— Предала? — повторил он, вопросительно глядя на Сашу: как предала? в чём? значит, всё-таки с Костей?...
Застыл на несколько секунд с этими вопросами на лице, сделавшись похожим на обелиск в центре Архангельска: мужик с оленем, памятник первопроходцам Севера. Такое же выражение сосредоточенного раздумья на каменном лице: дошёл до конца карты, земля закончилась, куда теперь? Неофициальное название скульптуры было «Пока муж в командировке», потому что с определенного ракурса ветвистые оленьи рога казались растущими прямо из головы сурового северянина.
И душу Саши снова накрыла полярная ночь. «Да при чём тут Костя?!» — чуть было не выкрикнула она с новой волной острого раздражения. Тут же вырос и набрал силу образ Кости, двоящийся, как переливной календарик: вот он ни в чём не отказывающий себе господин в дорогом сером пальто, а вот студент Института специальных технологий, неловкий и местами прыщавый, который дрожит от вожделения к студентке Сашке.
«А это весёлая птица синица, которая часто ворует пшеницу...» — «с тех пор всё тянутся передо мной кривые глухие окольные тропы».
И ещё в «Транквилиуме» тоже: юная Светлана замужем за сорокалетним уравновешенным и очень скучным джентльменом Сайрусом, три года брака, детей нет, потом появляется ещё более юный Глеб, у Светланы напрочь сносит крышу, бегство от мужа, безумное влечение, круглосуточный секс... После серии головокружительных приключений, которым не позавидуешь, и родов, которым позавидуешь ещё менее, Светлана возвращается под крыло надёжного джентльмена с глубочайшим недоумением: что же такое любовь — то или это? Там гормональное требование размножения sine qua non, автоматическая программа, здесь — комфорт самки, выгрызающей блага для детёныша с помощью лицемерия, автоматическая программа.
Саша помотала головой. Конец книги ей помнился смутно. Кажется, Глеб был из рода атлантов со сверхспособностями — тех самых дерзких и могучих нефилимов, потомков падших ангелов и дочерей Каина, которых смыло Великим потопом. Да не полностью, видать, смыло, по версии автора. В то время как Ной строил ковчег, нефилимское семя смекнуло, что тоже нужно шевелиться, и затеяло свою грандиозную стройку — параллельный мир, где время течёт медленно, а пространство позволяет проникать на Землю. Даже когда потоп добрался, наконец, и до Транквилиума, ничего не кончилось: на последней странице сын Глеба Билли, паренёк лет пятнадцати, распускал хвост перед своей девочкой-ровесницей, которая, понятное дело, даже не догадывалась о смертоносности его очарования, да и сам мальчик о нём не догадывался, думал о себе, как об обыкновенном человеке… В общем, отвратительная пародия на мысль блаженного Августина: «Душа моя Бога восхотела, и пока его не найдёт, не успокоится». Души всех женщин, прилеплявшихся к нефилимам, поражались безумием. Саша помнила, что, закрыв эту интересную и динамичную книгу, она испытала горечь и разочарование: ну зачем же такой ужасный конец, ужас без конца!
Наконец Мишка вышел из ступора и улыбнулся Саше. Его улыбка, даже без слов, сверкнула, как тот самый обоюдоострый меч уст и пробила ярким лучом графитовый свод замкнутого пространства с чёрным городом. Были и слова, только неслышные, проникшие прямо в сердце: «Солнышко, говори, не бойся! Может, это просто твой застарелый перфекционизм, а проблемы-то никакой нет? А если даже есть, мы сейчас её вместе спокойно решим».
Саше вдруг стало мучительно жалко Мишку. Как того красного пёсика с клетчатой спинкой из мультфильма «Варежка», верного друга, который лидировал на соревновании, но на обратном пути зацепился за гвоздь вязаной петелькой своего тела, и плоды его находчивости и настойчивости достались совсем другому, а девочка легко забыла порвавшуюся игрушку.
Как у Шефнера: «И девушка сперва о нём забыла, потом состарилась и умерла».
— Я узнала, что беременна, и очень испугалась, — сказала Саша, подавляя новый приступ паники резким вдохом и зевком и отворачиваясь к спинке дивана. Рисунок на покрывале напоминал то ли райское дерево одновременно с цветами и плодами, то ли модель инопланетного мозга. — Боли испугалась, проблем со здоровьем, и что меня разнесёт, как корову, а главное, что сломается моя жизнь. Что мне придётся жить чужой растительной жизнью, обслуживать какого-то... совершенно постороннего человека, выпадать из профессии... Тогда я начала горячо молиться, чтобы Господь меня избавил, пронёс чашу мимо. И видишь, пронёс. В первые пять минут была эйфория: я свободна, ты ничего не узнаешь, не расстроишься зря, не будешь подозревать меня в измене. А потом началась такая депрессия... Я прекрасно понимаю, что это гормональное, и пройдёт, но... Я чувствую, что ничего больше не могу. И не смогу. Я разбита, как чашка. Дзинь — и нет меня.
Она повернулась к нему лицом. Он слушал, никак не выражая эмоции. Молчал.
— Наверное, нам придётся расстаться, — вздохнула она, обессиленная. — Миша, я просто не представляю, как из этого можно выбраться. Ты делаешь карьеру — честь тебе и хвала, но я тоже хочу жить, понимаешь? Когда Валька был маленьким, у него хоть мама была, которая им тоже занималась. А у меня никого. Ты пару недель покрутишь хвостом, и опять куда-нибудь умотаешь. А мне памперсы и вопли? Мы так не договаривались.
— Так уже ведь не будет ничего, — отозвался он. — Никаких воплей.
Саша закрыла глаза. Снова темнота сотого фрагмента, только сейчас она была красной, потому что через веки просвечивал свет от маленьких лампочек на потолке. Красная с петлями, как вязаное полотно распластанной Варежки, потерявшей форму и мужской род, с распустившейся длинной ниткой, безвольно лежащей у тарелочки с молоком. Напрасно девочка гладит старую порванную варежку в надежде, что её верный друг воскреснет.
Всё безнадёжно. Такой мир. Как у Воннегута: такие дела.
— А как мне всё это забыть? — с болью проговорила Саша. — Что меня выскоблили, как сковородку? Что меня тошнит от твоего запаха, и я думаю только о том, чтобы лечь и умереть! Я понимаю, ты ни в чём не виноват, но мне от этого не легче. Теперь мы не вместе, и никогда больше не будем вместе. Я никогда не смогу любить тебя так, как раньше. Ничего уже не будет по-прежнему.
— Ты же только что сказала, что это гормональное и пройдёт…
— Как тебе легко говорить! А я не знаю, возможно ли вообще мне снова стать собой, а не тупить, глядя в одну точку! Я вижу изнутри, как разваливается моя голова! Но тебе-то что — ты здоров, как медведь! Миша, уходи, а? Я не хочу тебя видеть. Совсем. Никогда. Уходи, очень тебя прошу.
— Алька, это пройдёт, — сказал он.  — Всю жизнь перфекционировать по всем азимутам невозможно. Где-то что-то да прорвётся. Ну и что? Надо вставать и идти дальше. Ты же сильный умный человек, ты всё сможешь.
— То есть уходить ты не хочешь? — перебила она ледяным тоном. — И тебя устраивает время от времени просто приходить сюда в комфорт, чтобы досыта наесться и лечь спать, повернувшись ко мне спиной?
Михаил сказал после паузы.
— Саша, тебе надо выговориться. Хватит золотых монет от невысказанных слов. Скажи, твоё любимое дело, твой Главный Полдень, — это библейские переводы, я правильно понимаю? Но, согласись, есть мысли и образы настолько…м-м… высокого градуса, что и мозги, и всё тело не у каждого может выдержать. И твоя прекрасная память, и дар языков, безусловно, Божий дар, но им нужно правильно и… и с умом пользоваться, — он осторожно прикоснулся к коркам ссадин на её руках, лежавших поверх пледа. — Твоя душа чрезвычайно тонка, и тело тоже. Немощный сосуд. Есть опасность, и ты сама её чувствуешь, что токи таких сверхчеловеческих энергий просто расплавят твою… м-м… проводку. А она явно нужна для чего-то гораздо более лёгкого и прозрачного. И может быть, даже не для этой жизни, а для вечности. Надо бы её поберечь.
Она услышала его вздох, но так и осталась в красной темноте, с закрытыми глазами. Выдавила из себя через силу:
— Я не лезу ни в какие высокие смыслы. Я всего лишь консультирую комиссию по переводу. По благословению. И пусть мой сосуд немощный, но как раз женский мозг — прирождённый филолог и коммуникатор. Да к тому же, по большому счёту, в деле Откровения нет ни мужского, ни женского пола, но всё и во всём Христос. Во Христе все едины.
— Во Христе — безусловно, — услышала она. — Но разве это во Христе ты возмутилась самим фактом жизни нашего ребёнка? «Разве по советским законам ты ее покупал? А разве по советским законам ты ее воровал?» Извини, Аль, но, по-моему, это совсем не во Христе, а в полном от Него отъединении. И вот ещё над чем подумай: если мы расстанемся, ты никогда не сможешь работать в Библейской комиссии. Ты будешь разведённой женой, и тебя просто не допустят к такой работе.
Саша замерла. Красное и чёрное. Вот, значит, что хотел сказать Стендаль этим загадочным названием. Наполеоновские планы — это красное и чёрное. Пустота и тишина. Тупик.
Да, он прав, конечно. Она могла заниматься любимым делом только в любви. Проникать в высокие смыслы, в горние идеи. А сейчас, разлюбив, оставшись одна в своей красно-чёрной самости, как тот одарённый властолюбец Жюльен Сорель, просто будет смотреть в китайскую грамоту, как в афишу коза.
Коза.
Саша с трудом подняла тяжёлые веки. Масштаб катастрофы теперь не оставлял сомнений: она провалилась. Как в Торпе. И бежать некуда.
А он продолжал вбивать гвозди жестоких смыслов в её бедную душу:
— А помнишь, был праведник, который до того считал себя угодником Божьим, что когда к нему прилетела огненная колесница с ангелами, он подумал, что заслужил быть взятым живым на небо, и даже ногу поставил на подножку этой колымаги. К счастью, вовремя спохватился. Отказал своему воображению считать себя лучше других. А то были никакие не ангелы, а самые настоящие бесы.
— Да, помню, — проговорила Саша. Красное и чёрное. — Симеон Столпник. По-твоему, я превозносилась? Над кем?
Он не ответил.
— Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду — я одна, — едва дыша, сказала Саша, чувствуя вкус той самой ягоды на губах.
В Третьяковке есть картина Врубеля «Демон поверженный», тот самый демон, который свёл художника с ума. Когда она работала экскурсоводом, всегда обращала внимание на безумный глаз бывшего ангела и говорила: «Обратите внимание, насколько мастерски художник передал буквально физическое ощущение библейской катастрофы. Мгновение назад это было первое из существ во всех мирах, видимых и невидимых. Первый после Бога. А сейчас — ничто. По легенде, враг рода человеческого сам позировал бедному Михаилу Врубелю, и недорого, по мнению злого духа, попросил: жизнь ребёнка и разум».
— Почему ты считаешь, что и горьку ягоду мы бы не могли рвать вместе? Может, тогда бы она не была такой горькой? Почему ты мне не сказала?
— Как бы я до тебя дозвонилась?
— Валя же дозвонился!
— Небось, сказал, что я при смерти...
— Но дозвонился же!
— И что бы я сказала? «Миша, я беременна, я в шоке, и всю голову сломала, как же избавиться от этой дряни, которая в меня пролезла и паразитирует внутри?»
— Ну, хотя бы так.
Она мельком взглянула на него и отвела глаза.
— Да, я вхожу в тот процент женщин, у которых совершенно нет материнского инстинкта. Это значит, что меня нужно забить ногами и сжечь на костре?
— Да при чём тут костёр? Сказать-то можно было?
Она промолчала.
— Солнышко, тебя саму разве не настораживает ситуация? Говорить с Богом, разумеется, можно абсолютно обо всём, открывать даже самые мерзостные нарывы на сердце, как лучшему Врачу... Но приписывать Ему авторство убийства ребёнка с помощью вдрызг пьяного мажора — это как-то… кощунственно, ты не находишь? Отец Небесный утешил бы и тебя, и меня каким-то другим способом, как ты думаешь? Например, всплеском гормонов, как раз пробуждающих материнский инстинкт.
— Допустим, — вздохнула Саша после паузы. — Мою золотую стрелу молитвы перехватил кто-то другой, и она не долетела до уха Бога. Она ушла в совсем другое ухо.
— И была не золотая.
— Колчедановая, — безжизненно подтвердила Саша. — Из «золота дураков». Как я сама. Я была как та старуха, которая хотела иметь государыню рыбку на посылках. Да. Действительно, как Симеон Столпник с этой колесницей. Я на неё поднялась — и, видишь, разбилась насмерть. Не по Сеньке шапка.
— Нет, Аленькая, ты не разбилась. Он спас тебя. Наш ребёнок. Открыл пропасть, у края которой ты стоишь. Помнишь, как у Лазарчука в «Кесаревне Отраде» твоя тёзка видела пропасти в полу в больнице, и тех, кто туда падал? А потом эти люди умирали наяву.
— Да, помню. Александра Грязнова. Фамилия сейчас самая для меня подходящая.
— А помнишь, как Аира ударил себя в сердце, чтобы убедиться в своей неуязвимости? Теперь я понимаю, какая это была преступная глупость с его стороны, и как у Альбы заболело сердце в ответ. Он ведь тоже решил только за себя, а о ней даже не подумал. Прости меня.
Удивительное дело, но ей стало легче. Она мельком вспомнила, как её маленькая проекция вытерпела этот удар. Или не вытерпела? Просто у неё раскрылись глаза, и она поняла, какому самовлюблённому эгоисту отдалась. Да ладно, когда это было... и было ли вообще где-то, кроме её больного воображения? «Сама, дура, виновата» — вот что в таких случаях всегда говорят умные люди влюблённым дурочкам, вроде этой Альбы.
Но его прикосновения к её подранным рукам были неожиданно приятны. Заживающие раны чесались, а тактильный контакт сбивал чесоточные позывы.
— Солнышко, ты меня слышишь?
— Слышу.
— Простишь меня?
— За что? Я же первая тебя совратила, — всё так же безучастно ответила Саша. Как Марья-искусница: «что воля, что неволя — всё равно...»
— Если у Симеона Столпника получилось очиститься от гордыни, то и у тебя получится.
— Как? До конца дней стоять на одной ноге на кухне? Ползать по дому с тряпкой? Считать тебя скотиной, но ложиться в постель из чувства долга?
— Возьми самоотвод в комиссии. Подготовь студентов, которые смогут продолжить твоё дело. Господь просит тебя проявить смирение и принять Его волю — наверное, это не просто так. Это для нашего спасения, правда? В любом случае, если бы у нас был ребёнок, тебе пришлось бы выключиться из работы, как минимум, года на два...
У неё вдруг возникла безумная надежда восстановиться и как профессионал-переводчик, и как человек перед Богом:
— Миша, а что если нам с тобой вдвоём уйти в монастырь? Вот сейчас, когда я мылась в ванной, у меня даже промелькнуло видение, что ты такой седой старец, как Иов Почаевский. Тогда я, наверное, снова смогу работать в Библейской комиссии. Заниматься любимым делом. Или тебе слабо?
Он задумался, потёр подбородок. Наконец, родил мысль:
— Аленькая, честно говоря, я сомневаюсь, что ты можешь идти монашеским путём. Скажу больше: зная тебя... Нет, тебе это будет категорически невозможно. Ты не сможешь хранить целомудрие вне брака.
— Я не смогу?!
— Да, ты. Помнишь, что такое проекция в психологии? Я бы не сказал, что Альба на Баунти — это проекция женщины, созданной для монашеского подвига. Скорее, наоборот: альтер эго девочки, которая не может дождаться, когда же найдётся сердце, которое её полюбит, и руки, которые её согреют.
Саша возмутилась:
— Ты, что, хочешь побольнее меня ударить? Хочешь сказать, что я просто развратная дрянь? Копия своих папочки и мамочки?
— Я хочу сказать, что без телесного общения с мужем тебе будет очень трудно удерживать свой ум трезвым. Свет твоей души обратится в адский огонь, твой ум, как карета Золушки, — в тыкву, а душа начнёт искать услаждения в самых диких фантазиях и заболеет уже безнадёжно. Аленькая, подумай: девочка, которая вытеснила все желания своего тела, уже стоит на столпе на одной ноге и, честно говоря, её положение очень шаткое. Чтобы разрешить себе любовь, ты каждый раз предлагаешь мне сначала свою проекцию, маленькую Альбу, набоковскую Аннабель Ли. Которая до такой степени недоласкана в детстве, что сама отдаётся любимому, едва её тело становится на это способным. А когда эта юная женщина чувствует, что сама станет матерью, она убивает дитя. Ведь ребёнка любить невозможно, её же не любили, она была помехой, не нужной никому. Лишняя деталь. Грозная мать, которая вынуждает Альбу сделать аборт, — это твой собственный страх ненужности. Минус любовь, минус бесконечность.
У Саши в голове будто сверхновая взорвалась.
— Замолчи! — заорала она и вскочила с дивана. — Убирайся! Убирайся из моей жизни! Ненавижу тебя! Ты… ты… Да лучше бы я навсегда осталась в Торпе!
Кажется, это у Агаты Кристи, в детективе «Убить легко», была сумасшедшая старуха, в своей болезни не только дьявольски умная, но и физически сильная, как гадаринский бесноватый. Хотя после первого семестра в Торпе Сашке, кажется, удалось убить четырёх человек, напавших на дядьку с портфелем в тёмном переулке… но там она чувствовала себя защитницей справедливости… или это было в бреду? А здесь, без Торпы, она оказалась всего лишь бедной помешанной во вспышке буйства, к тому же в состоянии слабости от недавней кровопотери.
Да, она набросилась на него изо всех сил, но тех «всех сил» ей хватило секунд на семь-восемь отчаянной борьбы.
— Аленькая, — сказал он, переводя дух. Нависая над ней, брошенной на диван, — вот никогда бы в жизни не подумал, что мои подростковые мечты о сфинксихе могут сбыться в такой… м-м… экзотической форме. Я тебя победил, или ты и дальше будешь царапаться и кусаться? Меня всегда поражала твоя непредсказуемость. И тот твой вопрос «когда же мы уже будем любить друг друга, как взрослые?» Это прям «скажите, пожалуйста, как пройти в библиотеку?» в три часа ночи, правда? «И о гроб невесты милой он ударился всей силой».
Удивительное дело, эти слова — золотая стрела! — войдя в её уши, пробежали такими волшебными искрами у неё внутри, что Саша тихонько ахнула. Реальность полностью преобразилась, в секунду, в долю секунды. Как в югославском мультике «Чудесный лес» про злого диктатора-кактуса, который под влиянием доброго волшебства вдруг расцвёл.
— Миша, — пробормотала Саша, чувствуя, что её халат распахнут, его дыхание ощущается её кожей как неизъяснимо родное, и со стороны наверняка можно увидеть определённое сходство со сфинксом и Эдипом, если знаменитую картину перевернуть на сорок пять градусов влево. — Я действительно такая, как ты сказал? Лишняя деталь? «Ты просто лишняя деталь, тебя и выбросить не жаль», да?
— Солнышко, ты… Ты моё сердце. Ну, прости меня, что я тогда ударил в него ножом. Ты… столько вынесла от меня... Пожалуйста, прости!
— А помнишь книгу «Серебряные коньки»? Там был сумасшедший отец с опухолью в голове? И когда опухоль удалили, он пришёл в себя… а всё вокруг поменялось. Я сейчас очень страшная? Зелёная пупырчатая жаба, да?
— Ты самая прекрасная и самая чудесная, моя любимая и единственная жена. Солнышко, скажи, тебе и вправду лучше? У тебя такие прекрасные, такие ясные глаза…
— Да. Да, правда. Мне лучше. Ты… Плюшевый мой, ты в который раз меня спасаешь. Господи, но я же и вправду сумасшедшая! Меня же надо изолировать от общества! Я же чуть тебя не убила!
— Да? — усмехнулся он. — Точно? Я даже как-то не заметил…
И разжав руки на её запястьях, сделал движение, чтобы встать, но она обняла его за плечи и уложила рядом с собой. На одной половине неразложенного дивана им было тесно, но в этой тесноте было своё очарование, которым они любили пользоваться.
— Или, знаешь, всё-таки встань, пожалуйста, и выключи свет. Хочу, чтобы ты не видел меня такой страшной.
— Аленькая, когда я был в госпитале, ты же от меня не отворачивалась?
— Так то ты, а то я! Я хочу быть красивой Дюймовочкой, которую обож-ж-ж-жает ж-ж-ж-жук дж-ж-ж-ж-жентльмен, который ж-ж-ж… Ж-ж-ж?
— Ж-ж-ж, — сказал он, встал и выключил свет. И снова лёг рядом с ней.
Тут Саша уже дала себе волю: и целовалась с ним, постанывая, как в гостинице «Две звезды», и тёрлась об него всеми своими невидимыми синяками и ссадинами, и шептала, какие у него ласковые руки, лапы медвежьи, плюшевые, и как она по нему соскучилась… А любит его — безумно!
А главное, лопнул этот жуткий нарыв и вытекла чёрная графитовая кровь. Издохло проклятое чудовище, как князь Верейский!
— Ты будешь говорить, — прошептала она ему прямо в ухо, — что я уж-ж-жасно развратная девчонка, неудовлетворённая проекция и ненасытная сфинксиха, но ты же понимаешь, что меня надо ласкать, как недоласканную Альбу? Помнишь, как Альба просила?…
— «Альба сама просила?» — ввернул он фразу из «Кавказской пленницы», приспособленную для их семейной жизни.
— Да. Просила её похитить и любить в спальном мешке. Мне одно непонятно: почему все наши ссоры кончаются одинаково, в твоей любимой позе?
— В моей любимой?
— Ага, как в «Возвращении блудного попугая», да? «Я? А что я? Это ему не слышно!»
— А как надо? «Да ты только скажи, боярин, а мы переймём!»
— Так и надо. Только осторожно, хорошо?
— Я осторожно.
…
— Миша, но ты и вправду меня простил?
— Аль, ну, ты в следующий раз всё-таки не молчи, если дело касается нас обоих, хорошо? А то помнишь, была тоже одна такая: вместо того, чтобы посоветоваться с мужем, села на яблочную диету.
— А что, если нам действительно съездить в Ялту?
— Конечно!
— Подожди, ну куда ты уже подорвался?
— Но мы же можем успеть на ночной поезд!
— Миша, да лежи ты! Это надо же собраться, чемодан вытащить, вещи уложить… И вообще, куда мне ехать в таком виде? Я еле ковыляю... По горам этим твоим ялтинским, улица Подъёмная, улица Скальная, Видовой переулок…
— Скальная — это в Гурзуфе.
— Всё равно высоко.
— Я буду носить тебя на руках.
— А если мы уедем... а Валька начнёт девок водить?
— Да с какой стати, Аленькая? Кого водить? У него есть Катя, в которую он влюбился просто до смерти.
— Ещё не хватало! Пусть школу закончат.
— А ты, — он сделал жест комсомольца с известного плаката, и её глаза уже хорошо видели в темноте, чтобы уловить его, — помнишь лето-95 в Ялте?
— Мишка, мы с тобой были венчанными мужем и женой. А они кто? Пусть воздыхают.
— Они тоже. Правда, ещё не венчанные, но я их благословил. Как отец. Да любите друг друга.
— Миш, ты, что, с ума сошёл?! Они же дети! А если её дед…
— Я поговорил с её дедом по матери. Он тот ещё… Ладно, не судите, да не судимы будете. Мы договорились, что Катя скажет своим дипломатическим родственникам, что ушла к нему нянчить мелкого дядьку. Он позвонил её второму деду, который в Администрации, и сказал, что забирает её к себе, потому что когда девочка в таком возрасте живёт одна в трёхкомнатной квартире, это чревато.
— А на самом деле они будут жить у нас?!
— Снимем им однушку. Мы, Ольга Владимировна и Катин театральный дед.
— Господи, Миша… А мама знает?
— Ольга Владимировна в своём непредсказуемом репертуаре. Счастлива.
— Счастлива?!
— Да, представь себе. Говорит: «Вот это Валька воткнулся! Если даже через пару месяцев разбегутся, через двадцать лет будут вспоминать первую любовь, и она его куда-нибудь продвинет».
— Да, у мамы всегда была идея фикс сделать себе счастье через постель, — пробормотала Саша растерянно. — Фу, Миша, ну так же нельзя!
— Господь с тобой, Алька, почему нельзя? В старину родители как раз и старались молодых поскорее поженить, чтобы всю свою любовь они изливали друг на друга, а не сквернодействовали по клоакам. По ночным клубам всяким и прочим мерзким притонам.
— Так то в старину!
— А ты знаешь, что всё новое — это хорошо забытое старое? Если они готовы быть мужем и женой, пусть и живут вместе, как муж и жена.
— Миша, ну какие они муж и жена — шестнадцатилетние дети! И сколько же они встречались, скажи на милость? Две недели? Месяц?
— Алька, а мы с тобой сколько встречались?
— Целую вечность!
— А по-моему, если бы не Ольга Владимировна, ты дала бы мне в первый же день нашего знакомства.
— Ой-ой-ой, какие слова, какой текст!
— Аль, ну, правда, оба они уже достаточно пережили, чтобы понять, что любовь — это самое главное в жизни, и беречь её нужно, как зеницу ока.
— Да какая у них может быть любовь в таком возрасте? Вон у меня студенты... инфантилизм запредельный, а тут школьники!
— Да такая же, как у нас с тобой. Как у всех людей. В сердце и на небесах.
— А если она забеременеет? Или уже?
— Алька, если ты мне даже про себя не сказала, то откуда я про неё-то могу знать? По-моему, она очень хорошая умная девочка. Домашняя такая, и рукодельница. Валька ещё сам не понимает, как ему повезло. Пока ты была в больнице, она нам готовила, порядок помогала наводить. Ты бы с ней поговорила, как мама, как старшая сестра…
— Мишка, ты что, смеёшься? Я совершенно не умею предохраняться.
— Да я не это имел в виду! Просто поговори с ней… ну, не знаю, подари футболку из Японии, поболтай о своих парфюмах… И скажи мне, наконец, мы едем в Ялту или нет?
— Я ещё не решила.
— Так давай, решай уже!
Но тут дверь загремела, затренькали ключи, и в прихожей послышались голоса.
Валя и Катя.
— Ау, археологи! — звонко зазвучал голос Вальки. Совсем не похожий на ялтинского хлыща Валентина. — Предки, вы дома?
— Ненавижу слово «предки», — шепнула Михаилу на ухо голая Саша и плотнее забралась под плед. — Ну, какие мы им предки? Чувствую себя динозавром!
— Дома! — зычно отозвался хозяин. — «Я занят, перезвоните попозже!»
— Хозяин тайги, — снова шепнула счастливая Саша, девочка в царапинах и зелёнке.
— Да какая-то у нас Сибирь уж больно миниатюрная, — усмехнулся Михаил. — Зато сфинкс — в точности, как в Греции!
— Батя, а чем это ты занят? — крикнул через дверь ехидна Валька, и профессионально чуткому уху Саши было слышно не только, как Катя рассмеялась, но и как поцеловала своего суженого, наверняка ряженого в драные джинсы, хотя Саша просила его идти против толпы, как и подобает художнику, и не ходить с голыми ногами без носков по такой погоде. — Сашхен, и ты дома? Поздравить с выпиской можно?
— Да-да, — крикнула она Вальке, — я уже дома! Сейчас надену маску Фантомаса и выйду!
А на Мишку шикнула:
— Ну, хватит. Вон, давай, встречай гостей. Сам заварил кашу, сам и расхлёбывай!
Михаил потянулся, вылез из-под пледа, включил свет, снова потянулся (на этот раз уже красуясь перед Сашей, она это с удовольствием отметила) — и тут же быстро задвигался, одеваясь.
— А это что?
Он наклонился и поднял с пола школьный листочек её неотправленного письма.
— Из Пушкина выпало, — сказала Саша, кутаясь в плед. Если бы на неё не напал зверский голод, она бы предпочитала и дальше валяться на диване, плавно переведя это валяние в приятный ночной сон — дома, а не на больничной подушке.
А там на кухне Валька уже гремел кастрюлями, она слышала.
Но и голодное завывание в желудке, и слабость не помешали ей насладиться выражением Мишкиного лица, пока он читал её стихи в прозе.
— Это с выпускного класса в Пушкине лежало, что ли?
— Да. Уже не помню, почему не дописала и не отправила. Наверное, сунула в книгу, а потом забыла куда, и написала тебе новое.
— Я его буду с собой носить. В левом кармане. А я же тоже... Вот.
Он подал ей маленький листочек, размера фантика от конфеты, на котором было написано стихотворение с названием «Клинический бред». Почерк у Мишки был так себе, красотой не блистал, но разборчивый. Саша так живо вспомнила то время, когда целовала листы, написанные его рукой...
[indent]
Тебя, мою бесстыже-сладкую,
Не променяю на баллон кислорода,
На рассвет под фиговой пальмою,
Ни на суперменскую силищу.
[indent]
Так и буду торчать на грядке я
Позабытым сухим корнеплодом
И встречу холодную смерть свою
В мечтах о тёплом хранилище.
[indent]
— Это я сам написал! — похвастался Михаил. — Стихи!
— Грандиозно...
— Что — скажешь, хуже, чем у Цветаевой? — спросил он, явно напрашиваясь на похвалу.
— Да нет, что ты, совершенно несравнимо. Собственный стиль... очень такой... мужской, от сердца, причём явно истосковавшегося по любви.
— Ну, ещё бы! И вот... Нравится?
Кольцо удивительного дизайна. Крылья, крылья, просто глаз не оторвать — такой полёт и изящество...
— Это я примерю, когда руки заживут. Спасибо, Плюшевый. Очень красиво и... даже не знаю, что лучше. Совершенно равнозначные подарки.
Валька постучал в дверь:
— Люди, вы живы там? Ужинать будете?
— Да мы выходим уже, — сказал Михаил. Выглянул из комнаты в коридор и исчез за дверью.
Саша прислушалась (молодые голоса галдели, прыгая, как мячики для пинг-понга, один поплотнее, второй совсем эфемерно-целлофановый, вокруг массивного и шерстистого теннисного мяча) и тоже выбралась на воздух. Сложила плед, поправила покрывало. Открыла окно, чтобы выветрились запахи их любви, если вдруг придётся допустить младших родственников сюда, в святая святых этого дома.
«Что ж, пойду пугать барышню-крестьянку своей фантомасовой физиономией».
Плотно закутавшись в халат, Саша открыла дверь, цапнула с полочки тёмные очки и тут же шмыгнула в ванную, подумав при этом, что их квартира напоминает домик Кума Тыквы из «Чиполлино»:
[indent]
Как у Тыквы-старика
В кухне правая нога
В спальне левая рука,
Если ноги
На пороге,
Нос — в окошке чердака!
[indent]
Наскоро приняв душ и снова ощупав себя, чудесно исцелённую любовью, она оделась, помазала струпья заживающих ран на лице и руках, водрузила на нос очки и пошла показываться честному народу.
На этот раз Катя была в длинной зелёной кофте грубой вязки, с огромными пуговицами, очень стильной и полностью подходящей под промозглую октябрьскую погоду, и в плотных чёрных лосинах.
Приятный сюрприз, обещанный Валей, оказался тёмно-зелёной шляпкой с вуалью, идеально севшей на Сашину голову (она на миг даже забыла о своих ссадинах и совершенно по-девчачьи пискнула, когда увидела это чудо, вытаскиваемое из круглой старорежимной коробки, «дама сдавала в багаж диван, чемодан, саквояж…»)
Мало того, шляпка идеально подходила к Сашиному демисезонному пальто — по всему видать, гостья изучила гардероб матушки-золовки, прежде чем браться за работу.
— Да под такой вуалью я хоть сейчас могу на улицу выходить! Катюша, это ты… своими руками?!
— Ну, конечно, — кивнула девушка. — Моя бабушка в БДТ костюмером работала, гены пальцем не задавишь. А когда она вышла замуж за деда и переехала в Москву, её даже в Большой приглашали, но она так на Малой Бронной всю жизнь и прослужила. Когда я приезжала на каникулы, всегда как самого большого праздника ждала, когда она скажет: «Катюша, а давай-ка тряпки переберём, и пуговички…» В Париже я ходила на курсы шляпного дела, и здесь уже парочку своих поделок продала. Через интернет.
— Я тебе сделаю сайт-магазин, — сказал Валя. — Будешь супермодистка, как Сонечка Мармеладова на каторге у Раскольникова.
— Сильнейший комплимент, — покачала головой  Катя.
— Так, народ, — заявила Саша, снимая шляпку и бережно укладывая её в коробку, — если я сейчас не поем, то перекусаю всех вас, как злая сфинксиха. Валя, там, вроде, были какие-то безумно вкусные гусиные ноги с апельсинами? Миша, ну подожди ты кусочничать, сейчас все сядем за стол. Кстати, а где Витя?
— Витю мы отпустили к его зазнобе, она тут недалеко работает, в пиццерии, — сказал брат.
— И всем будет счастье? — усмехнулась Саша и краем глаза покосилась на Ангела Благое Молчание.
"Я не забыла про приют для обманутых девочек, - мысленно сказала она Ангелу. -  И Ты тоже не забудь про него, пожалуйста. Наверное, это был бы... будет... Прими его как... невинного. И если у меня вдруг снова... мало ли... То я уже не буду так паниковать и... может быть, даже обрадуюсь. Не знаю".

Отредактировано Старый дипломат (27.07.2019 04:07)

Стелла, спасибо, я очень рад, что написанное здесь ложится Вам на сердце как ещё одно свидетельство о любви как о силе, перед которой зло бессильно ))

К слову — только что сам обратил внимание (мы же знаем, что правильно услышанные герои сами говорят, как Татьяна Пушкину или Эмма Бовари Флоберу, за ними только записывай )) насколько глубоко у Саши в подсознании сидит ненависть к материнству. Как идея материнства для неё отравлена. Впечатаны в подсознание намертво стенания её несчастной мамы о смертельной усталости, брошенности и могильной плите долга перед "этим никому не нужным ребёнком, да ещё девочкой". Для Саши это сама преисподняя.
[indent]
"...икона Богородицы, хотя и не видная с этого места, была наверху, горе, «энума элиш»"
[indent]
Горе, то есть "наверху" по-церковнославянски, но дальше Сашины ассоциации проваливаются с древнего пласта русской культуры и с образа Богоматери в самый древний пласт ближневосточной культуры, enūma elis по-аккадски "когда наверху", это первая строчка вавилонского эпоса о победе бога Мардука, "отца письменности", над хаосом — женским чревом хтонической богини Тиамат.

В первый день, который он отвёл себе для работы, не получилось толком ничего. Образы бродили смутными тенями, как рыбы в заросшем аквариуме у не слишком заботливого владельца. По ассоциации Крокодил вспомнил свою первую «квартиру», в которую он вселился на три дня, израсходовав весь ресурс, полученный после Пробы, аналог номера люкс в дорогом отеле. Там тоже была пещера, только в лесу, и функцию «окна» выполнял огромный, причудливо подсвеченный аквариум с удивительными рыбами. Там он спал с Лизой и был совершенно девственным в плане разгадки замысла Саши Самохиной о Раа.
Так же и сейчас он даже не интересуется, с какой скоростью плывёт кредит, выданный ему Аирой.
Ток этой мысли дошёл до его руки («...извозчик дернет вожжой, лошадь дернет ногой, извозчик крикнет: «Ну!», лошадь поднимет ногу одну...»), и Андрей Строганов написал на экране палочкой-стилосом: «Всё, что моё, — твоё».
«Ну, это я уж слишком много хочу», — подумал Крокодил, быстро стирая текст. Но не успели веточки и листики раствориться в чаше цветка, как ему привиделось, что Мишка Плотников схватил гитару и взревел Высоцким:
  [indent]
Опасаясь контрразведки,
Избегая жизни светской,
Под английским псевдонимом
«Мистер Джон Ланкастер-Пекк»,
Вечно в кожаных перчатках —
Чтоб не делать отпечатков —
Жил в гостинице «Советской»
Несоветский человек.
[indent]
И хотя шестого июня все нормальные люди праздновали день рождения Пушкина, они собрались, чтобы помянуть генерала. Юрка и Никита, которые  служили с Рохлиным в Чечне, пришли в гости, причём Юрка уже хорошо вдетый, и принялись спаивать её Мишку — Саша по голосам и звукам посуды быстро просекает тему, но не знает, как правильно поступить. Ещё не хватало выяснить, что её молодой и со всех сторон положительный муж, оказывается, тайный алкоголик! Или скоро станет таким с этим мерзким Юркой!
Наконец, не выдержав, она выглядывает из комнаты и говорит, что вообще-то они мешают ей готовиться к экзаменам, и в такой чудесный летний день могли бы прогуляться на свежем воздухе, а не лезть в бутылку. Вон, у памятника на Тверском проходят разнообразные народные гулянья, так не пошли бы они... На что Юрка, уставившись на Сашу своими наглыми гляделками, попытался нетвёрдым языком произнести скороговорку: «Стоит поп на копне, колпак на попе, копна под попом, поп под... под каблуком!»
— И вправду, ребята, пойдём, пройдёмся, — говорит Мишка, вставая и беря гитару за гриф, а Юрку под локоток. Никита, тоже поднявшись и в полупоклоне извиняясь перед Сашей, тем временем собирает недопитые бутылки и сгребает в пакет снедь, которую они разложили на кухонном столе. А Юрка всё никак не может успокоиться: «П-пушкин — наше всё-о! Сашенька, вы нас извините, у нас горе, у нас п-папа умер. Убили! "Дома жена-а!" И не стало п-политической воли, Рома п-подтвердит. «К кастрату раз п-пришел скрипач, он был бедняк, а тот богач» — я п-правильно цитирую?»
Мишка подталкивает Юрку к выходу и ударяет по струнам, чтобы заглушить его пьяный голос.
[indent]
Как ныне сбирается вещий Олег
Щита прибивать на воротах,
Как вдруг подбегает к нему человек
И ну шепелявить чего-то:
«Эх, князь, — говорит, — ни с того ни с сего
Ведь примешь ты смерть от коня своего!»
[indent]
Когда троица оказывается наконец за дверью, и звуки гитары отсекаются от Сашиного слуха лязгом захлопывающейся брони, она проверяет, надёжно ли дверь закрыта, и возвращается к своим конспектам.
«Убила бы этого придурка Юрку! — ожесточённо думает молодая жена. — Ну как, как Мишка может считать его своим другом?! Это же какой-то... урод! Как у Крапивина Вовка Падерин по прозвищу Пудра! «Гы...» Тьфу! «Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Купить при-лич-ные ботинки; а это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?»
Цитата из любимой книги её немного успокоила. Уже по инерции она думает: «Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне, тем более днем». Я, кажется, русским языком просила Мишку не приводить к нам домой этого дебила. Хорошо, против Никиты я ничего не имею, его ещё можно принимать в приличном обществе, но этого...»
Она заглядывает в конспект, чтобы остыть, и видит три иероглифа:
火天使
«Огонь», «небо» и «человек на посылках». Ох, если бы в билете попался лёгкий текст вроде этого!
Саша старательно переводит:
«Огненный ангел. Авангардная опера русского композитора Се-ру... понятно, Сергея, Пу-ро-ко-фу... Прокофьева на собственный текст на мелодию (более правильно — либретто, и вот ещё интересное сочетание с тем же ключом: «кривая», «поворот», «извилистая тропинка», то есть неточность, приспособленность, но не идеальное совпадение; разумеется, либретто подогнано под музыку, упрощено по сравнению с текстом книги) по одноимённому роману русского писателя Ва-ре... Валерия Бу-рю... Брюсова. Действие происходит в эпоху Средневековья в Германии. Молодая женщина по имени Ре-на-та любит Огненного ангела, который являлся к ней ещё во времена ранней юности. Позже она отождествляет своего «ангела» с графом Ге-н-ри... Генрихом, который делает её своей любовницей, а затем покидает. Рената просит рыцаря Ру-пу-ре-фу... Рупрехта помочь ей найти «ангела». Хотя она считает, что её любовь является святой, а принесение своей девственности в дар «ангелу» — возвышенной жертвой, присутствие Ме-фу-су-то... Мефистофеля и разнообразных демонов говорит об обратном. Её страстное стремление ведет молодую женщину и влюбленного в неё Рупрехта в глубь оккультных знаний (так: «учение о Боге по гадательным табличкам», то есть неверное, обманное знание), а томление плоти вызывает у неё галлюцинации («призрак обман», «призрак тень»), которыми искушается Рупрехт. После многих странных приключений Рупрехт спасается, но Ренату осуждает инквизиция (роскошное слово: «выяснение по поводу подслушанной ереси»)  на огненную смерть на костре».
Перечитав полученный текст, Крокодил и его торопливо стёр. Но перед его внутренним взором не сразу погасло лицо совсем юной Сашки, обложившейся конспектами и листающей словарь (а где-то там, за бронированной дверью в тесный самохинский мир, — дух Москвы, празднующей твикс-юбилей Пушкина... хоть понюхать бы его, воздух родного города...)
М-м-м... подобные параллели с лукавым демоном Аире точно не понравятся. Хотя картинка получилась бы забавная: вот Аира читает Крокодилову писанину, сиреневые глаза темнеют, челюсть отвисает, потом резко выделяются две косые морщины на переносице, и взгляд — нет, даже если Андрей Строганов постарается обернуть это дело в шутку, такой взгляд не скоро сотрётся из его памяти... если не сотрёт незадачливого автора в порошок.
«Я же хотел написать, как он воскресит Альбу, причём тут какой-то Юрка? Неужели это всё отголоски моей... м-м... ревности к Паке?»
Он вспомнил свой собственный билет на выпускном экзамене по немецкому — из-за этого юбилея у всего универа кроме Александра Сергеевича других тем как будто не было, и текст был явно взят из чьей-то курсовой (а может, кандидатской), позаимствованной у русистов:
«Этот сквозной пушкинский сюжет — роковая встреча с мертвецом, — в отчетливом, законченном и моделирующем виде представленный впервые в «Песни о вещем Олеге», явится предметом постоянного возвращения автора к этой идее. Мотив физического, вещественного (не призрачного) движения, «восстания» умершего обычно сливается у Пушкина с мотивом возмездия; в подавляющем большинстве случаев покойник «пробуждается» единственно с целью покарать живого. Это замкнутая, кольцевая идея для всего "мистического" в творчестве гения».
— Mein Gott, — сказал Крокодил вслух. — Саша, если это твои коровьевские, то есть самохинские штучки, то извини, такой юмор нам на Раа совсем не нужен. — Вот если бы Лилу воскресить... Как ты думаешь, у меня есть хоть один шанс? Да нет, мне и без тебя понятно, что нету.