В сериале Николай Васильич Трегубов поначалу носит медаль "За защиту Севастополя". Из этого обстоятельства рассказик и вырос.
***
И какая ж нелёгкая его сюда принесла?!
Николай Васильич Трегубов прикрыл дверь собственного кабинета, подумал мгновение и повернул ключ в замке. Щелчок прозвучал как-то успокоительно, но одним этим расходившиеся нервы затонского полицмейстера было не унять. Сжав кулаки, полковник тревожно зашагал по помещению.
Штольман – заговорщик? Английский шпион?! Да глупости же, бред сивой кобылы! Но глупости глупостями, а вот приезжему уверенности не занимать. «И вас потрясу, если на то будут соответствующие указания», ты смотри!
Начальника сыскного отделения полицмейстер не то чтоб любил – уж больно своеволен, непредсказуем, да и чинам должного почтения не оказывает, хотя к самому Трегубову всегда относился только уважительно. Однако же норов норовом, но службу Штольман знал. Какую только ерунду не выдумает – вон, со зрительным стеклом расхаживать или отпечатки пальцев выискивать – но дело-то делалось! Полковник душой не кривил, когда заявил, что сыщик все свои дела доводил до конца. Вот только прибывшему всего его заверения – что об стенку горох.
Шутка ли, проверяющий от Департамента полиции!
Проверок Трегубов всегда страшился, поскольку те служили зримой манифестацией недовольного начальства. Уж, вроде бы, всё наладишь, всё предусмотришь, всюду порядок наведёшь – так всё одно что-нибудь вылезет. В Туркестане, казалось бы, всё он в своём гарнизоне поставил как надо – а вот поди ж ты! И здесь всё повторяется. Преступления раскрываются, следователь служит на совесть, городовые вышколены, пальма – и та…
Нет, откуда ж только взялся этот… Уваков?! Явился незваный, да так и пошёл переворачивать вверх дном устоявшийся – и прямо скажем, добротный, полковник Трегубов тоже службу знает! – порядок вещей в Затонской полицейской управе. При первом визите столичного гостя Николай Васильич, конечно, оробел, как это обычно с ним случалось перед представителями начальства, но лица не терял. Даже на вот это его «трясти» попробовал было возмутиться – хоть и без толку, ибо сарказма приезжий не воспринимал. Но вот когда в участок привезли Штольмана, и эти двое начали друг с другом препираться – только тогда полицмейстер ощутил весь масштаб свалившейся на него беды. Особые полномочия от Департамента полиции! Полковник Варфоломеев! Службы охраны Его Императорского Величества! Даром что старше всех присутствующих и годами, и чином, Трегубов чувствовал себя пигмеем, поверх головы которого перебрасываются именами громовержцев. Пробовал было заступиться за подчинённого – действительно, какой вред в том, чтоб доложить в столицу? – но этот Уваков упёрся в него серыми глазами, холодными и острыми, как два штыка, и полицмейстер, вновь вспомнив зловещую формулу «особые полномочия», совсем сник и ретировался в свой кабинет.
Вот так вот: служишь, никакой вины за собой не знаешь, а потом является этакой щёголь с кавалерийскими усами и в лоб: а что это у вас, ваше высокоблагородие, заговорщики в управлении?!
Облекши эту мысль в слова, Трегубов похолодел. Роковая фраза, будто обретя собственную жизнь, начала звучать в голове на все лады – только теперь её слово в слово повторял уже не Уваков с его колючим взглядом, а прокурор, губернатор….
Матерь божья!
Неуютно крутя головой, словно привычный воротник мундира вдруг стал чересчур узким, полковник спешно прошагал к столу и тяжело опустился на стул. Дверь кабинета, ещё недавно представлявшаяся заслоном, за которым можно собраться и привести мысли в порядок, теперь, казалось, только и ждала момента, чтобы злорадно распахнуться прямиком в каземат Петропавловской крепости. Не желая созерцать подобное, Трегубов прикрыл глаза и понял, что на лбу выступил пот. Всё так же зажмурившись, полицмейстер потянулся к одному из ящиков стола, где, как ему помнилось, должен был лежать платок.
Ящик открылся беспрепятственно, но вместо аккуратно сложенной тонкой ткани ладонь легла на что-то твёрдое, круглое и холодное.
Полковник медленно открыл глаза и извлёк подвернувшийся предмет на свет божий. Маленькая серебряная медаль на потускневшей георгиевской ленте повернулась к нему вензелями двух императоров. Ящик надёжно укрывал её от солнечных лучей, обычно падавших через окно на столешницу, и металл приятно холодил ладонь.
Николай Васильич уже и не помнил, когда решил убрать её в стол. Вроде бы, надел по прибытии – наслушавшись историй о норовистом столичном следователе, привыкшем все дела вести на свой лад, он сразу хотел показать подчинённому, кто есть кто, так что дополнить Владимира с мечами не мешало. Со временем же выяснилось, что со Штольманом вполне можно работать, и необходимость принимать перед начальником сыскного отделения грозный и суровый вид отпала сама собой. Когда ж это было? Неужто уже так давно?
Трегубов повернул серебряный кружок другой стороной. Чеканные буквы – высокие, стройные и молодцеватые, будто пехотинцы, взявшие на караул – гласили:
СЪ 13 СЕНТЯБРЯ
1854
ПО 28 АВГУСТА
1855.
Полковник аккуратно положил награду на стол и опустил глаза. Смотрел он вроде бы и на неё, но взгляд против воли убегал куда-то вдаль, в глубину, куда он и сам отвык заглядывать.
Неужто уже так давно?..
***
На Корабельной стороне было темно.
Не потому, что стояла ночь – как раз от кромешной темноты здешней ночи он не отказался бы, если б она позволяла хоть мельком увидеть бархатно-черное крымское небо. Но темнота была всего лишь вечерней – это густая завеса дыма застила и небо, и покамест не севшее солнце. Последнее ещё смутно угадывалось за клубящимся покровом, но куда чаще источником света служило очередное горящее судно в Килен-бухте или низко пущенные бомбы или ракеты, ненадолго расчерчивавшие небо огненными хвостами.
К шуму, как ни странно, оказалось привыкнуть куда легче. Может, потому, что нынешняя бомбардировка была не первой – хотя, если верить местным старикам, и сильнейшей из всех – может, по какой другой причине, но ровный артиллерийский гул, изредка разрываемый оглушительными батарейными залпами, скоро стал восприниматься как лёгкое неудобство, но не более того. А вот эта дымная мгла… Не разглядишь же ни черта! Так как ему своё дело делать?!
Прапорщик Николай Васильич Трегубов шёл занимать секреты перед Малаховым курганом со штуцерными от Модлинского полка. И задача, и путь давно были привычными, но отделаться от ощущения какой-то подспудной нелёгкости всё не удавалось. То ли эта бесконечная дымная темнота, что уж какой день висит над городом, на него так действует?
Минуя одну из батарей, Трегубов поприветствовал кивком чернявого артиллерийского капитана. Лично он его не знал – на эту батарею артиллериста поставили уже после Чёрной речки, а с тех пор для знакомств и приятного общения и вовсе не было времени; дай-то Бог хоть на несколько часов прикорнуть. Однако же два офицера привыкли видеть друг друга, пока молодой прапорщик день за днём ходил в ночной дозор и обратно, так что теперь обменивались приветствиями как старые знакомые. Впрочем, даже и незнакомый, капитан производил приятное впечатление – была в нём какая-то резкая, неутомимая энергия, которую не могли исчерпать ни недостаток сна, ни бомбы и гранаты, ни рои разлетающихся от разрывов мелких камешков, от которых даже под толстой артиллерийской шинелью всё тело должно было быть в синяках, ни гнетущая рукотворная тьма. Вот и сейчас он с неизменной бодростью подгонял солдат – явно свежее пополнение, едва поставленное на батарею взамен выбывших – исправлять повреждения.
Уважение к артиллеристу вызывала не только его энергия. Пусть на знакомство времени не хватало, для наблюдений – в ночном-то секрете – его было хоть отбавляй. Трегубов не мог не отметить, что с тех пор, как чернявого поставили командовать батареей, перед ней выросли несколько коротеньких траншей-обрубков, венчавшихся орудийными стволами, снятыми с неисправных лафетов. На укреплениях от этих пушек уже толку не было – а вот смотри ж ты, нашёл, как приспособить. Сунется брат мусью на штурм – так успеют ещё по одному разу рявкнуть, прорежут во вражеских цепях первые бреши.
Капитан кивнул Трегубову в ответ и снова повернулся к трудящимся на батарее солдатам.
– Голубчик, – донесся до прапорщика Трегубова со спины усталый, резкий голос, – да погоди ты амбразуру расчищать! Не видишь – воронка над самым погребом? Её засыпай в первую голову – или хочешь, чтоб нас тут всех на воздух подняло?
– Вашбродь! – с почти слёзной обидой пробасил солдат. – Платон Михалыч, дак мы ж мигом!
***
На ночь, как водится, канонада малость поутихла, но легче от этого не стало. Предчувствие неладного никуда не пропало – наоборот, засело где-то внизу живота и всё время давало о себе знать какими-то неприятными, тягучими рывками. К рассвету прапорщик Трегубов успел весь известись, но вот уверенности как не было, так и не появилось.
Казалось бы, наблюдать за вражьими позициями, до которых всего пара десятков сажен, должно было быть несложно – но в ночной темноте и в дыму даже молодые глаза не давали должного результата. Часов с четырёх Трегубову начало казаться, что в траншеях – понемногу, постепенно, чтоб не привлекать лишнего внимания – собирается всё больше французов. «Казаться», однако ж, не то же самое что «видеть» – как ни напрягал он со своими востроглазыми ребятами зрение, разглядеть что-то толком не получалось.
Недели с три назад он бы просто послал назад одного из солдат. Тот шепнул бы артиллеристам, указал направление, рявкнула бы пушка – и всё прояснилось бы разом. Так они раньше отваживали французов, вздумавших продлевать траншеи, давая для острастки выстрел по переднему краю – и частенько наблюдательность вознаграждалась звоном картечи по лопатам и сапёрным каскам. Но как начались последние бомбардировки, о подобном пришлось забыть – тут успеть бы за ночь свои позиции исправить, куда там по вражеским палить.
Так что полагаться Николаю Трегубову оставалось только на свои глаза – а те, как он их ни таращил в подёрнутую дымом мглу, однозначный ответ давать отказывались. И даже покидая свой секрет с рассветом, причин для уверенности прапорщик не обрёл.
Для сомнений же причины наличествовали, и самые солидные. Дней с десять назад – вот так же, перед самым рассветом – вдруг ослабла стрельба по всей вражеской линии, и тут же он разглядел из секрета, как в передовых траншеях поблёскивают кривые, на ятаганы похожие французские штыки. Без лишних сомнений он объявил тревогу, артиллеристы кинулись заряжать картечью и мешочками с ружейными пулями, пехота высыпала на банкеты в ожидании штурма – и тотчас снова ожила вражеская артиллерия, собирая щедрую жатву на наполнившихся людьми позициях.
Чего только не наслушался о себе прапорщик Трегубов от командира полка! Таких вот дуралеев, как он, неприятель и использует, чтобы выманивать войска на верки ложным видом приступа, и затем наносить им урон сосредоточенным огнём. Его забота – смотреть и доложить, а думать и без него найдётся кому! И прапорщик стоял во фрунт, мучительно кусая усы и мечтая провалиться сквозь землю, и сам ругал себя последними словами всё за то же.
Тоже мне, мыслитель нашёлся! И ведь не найдёшь убежища в незнании, не скажешь, что не предупреждали – предупреждали, и кто!..
Незадолго до выпуска их училище посетил сам Государь Император. Трегубов в жизни не помнил, чтоб воспитанники с таким остервенением полировали пуговицы и начищали сапоги. Преподаватели выслужиться хотели не меньше – когда Его Величество изъявил желание взглянуть на будущих офицеров, из строя вызвали первого на всём курсе по успехам – Антона Зорина.
Трегубов тому всегда завидовал – ему самому через премудрости Жомини приходилось продираться что через твой крыжовник, оставляя клочья шкуры на ветвях, а вот Антон мало того, что схватывал на лету, так ещё и к жизни применял без малейшего труда. Вот и сейчас он, хоть и робел перед императором, но довольно бойко разобрал нынешний Венгерский поход, за которым внимательно следил по газетам, и замер навытяжку, ожидая монаршьей реакции.
Его Величество нахмурился, смерил Антона пронзительным взглядом прищуренных глаз и коротко процедил:
– Мне таких не нужно.
Государь шагнул вперёд – Трегубов весь обмер – и императорская рука легла на плечо Андрюхи Арсеньева. Здоровый боров, в глазах которого искра мысли могла промелькнуть разве что по большим праздникам – и его-то Государь Император и вытащил из строя!
– Вот какие мне нужны! – коротко отрезал Его Величество, потрепав тушу по плечу. – А думать и без вас есть кому.
Потом был выпуск, их раскидало по полкам, но максиму, освящённую монаршьим авторитетом, новоявленный прапорщик Трегубов затвердил накрепко: думать и без него найдётся кому, думающие прапорщики престолу и Отечеству ни к чему. Не то чтоб ему это было по душе, но Государю Императору лучше знать.
А прапорщик Зорин, как потом выяснилось, сгинул на Альме вместе с третьим батальоном Московского пехотного полка. Как рассказывали товарищи – убедил командира наплевать на устав и рассыпать весь батальон в цепь, удерживал лезущих вперёд зуавов до последнего, да там и остался, пробитый французской пулей…
Пусть думать и уж тем более показывать это вышестоящим не след, но хоть с равными поделиться опасениями тянуло. По счастью, на Малаховом кургане встретился капитан фон Драхенфельс, командовавший противоштурмовой батареей. Судя по виду, тот едва очнулся от очередного зыбкого получасового забытья на сломанном лафете – артиллеристы на своих позициях дневали и ночевали. С помятого капитанского лица, выпачканного землей и иссечённого мелкими камушками, на прапорщика глядели усталые глаза с огромными мешками, но Трегубов знал, что и сам выглядит не лучше.
– Что там у мусью нового? – полюбопытствовал Драхенфельс после обычного обмена приветствиями.
– Да вот попробуй разбери! – в сердцах выдохнул прапорщик. – Вроде, собираются в траншеях – и куда больше, чем для работ надо бы – но убей Бог, не разглядишь.
– Что толку нервничать, Николай Васильич, – благодушно пожал плечами собеседник. – Я думаю, обычный день нынче будет, чай, не впервой.
Трегубов обвёл глазами внутренность укрепления. Земля как оспинами изрыта воронками, на бруствер – без плетёных корзин, потребных обычно на такое дело – просто навалили мешков с землёй, даже затянутые просмоленными канатами амбразуры – и те не все расчищены.
– А ну как всё-таки штурм? – высказал он то, что его мучило с самой ночи.
– Если штурм, на одного Господа Бога и уповаем, – развёл руками Драхенфельс. – Вы ж сами всё видите. Ров засыпан, а углублять некогда. Бруствер – одно название: ядром насквозь прошьёт. Да что там: покрывать всю куртину до самого второго бастиона у меня два орудия – остальные подбиты!
Прапорщик кивнул. Нелёгкость, поселившаяся внизу живота, не ушла, когда он высказал свои опасения вслух – наоборот, начала сворачиваться и стягиваться тугими узлами.
– Не терзайте себя, Николай Васильич, – тихо посоветовал Драхенфельс. – Степан Александрович нашего не дурнее, глядишь, разберётся. Мы что – наше дело маленькое.
И дело это – не думать. Ну да, об этом ему напоминать не надо. Сам уже обжигался.
Вот только ещё одна мысль никак не шла из головы. Скольких он уже навидался за войну – и в Севастополе, и за его пределами – кто, в каком бы скромном чине ни был, не торопился следовать императорскому завету. Таких, как Антон Зорин или тот чернявый капитан… Ведь ничего сверх обычного от них не ждут, а они лезут со своими идеями. Прапорщик Трегубов знал доподлинно: таких Государь Император не вывел бы из строя, не потрепал по плечу, не объявил бы нужными державе. А они – всё одно гнут ту же линию, норовя сделать по-своему, поумнее да получше. Словно не воля начальства их ведёт, а зовёт что-то другое, выше и похвал, и чинов…
Внятен ли этот зов ему, прапорщику Трегубову?
Крутой огненный след расчертил задымлённое небо и оборвался на соседней батарее. Загрохотало так, что заложило даже ко всему привычные уши, и над позицией взметнулся фонтан из каменьев и земли – видать, мортирный снаряд угодил аккурат в пороховой погреб. Батарею разметало подчистую – лишь снятые с лафетов орудийные стволы, вынесенные вперёд в коротких траншейках, как-то удержались на своих местах.
Трегубов, не отрывая застывшего взора от батареи, медленно перекрестился. Потом с видимым усилием отвернулся и взглянул на своих солдат.
– Вот что, братец, – обратился он к старому фельдфебелю. – Веди всех в слободку, там в казармах и оставайтесь до новых распоряжений.
– Слушаюсь, вашбродь! – отозвался служака.
Проводив штуцерных взглядом, прапорщик Трегубов судорожно выдохнул, неуютно покрутил головой и, внутренне холодея, зашагал с бастиона вглубь города.
***
Затонский полицмейстер медленно выпустил воздух из ноздрей и накрыл лежащую на столе медаль ладонью. Он ведь и вправду дошёл до самого Степана Александровича Хрулёва, командовавшего обороной Корабельной стороны. А что там – он, может, был и первый, но точно не один такой; со всей позиции стекались к бесстрашному генералу ординарцы, докладывали: собираются французы в траншеях, готовятся, уже и артиллерийские упряжки слыхать, нужны подкрепления на Корниловский бастион! Но герой июньского штурма оставался в каких-то своих думах, отвечал односложно и посланцев отправлял обратно к их частям.
Вернулся и прапорщик Трегубов в свой Модлинский полк, стоявший в Корабельной слободке – и глаз сомкнуть не успел, как неприятельские пушки дали залп по всей линии, и вперёд саранчой полезли густые французские цепи. Ров и вал перемахнули мигом, и в считанные минуты над Малаховым курганом реял уже трёхцветный флаг. Вместе с другими кинулись модлинцы в контратаку, да поздно – зуавы, засевшие на сомкнутой горже, отстрелялись, отбились штыками и прикладами. После этого, пусть и устояли второй да третий бастионы, исход штурма уже решился: дело было проиграно.
Николай Васильич усмехнулся в усы. Так вот и закончилось его дерзновение: проявил суждение, пересилил себя, дошёл до начальства – а что проку?
Но ведь дошёл!..
Ладонь с силой хлопнула по столу, словно впечатывая в него медаль. Дошёл! И говорил, докладывал, убеждал – с жаром, какого сам за собой не знал! И лез потом на занятый французами бастион вместе с другими, и дрался на бруствере, и, когда бившемуся рядом офицеру штыком проткнули ногу, вытащил на себе, не обрёк на французский плен, не бросил товарища! Так неужто бросит теперь, на съедение этому незваному?!
Трегубов рывком поднялся, сгрёб со стола медаль и неловкими пальцами приколол на грудь – а потом, словно на тридцать пять лет помолодев, бодро зашагал к двери.
Глаза что два штыка? Ничего, на Малаховом и побольше видали!
Служебная пролётка мигом домчала полковника до телеграфной станции. Николай Васильич шагал вперёд, чувствуя, как в животе скручивает знакомый узел, но неуверенности не ощущал. Он знал: Яков Платонович тоже пошёл бы к генералу Хрулёву.
– Строчи, голубчик! – по-военному твёрдо скомандовал он и грузно опустился на стул перед внимающим телеграфистом.
– Что строчить-то, ваше высокоблагородие? – почтительно полюбопытствовал тот.
Полковник Трегубов глубоко вдохнул, на мгновение задержал воздух в груди, а потом выдохнул и неторопливо начал диктовать:
– «Санкт-Петербург, начальнику Собственной Его Императорского Величества Охраны его высокоблагородию полковнику Варфоломееву в собственные руки…».
 

Примечания
Штуцерный – солдат, вооружённый нарезным дульнозарядным ружьём (в данном случае винтовкой Бернера, она же люттихский/литтихский штуцер образца 1840-1843 г.)
Секрет – зд.: замаскированный наблюдательный пост.
Банкет – зд.: расположенная за бруствером ступень для размещения стрелков.
Жомини – Антуан Анри Жомини, знаменитый военный теоретик швейцарского происхождения.
Венгерский поход – поход русской армии в 1849 г. для помощи австрийскому правительству в подавлении Венгерской революции 1848-1849 гг.
Зуав – фр. zouave, солдат лёгкой пехоты французских колониальных частей, сформированных во время завоевания Алжира.
Степан Александровоч Хрулёв – генерал-лейтенант русской армии, герой обороны Севастополя, во время штурма 27 августа командовал обороной Корабельной стороны.
Горжа – тыльная оконечность укрепления.