Звёздный воздух


   
«Яков Платонович, отдохнуть вам надо!»
Канон.
«Танец, это когда тело – вечная обуза для души –
само становится душой и идёт к богу»
Неизвестный.
   
   Антон Андреевич впервые в жизни ехал в Москву. Он сидел, в вагоне второго класса и, в который раз, озадаченно перечитывал адрес на письме, привязанном лентой к пакету в красивой мраморной бумаге:
«Московский Университет.
Их сиятельству Наталье Александровне Щербатовой-Девьен
в собственные руки»

  Трудно сказать, что его волновало больше: встреча со столицей, загадочная Наталья Александровна или Университет. 
   
   Как всякому провинциальному жителю, Москва представлялась ему чем-то заманчиво-чудесным, посещение её – событием значительным, открывающим новую страницу жизни. Но эта поездка была на один день, к вечеру он должен вернуться в Затонск. Навряд ли что-то важное произойдет с ним в Москве в течение шести часов. Но, всё же...
   Прошлое Штольмана оставалось для всех terra inkognita, так что некая "их сиятельство" при упоминании коей у Штольмана теплел голос, интриговала чрезвычайно. Особенно от того, что искать ее нужно в Университете.
   О, Университет! Если было что-то, что Антон Андреевич мог назвать своей голубой мечтой, то это было — студенчество. И в этот раз он даже не стал брать портфель или саквояж, а перевязал свои папки бечёвкой и нёс под мышкой, как это делали студенты.
   Стать студентом он захотел ещё в пятом классе, когда к его однокашнику на вакации приехал старший брат с товарищами. Как свободно и небрежно они держались, с руками в карманах и расстегнутыми воротниками мундиров, как загадочно разговаривали, пересыпая речь немецкими и латинскими словами, как равнодушно скользили взглядом по местной мелюзге, да и на всё остальное, кроме барышень, смотрели без интереса. Они безусловно принадлежали к другой, высшей породе людей – избранных и посвящённых.
     После того впечатления Антон стал заниматься ещё усерднее, хоть и раньше неплохо успевал. А увидев в газете здание Университета, его мечта оформилась окончательно: вот он храм науки, где наидостойнейшие приобщаются святых тайн. И ему не закрыт доступ туда. Подготовиться и пройти экзамены. И он будет жить в Москве, подрабатывать уроками, слушать лекции умнейших людей России, носить тёмно-зелёную шинель и фуражку с малиновым околышем, выпивать с товарищами в трактирах, петь там громогласно "Viva la Academia...", и считать День св. Татьяны главным праздником в году.
   Но, человек предполагает, а бог располагает. После смерти родителей, какой уж университет, заработать бы на кусок хлеба.
  Теперь он чувствовал себя повзрослевшим, и эта мечта виделась ему наивно-детской, но в животе что-то сладко замирало по старой памяти.
   Кстати, в живот следовало что-нибудь положить. Позавтракать он не успел. Проводник разносил стаканы чая и баранки. Антон этим воспользовался, из недавнего опыта сделав правильный вывод, к которому все полицейские приходят рано или поздно: подкрепляться надо всегда, когда есть возможность, потом ее может не случиться.
  Он пил чай, наблюдал в окно проплывающие пейзажи, перебирал в уме гимназические воспоминания. Обнаружил, что жизнь оказалась уже достаточно длинной, насыщенной событиями, а с появлением Штольмана, даже – перенасыщенной. Антон пришёл к выводу: несостоявшийся университет – небольшая потеря, то чем он сейчас занимается – куда интереснее.
  Чем ближе к Москве, тем чаще поезд останавливался и дольше стоял. Особенно долгой была остановка в Троице-Сергиеве. Антон не стал выходить, всё это его уже порядком утомило. Перед самой Москвой он неожиданно заснул. 
   Его разбудил проводник. Он выскочил на перрон не до конца проснувшись, в потоке пассажиров покинул вокзал, не успев его рассмотреть. Оказавшись на площади был сразу оглушён многолюдством, шумом и суетой. Он даже растерялся. Только фигура городового в белой форме вернула Антона к осознанности. 
   Яков Платонович предупредил, что, к сожалению, не знает нынешнего места проживания адресата, и возможно Антону Андреевичу придётся провести небольшое расследование, а начать его следует именно с университета.
   "Так, разумеется, не в первой," — решил про себя Антон, и теперь был готов к любым испытаниям. Оглядевшись, увидел ряд "ванек" в единообразных синих кафтанах с серебряными бляхами, подошёл к тому, что посолиднее, спросил цену до университета.  Ответу ужаснулся, стал яростно торговаться. Наконец, возница скинул цену с пяти рублей до полутора "токмо из уважения к наукам", кивнув на связку его папок, что очень польстило Антону Андреевичу.
Доро́гой, Антон старался запоминать и вид, и названия улиц, считал повороты, будто в самом деле вёл расследование. Наконец остановились они перед старинным зданием с полуколоннами, знакомому по фотографии.
   В открытом дворе просторно и тихо, по сравнению с суетой улиц. Пара собак грелись на солнышке, никакого внимания на Антона не обратили. Он подёргал парадную дверь -- заперто. Конечно, вакации. Поискал глазами дворника или дворницкую. Ни того, ни другого нет. Разве опытного сыщика такое смутит? Антон пошёл вдоль фасада, пока не обнаружил неприметную дверь справа от парадного входа. Дёрнул ручку, распахнул неожиданно легко. Глазам его предстала картина — олицетворение уюта и покоя: в маленьком закутке за столиком с самоваром и керосиновой лампой пожилой сторож в форменной шинели пил чай из блюдечка, закусывая бубликом. Он нимало не удивился внезапному появлении Антона, но строго спросил:
    — Что угодно?
    — Я, ээ, я ищу Наталью Александровну Щербатову-Девьен, чтобы отдать ей посылку.
    — Давайте сюда, я передам.
    — В собственные руки, — Антон гордо продемонстрировал надпись на конверте.
    — А-а, — сторож протянул разочарованно, — Ну, придётся провожать, так заблудитесь. Это во дворе. Их сиятельство у Сергея Павловича в кабинете работают. Сам-то он на симпозиуме, в Мюнхене. Наталья Александровна ему и секретарь, и помощница, и над собственной диссертацией трудится. Не хуже иного профессора. Даже и лучше. Оне без высокомерия. Очень приятная женщина.
   Сторож болтал, легко выговаривая научные и иностранные слова. Антон прислушивался, удивляясь и примечая про себя: как многого не знает он про своего начальника, с кем Штольман знаком и дружен, наверное.
   Тем временем сторож провёл его за собой в коридорчик, который из закутка выводил на чёрную лестницу, оттуда – в коридор с поворотами, настолько тёмный, что Антон ориентировался только на голос сторожа. Наконец, заскрипела дверь, впустив летний яркий свет и дворовые запахи: сена, навоза и нагретого солнцем камня.
   — Дальше сами, ваше благородие. Видите, вон тот высокий дом? Вам туда. Там профессорские квартиры. Постучите, откроют. А выходить будете в другую сторону, в Романов переулок, — и сторож закрыл за ним дверь.
   Антон остался один. Двор, необъятный, тихий и безлюдный, был, как и любой другой, застроен сарайчиками и службами, меж ними нужно было ещё проход найти к двухэтажному особняку среди старых дерев, с такими большими, высокими окнами, характерными для строгого классицизма осьмнадцатаго века. Где-то там «трудится над диссертацией вторая Екатерина Дашкова».
   Коробейников постучал в дверь кольцом в пасти льва, ему открыла старушка, вроде — экономка:
    — К Сергею Павловичу? Пересдавать? Нету его, и плюшек нет. Хватит ходить уже. Когда ещё экзамены прошли…
    — Я к Щербатовой Наталье Александровне.
    — А, к их светлости…За каким делом?
    — С посылкой из Затонска. Вы доложите, я подожду. Антон Андреевич Коробейников…
    Экономка зашаркала из прихожей в темноту коридора.
    Антон Андреевич огляделся. Всё вокруг в обстановке говорило о высоких помыслах, глубоких тайнах мироздания и неисчерпаемых сокровищах разума человеческого.
    Вешалка с рогами козы, чугунная корзина для тростей с фигурой гнома, мраморная голова Тацита «или – Цицерона?» под зеркалом, бархатные коричневые портьеры над дверями и картина «Ангел борется с демоном за юную душу» высоко под потолком. Правда, разглядеть на картине можно было только название, огонёк лампы еле теплился. Экономная, должно быть… экономка.   Вот она и вернулась, наконец.
    — Проходи, примут. Да не вздумай спереть чего, я гляжу.
    —  Неужто я на воришку похож, — Антон посчитал своим долгом возмутиться, но флегматичность женщины была непробиваемой:
    — Много вас тут, стюдентов... – и она махнула рукой куда-то вперёд по коридору.
   Антон увидел приоткрытую дверь, зашёл и оказался в просторном кабинете, который выглядел именно так, как должен был выглядеть кабинет великого ученого по его представлению. Книги были не только на полках, но и на подоконниках, и на полу, и на необъятном письменном столе посреди кабинета, так уютно освещённом лампой с зелёным абажуром. За столом сидела молодая женщина в строгом платье, очень приятная, Антон сразу вспомнил Евдокию Васильевну.
   — Здравствуйте, с чем пожаловали? — сказала она весело, переложив лист из одной пачки бумаг в другую. Вероятно, Антон застал её за чтением чего-то чрезвычайно умного, судя по толщине стопки.
   — Коробейников Антон Андреевич, коллежский асессор, — Антон снял шляпу и неловко держал её вместе с посылкой и связкой папок, — я от Якова Платоновича Шт… — он не успел договорить.
   — Вы от Якова, Яши, — женщина вспыхнула радостью и превратилась в ослепительную красавицу, — Как он? Почему он не писал столько времени? Да, что ж вы стоите, давайте вашу шляпу, садитесь сюда.
    Она бросила шляпу на подоконник, вытащила из кресла журналы и переложила их на стол, и Антон даже вспомнил Жу-жу, хотя, что может быть общего у её сиятельства с цирковой акробаткой? Он протянул ей посылку. Наталья Александровна немедленно вскрыла письмо, отложив красивый пакет. Было одно удовольствие наблюдать за переменами её лица во время чтения: жадный интерес, улыбка, грусть, удивление, задумчивость, серьёзность, и особенно тёплая улыбка. Вдруг она рассмеялась:
    — Яков Платонович пишет, что я должна вас "обогреть, накормить и приласкать". Ой, я чувствую себя Бабой Ягой, — Наталья Александровна продолжала искренне веселиться, а Антон Андреевич покраснел, как рак. Скрывая смущение он, кашлянув, спросил:
   — Как давно вы знакомы с Яковом Платоновичем?
   — Четыре… пять лет. Очень давно. Я была гораздо моложе и красивее, — она была задумчива, хотя, только-что смеялась.
   — Разве возможно быть более красивой, чем вы сейчас? — у Антона это вырвалось искренне, само-собой.
   — Ух ты! — удивилась Наталья Александровна, — Однако, это вы у Якова научились такие комплименты сочинять?
   — Яков Платонович — мастер комплиментов? — на этот раз удивился Антон Андреевич.
   — Разве нет? Если так, то он сильно изменился, — она погрустнела на минуту, и опять оживилась:
   — Ах да, ещё – подарок.
   Наталья Александровна села за стол, положила перед собой пакет, начала разворачивать. Была развязана и сложена лента, аккуратно раскрыта бумага, снят кусок картона. Дальше лежали несколько слоёв рисовой бумаги. Антон Андреевич смотрел через её плечо вытянув шею. Наконец был явлен небольшой коричневый кусок пергамента мелко исписанный славянской скорописью с киноварной буквицей. Наталья Александровна положила руки по сторонам от документа и замерла над ним, как египетская статуя. Стало слышно тиканье часов в коридоре. Антон Андреевич боялся дышать. Прошло несколько минут, женщина подняла глаза с глубоким вздохом:
   — Ох, знает Яков Платонович чем меня порадовать. Это же тринадцатый век! Страница летописи, мне неизвестной. Где он нашёл такую драгоценность?
   — Полагаю, у нас в Затонске, — Антон Андреевич тоже перевёл дух, — Смею заметить, провинциальные города всё ещё недооценивают, относительно хранящихся в них сокровищ.
   — Как это верно! — отозвалась Наталья Александрова став глубоко серьёзной. Лицо её словно мерцало разными выражениями, Антон наблюдал за ним завороженно. Он с некоторым усилием будто вышел из транса, когда услышал строгое замечание:
   — Яков Платонович просит разобраться с почерками, давайте сюда ваши образцы, —Наталья Александровна убрала драгоценный листок в тонкую папку и в один из ящиков стола. Антон Андреевич торопливо подал свою папку, она стала организованно выкладывать документы, сразу их просматривая. Поразительная у неё была способность погружаться в исследование мгновенно. 
   — Но это надолго. Вам, наверное, действительно нужно поесть пока.
   — Благодарю, я в поезде позавтракал. Мне необходимо вот эту папку ещё доставить в Московское управление, как раз успею съездить.
   Он потянулся за шляпой, задел стопку книг, она обрушилась с грохотом. Пытаясь их удержать, Антон выронил папку с делом Воронцовой, ветхие тесёмки порвались, бумаги рассыпались веером. Антон был готов провалиться сквозь паркет, начал собирать книги и листы, и не знал за что схватиться сперва. Наталья Александровна вышла из-за стола и стала ему помогать, присев на корточки, без тени досады или упрёка. Вдруг она вскочила:
   — Так вот же! — она вперилась взглядом в один из листков и застыла на секунду, как давеча над пергаментом, — То-то мне показался знакомым этот почерк...
  Она ринулась к столу, положила документ рядом с затонскими. Антон опять вытянул шею глядя через её плечо и сам увидел: почерк векселя из дела Воронцовой был такой же, или – почти такой же, как в цирковом договоре Леопольда! Он хлопнул себя по лбу: как же он сам не догадался сравнить два дела. Ведь говорил Яков Платонович: тот же Призрак!
    — Ну, теперь он у нас не отвертится, — Антон обрадовался, как ребёнок, — один почерк – один преступник.  Похищение мы никак доказать не можем, а подлоги, мошенничество, в этом деле всё уже доказано! Только преступника упустили. Доставим его, как подарок Московскому управлению, пусть тут разбираются и судят.
   — Если нужна экспертиза для суда, — Наталья Александровна опять стала строго-серьёзной, — мне необходимо работать с оригиналами. Да, так положено. Я ведь не в первый раз помогаю полиции.
   — Ну, так я сей же час еду назад, а завтра с утра привезу оригиналы.
   — Нет, — Наталья Александровна быстро собирала документы обратно в папки, — я поеду с вами. Заодно увижусь с Яковом.
   — Значит, вам нужно собраться...
   — У меня походный саквояж всегда наготове. Мне не раз приходилось вот так, срываться в экспедицию с археологами.
   Она ушла в соседнюю комнату и вернулась через минуту в летней шляпке, серой пелерине, с объёмным саквояжем, который несла на удивление легко и с кожаной сумкой через плечо.
    Антон смотрел с восхищением:
    — Omnia mea mecum porto. (Всё моё ношу с собой)
    — Цицерон!
    Было не совсем ясно к чему относилось последнее восклицание, к автору крылатой фразы, или к Антону Андреевичу в переносном смысле. На всякий случай он опять покраснел.
    Через полчаса они уже сидели в поезде. Антон Андреевич, раскрыв рот, слушал рассказы про экспедиции в северные губернии, про энтузиастов-собирателей фольклора, про потерянные библиотеки времён Ивана Грозного и Великой Смуты, про найденный в Самарканде экземпляр первого издания библии Пискатора и пояснения, почему это невероятно. Пять часов пути пролетели как миг. В Затонске Антон проводил спутницу до гостиницы «Мадрид», где она сказала, что пойдет спать, «чтобы завтра начать работать в семь утра».
   Антон не поленился по пути домой зайти в Управление, где, как и надеялся, застал Штольмана за бумагами и всё ему доложил, не скрывая растерянности перед стремительным развитием событий.
   Яков ничуть не удивился. Он знал о способности Натальи Александровны принимать решения быстро и исполнять их немедленно.

* * *

  — Как здоровье Олега?
  — Лучше. Мы регулярно ездим на воды. Сейчас он в госпитале, но это профилактика. Всё благополучно.
  — Мне стыдно за моё ведомство.
  — Именно ты оправдал своё ведомство совершенно. Полно, Яков. Невозможно одному исправить весь мир.
  — Я знаю девушку, которая могла бы поспорить с этим.
  — Яков? Яков, что я слышу! Вернее, вижу в твоих глазах. Я поторопилась с выводами, ты всё такой же. И не делай удивлённое лицо, ты понимаешь, о чём я. Ты нас познакомишь?
  — Я напрасно упомянул об этом.
  — Вы поссорились. Видишь, я права, ты неизменен. Я вас помирю.
  — Не нужно.
  — Вы не понимаете друг друга -- это нормально. Человеческое понимание — исключение из правил, не правило. Говорю тебе это, как лингвист.  Ох, а здесь вкусно готовят.
  «Она — звезда в этой ресторации. Как поглядывают на неё и мужчины, и женщины.  Сияющая, прекрасная, живая, такая естественная и недостижимая в то же время, и излучающая радость. Какой низостью было заставлять её страдать, доводить до отчаяния. Никто даже не пытался тогда ей помочь. А ведь Наташу, «Свет-Наташу» любили все».
   
   Они сидели в ресторации возле офицерского клуба, самой дорогой в городе. Наталья Александровна закончила экспертизу к обеду, но отказалась уезжать, не побывав «в той чудесной лавочке, где Яков откопал такое сокровище».
   
   — Но, ты выглядишь утомлённым. Это из-за вашей ссоры, или из-за службы? Ну, почему же ты ничего не писал? Я услышала о твоих злоключениях в Петербурге от Мещерских и ещё от кого-то, а от тебя – ничего.
   — Как ты себе это представляешь? Написать тебе письмо полное жалоб и жалости к себе?
   —  Именно! Для этого и существуют друзья. С ними можно проявить слабость не боясь, что этим воспользуются.
   «Эта умная, искренняя женщина – мой друг. Действительно, я могу рассказать ей самое сокровенное. Надо ли? Ей достаточно собственных забот».
   —  И почему ты думаешь, что я не смогла бы похлопотать? Хотя бы перевести тебя в Москву?
   — Нет. Меня устраивает Затонск.
   — Не потому ли, что здесь Нина? Это она готова помочь тебе исправить мир?
   — Что ты, она всего лишь фрейлина.
   — Кто же тогда наш мессия?
   — Ты опять рискованно шутишь.
   — Это от любопытства.
   «Не дай бог, эта прекрасная женщина была бы сейчас женой провинциального полицейского. Но, может быть, она бы этого не допустила? Уберегла бы меня и от проигрыша, и от этой дурацкой дуэли. Неужели я нуждаюсь в защите и помощи? Странная мысль».
   Даже некоторая доля ревности зашевелилась. Все лица обращены были к ним, только когда Штольман обводил ресторацию взглядом, они поспешно отводили глаза. А одно лицо не отворачивалось и глаз не опускало, напротив, оно неумолимо приближалось к их столику. Держа на отлёте шляпу и трость, Пётр Иванович Миронов подходил почтительно-медленно, улыбаясь наиобаятельнейше.
   — Ваше сиятельство, возможно вы запамятовали, имел честь быть вам представленным у Мещерских, — поклонился фатовски, по-питерски совершенно.
   — Я помню вас! Да, конечно, вы так интересно рассказывали тогда, про цыган… Подождите, я вспомню… Пётр, Пётр Иванович, да? А как вы здесь оказались?
   — Имею счастие быть, так сказать, аборигеном здешних мест.
   — Une personne respectee, — мрачно подтвердил Штольман.
   Пётр Иванович сделал страшные глаза, Штольман ответил каменным лицом, но Наталья Александровна не обратила внимания на их мимическую пикировку:
   — Представляешь, Яша, цыганские женщины абсолютно независимы, они могут бросить мужа в любой момент, забрать всех детей и уехать куда угодно. В любом таборе их примут и помогут, как родным. И ещё, Пётр Иванович, помните, этот цыганский способ определять возраст лошади по отражениям в глазу, я потом пробовала, но, когда знаешь только теорию… у меня ничего не получилось.
   — Что ж, недалеко отсюда стоит цыганский табор, там есть мои знакомые, они приглашали меня на свадьбу. Вы можете поехать со мной, и попробовать на практике. Цыгане – лучшие знатоки лошадей.
   — Лучшие конокрады, — уточнил Штольман.
   — Яков Платонович, ну какая же вы кислятина! Со своей только, полицейской, стороны всё видите. Пётр Иванович, а вы присаживайтесь к нам!
   Но Пётр, посмотрев на Штольмана, что-то понял, и решил откланяться.
   — Простите, ваше сиятельство, меня ждут. Где я смогу найти вас?
   И они договорились о встрече в гостинице вечером.

* * *

   Яков Платонович решил не ходить ужинать в трактир, а, в кои-то веки, поставить самовар дома; сайкой и кольцом колбасы он уже запасся. Но, когда он искал сие счастье обывателя в полутёмных сенях, в дверь постучали, и довольно требовательно. Яков открыл и увидел Петра Ивановича — разряженного, с розой в петлице и с довольно-таки заговорщицким видом. Он, не здороваясь, указал взглядом назад, на улицу. Яков глянул туда же и смутился.
   Роскошная гнедая тройка украшала его тихий переулок. Коренной стоял, как вкопанный, пристяжные перебирали тонкими ногами и шеи выгибали картинно, и под стать коням – дорогая английская коляска чёрного лака, да с сиденьями алой обивки; и кучер соответствовал: в красной рубахе, блестящих сапогах, на картузе цветок пеона, и явно – под хмельком, как положено. Штольман не сразу признал в нём стеснительного Акима. А в коляске во весь рост стояла Наташа, в невероятном цветастом платье, которое очень ей шло, и смеялась, и придерживала рукой немыслимую летнюю шляпку. Смеясь, она закричала ему через улицу:
   — Добрый вечер, Яков Платонович! Вы едете с нами к цыганам!
   — Добрый вечер! Я бы с удовольствием, но, у меня много дел, — Штольман растерявшись, произнёс шаблонную фразу вежливого отказа.
   — А я не спрашиваю, я сообщаю, — Наташа легко соскочила с коляски, взбежала на крыльцо, проворно вынула ключ изнутри двери, заперла её снаружи; а потом отбежав назад, показала ключ издалека и медленно опустила себе за корсаж.
   «Ох, Наташа, рискованно ты шутишь».
   — Позвольте хотя бы пиджак взять?
   — Яков, мы едем к цыганам, а не на приём к губернатору. Ты и так не замёрзнешь.
   Яков позволил Петру Ивановичу свести себя с крыльца и посадить в коляску, вдруг почувствовав облегчение от того, что кто-то взял на себя труд распоряжаться его судьбой. В коляске его представили некоей Лизандре Феоктистовне, совсем невзрачной личности в чёрном, с чёрной кружевной парасолькой, явно приглашённой только для соблюдения приличий.
   Аким тронул вожжи, тройка взялась легко, дружно. По переулку – шагом, спокойно, но выехав на Ярмарочную, возница гикнул, щёлкнул кнутом, лошади пошли шибче, шибче, и понеслась тройка рысью, гремя бубенцами, развевая гривы, чтобы видно и слышно всем было: гулять господа едут, пить, плясать, нажитое тратить, отводить душу с цыганами!
   Наташа сидела напротив рядом с Петром, оглядывалась, подставляла лицо ветру, радовалась и смеялась, как только она умела, искренне, вся отдаваясь радости. Пётр был ей под стать, тоже улыбался и что-то говорил ей в ухо, должно быть смешное. Но Якову не было слышно за грохотом колёс, и он почувствовал себя лишним на их празднике.
   «Зачем ты взяла меня, Наташа, я старик рядом с тобой. Вот Пётр такой же, как ты, умеет получать удовольствие от жизни».
    Мысли были отстранённые и равнодушные, пока они выезжали на большой тракт и катили в сторону Зареченска, опять, в который уже раз за три дня.
    Но, недалеко от моста, Аким свернул влево, на дорогу в пойменные луга, и дальше немного назад и вверх, в пустоши с небольшими перелесками.
   Глубокие сумерки опустились тем временем. В коляске все немного притихли, но вскоре, радостно оживились заметив дымки на фоне розовеющего неба, а потом и кибитки, живописно разбросанные по лугу, и небольшой табун лошадей, пасшихся поодаль, и пёстро одетых людей возле костров.
   «Приехали!» – крикнул Аким, остановив коляску. Все повыскакивали, торопясь размять ноги. Яков вылез последним, оглядываясь.
   
   Ночь ещё не встала. Ещё колыхался у горизонта смутный свет и над головой небо ещё вечернее, нечерное, первые звёзды проглядывают. Туман всюду дымкой, силуэты лошадей в отдалении темны совсем, искорки костров ещё дальше, и доносится запах дыма.
   Наташа и Петр стоят рядом, шушукаются, пересмеиваются.
   Навстречу им всем двигается тёмная масса, как орда, единым гуртом. Что-то грозное в ней, неотвратимое. Ближе и ближе. Вот уже различимы высокие мужчины с длинными усами, женщины в пёстрых юбках; шали на локтях, шевелятся, колышутся, мониста блестят. И звуки – гортанные, хрипло-сухие, как ветер в сухой траве. Гитары, бубен зашелестел, и голос ржавым ножом врезался в общий шум, и хор звенящей волной подхватил, как положено:
     

Хор наш поет припев любимый
И вино течёт рекой
К нам приехал наш любимый
Яков Платоныч дорогой!

   
   Вперёд выходит одна, почти девочка, платье у неё самое яркое, красное, как огонь, на голове кружевной платок только – белый. «Невеста, наверное,». Поднос жестяной в руках, на нём на белой салфетке хрустальная рюмка с красным вином, густой цвет, рубиновый.
   Петр с Наташей под руки его ухватив почти насильно подводят к ней. Та глаза опустила, ей лет тринадцать всего, ну скромность, куда тебе...
   — Давай, Яша, пей приветственную!
   Выпил залпом – сладко, терпко. Но неловко как-то, не веселит вино. Всё тут чужое, и праздник этот, и хор величальную словно не про него поет.
    Ах, да расплатиться надо, деньги на поднос положить. Бумажник в пиджаке остался. Похлопал себя по карманам. В жилетном почувствовал – будто крупные зерна. Запонки Нины, так и забыл про них. Что ж, самое время прокутить их с цыганами, даже веселее стало. Бросил на поднос со стуком тяжёлые золотые капли с красными искрами. По толпе одобрительный гул прошёл, смех, возгласы. Все сдвинулись, обступили гостей. Петра по плечам захлопали, заговорили гортанно. Он отвечает по-ихнему, совсем свой здесь.
   Толпой отвели их на поляну, где костры и угощение.
    Прямо на земле расстелены скатерти и цветные платки, на них разномастная посуда с едой, яблоки насыпаны кучками. Только старики сидят на охапках сена или на циновках, остальные все на ногах, ходят бесцельно, говорят друг с другом. У многих стаканы в руках, мальчишка с бурдюком на плече бегает между ними, нацеживает вино всем по желанию.
    Наташу с невзрачной компаньонкой усадили почтительно на копну сена покрытую яркой попоной. Рядом пожилая цыганка оказалась, говорит Наташе что-то и руку хватает – погадать; с другой стороны, стройный паренёк ставит ей на колени блюдо с грушами и виноградом (откуда только взяли, в провинции), Пётр Иваныч от неё не отходит. Всё в порядке с Наташей.
   Кто-то сунул Якову тарелку и стакан вина.
  «Ну, вот и поужинаю», – примостился на копне, попробовал; жареное, подгорелое даже, но – вкусно.
   Два раза только сталкивался он с цыганами до этого. Ходил слушать хор в компании знакомых. Но там по-другому всё было. В большом зале человек пятьдесят женщин и мужчин стояли ровным строем перед дирижёром, пели по-русски романсы и народные песни. Все в чёрном, строгие, как орган.
   Другой раз пришлось ему одного генерала вытаскивать из табора. Тот загулял так, что о службе забыл, чуть не навсегда остаться с ними хотел. Нужно было найти его и увезти тихо, без скандала. Дело деликатное, но не трудное. Их превосходительство нашёлся в трактире на Охте. Спал вояка головой на коленях у цыганки, а вокруг – обычная попойка с битой посудой, только смуглых лиц побольше. Генерал со слезами благодарил потом, обещал, при случае, помочь с карьерой. Карьера у Якова тогда и так в гору шла, но одолжиться пришлось вскоре по другому поводу.
   «Наташа… эх, свет-Наташа, где ты ныне?», –  огляделся, вон недалеко. Уже в круге, где пара гитар гудит, и тот цыганёнок отбивает перед ней чечётку, так часто, будто парит на вершок от земли. Наташа хлопает в такт, и другие вместе с ней, и даже компаньонка притоптывает, взмахивая зонтиком.  Всё шумнее в том кругу, и кто-то ещё вышел, пошёл боком, словно обнимая руками воздух, выделывая ногами замысловатое.
   Он подошёл ближе, наблюдая, как стоящие в круге лениво и небрежно поводили плечами, поворачивались и переминались вразнобой, хлопками и выкриками подбадривая плясунов. Яркая вышивка на рукавах и цветы на шалях даже в темноте различимы.
    А взгляд манило, приманивало то что у них за спинами: совсем уже черные лошади над полосками тумана, и дали в дымке, и светлеющее небо над ними переходящее в темно-синий бархат ночного уже неба с ясными, как промытыми, одинокими звёздами.
   Как редко, оказывается, смотрел он вдаль. Всё под ноги: следы, улики. Привык не задумываться, снег или зной окружают его во время расследования, и что там в небе. А тут кругом было небо, земли нет почти, спрятаться негде. Как на ладони у Господа. Лёгкий свежий ветер обнимает со всех сторон, слегка шевелит траву. Вольный простор обескураживает и опьяняет с непривычки. Захотелось слиться с ним, стать своим, и он расстегнул ворот рубахи, чтобы почувствовать эту сухую прохладу ветра.
   Тем временем добавилось музыкантов. В круг вышли мужчины со скрипками, гитарами и флейтой. Рекой, морем грянули скрипки, гитары подхватили ласково-переливчато, мужские голоса добавили густоты и тепла. Звук течёт, разливается. Пусть не кончается, пусть дальше и дальше, без берегов, без края. Вдруг, смолкли все, одна скрипка осталась; мелодия - тонкая ниточка, гибкая сталь, и поёт, и говорит, и жалуется…
«Да, расскажи мне! Расскажи про меня! Про мою печаль не знаю, о чём».
     
   Кто-то схватил его сзади за локоть. Та самая старая цыганка, смотрит чёрным глазом, улыбается, словно скалится:
   — Устал голубчик. Вижу, вижу: серая тоска тебя ест. Ой, как ест! Как лиса курочку. Скоро совсем съест и косточек не оставит. Прогоним тоску, да? Прогоним! Смоем с души, будет душа — как голубка белая. Праздник у нас, свадьба, гость ты у нас, дорогой гость.
   Руки смуглые выныривают из-под шали то здесь, то там.
   «Следить надо бы за её руками, да красть у меня нечего,» — подумал с облегчением. И вот, рука в тонких браслетах уж нырнула ему за шею, а в другой, у самого рта – чарка с вином.
     «Опять вино, на что мне?»
     Лицо у цыганки страшное, грубое, зубы кривые, глаза чёрные. Чума – глаза! Ай, всё равно!
Ритм тянет, ведёт.
     …а ты выпей в один глоток, легко, как воздух пьёшь. И, шаг, другой, за рукой, куда тянет, ещё, ещё – ступай в ритм, иди по кругу, шаг, два, три. Качается хор вокруг, мир, земля под ногами качнулась, а ты иди, иди быстрей, не бойся, не упадёшь – полетишь!
   

Джелем, джелем, лунгонэ дромэнса,
Маладилэм бахталэ ромэнса

   

  Гитары гремят водопадом, хор звенит и гудит.
  Ай, пьяная ночь.
  И растворяется твоя печаль, прозрачная уже, и нет её, и ничего нет. Только воздух звёздный, только пламя пляшет, только пляска - пламенем. Волны алые, белые, золотые, шёлковые; юбки веером, шали плещут крыльями.
   Колесом табор!
   
Авэн манса са лумниякэ рома,
Кай путайлэ лэ романэ дрома,

   «А ты, в чёрном платье, хрупкая, как тростинка, глаза грустные. Где-то я видел тебя.
   Показалось?
   Такой тонкий стан под рукой, толи есть, толи нет. Не потерять бы.
   Ладони трепещут вспыхивают, как огонь. Пьяные голоса гитар переговариваются всё быстрее, ритм сухой всё чаще. Чьё это сердце стучит?
    Выгнулась назад, руками до земли, не переломись, тростинка! Я удержу, мне легко! И удержу, и подниму. Хочешь взлететь - отпущу…
    Сам лечу, или – плыву. Несёт волна звуков, треска ритма, звёздного ветра, запаха пота и дыма».
   

Акэ вряма — ушти ром акана
Амэ сутаса мишто кай кэраса.

     
    «Глаза в глаза, лицо к лицу, пальцы переплелись, смуглые губы молчат. Брови шёлковые нахмурены, где я видел твоё лицо? Кто ты?
   Не отвечай, не надо, я и сам пойму. Или не пойму, а, всё равно! Зачем мне лицо? Зачем всё? Только нестись, плыть, звёздный воздух пить».
   

Ай, ромалэ, ай, чявалэ!
Ай, ромалэ, катар тумэн авэн
Лэ церенса бахталэ дромэнса

   

    Закружился так, аж помутнело в глазах.  Зашатался, закинул голову - колесом небо!
   Ночь дымом пахнет.
   Грустная цыганка взяла его за руку, вытянула из толпы в темноту, как нитку за иголкой. Яков хотел приобнять девушку, но она его оттолкнула слегка, видать увела не за этим. Усадила рядом с костром, взяла за руку и долго рассматривала ладонь, повернув к огню. Посмотрела в глаза –  словно ночь взглянула. Заговорила неожиданно звучно:
   — Ты – солдат, не можешь без войны. Война всегда найдёт тебя, куда ни пойдёшь. Это – судьба. Сейчас не знаешь, что выбрать: долг или любовь. Я скажу, выбирай любовь. Без неё погибнешь, и долга не исполнишь. Любовь – спасает.
    Услышав её голос, Штольман сразу вспомнил: «Ты моего друга нежного...»
«Так вот почему ты грустная, тростинка». Хотел спросить: что ж её любовь, спасла кого-нибудь? Но она уже поднялась, сказала: «Прощай», и исчезла, как растаяла в темноте.
   Он остался один у костра, долго смотрел в играющее пламя, пытаясь понять ускользающий смысл услышанного. Да, он солдат и сражаться будет всегда, и погибнет в бою, этого не изменить, действительно – судьба. Но зачем любовь при такой судьбе? Не лучше ли – одному?
   И что-то было ещё непонятое; огонь напомнил недавний фейерверк, выстрелы, запах пороха и чёрную дырку револьвера у его переносицы… Почему он увидел лицо Анны Викторовны в тот момент? Не должно было её там быть и не было, и всё равно – была…
   Силуэт с лохматой головой отвлёк его. Пётр Иванович появился в свете костра с двумя полными стаканами в руках. Плюхнулся рядом на сено, удивительным образом, не пролив ни капли. Один стакан протянул Якову. А тот брякнул ему без предисловий:
   — Пётр, правда, что любовь спасает?
   Пётр Иванович так и застыл со стаканом в вытянутой руке. Ответил не сразу:
— Да, не знаю я. Кого спасает, а кого – губит. Пейте, Яков Платонович. Vino veritas! Вино у них хорошее, крымское. Пейте, и идите в круг. Наталья Александровна просила найти вас, хочет вальс станцевать. Вы оказывается – танцор.

   
…и нет нужды, что под ногами – неровная земля с остатками травы, а не гладкий паркет. Он опять испытывал радостный восторг полёта, чувствовал тонкую талию под рукой и будто невесомую фигуру, видел светлую улыбку на милом лице. «Да, у него судьба солдата, и может быть завтра он умрёт, а сейчас – танцуй, танцуй, смотри на звёзды, вдыхай ночной ветер…»
  Ещё несколько раз спели «Ручеёк» и «Очи чёрные», и «Невечернюю» уже на прощание. Словно от магии песни ночная тьма становилась прозрачнее на востоке, розовела гася звёзды, обещая яркую, ясную утреннюю зарю.
   Аким давно увёл свою тройку прихватив сонную компаньонку.
   Цыгане положили Якова почти без чувств на широкий полок, запряжённый лохматой лошадкой, поверх слоя сена покрытым попоной. За вожжи сели та старая цыганка с её мужем. Пётр и Наташа примостились сбоку, свесив ноги.
   «Колесом дорога!» –  благословили их цыгане. Повозка поплыла сквозь предутреннюю прохладу.

* * *

    Яков смотрел вверх без мыслей и почти без чувств. Было легко и безмятежно. Только продолжал манить простор, не хотелось никуда возвращаться, прибывать, только – быть, существовать, смотреть в небо, плыть размеренно и чувствовать спиной дорогу, как она укачивает.
    Лошадка везла шагом. Цыгане переговаривались тихонько. Пётр с Наташей шушукались, и она хихикала совсем по девчачьи. А потом они запели эту длинную казачью песню:
 

О чём дева плачет
О чём дева плачет
   

   У Наташи бархатное контральто, Пётр Иванович подтягивает баритоном деликатно, не заглушая, и вторым голосом вступила цыганская пара чуть дребезжащим, серебристым тоном. Незамысловатая песня потекла живописно, спокойно, как река Затонь.
  «Хорошо, что песня длинная. Так бы и слушать её без конца, и ехать без цели. Куда эта дорога ведёт? К Затонску, а дальше – на Ярославль, а потом можно – до Астрахани, и ещё дальше – в Азию, и через Тибет, и до самой Индии… а что там ещё… океан и Америка. Жаль, мир маленький!»
 

О чём дева плачет
О чём слёзы льёт

   «Эх, придётся тебе ещё плакать, Наташа. Сколько времени давали врачи твоему мужу…? три года от силы. Два года прошли уже. Говоришь, всё благополучно. Твоими молитвами, твоей заботой. Дай бог! Может и минет…»
   Повозку их качнуло, песня прервалась и опять потекла. Яков посмотрел, как там Наташа. Они с Петром сидели рядышком ровно, прямо, будто и не плясали всю ночь. Пётр держал руку у неё за спиной.
   «Правильно держит, не прикасается, но подхватит в любой момент, если она упадёт на спину. Хотя тут сено, мягко, не страшно. А тогда она упала, больно, наверное, было…
   
   Тогда в восемьдесят седьмом, после покушения* в охранке как с цепи сорвались все. Хватали и правого, и виноватого. Могли человек двадцать студентов арестовать только потому, что громко смеялись.
  И с этой литературой… Тоже мне – запрещённая, каждый номер «Колокола» во дворце гулял по рукам в открытую, император тоже читал. А нашли стопку журналов в зале университета, и похватали всех, кто там был – человек пятьдесят.
   Уваков вёл дело… Его фраза о том, что: «Если один из задержанных умрёт от побоев, остальные станут сговорчивее» облетела тогда оба ведомства и полицейское, и жандармское. Кто морщился, кто злорадствовал, кто плечами пожимал… Яков поморщился, но в подробности не вникал. Своих дел полно было. Пока…»
   

Цыганка гадала,
Цыганка гадала,
Гадала – утонешь
В день свадьбы своей…
   

   «Как они поют хорошо. И Наташа так весела, неутомима, как и раньше. В самом деле, её все любили. Весёлая, хорошенькая, со вкусом… Нина всегда так ревниво разглядывала её наряды… И умная. Её шутки повторяли во всех гостиных… иногда – очень злые шутки.
   Если появлялась на балу, вокруг неё сразу – кружок молодых людей. И он, Яков был среди них… волочился слегка, не больше других, любил танцевать именно с ней. В танце Наташа была – как воздух. Рядом с ней было легко, он забывал, что на службе, да и саму службу забывал, что греха таить. Ему тоже иногда забредала эта мысль: «А вдруг…» Вдруг Наташа выберет его… Но у них с Ниной, тогда как раз закрутилось.»
     

А милый мой просит:
Не верь никому,
Не верь никому,
Только мне одному
   

  «В сочельник Щербатовы устроили бал, где Наташа объявила о своей помолвке. Такой стеснительный юноша, сын шведского посланника…
   И зачем отец ему русский паспорт выправил… Мать у него – русская. Олаф Девьен.    Представлялся по-русски – Олегом Михайловичем.
   Все недоумевали, почему Наташа его выбрала? А почему выбрал его Уваков своей жертвой? Потому же. Есть в этом юноше стержень. Уваков таких нутром чует.
     
    На том балу он танцевал с Наташей вальс, думал – в последний раз. С чувством поцеловал ей руку. Прощался с юностью, с пустыми мечтами.
   А через два месяца – это всё. Второе «1-е марта». Его и Варфоломеев гонял и Секеренский. Только Путилин при виде его по-стариковски губы поджимал, но работой не загружал. Всё одно, одновременно пять-шесть дел было. Пока…
   Да, пока, однажды не приехал он на Очаковскую, в Жандармское. Дежурный, посмотрев на удостоверение шепнул ему: «Вас дама ожидают, я их в двадцать седьмую направил». Он тогда подумал, что — Нина. Озлился. Они договорились: на службе не искать друг друга. Распахнул дверь, не узнал, кто это? Бледное, осунувшееся лицо с опухшим глазами, черное платье и густая вуаль на шляпке. Только, когда заговорила, понял по голосу… удивился: Щербатова, здесь?
   Двадцать седьмая была как кладовка: старая мебель, подшивки, папки в пыли. Присесть было негде, она ждала его стоя. Говорила так сбивчиво, бессвязно:
   — Яков Платонович, помогите… только вы остались. Они убьют его… Батюшка ничего не может. Все боятся. Не принимают. Закревские, Пален… все руками разводят: «Если бы не покушение...» Государь сказал: «Следствие идёт, я вмешиваться не могу». 
   — Да с кем это? Что случилось, Наталья Александровна?
   — Олаф. Его обвиняют… Пособник террористов, международный заговор. Я ничего не понимаю. Он никогда этим не интересовался. Он просто историк, археолог… Я с трудом добилась свидания. Он умирает, Яков! — и на шею ему упала, он еле удержал, — Я всё что угодно сделаю… ты денег не возьмёшь, я знаю… всё что хочешь, ты ведь ухаживал, помню.
    Слабый шёпот возле уха и всхлипывания.
    Он отшвырнул её от себя тогда. Когда понял, что она ему предлагала.
    Она упала на какие-то ящики, больно было, наверное, но она не почувствовала, продолжала смотреть на него с мольбой, снизу-вверх, сквозь слёзы. А он сразу за дверь. Только бы не видеть её, не выказать разочарования, отвращения.
    Дурак он был, ничего не понимал.
     

Построю я мост,
Построю я мост,
Да на тысячу вёрст.

     

    Зато действовал сразу и – правильно.
    Заглянув в пару кабинетов, выяснил номер дела, количество обвиняемых (пятьдесят три, Уваков на повышение рассчитывал, такую крупную «ячейку» раскрыть!). И, первым делом – к тому генералу: «Ваше превосходительство… Простите, что осмеливаюсь напомнить… Зависит жизнь человека..., Поспособствуйте передаче мне дела «О нелегальной литературе» от Увакова». Тот замялся: «Я-то – всей душой, но у Увакова серьёзный покровитель. Сам граф Толстой!» — «Об этом не беспокойтесь, мне довольно вашего обещания».
   Вечером того же дня встретился с Ниной, интриги – по её части. Она хорошо помогла тогда. За один день. Хвасталась потом, смеясь. Сначала шепнула другой фрейлине, так, чтобы слышала третья: «Сегодня за завтраком, государь при упоминании Дмитрия Андреевича, поморщился». После обеда – у кавалергардской (дворцовые гвардейцы — самые большие сплетники) – опять обмолвилась: «Ходят слухи о скорой отставке «Злого гения»». К вечеру, двор гудел новостью; конец карьере министра внутренних дел. Врагов у Толстого много, раздули слух. Так, что ему уж точно, было не до протеже. Через день сплетня улеглась и затухла. Но того дня достаточно было. Утром Секеренский сам его вызвал, вручил заветную папку. Посетовал: «Зачем вам это? Дело грязное, неблагодарное…» Вот как! Даже начальник политического сыска считал дело грязным.
     
    Перво-наперво он перевёл подозреваемого Олафа Девьен из камеры в тюремную больницу. Навестил в камере. Олаф лежал на постели ничком, на вопросы не отвечал. Сокамерники объяснили: говорить не может, сипит. Синяки на шее… на животе живого места нет. Товарищи ухаживали за ним, как могли. Но, что они могли? И врача к ним не пускали. Писали, конечно жалобы, да кто эти жалобы читал в той суматохе.
   Он послал записку Щербатовым. Наташа приехала и привезла семейного врача. Тот только головой качал.
     

Вот едет карета,
Вот едет карета
Посередь моста…

     
   Тогда Нина опять помогла. Посоветовала им обвенчаться сразу же, в тюрьме. Это должно было переменить мнение общества в их пользу.
   Они так спешно согласились, решили венчаться в тот же день, в тюремной часовне. Батюшка предлагал прямо в больнице, бывали случаи. Но Девьен настаивал: он пройдёт вокруг аналоя.
  Да, стержень…
  Жених еле стоял во время венчания, бледный, как сама смерть, прикрывал веки от слабости. Венцы держал Сажин. А он сам, хоть и считался шафером, был занят тем, чтобы поддерживать жениха. С другой стороны его поддерживал тюремный надзиратель. Они оба были в мундирах, словно напоминали своим видом: между ними арестованный. А Наташа стояла рядом в тёмном платье с белой фатой, сосредоточенно-напряжённая. Фату с флёрдоранжем ей где-то достала Нина. Нину эта сцена, будто напугала. Он больше никогда не видел её такой растерянной, как на том венчании.
     

Споткнулися кони,
Споткнулися кони
На этом мосту
   

    А вот и рекой запахло. Богимовка скоро, дальше – лес. Заснёт он, наверное, в лесу.
   Тогда он не спал почти неделю, допрашивал. Писари менялись четыре раза в сутки. Он – нет, никому не доверял. Нужно было не просто доказать, что Девьен ни при чём, (и вправду, ни при чём был, просто рядом стоял) надо было найти истинно причастных, полностью раскрыть дело.
   Через неделю он положил на стол Секеренскому стопку папок. Выяснил всё: фамилии и адреса курьеров, распространителей и даже пару имён авторов за границей. На этом фоне сорок девять случайных свидетелей из зала университета выглядели мелочью. Начальник с лёгкостью подписал приказ об освобождении.
     
   Позже, летом Щербатовы-Девьен пригласили их с Сажиным и Ниной Аркадьевной на чай, по-домашнему, «в узком кругу близких друзей». Сажин делал различные предположения, что это могло значить, какую предложат награду. А он понял: это и было наградой – причисление к узкому кругу.
    Нина отказалась, возможно, вправду была занята. Они с Сажиным пошли вдвоём.
   Уютная, относительно скромная квартира на Шпалерной. Наталья Александровна сама открыла дверь, сама потом разливала чай и руководила единственной горничной не стесняясь гостей. Были их друзья из университета. Наташа представляла: «Моя однокурсница… Мой профессор… Наши коллеги по экспедиции». Кто б мог подумать: Наташа слушала лекции в университете. Там она и познакомилась с Олафом Девьен – студентом исторического факультета.
  Всё было по-простому, все чувствовали себя свободно. Именно тогда Наташа решительно перешла с ним на «ты». Это был очень приятный вечер.
  Уже привычный к прочтению чувств по лицам, наблюдая за молодожёнами, он силился и никак не мог понять, что делает их так счастливо и тесно соединёнными в одно, без тени формальности, фальши. Почему, Олег Михайлович не глядя находил её руку, чтобы тихонько пожать в благодарность за налитый чай, а Наталья Александровна, продолжая рассказывать о находках в академической библиотеке, не глядя, накидывала плед ему на плечи и подкладывала подушку.
    Они чувствовали друг друга на расстоянии, понимали без слов, не уставали радоваться друг другу не напоказ, тихо, где-то внутри души. Их общей души.
    Когда они начали рассказывать про свои исследования, что-то приоткрылось. Но, всё равно, оставалось удивительным. Кроме любви их объединяло дело, в котором они были на равных. Он не мог определить, кто был ведущий, а кто – помощник в их общей работе. Начинал говорить Олег, и Наташа прерывалась на полуслове, но оказывалось, что муж просто заканчивал её мысль. Рассказывая что-то особенно интересное, они, как дети уступали друг другу слово: «Рассказывай ты…», —  «Нет, ты расскажи,» —  «У тебя лучше получается,» —  «Давай, вместе». Они оба не стеснялись ребячиться, но в своей теме оставались серьёзны. Раскопки, летописи, белые пятна истории. Русские так мало знают о себе. Мифов куда больше, чем фактов. «Это не только в истории!», —  он тогда рассмеялся обнаружив, как много общего, оказывается, в работе учёного и следователя. Наверное, это был последний раз, когда он смеялся искренне. Да, такой приятный вечер.
   Олег утомился и задремал в кресле посреди разговора. Гости засобирались уходить, а они с Сажиным всё медлили. Наташа проводила остальных, вернулась; приложив палец к губам поманила в кабинет. Стала рассказывать о своей диссертации. Про индивидуальную манеру летописцев, о разных способах ведения летописания, особенностях стиля и литературных вкусах. Как ей удалось выделить различные школы скорописи в разных монастырях. Как, анализируя почерк, можно определять происхождение рукописи, объединять разрозненные страницы. Показывала и объясняла разницу в написании букв. Без её пояснений, сам, он бы разницы не увидел.
   И когда распутывали дела «Призрака», вспомнил эту научную тему, предложил Наташе попробовать определить сходство и разницу современных почерков. Рассказал Путилину.
   Это было плодотворное сотрудничество, но назвать их отношения дружбой он не решился бы. Какой из него друг, если он вспоминал о ней только по делу.  «Служака», на друзей времени нет.
   Наташа считает иначе. Ей виднее. Про дружбу, и любовь она знает больше него.
   А он только сейчас начал понимать, что это значит: «Любовь — спасает». Спасёт или нет, бог весть. Но всегда – пытается спасти!»
     
Невеста упала
Да, прямо в реку
Упавши кричала:
Прощай милый друг!

   
   Кроны деревьев стали закрывать звёзды. Песня кончилась. Он услышал шёпот Наташи: «Тише, Яков Платонович заснул», – и слишком серьёзное от Петра Ивановича, – «Otium post negotium», – и смех обоих.
   «Да, otium…»

   
*неудавшаяся попытка покушения на Александра III —1 марта 1887 года («Второе 1 марта»)
   
КОНЕЦ

 
Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)

Отредактировано Muxmix (21.07.2019 23:01)