Холодный ветер пробирал до костей, делая окружающий унылый пейзаж еще мрачнее, еще неприветливее.
- Если сейчас пойдет снег, я не удивлюсь! – пробурчал себе под нос Портос, - и добавил с тоской, - сколько еще нам здесь торчать?
- Пока мы не выясним, что же будет с королем, - кротко ответил ему граф.
- Вы верите, что мы что-то сможем сделать? – пожал плечами дю Валлон. – Вы неисправимый оптимист, мой милый.
- Нет, Портос, оптимист у нас вы, - расхохотался Арамис. – А господин граф всегда хочет знать правду. Даже, если она не сулит ничего хорошего, - закончил он вполголоса, покосившись на Атоса.
Д’Артаньян похлопал графа по плечу, отвлекая его от созерцания окрестностей, и Атос неохотно обернулся к мушкетеру.
- Граф, я давно хотел спросить, - он почти коснулся коленом груди лошади Атоса, отчего то заплясала, прижала уши и оскалилась, как собака, на коня гасконца, - я еще в Бражелоне хотел у вас узнать, но не получилось как-то… вы потому ушли в отставку так быстро, что дела поместья вас заставили? Или была другая причина?
Атос едва заметно улыбнулся: попытка д’Артаньяна увести разговор в сторону от судьбы Карла 1 выглядела достаточно неуклюже, совсем не в духе изворотливого и находчивого мушкетера. Но он ему был благодарен: говорить о короле было тяжело, хотя графа мысли о нем не покидали. И это было тем тяжелей, что его терзало беспокойство о сыне: как он, что с ним, не ранен ли? Вести, приходившие из Франции, были связаны только с судьбой венценосной четы, и никого не интересовала судьба мальчика, попавшего в гигантскую мясорубку междоусобиц и чужих амбиций. Тревога порой охватывала Атоса с такой силой, что он готов был все послать к черту, и броситься назад, во Францию, но данное слово, долг и честь не позволили даже намеку на сомнения прозвучать в его словах. Он дал шенкеля коню, и тот, все еще недовольно пофыркивая, оторвался от отряда. Д’Артаньян последовал за ним.
- Атос, вы не уверены в том, что мы сможем что-то сделать для его величества?
- Д’Артаньян, я уверен только в одном: мы должны быть там, с королем, пока эта драма не завершится. Мы дали слово королеве Генриетте, и, по мере возможностей, должны использовать хоть малейший шанс, который нам предоставит судьба. А с вашей головой, друг мой, - он, без тени улыбки, совершенно серьезно посмотрел на товарища, - таких шансов у нас может оказаться немало.
Мушкетер только пожал плечами, и хотел вернуться к отряду, но Атос задержал его, ухватив коня д’Артаньяна за повод.
- Вы же задали мне вопрос, и вас уже не интересует ответ?
- Вы сами понимаете, почему я вам задал этот вопрос, - улыбнулся хитрый гасконец. – не хотите, можете не отвечать.
- А знаете, вы этим вопросом неожиданно подняли во мне такую бурю… воспоминаний, - и граф провел по лицу рукой в перчатке, словно грубая замша могла избавить его от фантомов прошлого. – Я действительно уехал очень поспешно, но совсем не потому, что этого требовали обстоятельства: графство было завещано мне за несколько месяцев до того, еще при жизни графа Бражелона и он сам мне сказал об этом. Нет, я попросту бежал, д’Артаньян, бежал, потому что почувствовал, что в наших отношениях намечается трещина. – Он бросил взгляд на мушкетера: помнит ли тот?
Но д’Артаньян молчал, только ус чуть прикусил: помнит!
- Я испугался, мой друг, что, просиди я в Париже еще немного – и все кончится: вы отдалились от меня, Портоса и Арамиса уже рядом не было, я увяз в пучине безнадежности и пьянства, хотя понимал, что именно оно и причина всех наших разногласий. И вдруг – известие о смерти Бражелона. Я подспудно ждал его, ждал – и боялся. Боялся, что оно придет, и прервется последняя ниточка, связывавшая меня с прошлым, и ждал: это был мой шанс на перемены. Шанс меня нашел вовремя. Тревиль почти не сопротивлялся: у меня осталось даже ощущение, что он был рад такому повороту событий: ему не придется за меня отвечать, ему не надо будет меня вытаскивать из очередной тюрьмы или провожать на Гревскую площадь. – Атос улыбнулся, вспомнив капитана, когда он ему сообщил о своем намерении уйти в отставку.
- Я не люблю вспоминать те дни, - медленно, и неохотно, проговорил мушкетер. – Вы были в ужасном состоянии, и, хотя я был в отчаянии, что теряю своего Атоса, я понимал, что эти изменения в вашей жизни пришли вовремя. Но, Атос, вам тяжело все это вспоминать, я же вижу. Вернемся к нашим друзьям.
- Поезжайте, - помолчав, сказал граф. – А я, пожалуй, еще побуду немного в одиночестве. Не стоит своим постным видом портить настроение таким товарищам, как вы все. Не переживайте, я лишь немного вас опережаю, но бдительности на дороге не утрачу.
Гасконец вернулся к друзьям, но несколько раз оглядывался на графа: не грозит ли ему совсем погрузиться в свои мысли настолько, что он станет легкой добычей для засевших по дороге грабителей или солдат Кромвеля? Но Атос держался в седле прямо, а взгляд его был сосредоточен.
Сознание его как бы раздвоилось: глаза следили за подмерзшим трактом, на скользкой почве которого кони рисковали сломать ноги, а мысленно он видел перед собой опушку леса в Берри, откуда прекрасно просматривался старый замок, запущенный и безлюдный, с опущенным крепостным мостом. И этот, беспомощно лежащий помост, яснее-ясного свидетельствовал о том, что теперь забыты и никому не нужны крепостные стены старого оплота средневековых рыцарей.

Атос сдерживал своего коня, который рвался вперед, завидев стены замка: надеялся на отдых и ясли, полные овса? Увы, здесь их не ждали. Здесь давно некому и некого было ждать: воображение рисовало покрытые пылью столы, кресла, ковры на стенах, затканные паутиной, мертвые, лишенные свечей, шандалы и лампы, под потолком, чей обод – приют голубей. Но даже его воображение на смогло нарисовать ему картины полной разрухи, что ждала его внутри. В этот раз он так и не решился переступить порог дома, где прошло его раннее детство, и где он встретил свою проклятую любовь. Понадобилось еще много лет, прежде чем он, в сопровождении друга, смог заставить себя пройти по опущенному мосту, чтобы, никогда больше, не приближаться к тому, что было его лучшим воспоминанием.

Бражелон встретил его неприветливо: холодно и мрачно, ветви промокших, лишенных листвы, каштанов, смотрелись темными росчерками на фоне когда-то белых стен, вписываясь в паутину черных трещин в штукатурке. Если в прошлый свой приезд Атос старался не смотреть по сторонам, боясь увидеть следы запустения – свидетельство немощи хозяина, то теперь он жадно разглядывал стены, ощущая странный зуд в душе: сожаление и боль об ушедшем близком человеке соседствовали с желанием что-то изменить, действовать. Он отдал себе отчет в этих ощущениях и испугался самого себя, своего желания перемен. Испугался, чтобы тут же ощутить что-то, похожее на ускорившийся ток крови, на предчувствие радости. Неужели? Неужели он еще способен на что-то? Неужто, ему еще хочется двигаться, действовать, что-то менять? Неужели он еще способен жить? И для этого необходима была такая жертва – смерть дяди? Он или был непроходимо глуп, или просто подлец, если так долго закрывал глаза на все, что с ним происходит. Получается, д’Артаньян не зря тормошил его, не зря Тревиль пытался достучаться до его сознания, чтобы хоть что-то изменить в его отношении к жизни. Нужен был вот этот старый, обветшалый дом, чтобы в нем шевельнулась жажда перемен!
Он чуть тронул поводья, и, застоявшийся в ожидании конь тихонько заржал, предвкушая теплое стойло.  «Домой», - негромко скомандовал теперь уже дважды граф, и умное животное, тряхнув головой, рысью направилась к их будущему дому. Гримо, ожидавший неподалеку, с облегчением тронул и своего коня: его все время преследовал страх, что хозяин вернется в Париж, так и не решившись пожить в Бражелоне.
Атоса не ждали: он это понял сразу. Никто не рассчитывал, что он так быстро явится вступить во владение наследством. Гримо пришлось звонить в колокол перед воротами, пока в привратницкой не показалась заспанная физиономия какого-то старика. Продрав глаза, старик узрел всадников, и ему понадобилось еще какое-то время, чтобы узнать в одном из них нового хозяина замка. Только тогда он засуетился, и со скрипом отворил проржавевший замок ворот.  Атос с некоторым раздражением отметил и этот факт: в Бражелоне давно не встречали гостей, не то, чтобы экипажи, повозки с дровами и то бывали в нем не часто. Вся провизия, наверное, умещалась в нескольких корзинах, которые притаскивали из окрестных деревень крестьяне.
Граф и Гримо спешились у крыльца с разбитыми ступенями. Лошадей привратник увел на внутренний двор, где помещалась конюшня, а путешественники поднялись по лестнице, и Гримо, не без усилия, отворил перед хозяином дверь.
И двух недель не прошло со дня смерти прежнего владельца замка, а запустение вступило в свои права. Полы носили отпечатки множества сновавших ног, стены отсырели и деревянные панели местами вздулись. Потолки почернели от копоти, хотя Гримо готов был поклясться, что копоть эта многолетней давности, а в самих комнатах камины не протапливались пару лет. Он, не таясь, осматривался по сторонам, прикидывая, что нужно сделать в доме в первую очередь. 
- Жоржетта, - прозвучало где-то неподалеку, - я в погребе вино поищу, а ты прикинь, что на ужин для господина можно сочинить.
«Кухня рядом», - решил Гримо. – «Пожалуй, я прослежу, что к чему, а то граф уже сейчас сердится, а дальше и вовсе беда будет: вон как хмурится, того и гляди – вспылит всерьез.»
Атос прошел дальше, коридором, который он помнил, которым однажды его провели к умирающему Бражелону. Спальня носила следы поспешной уборки, но приметы прежнего владельца были повсюду: Библия, небрежно сдвинутая на край стола у огромной кровати, немытый стакан, какие-то пузырьки, грудой сваленные в углу на полураскрытом бюро, потертый халат на кресле … Атос подумал, что ему придется спать на этой кровати, и его пробрала дрожь. «Лучше я на пол лягу, чем в эту постель… после него!» - пробормотал он, оттирая капли холодного пота, выступившие на лбу. Спиной он почувствовал – рядом стоит Гримо и, не скрывая облегчения, обернулся к своему слуге, встретил его обеспокоенный взгляд и благодарно улыбнулся: у Гримо был талант появляться в нужный момент.
Гримо отступил в сторону, делая приглашающий жест к двери, и Атос покорно последовал за ним, испытывая невыразимое облегчение: атмосфера спальни давила на него, вызывала подспудное желание больше никогда не показываться в этой комнате: ему повсюду чудился старый граф, и Атос уже начал сомневаться в правильности своего решения об отставке. Но, переступив порог библиотеки, он испытал почти восторг: стоявшая в углу кушетка была приготовлена ко сну, а на низком восточном столике (он потом нашел еще несколько старинных вещиц с Востока), был сервирован легкий, но сытный ужин. В этом был весь Гримо: никаких вопросов, он лучше хозяина знал, что тому нужно на данный момент.
Вино было дивным, и достаточно крепким: Атос не помнил, как закончился этот вечер, и как он оказался в постели – наверное, не без помощи своего верного слуги.
Утро началось с забот: граф, наскоро перехватив завтрак, велел седлать коня. Атос, вспоминая все то, чему его учили, как будущего владетеля и помещика, прежде всего, хотел иметь четкое представление о делах в свалившемся на него графстве. Не без основания, он боялся, что поместье находится в плачевном состоянии. К сожалению, его опасения подтвердились: все было еще хуже, чем он думал. Он объезжал своих арендаторов, встречая повсюду опасливые взгляды и хмурые лица. Его не ждали, его боялись, не зная, что принесет вассалам новый властелин. Женщины с интересом посматривали на графа, зато отцам и мужьям красивый хозяин казался очередной напастью, посланной им злодейкой-судьбой. Впрочем, Атосу не надо было слов: он замечал все: у кого- развалившийся сарай, а у кого – добротные башмаки и кокетливый чепец хозяюшки при том, что она плачется на неурожаи.
Со всем этим народом предстояло налаживать отношения, где-то нужна была его рука, а где-то необходим был дельный помощник. Посматривая на Гримо, который не таил интереса к фермерским хозяйствам, Атос, впервые, подумал, что Гримо проще будет найти общий язык с простым людом хотя бы потому, что он сам родом из деревни. Зачем искать управляющего, когда у него рядом – умный, преданный и расторопный помощник. Немного времени, и Гримо войдет в курс дел. Он грамотный, он безукоризненно честен, а его угрюмость и неразговорчивость в Блуа будут ценить тем более, что он не станет бросать слов на ветер. Разрешив, таким образом, проблему управляющего, Атос почувствовал, что он не одинок в деле восстановления поместья. Поймав взгляд Гримо, он подозвал его, и, совсем уже неожиданно для самого себя, замер на полуслове: и как объявить о своем решении верному человеку? Но слова пришли сами по себе.
- Гримо, с этой минуты ты волен говорить, когда хочешь и о чем хочешь. Ты мне нужен еще больше, чем в Париже, я надеюсь на твою помощь. Положение дел ты сам видишь, одному мне не управиться. Отныне ты – мой управляющий в графстве, и все, что касается хозяйства – в твоем ведении. Об этом я объявлю на сходке арендаторов, которую назначаю на завтра, на два часа пополудни. Постарайся, чтобы это было доведено до сведения всех. Сейчас я вернусь в замок, осмотрю еще и его, потом мы обговорим, что и когда можно будет сделать с домом: там требуется серьезный ремонт, но надо выяснить, найдутся ли для него деньги. Оставайся здесь, поговори с людьми, выясни, что и как. Я рассчитываю на тебя.
И, кивнув ошарашенному Гримо, Атос умчался галопом в замок. Вновь назначенный управляющий с тяжелым вздохом нахлобучил поглубже шляпу, и, подождав, пока хозяин скроется за поворотом, повернул коня назад, к только что покинутым деревням и фермам.
Все прошло как нельзя лучше: народ Гримо принял, хоть и с некоторой настороженностью, признав в нем не только доверенное лицо графа, но и своего, простого человека. Приняли его окончательно и бесповоротно, когда он быстро и справедливо разрешил спор между соседями, сделав это не без юмора и с деревенской смекалкой. После этого найти рабочих для ремонта замка оказалось несложно: людей влекло не только желание заработать, но и повнимательнее рассмотреть важного барина, о котором ходили слухи и сплетни.
Граф, на суету, поднявшуюся вокруг его персоны, внимания не обращал: она его попросту не интересовала. Он занимался домом, понемногу приобретавшем жилой вид, хозяйством, обещавшем неплохие доходы в случае урожая, и чувствовал себя вновь родившимся. Так было до начала весны, когда дела вынудили Атоса отправиться в Амьен, где проживало семейство потомственных нотариусов, издавна ведущих дела его семьи. Именно там находилась гражданская запись о его браке вместе с завещанием самого Атоса. Завещание требовало изменений в связи с его теперешним статусом вдовца и владельца второго графства, но Атос не намеревался явиться в свой родовой замок. Нет, он решительно не был готов к этому, слишком свежи были еще воспоминания о крахе его любви.

Дорога напоминала ему об истории с подвесками королевы. Он был один (Гримо остался следить за домом и делами), и никто не отвлекал его ни беседами, ни вопросами. У самого Амьена он не устоял перед соблазном, и завернул в тот самый трактир, где шесть лет назад учинил великолепный разгром. Но его ждало разочарование: старый хозяин продал свое заведение, а новый все, что мог, перестроил и сменил. И лишь погреб, чья дверь еще напоминала о великолепном ударе одного из друзей лорда Винтера, оставался на своем месте.
Атос любил возвращаться в те места, что были связаны у него с воспоминаниями о друзьях, поэтому, не колеблясь, зашел в трактир, обещая себе не поддаваться тоске по прошлому и не удивляться любым переменам. К его удивлению, зал для посетителей не изменился, даже криво висящий колесный обод под потолком по-прежнему был покрыт несметным количеством прогоревших сальных свечей. Он особенно запомнил этот шедевр лампового искусства, потому что, отбиваясь от наступавших сбиров кардинала, прикидывал, не использовать ли его для перемещения по воздуху от двери, в которой толпились вооруженные люди, к окну, через которое можно было бы подобраться к коновязи.
Тогда воспользоваться таким средством передвижения не привелось, его все же загнали в погреб, где он благополучно просидел две недели, до самого появления д’Артаньяна. Ох, и напился же он тогда!
На этом воспоминании настроение у него сразу упало: куда не поверни, а все сворачивает на старую дорогу. Или это сама земля, леса и поля Пикардии всегда будут кричать ему: «Глупец, болван, мы никогда не дадим тебе забыть о твоем прошлом!»
Но, зайдя в трактир, было бы глупо сразу его покинуть; к тому же Атос проголодался, а до Амьена был еще добрый час пути. Он уселся в углу, откуда ему был виден весь зал: сделал это, скорее, по привычке, чем по какой-то необходимости, но зоркий глаз трактирщика сразу распознал важного гостя.
- Угодно вашей милости, чтобы вам подали завтрак в отдельной комнате? – предложил хозяин, заглядывая в глаза клиенту.
- Оставь, я позавтракаю здесь, - остановил его Атос, которому показалось, что у трактирщика есть какой-то интерес в том, чтобы он оказался в одиночестве. – Или тебе хочется мне особо услужить? – добавил он, чуть поколебавшись.
- Я помню господина, он уже бывал в нашем заведении, - ухмыльнулся трактирщик.
- Вот как? – бывший мушкетер удивился, и не стал скрывать, что он поражен. – Это правда, я уже бывал у вас, но с тех пор немало воды утекло.
- Я вас сразу узнал, господин, вас трудно забыть, к тому же вы у меня на теле оставили знатную зарубку своей шпагой.
- Ну, тут моей вины нет, пришлось обороняться от всей своры, что набросилась на меня, - Атоса начал разбирать смех: былое приключение явилось ему во всей красе в лице этого, пострадавшего от его руки, хозяина. – А куда подевался прежний трактирщик?
- О, господин, он так и не оправился от того погрома, что вы учинили с вашим лакеем. Это место стали обходить десятой дорогой, городские власти ничем нам не помогли, только велели помалкивать. Про прежнего хозяина стали рассказывать, что он уморил в погребе знатного господина. Бедняга кончил тем, что продал мне свой трактир за бесценок и уехал из этих мест.
- А ты возродил это место, и процветаешь, хитрая бестия? – Атос с интересом рассматривал подвижную, еще не успевшую разжиреть, физиономию бывшего слуги, волею случая, и не без его, Атоса, косвенной помощи, заполучившего столь лакомый кусок.
- Грех было бы жаловаться на судьбу, ваша милость. Вас мне сам Бог послал в тот день. Если бы не ваша шутка, прозябать бы мне в слугах всю жизнь!
- Да, воистину, никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь, - задумчиво пробормотал граф. – Кормить ты меня сегодня собираешься? – вспомнил он, зачем пришел в трактир.
- Прошу простить меня, Ваша светлость, заболтался! – бросился на кухню трактирщик. – К вашим услугам вся моя кухня и мой погреб!
- Если его погреб похож на прежний, я, пожалуй, задержусь здесь на пару дней, - пробормотал Атос, прикрывая глаза.

Опущенные веки надежно отрезали его восприятие от окружающей обстановки. Голоса поварят, перекликавшихся с хозяином, стук лошадиных копыт на дворе, звонкое ржание жеребца, петушиный крик и куриное квохтанье в курятнике – все эти звуки доносились до него как сквозь шум водяного колеса, поющего свою бесконечную песенку.
Старый мельник, почтительно наблюдавший, как юный шевалье стоит уже добрых полчаса, уставившись на дно ручья, где быстрое течение шевелило черные листья водорослей и не давало разглядеть силуэты рыб, мечущихся у камней, негромко кашлянул. Шевалье не услышал, или не захотел отвлечься от своего сосредоточенного созерцания. Мельник приблизился почти вплотную, и, не осмеливаясь коснуться мальчика, закашлялся изо всех сил. Шевалье де Ла Фер поднял голову и бросил быстрый взгляд прозрачных, лазурных, как морская волна, глаз.
- Что тебе, папаша Мало? Тебя послали за мной?
- Ваша милость уже давно здесь. Господин граф изволили беспокоиться и велели вас отыскать, - мельник почтительно мял в руках шляпу.
Шевалье тяжело вздохнул: отец требует от него послушания, не хочет, чтобы он уходил из замка один. А его манят леса Ла Фера, глухие, заваленные буреломом, полные дичи, несмотря на непрерывные войны. Ему нравится черный пруд в глубине Лаферского леса, про который рассказывают страшные легенды. Даже сюда, на мельницу дядюшки Мало, отец запретил ему ездить без слуг. Дома его точно ждет взбучка, а Луи и Ренье, его старшие братья, наверняка поднимут его на смех.
- Хорошо, я сейчас приду. Отец кого-то прислал за мной? – мальчик неохотно вернулся к мельнику.
- Их сиятельство сами приехали, - почтительно поклонился Мало, повернувшись в сторону мельница.
При этом известии шевалье де Ла Фер подскочил и со всех ног бросился к дому мельника, что виднелся за водяным колесом.
Он влетел в гостиную комнату, где у стола, на почетном месте, сидел Ангерран де Ла Фер, неспешно попивая вино и медленно наливаясь гневом. Шевалье, разрумянившийся от бега, и старый граф, бледный от досады, встретились взглядом, и сын почуял, что его ноги не держат.
- Ваш конь оседлан и отдохнул, - без предисловий сказал Ла Фер, вставая из-за стола. – Едем.
Сын покорно склонил голову: отец достаточно ясно высказался, а взбучкаего ждет уже в замке: не станет же его сиятельство наказывать сорванца перед вассалом.
Граф молчал всю дорогу, делая вид, что не замечает сына, который едет рядом с ним, и только перед самыми воротами небрежно бросил: «Через час жду вас в зале гербов».
Во дворе они спешились, граф поднялся к себе, а сын, понурив голову, отправился переодеваться: предстать перед отцом в пыльном и, местами, продранном костюме для верховой езды, представлялось ему немыслимым. Ему не впервой было получать выговор от строгого родителя, и каждый раз он чувствовал, что еще немного – и он умрет от стыда: своим поведением он позорил имя дворянина. Но свободолюбивая натура мальчишки каждый раз толкала его на новое приключение.
Граф де Ла Фер давно отметил эту черту младшего сына: слушаться, если только он считал это целесообразным. Дважды ему ничего не надо было объяснять: он никогда не повторял своих ошибок, зато следующее прегрешение обязательно было следствием неуемной любознательности шевалье. Он неутомимо исследовал замок и окрестности, не особо задумываясь, что может стать добычей бандитов, орудовавших по всей границе Пикардии.
«Лучше уж я сам прокачу его по окрестностям, чем он помчится туда в одиночестве», - решил про себя старый вельможа, прохаживаясь по готической зале замка, увешанной старыми семейными гербами и боевыми щитами времен Крестовых походов.
Слуга доложил о приходе шевалье, и Ангерран де Ла Фер поглубже уселся в старинном, времен Франциска Первого, кресле: беседа с упрямцем обещала изрядную нервотрепку. Но, взглянув на расстроенного и пунцового от стыда сына, Ангерран неожиданно изменил свое решение.
- Итак, вы ослушались меня, и, никого не предупредив, отправились на прогулку?
- Я не думал, что поездка на мельницу может быть опасна, - пролепетал сын.
- Вам мало приключения в Куси? – сдвинул брови строгий отец. Я вам неоднократно указывал, насколько опасно забираться в одиночку в окрестности замка.
- Я неплохо стреляю, - вскинул голову шевалье.
- Противник не будет ждать, пока вы возитесь с пистолетами. К тому же, дезертиры не ходят по одному: они давно сбились в банды. Оливье, - неожиданно мягко промолвил старый граф, - нам всем будет больно, если с вами что-то случится.
Мальчик вздрогнул: он благоговел перед отцом, но в глубине души всегда считал, что отец, его, самого младшего из своих детей, любит меньше, чем старших братьев. Ведь Луи и Ренье – первые в очереди на наследование. Им – все внимание графа, все привилегии перворожденных.
- Ваше, сиятельство, клянусь…
- Не клянитесь, дитя мое. Ваш возраст коварен непредсказуемыми желаниями, а я не хотел бы, чтобы вы утратили лучшие черты своего характера. Но есть вещи, о которых вы обязаны думать, и люди, о счастье которых вы обязаны заботиться: это ваши близкие. Я догадываюсь, что еще вам бы хотелось увидеть, но мы съездим туда вместе, и с добрым отрядом слуг. Завтра с утра будьте готовы к поездке. Вам, кроме шпаги, понадобятся и пистолеты. – И, увидев, как изумленно уставился на него сын, улыбнулся, - Я не хотел бы, чтобы это стало реальным боем, но захватывающее приключение я вам гарантирую.
Шевалье вышел от отца на заплетающихся ногах: отец не только не отругал его, он еще и лично возглавит поездку, которая обещает быть захватывающей!
В глубине Лаферского леса было место, которое местные жители старательно обходили. Огромный пруд, с крутыми берегами, поросшими ивняком и осокой, с холодными ключами, бившими в самых непредсказуемых местах, густо заросший кувшинками и лилиями, он манил и отпугивал темными водами летом, а зимой мог бы служить отличным катком для ребятишек и взрослых, если бы не дурная, и вполне заслуженная слава, которой он был обязан немалому количеству трагических и таинственных историй.
Оливье, наслушавшись этих сказок, горел желанием побывать на его берегах, не подозревая, что окрестности пруда давно облюбовали волки и мародеры. Поэтому он очень удивился, когда отец приказал ему оседлать одного из самых быстрых жеребцов в конюшне, на которого сын садился не более двух раз, и держаться в центре отряда. «Заодно и проверим, как мальчик поведет себя в случае опасности. Куси – это еще не показатель», - решил про себя Ла Фер.
Отряд выглядел достаточно внушительно: слуги, старые солдаты, не раз сопровождавшие графа в походах, были вооружены палашами и карабинами, граф с сыном, кроме шпаг, имели еще и по два пистолета в седельных сумках. Оливье, не по летам сильный и гармонично развитый паренек, свободно управлялся с взрослыми пистолетами, а шпага его, хоть и была тяжеловата для двенадцатилетнего мальчика, но в самый раз подходила для его тренированной руки. Он был подготовлен к войне и его, хоть сегодня, можно было отправлять в оруженосцы к кому-нибудь из знатных военачальников, но Ангерран медлил: что-то подсказывало ему, что сына еще можно придержать в коллеже. Но посмотреть, на что он годен, не мешало бы, прежде чем выпускать его во взрослую жизнь. А Ангерран де Ла Фер с некоторых пор подумывал о совсем другой службе для сына: открылась вакансия на английском флоте и совсем недурственно было бы для Оливье стать морским офицером; граф все же лелеял надежду, что в ближайшие годы Франция обзаведется собственным, серьезным флотом. Вот тогда для юного офицера откроются блестящие перспективы.
Будущая надежда французского флота хмурил тонкие брови, бросая на отца осторожные взгляды: они ехали не спеша, внимательно поглядывая по сторонам. Когда за широким поворотом показался огромный, мрачный пруд, Ангерран остановил коня и сделал знак сыну спешиться. Поводья кинули слугам, и отец с сыном остановились у старого, наполовину прогнившего дуба.
- Вот здесь, как рассказывали, и нашли тело, - без всякого предисловия заговорил граф о том, что непонятно с кем и когда случилось. – Волки наполовину объели его, но узнать погибшего сумели.
- Кто это был? – спросил сын, не подавая вида, что его поразили эти слова.
- Это был итальянец из свиты герцога Анжуйского, его звали Орильи, - ответил граф, пристально глядя на сына.
- Я слышал об этой мрачной истории, - неохотно сознался Оливье.
- Ваш дед рассказывал мне об этом неоднократно, когда мы бывали у этого пруда. Он знавал Орильи.
- А графа де Бюсси он тоже знал? – с замиранием сердца спросил мальчик.
- Графа знал и я, когда был приблизительно в вашем возрасте: я тогда был в пажах у герцога Майенского. К счастью, совсем недолго: ваш дед воспротивился моему пребыванию при дворе.
- Я бы тоже не хотел жить при дворе, - неожиданно заявил шевалье, своим ответом заставив отца внимательно взглянуть на сына.
- Вот как! А я считал, что посещения королевского дворца, где служит ваша матушка, как раз и привлекают вас, молодой человек.
Молодой человек мотнул головой, выражая свое несогласие, потом неохотно пояснил, взвешивая каждое слово: «Мне не нравятся ложь и нравы двора. Я не сумел бы быть в хороших отношениях со многими из придворных кавалеров. Матушка поняла это и предпочитает теперь, чтобы я навещал ее в нашем доме, а не в Лувре.»
- Пора вам изменить образ жизни, сын мой! – многозначительно промолвил граф. – Я подумываю о карьере морского офицера для вас. К сожалению, а может быть и к счастью, вам придется начинать ее в Англии: у нас сложно найти для этого хорошее место, где вас обучат всему, что положено знать моряку. Остается выяснить, не подвержены ли вы морской болезни, - с добродушным смешком закончил он.
- Это не должно никого беспокоить, кроме меня, - густо покраснев, ответил шевалье. – Если и подвержен, то это никак не отразится на моем поведении, и не помешает мне в глазах окружающих исполнять свои обязанности, - твердо добавил он. – Но, граф де Бюсси, сударь? Что бы вы могли мне поведать об этом рыцаре? – глаза у шевалье горели. – Я слышал, что конец его был трагичен.
- Ужасен. Он погиб, потому что посмел полюбить замужнюю даму. Его выследил супруг этой дамы, напустил на него свору наемных убийц, Бюсси не смог отбиться и погиб, выпрыгнув из окна и напоровшись на острия чугунной ограды под домом. Там его и добили. Это был один из красивейших вельмож королевства, человек безмерно храбрый, честный и образованный. Не многие могли с ним соперничать в то время. Молодые люди в царствование Генриха Третьего увлекались поэзией: граф де Бюсси писал прекрасные стихи.
- Но какая связь между Лаферским лесом и графом де Бюсси? – поразился шевалье де Ла Фер.
- Поговаривали, что выследить влюбленных удалось этому Орильи, чей труп потом объели волки. Возможно, смерть его была местью за гибель графа.
- А кому нужно было мстить? – удивился мальчик.
- Сын мой, всегда найдется такой человек, который, возомнив себя орудием Высшего суда, исполнит земной приговор, которого преступник когда-то сумел избежать. Простит ли Господь такого палача – не нам, людям, судить.

В тот день им повезло: они никого не встретили, и только после отъезда шевалье в Берри, к бабке, Ангеррану и его солдатам пришлось взять на себя очистку леса от всякой двуногой нечисти. Но об этом Оливье узнал только годы спустя.
А сейчас он стоял у того самого дуба неподалеку от пруда, устремив невидящий взгляд куда-то поверх его черных вод. В ушах все еще звучали слова отца о правосудии, и он внутренне содрогался, сопоставляя сказанное графом с тем, что случилось с ним, с графом де Ла Фер, ставшим по собственной воле мушкетером Атосом. Он понимал, что дальше этого дуба, этого пруда он не сделает ни шага. После всего, что произошло, дорога домой для него закрыта. Хорошо, что отсюда он не может видеть даже крыши родного дома: это было бы для него слишком тяжело: видеть дом и не сметь перешагнуть его порог. Ностальгия по прошлому не должна мешать его будущему.