конечно, нехорошо проковыривать дырки в перегородках чужого дома, и к тому же гостеприимного. Но иначе бы я не увидела вредителя.
Он не похож ни на горняка, ни тем более на жреца из Великого Святилища. Тощий, маленького роста. И никакой степенности в осанке. Веер в руках так и прыгает.
— О месторождениях я смогу говорить с господином из Полотняного приказа только по предъявлении грамот из Горной палаты. Что же до постройки храма, то здесь мне скрывать нечего: я пострадал за правду. Человек твоего рода должен понимать — у самого святого места державы не надобна заморская кумирня.
Батюшка не то чтобы кивает, но понимающе наклоняет голову к левому плечу.
— Если бы у монахов всё сводилось к их книгам. Избежать нового рождения в нашем мире — младенцем либо щенком, теленком… Угодно им учить, будто такая напасть возможна, а потом предлагать средства против нее — пусть! Но кроме книг есть еще заклятия. На языке дальних западных гор, невнятном даже для знатоков материковой речи. Просто так эту свою науку они не передают: требуют клятв, зароков, несовместимых со жреческим служением. То есть — скрывают нечто в тайне. Неспроста! Не будь заклинание вредоносным — зачем бы его так строго защищать? Не будь в нём оскорбления богу — почему бы его не доверить божьим людям на божьей земле?
— Но главный жрец Великого Властителя Земель…
— Его соображения я знаю. Святилище наше для него — не земельное, а державное. Святыня не для страны, не для Облачных островов, а для государства. Мало жрецам нести служение, мало Государю радовать своего Прародителя дарами. Хочется, чтобы ещё и чиновники, и люди с мест приходили к Великому Властителю на поклон. Сплочение. Иначе, мол, единый обряд Облачной державы возьмут на себя монахи с их поземельной храмовой сетью. К ним-то в Южную столицу паломники уже откуда только не ходят… Стало быть, мы, жрецы, тоже того хотим. Но не каждого можем допустить. Скверна! Храмовники, как известно, не боятся скверны. Будем же отделять чистых гостей от нечистых: тех принимать в Святилище, а этих отсылать в наш же ближний храм, к монахам. А в храме Великий Властитель Земель воссядет в образе золоченого истукана: без Вервия и Копья, зато дородный и в сиянии. Под именем Владыки Запада — ведь край Идзумо лежит к западу от Государевой Столицы… И будет устами монахов обещать «чистую землю» любому, кто почтит его.
— «Владыка Запада»… Не влечет ли сие к расколу страны? Ведь тогда иные могут вообразить себе «владыку юга», «владыку севера»…
— Или Восхода, что уже сделали в Подгорном краю. Услышь: я Главному жрецу не судья. Родом не вышел. Но если мне велят вершить нечестивое — я буду вершить его так, чтобы оно не свершилось.
Эту мысль младший сыскной советник записывает себе на дощечку.
— Однако ныне ты здесь… — молвит батюшка.
— Увы! Сделал, что мог, и не стыжусь поражения.
— А как складываются здесь дела меж господином рудознатцем и Сосновым святилищем?
— Нам нечего делить. Будь я действительно рудознатцем или ревностным невеждой, начни я копать здесь землю в запретных рощах — тогда распря была бы неизбежна. Но я-то не делаю вид, будто не знаю, что никакого золота в Троеречье нет. Ни в подземных жилах, ни в ручьях, ни в виде чудесных самородков. Понятно же: меня сюда послали не пополнять казну, а томиться раскаянием. Я и не пополняю. Но и не раскаиваюсь. Топчусь то там, то сям, тычу заступом в чужие огороды. А что, Столице этого не достаточно?
— Сие мне неведомо. Что же касается моста: может ли господин мне что-то сказать по этому поводу?
— Мост — не моя забота. По нынешнему моему положению ссыльного я этим заниматься не приставлен. По прежнему служению… Великий Властитель привязал Троеречье к Облачным землям в век богов, святым Вервием и без всякого моста. Что думают в Сосновом святилище об этой стройке — узнавайте у жрицы. Дорожному начальству я не надсмотрщик, уездному тем более.
— То есть сказать господину золотоискателю нечего?
— Одно скажу. Не знаю, сочтёт ли господин следователь сие своим делом или чем-то важным для своего дела. Но пока я остаюсь в Облачной стране — я жрец, и скверну я чую. Здесь в последние месяцы обосновался некий Бундзин. Так вот: этот учёный лекарь и кудесник подымает мертвецов. Пользуется ходячими трупами для своих изысканий.
Господин Намма медлит. И правда, в наших доносах было разное, но про мертвецкие чудеса речь не заходила. А писаря сейчас при разговоре нет.
— Это вопрос отдельный, — молвит наконец батюшка. — Был бы признателен, если бы получил письменное его изложение.
— Получишь, — откликается ссыльный. — В ближайшие дни.
И батюшка с поклоном его отпускает.
* * * * *
— Никакая эта черепаха не мёртвая! Холодная — но живая!
— Кто тебя просил ее трогать?!
— Меня там никто не просил. И не велел. Даже вон идти.
— А что это за наказ он тебе втолковывал?
И объясняю для батюшки:
— Я самый конец только слышала, не поняла. Как готовить какое-то зелье.
Рю начинает обстоятельно:
— Мазь, чтобы прямо по воде ходить. Хоть по полю заливному, как на равнине у вас, хоть по реке. Или по морю пешком, если волны не высоки.
— А тебе-то это зачем? — спрашивает господин сыщик.
— Да вы же все насчет переправы тут разузнаёте…
— Ах, да. Чудесный способ обдурить разом и лодочников, и мостостроителей. Замечательно, продолжай.
— Так вот, — говорит моя девица. — Начинаешь на новолуние. Лучше, если есть календарь, подгадать на заячий день. Но можно и без этого. Лишь бы в чётный месяц. Берёшь новорожденного младенца прямо с последом. Разрезаешь вот отсюда — и досюда…
— Не показывай на себе! — по привычке перебивает батюшка.
И соображает, что она сказала. Молвит сдавленно:
— Продолжай, продолжай.
— Достаёшь селезёнку, печень, почки. Их варишь потом отдельно с вишневою корой. А внутрь туловища на их место кладёшь квасцы… Две части квасцов и пол-части… это… свежей киновари, вот!
— Начиная с киновари я, кажется, уже слышала.
— А дорассказать он не успел. Надо будет отпроситься у господина-батюшки и еще раз сходить.
— Ты рехнулась, Рю?! Какого такого «младенца»?
— Всяко не своего. Понятно: там возни-то сколько, не осилить сразу после родов. Делать всё быстро надо! А мальчик или девочка — не важно. Но человечий. Жеребёнок, телёнок — не годится. Про обезьяну я не спросила.
Батюшка нахмурился. Лицо у него — будто съел что-то скверное. Думает. Потом хмыкает:
— А он вам не морочит голову?
— Чтобы отвадить? — спрашиваю. — Хорош лекарь с такими снадобьями! Да узнает кто из болящих дам, хоть здешняя же начальница — они ж ни одной пилюли больше у него не возьмут! Даже если это только разговоры, а не опыты!
— А зачем госпоже начальнице самой по полю ходить? — удивляется Рю.
— Слушай. Начальнице, крестьянке, морячке — кому угодно. Ты поняла или нет, чему он учит?! Ты младенца разделаешь, мази этой сваришь и наглотаешься…
— Ее не надо глотать, ею ноги натирают.
— Какая разница! А дух этого дитяти ты куда денешь? Он же от тебя потом не отвяжется! Зачем, ты думаешь, послед с таким бережением хоронят, я уж не говорю про детей! Дух только-только жить начал, силы-то в нем сколько! Всю ж тебя высосет, если ты с ним так…
Рю наконец-то задумалась.
Господин Намма качает головою:
— Или не отваживает, а наоборот. Он кроме младенцев о юных девицах речи не вёл? Хотя — откуда бы и взяться младенцам, ежели не от дур легковерных…
Это уже, пожалуй, обидно.
— И что, батюшка: ссыльного жреца кудесник за тем же охмурял? Насчет мертвецов.
Подколоть господина сыщика не получилось. Отвечает серьёзно:
— Этого беднягу, думается мне, и охмурять не надо. Он сам себя заморочит. Его так обидели, что ему теперь непременно нужно знать, уверить себя: где бы он ни очутился, он останется тем, кто он есть. Служителем Великого Святилища. И никто с него сан не снимет, кроме его бога. И чутья на мертвецкую скверну не отнимет никто.
Подытожил:
— К наставнику Бундзину больше — ни ногой. По крайней мере, без меня.
И по-твоему, батюшка, это не жестокий произвол? Я, значит, тут тихо буду сидеть — а не пойду и не скажу этому живодёру, кто он такой?! Одно дело — жужелицы, а другое — если начнут говорить, будто барышня Намма со своей ученицей у потрошителя уроки брали!
Только я рот открыла, чтобы это всё высказать, — как доложили о прибытии господина смотрителя дороги. Пришлось убраться за перегородку. Раз уж она теперь всё равно дырявая…
* * * * *
Изблизи видно: господин Канэда — не просто изящен, но прямо-таки красив. Лицом гладок, волосы блестят, а голос не в одну дудку, а с переливами. И если не притворяется — то мало кто бывает так рад видеть следователя из Полотняного приказа.
Батюшка его приветствует любезно, но холодно. А тот холодности этой словно не замечает.
Ему радостно слышать, что глава нашего Конопляного рода и его присные пребывают в добром здравии и неусыпном попечении о благоденствии державы. Я раньше и не знала, что прабабка господина Канэды — наша дальняя родственница по браку. Понятно, что излишнее высокомерие неуместно ни с его, ни с нашей стороны. Не говоря уж о низкопоклонстве. Мы, Намма, — младшая, южная ветвь Конопли, он — из такой же младшей родни Колокольного дома. Сколь отрадна нежданная встреча столь близких семей в здешнем уединении, проникнутом духом старины…
— Радость господина дорожного смотрителя — взаимна.
Батюшка это выговаривает так, чтобы слышалось: «Ах, не ждали? Напрасно!» Но господин кивает, будто что-то приятное слышит.
— В наш славный век, когда самые отдалённые области связываются, словно бы вервиями, узами Государевых дорог…
И помавает слегка рукавами, чтобы по шороху ткани слышно было, как удачно они у него выкрашены. Цвет-то уставной, должностной — но оцените гладкость шелка после окраски!
— …и вести из оных областей, подобно медному гулу, доносятся до Столицы… — откликается батюшка.
Всё, теперь это надолго. Перебирая все уподобления Конопле и Колоколу — нитки, ткани, бубенцы и звонки — до утра можно беседовать, ничего толком не сказавши.
Батюшка, правда, не выдержал первым — уже после третьей чарки. Осторожно помянул мост. Господин Канэда понимающе склонил голову:
— Мне памятны давешние слова господина следователя о промедлениях в строительстве. Подобные проволочки поистине нетерпимы?
— Увы, суждения в Столице склоняются к этому, — твёрдо заявляет батюшка.
— Что ж… Мне только остается заверить: незамедлительно будут приняты самые решительные меры.
На лице дорожного смотрителя отражается искренняя радость: с неприятным вопросом покончено. Можно перейти к делам более занимательным.
— Сколь отрадно, должно быть, для родителя совмещать поездки по Государеву делу с любованием достопамятными местностями, по коим пролегает путь наших песен. Порою печальных, и все ж…
Раньше звучала тут
Песнь перевозчика,
Ныне же смолкла…
Для родителя, значит. Господин Канэда заметил, что за ним подглядывают? Или мы слишком шумно подслушиваем — в наших-то столичных платьях тоже трудно пошевелиться без шелеста. Придется откликаться:
Тишь над рекой и мостом.
Чу! Вдалеке стук колес…
— Я сам, — говорит господин Канэда, — прибывши к новому месту службы, прежде всего посетил излучину, где скончал свои дни сложивший те давние строки. Неизъяснимая печаль!
Батюшка отвечает:
— Уповаю, что в скором времени семейство господина смотрителя также не преминет посетить эти края — и сможет увидеть отражение нового моста в водах, принявших тело несчастного стихотворца.
Когда совсем стемнело, господин смотритель всё-таки удалился. Рю после долгого неподвижного сидения потягивается — на весь дом слышно.
— А «чу» — что такое?
— Особое слово для песен. Что значит, не знаю. Оно для красоты.
У батюшки вид усталый — как в Столице, когда он приходит из Приказа. Снимает шапку, жмурится. Надоедает держать такое казённое лицо, особенно если без пудры, одной силой воли.
Мы вылезаем.
— Какой-то кукольный, — говорю, — подследственный нынче у господина Наммы.
— Ты думаешь, им кто-то играет? — задумчиво молвит батюшка. — Руководит каждым шагом, хочу я сказать. Господин Колокольник?
— Может и не кукольный, а вышколенный. Такая кукла, что уже не надо ее перегибать: сама кланяется.
— На этакой науке можно весьма преуспеть по службе. И как раз по такой, как у него, когда требуется чиновник на все руки.
— Только это может и мешать. Особенно если что-то неожиданное случается… Вот, к примеру, он же сейчас не с тобою говорил. А с Полотняным чиновником вообще. И не со мною, а с девицей из хорошей семьи — тоже вообще.
— А ты не зазнавайся, — отвечает батюшка почти сердито. — Если тебе удаётся видеть людей разными, так нечего думать, будто это и любому легко. Вот я сегодня утром толковал со строителями. Сейчас, к вечеру, все их лица в памяти сливаются. И рад бы думать, что они нарочно себя так вели. Но скорее всего, тут во мне дело.
— Здешних различать — долго учиться надо, — кивает Рю сочувственно.
Прикидываю: а в чем дело может быть?
— Конечно, — говорю, — им бы надо было перед тобой выделяться, ежели бы кто-то из них награды ждал. Лично себе, за бдительность. И они бы в том друг с дружкой соревновались. Тогда бы — да. А если они готовы показания дать, только чтобы в отдельности ни на кого из них потом не ссылались? Они что рассказали-то?
Господину сыщику — не то что нам — болтать уже сегодня невмочь. Отвечает, но кратко:
— Про вредителя, который из края Идзумо. Тут вот что скверно. Рабочие не говорят: «Проснулись мы, а бревен-то и нет». Хватает свидетелей, которые сами видели, как эти бревна по реке уплывают. А ловить их эти свидетели не посмели, потому как плыли бревна — против течения.
— И не упрекнёшь: если чудо, вмешиваться опасно и приказа такого нет.
— То-то и оно, что — «если», — хмурится батюшка.
Это уж знакомо: чего господин сыщик не любит, так это чудес. В бумагах по делу или, еще хуже, по ходу следствия.
— А дальше что?
— Толком ничего. Завтра еще Урасаку спросим: он вопросов не задавал, но слушал в оба.
Завтра так завтра.
* * * * *
:
