Попробую написать, насколько я понимаю эту повесть в целом. Многое тут — по итогам разговоров с Кладжо Бианом.
Да, наверное, есть у многих детективов такое свойство: «превращать бриллианты в тусклые стекляшки». Устраивать игру ума (кто убийца?) там, где вообще-то смерть, горе, страсти, совсем не игрушечные. В этой повести один из вопросов: будь герои детектива не картонные, а настоящие люди — что они бы чувствовали?
При этом нет задачи разобраться, что чувствовали бы эти англичане в условиях своего времени и места — как делается иногда в исторических детективах (пример — канадцы и американцы в книге «Она же Грейс» М. Этвуд). Здесь настоящее, подлинное понимается всё-таки скорее не как выверенное средствами историко-психологического исследования — но как вечное, вневременное. С поправкой на эпоху — но касается эта поправка не самих чувств, а того, как их принято выражать или скрывать, то есть опять-таки условностей.
Повесть — скорее, не про Англию XIX века, а про мир классического детектива. Больше всего похоже на мир Коллинза, на Конан Дойла меньше. «Мне казалось, что всё это я уже слышала десятки раз» — и да, так и должно быть для читателя тоже: отсылки к знакомому литературному жанру. Соотношение светских приличий и эксцентричности у героев — как раз почти такое, как у Коллинза, и это, по-моему, хорошо работает.
У Коллинза на самом деле это движение — от куклы к живому человеку — тоже есть и в «Лунном камне», и в других книгах. Появляется вполне вроде бы привычная маска, ведёт себя по шаблону, а потом оказывается, что мотивы и смысл её действий совсем не такие, как читатель привык по романам начала XIX века. Из ряда вполне пристойных поступков получается преступление, например. Или из ряда ужасных неприличий — что-то хорошее и даже спасительное. Но со времён Коллинза и его продолжателей эти викторианские персонажи сами стали привычными куклами.
Что значит писать про людей, а не про кукол, тут тоже сказано: это делали Достоевский и вся та мировая традиция, не только русская, что идёт от него. И да: как и в этой повести, у Достоевского в психологическом романе бывает так, что у одних героев психология есть, а у других нету. Другое дело, что по меркам романов Достоевского, я боюсь, почти любые англичане — хоть из Коллинза, хоть из Стивенсона, хоть из Диккенса даже — попали бы в ту же кучу, что его европейцы, которые ненастоящие по определению: внутри ничего нет, только маска снаружи. Интересная задача — показать, что на самом деле они живые. Хотя бы некоторые.
Повествования от авторского лица в повести нет, всё рассказывает мисс Кори. Так что у кого психология есть, а у кого нет, отдано на её пристрастное усмотрение. И поэтому очень важно, как выстроена сама эта девушка. А она — существо загадочное. О прошлом она говорит мало, и то — о фактах, а не о своих слезах и радостях, об опыте чувств, уже пережитых. Для викторианской героини это очень странно, заставляет подозревать страшную тайну в её прошлом. Настолько страшную, что и намекнуть на неё невозможно…  (А между тем, длинные предыстории, мало связанные с основным действием, у того же Коллинза — обычное дело. Пример — мадам Пратолунго в «Бедной мисс Финч» и её роль во французской революции.) Мисс Кори и её родители, мисс Кори и её учителя-математики — это всё было бы нужно, чтобы её понять и ей поверить. А то даже не верится, что она правда математикой серьёзно занимается, что она не самозванка по этой части. Наверно, математическое образование для героини нужно было, чтобы объяснить: она выше уровнем развития, чем обычная барышня, мыслит «по-мужски» (о чём и Лайонел говорит), — а значит, мыслит более современно, чем викторианские героини. Но уж раз математика — по-моему, должны были бы в её размышлениях прозвучать имена тех учёных, теоретиков и педагогов, на кого она равняется. И имена, и хоть два слова про этих людей, и не важно, это были бы реальные лица или выдуманные.
И ведь не только математика. Она успела и романов немало прочитать, из девичьего репертуара и посложнее, и сама жила уже трудно, работала сталкивалась с разными людьми. Весь этот её опыт за кадром, но он ведь есть. И вот появляется Хардинг. Внешность рыцарская, привлекательная — а на самом деле он какой? Вот слухи о нём, вот история  его балканских приключений. Домашняя девочка развесила бы уши (как Алисия и поступила) — но Вы-то, мисс Кори, с Вашей-то логикой и опытом? Не кажется ли Вам, что это какой-то подозрительный незнакомец, подозрительно литературный? На чём мисс Кори понимает, что тут не романтическая маска, а живой человек?
Хорошо в балканском разговоре полковник его слушает и откликается. Да, дескать, в романтическом ключе Вы рассказываете складно. Отдадите должное противнику, туркам? — Нет. — Погодите, а Вы хоть географию тех мест представляете? — Вроде, да, представляет. А по правде про Восток рассказать сможете, про грязь и боль? Нет, сменили тему, опять понеслось нечто байроническое. Мисс Кори тут видит только ревность, реагирует, как барышня, а не как человек, — и очень проигрывает от этого сама, как повествовательница.
Вообще она очень хорошо влюблена. Любовь-сотрудничество, давайте, я Вам буду помогать! И какое счастье, что Вы тоже этого хотите! (Такое в мире Коллинза тоже бывает, например, в книге «Мой ответ — нет», где тоже расследование ведут сыщик и сыщица, и чувство товарищества взаимное.) И что давайте, мол, уважать тайны друг друга — тоже совершенно к месту в этом коллинзовском мире. И если считать, что от влюблённости все глупеют, то наверное, и она тоже. Но я не понимаю, почему она в эту сторону глупеет — в сторону домашней барышни. Хочется вернуться в ту пору, где можно было мечтать над романами, а не над уравнениями, и не было надобности зарабатывать себе на жизнь? Или страшно, что старая уже дева, хочется побыть юной и наивной? Может быть и то, и другое, и ещё что-то третье, но она это, по-моему, сознавала бы. А когда это всё идёт таким вот вихрем чувств, без самоотчёта почти, — то и её наблюдательности трудно доверять, и оценкам, а потому и в других персонажах трудно разобраться.
Лайонел ей интересен — и нелюбим, и даже если бы он чужие злодейства на себя взял (и часовню тоже он, да), в её системе чувств он был бы злодей. Сэр Кристофер неинтересен, и даже если семейная трагедия его не меньше покалечила, чем брата, — мисс Кори в это не вникает. Насчёт Алисии и вовсе нехорошо. Ученица не нравится учительнице, ей на самом деле не нужна математика (своего педагогического провала мисс Кори тут не видит, а только негодность ученицы) — значит, кукла, а если не кукла, и неожиданные вещи выдаёт, то позёрка, всяко не настоящий человек. Матушку их всех мисс Кори жалеет, но тоже не особо пытается понять. А ведь интересный человек. (У Диккенса могла бы быть такая мать семейства, но она бы не допустила вызова на дуэль в своём доме. У Коллинза леди вместе с мисс Кори носилась бы по буеракам, не исключаю, что с настоящим, боевым оружием. В современном историческом детективе после каждого заявления про головную боль она бы к рюмке прикладывалась или опиум принимала. Тут другое — но что именно?)
Русский нигилист — точно из викторианского романа, очень хорош. Полковник замечательный, самый, казалось бы, кукольный — и оказывается, способен плюнуть на все условности и повести себя по-человечески. Судья — и Коллинзу большой привет, и Стивенсону, и не позволил хорошему человеку стать убийцей. Вот кто, может быть, и не развивается по ходу повести, но очень интересно раскрывается: гораздо умнее и сильнее, и необычнее человек, чем казалось бы по его маске добродетельного провинциального старичка. И если что-то по правде доказывает, что Хардинг настоящий, — так это дружба судьи.
И вопрос, для меня важный. То, что Лайонел до конца не прочёл «Преступление и наказание» — это в самом деле доказательство против него или нет? (Не знает, что в эпилоге, — врёт, что занят был чтением, — не имеет алиби, вот я про что.)

Atenae, а ведь текст очень хороший, с сильными идеями (недаром же в повести был вызван дух Достоевского!). И если проработать его (не просто доработать, а проработать тщательнее), то может выйти замечательная вещь, даже лучше, чем у У. Коллинза.

Смотрите, где главный центр тяжести, или лучше сказать, гравитационная постоянная Вашего текста. Она уже есть и в прекрасном названии — только такое название и могло быть этой повести, прямо указывая на главный нерв. Это, конечно же, фигура Отца. Ваша повесть об отцовстве, реализованном (Сам Господь, отец мисс Кори, отец эсквайра Хардинга) и не реализованном (лорд Н. и его сыновья).
Также это повесть о талантах — приумноженных и зарытых в землю.

Самая яркий из земных отцов, солнце этого повествования, и его не видно только, потому что оно за горизонтом, вне описания автора, — это, конечно же, отец мисс Кори. Он увидел, что у его дочери есть талант к математике — и, очевидно, сделал всё, чтобы этот талант был развит. Неважно, крупный это был талант или мелкий, большой алмаз или малый, но мистер Кори потрудился над тем, чтобы его огранить. Чтобы повесть заиграла, надо, чтобы в ней появился хотя бы отблеск этого солнца, пусть даже вечерний. Да, мистера Кори уже нет в живых, и его расчёты на банк оказались ошибочными, а вот на дочь — верными. У мисс Кори должна быть благодарная память об отце, если бы не он — не получить бы ей, родившейся в 40-х годах XIX века, образования, дающего право преподавать математику. Должна быть в её памяти о нём его вера в дочь, его божественный промысел о ней. Он в своей семье — наместник Бога, и как и Бог, он видит своих детей равночестными, независимо от пола. При Творении Господь не унизил женщину, у неё тот же состав человеческого естества и духа, что и у мужчины, они и вместе — человек, и по отдельности человек. И мистер Кори помогает своей дочери проявить талант, который она унаследовала — то ли от него, то ли от его предков, то ли от предков её матери, но унаследовала. Он не взялся ниоткуда. Он вверен ей Отцом и отцом. Это её наследство от своих старших.
(Полагаю, будет уместным заметить, что когда мой дядя, брат мамы, забирал из роддома мою сестру — наш папа был тогда в командировке — то по традиции надо было "выкупить" младенца у медсестры. Если помните, за мальчика давали пять рублей, за девочку — три. Дядя дал за сестру пять рублей. Он не говорил при этом никаких поучающих проповедей, но это дело уважения к женщине на меня повлияло больше каких бы то ни было слов.)

В повести также должен поблёскивать и сам талант девушки к математике, её воистину недюжинная любовь к предмету, именно это — её первая любовь, а ради любви люди на многое способны )) И должен быть хотя бы один, хотя бы совсем короткий, разговор с ученицей. Тут в тексте можно показать, что чудесного акта передачи вдохновения не произошло. Что для мисс Кори математика была радостью жизни, заповеданной Богом, а для мисс Хэвиншем — позой и выпендрёжем.

И конечно, очень важно дать хоть слово, хоть полслова, что эсквайр Хардинг — "из хорошей семьи". То ли в экспозиции, когда о его появлении в деревне сплетничали, то ли из уст кого-либо из Барлоу, то ли из уст судьи, но должно прозвучать, что он отпрыск достойного отца. Хорошая семья делается достойным мужчиной в роду.

Таким некогда достойным, вероятно, был и первый лорд Н., но род его оскудел, лучи этого солнца поглощены мраком, этот талант зарыт. Очень хорошая здесь находка, что род лорда Н. выродился до содомита. Отец семейства, завяленного благородным, уже льёт семя не просто беззаконно (как его старший сын Кристофер), а как бы внутрь, как если бы солнце не испускало лучи, а стало чёрной дырой, гравитационным колодцем. Подлинным наследником этой линии смерти и становится младший сын, Лайонел, который, чисто по-достоевски, хочет "вернуть билет" Богу — и возвращает.
Также и дочь этой семьи не становится ни математиком, ни суфражисткой, ни женой, ни матерью — а 1) свою девственность, которая тоже дар Божий и талант, выбрасывает буквально на помойку (г-н Гнедич — прямо ходячая цитата из Достоевского "русский человек без Бога дрянь") и 2) идёт в "акробаты и шуты": именно потому, что отец её — прошу прощения за грубое слово, но только оно здесь и уместно — "зашкварился" с актёром. Там и именно там её место, раз уж она не хочет понести подвиг очищения рода своего отца от низости, возвращения Божьего дня в мир.

Выдающийся богослов XIX века Феофан Затворник говорил, что из всех грехов наиболее мерзостный — небрежение отца о своих детях. Далее следует мой теологумен (то есть моё частное богословское мнение, размышление), почему святитель Феофан так считал. Это как бы карикатура на Божественный произвол: Господь, вызывая к жизни Свои творения, не спрашивает их согласия, но устраивает их жизнь таким образом, чтобы они радовались жизни и благодарили за этот дар, которого и не чаяли, на который не надеялись, поскольку ещё некому было ни чаять, ни надеяться. А тут, получается, глумление над самим принципом отцовства: дать жизнь, но сразу сделать её неполной, лишённой большой любви и заботы, которая вообще-то равновелика любви Самого Бога, проекция этой любви.

Триггером душевной болезни, если к ней есть предпосылка, может быть что угодно. Но что душевная болезнь Лайонела проявилась именно так — сама правда жизни. Богословская правда, если хотите. Истинная теодицея. Человек может быть болен, но он всегда остаётся свободным в своём выборе. В том числе и как вести себя в болезни. Вон, Хардинг хромой, но берётся за шпагу. Лайонел тоже мог бы вести свой диалог с Богом, как смертельно больной Иов, ставший живой теодицеей. Но он поступает иначе. По своей полной свободе. Не восстанавливая достоинство своего отца, а свидетельствуя своей жизнью ещё с большей тяжестью: да, мой отец — преступник.
Свобода — величайший из даров Бога, делающий человека потенциально божественной личностью. Ну, а уж как он распорядится этим нечеловеческим даром — его дело, его слово.

Воистину: "У одного человека было два сына; и он, подойдя к первому, сказал: сын! пойди сегодня работай в винограднике моем. Но он сказал в ответ: не хочу; а после, раскаявшись, пошел. И подойдя к другому, он сказал то же. Этот сказал в ответ: иду, государь, и не пошел. Который из двух исполнил волю отца?"

Вот если бы это всё хорошо написать, так присутствие имени Достоевского в тексте было бы таким "эхом друг друга" — великого классика и нового труженика литературной пахоты. Как если бы лежал меч в кустах, в зарослях всяких лауреатов Нацбеста, а тут подходит дочь того же народа и поднимает меч!
Но знаете, Atenae, даже так хорошо. Даже то, что есть — это литература больших идей. Малая литература больших идей, вотЪ.
Думаю, Фёдору Михайловичу Ваша "Теодицея" — как нечаянная радость, милый душе подарок ))

Отредактировано Старый дипломат (24.03.2018 21:25)

Atenae, опыт оказался очень хорошим. Так что если вдруг вернётесь к этой вещи (мало ли?) — у неё найдутся благодарные читатели.
И конечно же, вдохновения Вам в работе над теми вещами, которым сейчас занимаетесь ))

Ира, я настолько неглубоко в теме, что не только не искала клюкву, но даже не видела ее) Мне просто было интересно читать. Хотя кто преступник, я догадалась почти сразу. От противного)