Стелла,
"Я толстая" & "Мне нечего надеть"

Э_Н, вот, пожалуйста, в подарок Вам на ДР

Диссертация
— Аль, ну что ж ты так заработалась-то, горе от ума!
На этот раз он не ограничился криками снизу («Аленькая, ванна свободна!», «Солнышко, уже пора спускаться!» или — из анекдота про Ленина, требующего от Крупской исполнения супружеского долга: «Наденька! Надюша! Надя! Надежда Константиновна! Крупа!»), а появился в поле её зрения в виде говорящей головы.
— Алька, это не ты утром сегодня вздыхала «если бы была возможность растянуть ночь хоть на недельку», а? Ночь подано!
— А?
— Бэ! Спустись, пожалуйста, из своих диссертационных облаков на землю. Сойди на ложе к истомившемуся мужу. Помытому, и побритому, и источающему ароматы «Колгейт», «Нивея Мэн» и «Хэд энд шоулдерс». Как Одиссей, которого богиня перед употреблением умащивала благовониями… А я, обрати внимание, сам умастился, без помощи свыше! И уже умаялся тебя дожидаться!
Но видя, что Саша в самом деле находится не здесь и его не слышит, Мишка поднялся по всем ступенькам лестницы и протопал в уютный скворечник её «рабочего кабинета».
Он подошёл к жене, сидящей перед компьютером, экран которого был заполнен блошками-иерошками, обнял её за плечи, поцеловал в макушку и зарылся носом в волосы. Тогда Саша отмерла, подняла голову, чтобы встретиться с ним глазами, и улыбнулась.
— Что, соскучился, Плюшевый? — она потёрлась щекой о его голую руку и поцеловала волоски. — Сейчас. Буквально пять минут ещё, пока мысль не убежала. Присядь пока в кресло имени тебя. На минуточку.
— А что это за панорама дальневосточной жизни у тебя на мониторе?
— Вот, сравниваю выразительные средства передачи мысли преподобного Никона Оптинского: «Никогда не было, нет и не будет беспечального места на земле. Беспечальное место может быть только в сердце, когда Господь в нём».
Михаил присмотрелся. Различил строчку на китайском — сплошные иероглифы, и на японском — иероглифы, сильно разбавленные более простыми загогулинами слоговой азбуки, а среди этого месива знаков и там, и там сразу узнал «сердце», похожее на галошу, и кривульку, похожую на дерево, привалившееся к букве «Ф» с длинной ножкой — «Бог».
Только в китайском тексте божественную сущность предваряла пирамидка из трёх частей с точкой сверху — «первооснова», а в японском следовало наивысшее уважительное определение — не «сан», как обычно при всех японских именах с обращением, а «сама», которое надлежит употреблять только по отношению к первым лицам в иерархии.
— И какую мысль ты хочешь записать? Поделись.
— Что в обоих языках «печаль» — это забота. Труд, который нельзя отложить. Который забивает все каналы восприятия высокого, не связанного с едой. Проклятье Адама. Кандалы, которые натирают. Чтобы не помнить о потерянном рае, люди уходят в многозаботливость на земле, а это уже грех. О рае нужно помнить, в него должно хотеть вернуться! Вот интересно, какой же труд будет беспечальный? Что это за возделывание райского сада, которое в удовольствие?
— М-м-м… Наверное, то самое, чем ты занимаешься сейчас. Ищешь Бога. Не прячешься от Него под кустами. Ты же любишь свою работу?
— Угу, — сказала Саша, быстро печатая текст (правда, на экране выскакивали одни только иероглифы, и понять смысл Мишка не мог). — Спасибо, очень полезный комментарий.
— Потому что у тебя в сердце есть любовь. Она освещает и освящает твою жизнь, стало быть, и твою работу. Значит, вопрос не в работе, а в любви. С любовью даже чистка свинарника будет беспечальной. Работа тяжела, когда за ней принуждение и безысходность.
— Угу, — кивнула она, всё печатая и печатая.
— Тогда послушай, что говорит святой старец, и не откладывай любовь в долгий ящик, — сказал Михаил, целуя любимую жену в шею под волосами и спуская руки с её плеч на грудь. — Чтобы не было как у Пушкина: «Не досталась никому, только гробу одному». Вот я сейчас паду тут бездыханным у твоих ног — и ты не сможешь закончить свой диссер!
Пальцы Саши замерли на клавиатуре.
— Мишка, ты шантажист!
— Угу, — сказал он, перенося её руку на компьютерную мышь и в два клика прекращая работу компьютера пальцем Саши. — Я уже и так изнемог, ожидая дань за двенадцать лет. За двадцать! Имей совесть, Алька, Иаков за Рахиль и то меньше работал.
— За каких ещё двадцать?
— А за все те годы, — это он уже шептал ей на ухо, — которые Настойка Аира проводил в одиночестве без Альбы. Но ты, по-видимому, хочешь сказать «умножая, умножу твою скорбь»? Это так мне нужно понимать твоё нежелание спуститься в моё сердце, как… как правильно — шкина? мишкан? Смотри, у меня же и прорезь есть, — он провёл её пальцем по своему шраму на груди, — чтобы ты бросила сюда монетку. Даже самую мелкую, которая спасёт целый город… целую планету…
— Нет-нет, я хочу сказать не это! — улыбнулась Саша, выключая лампу и пересаживаясь с крутящегося креслица на его руки и обнимая его за шею. Теперь в комнате оставался только свет ночника в диванной нише, и это от него на иконе «Премудрость созда Себе дом» золотились нимбы святых пророков у Престола. — Плюшевый, любимый… Примешь со мной душ?
— Так я же уже помылся, ванна целиком твоя!
— А это в парадигме «умножая, умножу». Это как… Ну, вот если я попрошу, чтобы ты спустил меня с лестницы, неся на руках — образ будет за пределами общепринятой идиомы «спустить с лестницы», а?
Оба они рассмеялись, прижимаясь друг к другу лбами.

Э_Н, да, там где муж и жена друг друга любят, там уже рай
И вот ещё стихотворение, которое никак не могло быть написанным Аирой до жизни на Земле, поскольку про клёны он не мог знать даже по памяти Андрея Строганова (ведь мы помним, что тот отличал только берёзу от сосны и пальму от дуба)). А после я не увидел в нём необходимости. Но само по себе оно довольно симпатичное.
[indent]
Клянусь, как клейкий лист кленовый, что чист,
Что клей моей любви в основе — идеалист,
Что песнь влюбленных в раю зелёном тиха,
Что листья клёна не знают клёпки греха.
[indent]

Jelizawieta, под таким названием — "Я толстая & мне нечего надеть" — хорошо бы смотрелся бутик где-нить в галерее торговых центров
Да-да-да, поцеловать жену в макушку, когда она по уши в компьютере, — это сфера исключительной ответственности мужа )))

Стелла, как здорово Вы это подметили, именно что профессиональным глазом: иероглифы этого слова действительно собраны по типу триады "мир - труд - май": основное (фундамент, без которого невозможно), главное (творительное) и необходимо важное (ради чего весь сыр-бор). Материя - действие - результат
Вообще, канцелярские магазины в Японии - это песня: сотни, если не тысячи, сортов разной бумаги для всех видов творчества, невероятное количество кистей для каллиграфии... Тетрадки для написания хокку "Рваные цветы" - очень популярный вид декоративного творчества, их не только из бумаги делают, но и из джинсового рванья

Э_Н, у меня и флешка, и записная книжка телефона забита Раа))) Так что наброски есть, в том числе вполне публикабельные. Видимо, я ещё не всё сказал по поводу этого мира. Кто знает, может, придёт в голову ещё какая-то идея...

Слово

— Нет, но как мы набрели на ту полянку, а? — улыбнулся Михаил, беря большой крепкий боровик и любуясь им, прежде чем пустить под нож.
— Что тебе приятнее вспоминать — как мы там целовались или как нашли грибы?
Они оба рассмеялись, потянулись друг к другу губами, потёрлись носами, потом снова вернулись к разбору корзины, принесённой с «тихой охоты». По всей кухне шёл дивный лесной запах.
— Иногда я не верю, что это со мной такое, — вдруг вздохнула Саша, очищая шляпку своего гриба, сыроежки, и бросая её в кастрюлю, чтобы сперва проварить.
— Это ты о чём? — спросил Михаил, нарезая свой гриб кружочками и нанизывая на нитку. Белые грибы они с Сашей ещё на поляне решили посушить. Как приятно будет зимой поесть грибного супчика...
— Да о моей жизни.
— Что, Аль, опять Торпа привиделась? — с беспокойством спросил он.
— Нет, я не про Торпу. Хотя и про неё тоже. Про мою жизнь. Такое впечатление, что я тогда ещё, в Ялте, в девяносто пятом, как закричала от страха «хочу, чтобы это был сон», вот он мне и снится. И теперь я боюсь проснуться, потому что настоящая моя жизнь должна была быть совсем другая, а это всё, — она обвела глазами их просторную кухню, украшенную новой порцией японских финтифлюшек, — как будто не со мной.
— И какая же у тебя должна была быть «настоящая жизнь»? — спросил он со смешком. — Скажите, пожалуйста, как пройти в библиотеку в три часа ночи?
— М-м… Во-первых, я никогда бы не стала учить восточные языки. Без тебя мне бы это и в голову не пришло. Во-вторых, я ни за что бы не вышла замуж. Я вообще не представляла, как туда можно хотеть. В тюрьму, в беспросвет… и с авоськами бегать, как ломовая лошадь. Да ещё ложиться в постель с каким-то чужим мужиком. Мало того, что гадость само по себе, так ещё постоянно переживать, чтобы не забеременеть!
— Но всё оказалось не так страшно? —  улыбнулся он, на этот раз от уха до уха.
— Теперь, говорю же, страшно проснуться без тебя. Хорошо, что у меня есть твой плюшевый медведь, и на крайний случай проснуться можно с ним. Это я тебе говорю как маленькая Альба.
— Ну, слава Богу, хоть не с Костей.
— Что я слышу! — с умилением воскликнула Саша. — Мишка, ты ревнуешь?! С ума сойти! Мой Дубровский ревнует! Правда, что ли? Господи, как же приятно!
— Приятно? — озадаченно переспросил он.
— Конечно, приятно! Не всё же мне тебя ревновать. Не переживай, сгинул Костя, как не было его. Вот, думаю, может, это вообще была моя галлюцинация? И Люсюсь так и не позвонила… Странно, правда? Хотя нет, это как раз понятно. Интервью не подошло её журналу по формату. Я же говорила о том, что живу и расцветаю в любви моего мужа, а не как правильно менять любовников. И с какой регулярностью. А надо было говорить не про тебя — это как глухому объяснять музыку — а как я ненавижу мужиков. Ограниченные, мол, и тупые создания, состоящие из желудка и этого самого.
«Вроде твоего Юрки», — вдруг чуть было не добавила Саша, но удержалась.
Зачем Юрка? И при чём тут Юрка? Тьфу, сгинь, нечистая...
И подумала, что Юрка вообще-то никогда не ел её стряпню. Если Мишка затаскивал его в гости, то угощал всегда сам. Саша, мельком глянув, кто пришёл, уходила к себе, даже не снизойдя до вежливого кивка. Нет, только подумать: Бобровский погиб, Вадик погиб, дядя Федя на протезе на пенсии — а этот прыщ живее всех живых!
Стоило ей вспомнить о Юрке, как Мишка сказал:
— Кстати, Юрий женится. Пригласил меня свидетелем. И тебя очень приглашал. Свадьба будет через две недели, у нас в доме культуры. Пойдёшь?
«Подумать только, культурное событие: кобель женится!» — с неприязнью подумала Саша. Но и на этот раз удержала язык от злых слов. Только настроение у неё испортилось. Такой чудесный лесной запах, такие грибы, такая картошечка сейчас будет с ними — и вот вылез же этот Юрка!
— Миш, ну что я там буду делать? Разве что такси вызывать, чтобы тебя пьяного домой отвезти.
— Просто все офицеры будут с жёнами, а я всегда один…
— Ты же знаешь, как я не люблю этих гульбищ. Вот по грибы с тобой съездить, или в аквапарк, или в театр, или в музей… А ещё лучше, на презентацию хорошей книги. Нет, Миша, извини. Я только тебе и всем настроение испорчу. Своей кислой физиономией.
И хотя ей было, в общем, любопытно, что это за дура такая выискалась, чтобы выйти замуж за Юрку, Саша и тут ничего не сказала, а продолжала молча чистить сыроежки.
В конце концов, не всё ли равно? Через полгода точно разведётся. А то и раньше. И потом, какая у Юрки может быть жена? В белом платье и с фатой — и с пузом на восьмом месяце. Легенды и были Южного Бутова, с неоконченным средним. Или вовсе гастарбайтерша. Или работница стриптиза. За Юрку можно выйти замуж только по Маяковскому: «выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома». Свинья грязь найдёт.
— Главное, чтобы эта дама… Главное, что потом она не присела к нам на шею с дитём.
— Какая дама? — скорее встревоженно, чем удивлённо спросил Михаил.
— Ну, как какая — Юркина, — Саша пожала плечами. — Квартиры у него нет, случись что, ещё содержать её придётся. Так сказать, всем миром. Наверняка ведь залётная какая-нибудь.
Михаил помрачнел. Выговорил сухо:
— Вот не могу понять, откуда в тебе столько злости, Александра Самохина? А главное, зачем? Где твоё слово, сказанное солнечным светом?
Саша тут же себя обругала: ведь клялась же, божилась, что ни слова, ни полслова худого про Юрку не скажет! Ведь все ссоры у них случались именно из-за этого проклятущего Юрки! Нет же, понесло…
— Извини, — сказала она. — Я сболтнула гадость. Пусть он будет как тот фараон: жив, здоров и благополучен. Миша… Мишка, ну что ты надулся? Где твоя сберкнижка,  полная задора и огня, а? Плюшевый, ну я же извинилась! А помнишь, какая злюка была маленькая Альба? Я же хоть немножечко подобрела по сравнению с ней, правда? Миш, ну, ты же сам говорил, что если уж носишь крест, поддаваться суевериям недостойно, а?
— Да, конечно, — вздохнул он, доставая из корзины ещё один боровичок, поменьше. — Недостойно.
Саша поднялась со своего места и, присев к нему на колени, вынула из его руки нож, взяла обе его руки с побуревшими от грибного сока в свои, такие же перепачканные и пахнущие лесом. И целовала его в губы так долго и сладко, пока не почувствовала, что между ними снова мир, и нет никакого Юрки.
[indent]
Но слово как вылетело, так и прилетело. Вот она, дурында, тупая балда, сидит перед Сашей и, распяливши накрашенный рот, орёт и исходит соплями. Разумеется, с пузом.
«Что нам делать с пьяным матросом…» — скрепя сердце думает Саша.

Jelizawieta, благотворное влияние возраста распространяется не только на котов )))

Стелла, доказательство тому, что и муравьи способны побудить душу к радости - чудесный рассказ Бианки о муравьишке. Помните замечательный мультик по этому рассказу? "У него ноги, а ему домой!"))
[indent]
П.С. Всё-таки хороший отрывочек: пусть Саша Самохина и не стала мамой, но разнообразная жизнь в обсуждении так и закипела ))

Стелла, у Вас была толстая розовая книга в зелёном переплёте?

Стелла, это одно из тех добрых и естественных чудес, которыми Бианки так щедро делился с окружающими )))

В гостинице «Две звезды»

«У меня точно раздвоение личности, — подумала Сашка. — Или нет, личность у меня одна, это раздвоение миров. Или даже растроение. Разэннение. Математический неологизм получается. Жаль, что такой корявый. И что я ни разу не математик, тоже жаль. Могла бы открытие сделать о проколах пространства — а так только глазами хлопаю и пытаюсь удержать крышу».
Она посмотрела на светло-коричневые с золотистым ободком часы «Янтарь», советские ещё, украшавшие стенку рядом с дверью в санузел. У неё дома были точно такие же, в коридоре висели. Главное — вовремя приехать домой. Если бы мама знала, как её доченька проводит время...
«А даже если бы знала? — ожесточилась Сашка. — Моя дорогая мама, что, не то же самое делала в Ялте? Хуже, она закрутила с женатым, семью хотела разбить! А я здесь со своим мужем!»
Раздвоение личности немедля показало Сашке язык: «Тоже мне радость — муж! Да ты знать-то его не знаешь…»
Тогда она осторожно повернула голову, чтобы видеть лежащего на соседней подушке.
Глаза у Мишки из Ялты (точнее, из Архангельска) были закрыты. Возможно, он спал. Сашка читала, что после секса мужчин клонит в сон. Был ли это тот самый случай, описанный в литературе? Или он задремал потому, что провёл ночь в поезде на боковой полке возле туалета, а теперь разнежился в гостиничной кровати?
Этот парень спас её от Института специальных технологий в городе Торпе, но при всём желании не мог спасти от взрослой жизни, которой Сашка панически боялась. А взрослая жизнь надвигалась на неё с неумолимостью асфальтового катка.
Например, она вышла замуж, то есть однозначно перешла на сторону взрослой жизни. По своей воле.
Или нет, не по своей! А под влиянием страха перед человеком в чёрных очках!
Значит ли это, что она с удовольствием бы отреклась от своего мужа? В конце концов, Фарит Коженников предлагал ей такой вариант: вернуться в Ялту без каких-либо знаний о Торпе…
Сашка прислушалась к себе. Ей совсем не было больно, а очень даже наоборот. Ей было — хорошо. Как бесстыжей девчонке Альбе.
Но это были ощущения тела. Душой Сашка находилась в глубокой тревоге. И конечно, не потому, что впервые прогуляла уроки.
«Хотя физика… Это будет проблема».
Писал же в своем дневнике неприятный человек Тигр Николаевич: «Обтирал я сегодня диван или нет? Не помню. Значит, не обтирал». За точность цитаты Сашка поручиться не могла, но дух общей бессмыслицы помнила верно. Торпа не исчезла, если Сашка её помнила, а просто вместе со своим Институтом переместилась из области географии в область психиатрии.
К сожалению или к счастью, Сашка не помнила самих полученных в Торпе знаний. Что-то очень смутное, про красные и белые шары. Они сложно выворачивались, потому что пространство и время были матрицей, в которой Сашка тогда отлично разбиралась, причём это была не столько высшая математика, сколько высшая филология...
Но вот что неприятно: если Торпа была, есть и будет, пусть даже в каком-то параллельном пространстве, значит, то же можно сказать и про общежитие на улице Сакко и Ванцетти. Значит, и Костя был, и Егор.
Гораздо более отчётливое, чем про красные и белые шары, знание о том, как тощий потный Костя пытался стянуть с неё лифчик и завалить в койку, вовсе не покинуло Сашку. Тогда маленькие крючочки никак не поддавались, и в это время её вытошнило килькой в томате и водкой с пепси-колой, и тем самым — так неромантично! — Сашка благополучно спаслась от всего комплекса мероприятий.
А вот Егора за сходным каскадом упражнений она даже толком не заметила, потому что занималась с плейером. Слушала страшную тишину. Наверное, потому не заметила, что та тишина была страшнее всего на свете, и Сашку пугал предмет, в котором она не могла ничего понять (это она тоже помнила чётко и ясно), она и запомнила страх, а не боль. Она отчаянно слушала тишину и просто не различила в ней Егора. Боль, страх и отвращение были в тишине. А проснулась она с голым знанием, что переспала с симпатичным первокурсником, стало быть, наконец-то выполнила задание по потере девственности.
Да, Егор был симпатичным. Намного красивее Кости, хотя и Костя уродом не был. Егор  — он словно бы сошёл с картинки из книжки с иллюстрациями Тамары Юфы. Светловолосый высокий красивый парень, на два года старше Сашки и на курс младше. И потом он приходил, когда в комнате не было её соседок, и сразу уходил. Снимал швабру с ручки двери и неслышно, как индеец из вестерна, выскальзывал в коридор. А Костя — тот да, заснул в новогоднюю ночь, а Сашка встала и смотрела на огонь в камине. На третьем курсе она, как лучшая студентка, получила от Института право занимать отдельную квартиру в старинном доме с каменными львами. В маленькой уютной комнатке можно было растапливать настоящий камин. И принимать мужчин при желании.
«Видит Бог, у меня никогда не было такого желания».
Там, в маленькой уютной комнатке в мансарде, мучаясь от несостоявшейся любви к Косте, она ощутила слово, сказанное солнечным светом, и даже записала его. Как будто посадила зёрнышко своей непроросшей любви в землю. И вот там, в тексте, оно проросло и раскрылось, как цветок, как мир с тысячью возможностей. Сашка поняла, что это его деревья она чувствовала, как свои руки, а траву — как свои волосы. И тогда, испугавшись, что новый мир станет настоящей реальностью, она поспешно скомкала листок с нанесенным на него живым словом, бросила на пустую сковородку и подожгла.
Торпа точно была, хотя быть этого не может. И тот мир тоже был.
Чего она испугалась? Почему?
Смысл — это проекция воли на область ее приложения. А никакого смысла в том, чтобы созданный ею мир жил, она не видела. Вот и ответ.
Где они сейчас — Костя, Егор, Фарит Коженников? Она не хотела этого знать. Но мысли всё равно соскакивали туда, как Сашка ни пыталась их обуздать.
«Егора я не любила, хотя носила его зелёную рубашку, показывая всем в общаге, что у меня есть мужчина. А поссорились мы из-за того, что я находилась в кольце времени. Я проживала один и тот же день, он задолбал меня своим предложением «давай поженимся», и я ему нагрубила. При этом ему кто-то сказал — Лиза Павленко, кто же ещё! — будто это мне по учебной программе нужно было лишиться девственности, и я его для этого охмурила».
Сашка помнила, что не охмуряла Егора, он сам пришёл (да-да, как в «Бриллиантовой руке», «не виноватая я»), но ещё более точно она помнила, как стала женщиной Альба из зелёного мира, формулу любви которого Сашка сожгла.
Значит, тот мир не погиб, если Сашка его помнит так же ясно, как себя? У него был смысл, который оказался неуничтожим?
По идее, Сашке нужно было сдаться психиатрам сразу по приезде из Ялте. Но нужно быть именно сумасшедшим, чтобы отправиться в психбольницу после жутких репортажей из этих мест скорби, где нет ни еды, ни простыней, ни доброго слова. И сейчас там, вроде бы, держат только буйных, совсем уж опасных для общества…
Поэтому диагностика ограничилась маминой дикой площадной бранью, когда Мишка ушёл (Сашка не подозревала, что её тонкая интеллигентная мама может знать такие слова), а когда они вернулись в Зеленоград, то мама сопроводила её к гинекологу и пожелала лично услышать от врача, что её дочь сохраняет признаки девственности.
Сашка всё это вынесла безропотно: и мамины крики в съёмной квартире, и шипение в поезде, и перепады маминого настроения уже дома, в Зеленограде.
К удивлению Сашки, мама даже не заикалась об аборте. Она непременно хотела родить ребёнка от своей «вечной любви», долгом своим считала. «Впервые в жизни человека встретила, че-ло-ве-ка!» — завывала Ольга Владимировна по вечерам, приходя с работы и становясь к плите.
Почему у мамы не случился выкидыш при таком-то постоянном стрессе? Почему эти проклятые дети проклятых отцов (кажется, это из Стругацких) так цепляются за жизнь и непременно хотят родиться в этот ужасный, злобный, холодный мир? Что им тут — мёдом намазано, что лезут и лезут, лезут и лезут!
Кто заставил Сашку родиться у её мамы и отца? Неужели добрый и всех любящий Бог? Насколько же гуманнее поступила сама Сашка, когда бросила листочек на сковородку. Хотя мир, написанный ею, по сравнению с этим был как небо и земля. Но и там жили её страхи и боль, поэтому его нужно было уничтожить.
Да, она поступила правильно. Достаточно одной страдающей Сашки, нечего плодить ещё и страдающие миры!
Словно в ответ на её мысли, неожиданно всплыла цитата:
«Чтобы оправдался человек, следовательно, и создавший его Бог. Страдание — это лестница духовного восхождения. Чтобы по ней люди смогли вернуться в рай лучшими, чем выпали из него. В самых сильных болезнях нужны и средства самые сильные. Если извлечёшь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста».
Сашка перевела дыхание. Оказывается, от услышанного у неё перехватило дух.
Из Достоевского это? Или из Библии?
Был ли именно в этом смысл несостоявшегося зелёного мира — чтобы вразумить её, то есть буквально вернуть ей разум?
У неё была маленькая синяя Библия, в метро раздавали. Какие-то иностранцы, «Гедеоновы братья». Она почитывала её, для общего развития, да и крестик на шее обязывал, она же обещала быть верной Богу, потом быть верной Мишке. И пыталась молиться, как обещала ему. А тут — лезут и лезут на память эти Костя с Егором!
А если не Костя с Егором, то Альба. Приходит в Сашкины сны и становится ею.
Девочка Альба хотя и была младше Сашки, но совсем не боялась ни своей любви, ни желания. Наоборот, она наслаждалась любовью и строила себя из неё. И Аиру, который был на два года старше, и которого она знала, сколько помнила себя, Альба любила до безумия.
Игра слов: она любила его до того, как сошла с ума.
«А я... А я сначала сошла с ума (чем же ещё был человек в чёрных очках Фарит Коженников, как не воплощённым безумием Сашки?), а потом — Боже! — как у Пушкина: метель, свечи, и жених неизвестно кто. Только у нас было лето, и жара. И сейчас я  —  ведь это я, я! — лежу рядом с каким-то совершенно посторонним человеком, которому я отдалась, а знаю я о нём только то, что его зовут Миша и у него те же галлюцинации, что у меня: зелёный мир, в котором он стал мужчиной с девочкой Альбой. Если я вспоминаю Альбу, то вспоминаю и его. И её влечение. Их любовь я сожгла на сковородке — а она всё равно живёт, теперь уже во мне. Как в той книжечке, «Чудесные превращения Баты»: злая жена фараона приказала спилить деревья, выросшие на крови любовника, которого она погубила. Но щепка попала ей в рот, и она родила ребёнка, который её убил».
Сашка снова покосилась на спящего соседа. На человека, с которым оказалась связана столь невероятно.
Хотя здесь он совсем не похож на себя... на того... на этого... Но это точно был Аира, которого любила Альба. Форма подбородка абсолютно идентична, а это проекция воли. А она, Сашка, получается область приложения его воли, так это понимать?
У спящего было удлинённое лицо с высоким лбом, с которого не успел сойти крепкий южный загар. Короткие коричневые волосы, цветом точь-в-точь как Сашкин любимый плюшевый мишка, принесённый в жертву для спасения от потенциального отчима. Брови более тёмные, чем волосы — широкие, с резким хищным изломом. К таким идеально подошёл бы орлиный нос... Но нет, нос был прямой, длинный, с чёткой переносицей, в точности как у Эрга Ноора в том издании «Туманности Андромеды», которое стояло у Сашки на полке. Тонкие губы с тенью тёмной щетины. И челюсть — да, росла на двоих, как у Аиры. В трезвом уме и твёрдой памяти Сашка никогда бы не захотела общаться с таким явным альфа-самцом, который — ну понятно же! — готов хватать всё, до чего способны дотянуться его руки, чтобы подгрести под себя. (И картинка соответствующая выплывает в памяти, обезьянья морда из журнала National Geographic.) Сейчас как раз их время, время стада диких обезьян.
Егор был, конечно, красивее. Мягче, светлее, безопаснее. Сашка помнила, как радовал её один вид его гладкого лица и сияющей улыбки. Когда она думала, что любит его. Егор хотел работать врачом «скорой помощи» и даже закончил два курса меда перед тем, как его выдернули из нормальной жизни в Торпу.
А у этого, который спал рядом с Сашкой, уже сейчас были видны две вертикальные морщины на границе бровей, по сторонам от переносицы. И он хотел носить оружие для поддержания порядка.
Какого порядка? Вот этого, что ли?
Хотя от природы Мишка был таким же белокожим, как Егор, Сашка увидела это, когда он разделся совсем. Снял свитер и майку тем же движением, как это всегда делал Аира. На памяти Альбы он, конечно, никогда не носил толстых свитеров, но умение выскользнуть из одежды одним движением было истинно его, и Сашка помнила это так же ясно, как помнила Альба.
Егор ни убежать с ней из Торпы не мог, и даже не мог внятно ответить на вопрос, зачем люди женятся, когда вместо свободы от Института предложил ей себя. Думал, наверное, для того, чтобы иметь право на секс в любое время дня и ночи. А Мишка-то зачем женился? Неужели чтобы спасти её от Торпы? Да нет же — спасти свой зелёный мир и весь космос, написанный Сашкой на листочке бумаги, а сама Сашка ему побоку.
В десятке писем, которые они успели отправить друг другу по почте, их диалог разворачивался в основном вокруг насущных — очень скучных — бытовых вопросов. Без какой-либо романтики. Как у Пушкина с Натальей Николаевной.
Получив все права совершеннолетнего гражданина, Мишка сразу начал ими активно пользоваться, стремясь обеспечить её семью с грядущим пополнением на то время, пока он будет служить. То он писал Сашке, что толкнул коллекционеру из Норвегии дедушкин «ЗиМ» (и не смог скрыть грусти по старой машине), то как съездил с партией металлолома в Финляндию, то как занимался перевозом бабушки в маленькую квартиру и поиском жильцов для сдачи большой и попал в какую-то потасовку с перестрелкой, но вышел не только живым и здоровым, но и оружным. Сейчас, когда везде так неспокойно, трофейный пистолет — это вещь, необходимая в хозяйстве.
Это всё были проблемы взрослой жизни, при мысли о которой Сашку бросало в холод.
И не зря бросало, при ближайшем рассмотрении оказалось, что Мишкина коллекция шрамов пополнилась двумя недавно поджившими ножевыми. «Царапины», — сказал он небрежно. Это она увидела, когда они пошли в душ, а вначале он переложил из своей сумки в Сашкину школьную две пачки по десять тысяч долларов, как только они вошли в гостиничный номер: «Сразу, чтобы не забыть. Будешь говорить маме, что отец даёт тебе триста в месяц на будущую учёбу в универе, как раскаяние за невыплату алиментов. Продержитесь на первых порах. Вот телефон моей бабушки, а это телефон дяди Игоря, я тебе про него писал, он лучший друг моего отца, и ещё дяди Серёжи, это ещё один его друг, оба они про тебя знают, обещали помочь, если что, звони смело. Если удастся сэкономить, будет нам на первых порах подушка безопасности».
Сашка таких денег сроду не видела, разве что в криминальной хронике. И когда Мишка сказал «но если очень захочется шоколадки «Баунти» — смело меняй, сколько нужно, и покупай всё, что нужно», с горечью воскликнула: «Лучше бы дал взятку этими своими тысячами, чтобы тебя не призывали! Ты ведь опять бросишь меня, как Аира Альбу!»
Но тут же пожалела о своих словах, увидев, как больно они его ударили, и постаралась их загладить.
Как у него это получалось, посмотреть на неё — и сразу сделать мир вокруг лучше и теплее? Таинственным образом Альба взглянула на него из глаз Сашки — и Сашка перестала ненавидеть даже себя и своё тело. А когда он её обнял, Сашка сразу оказалась на Баунти, где нет денег — ни зелёных, ни красных, никаких. И он тоже почувствовал то, что было у неё на сердце. Сам сказал: «Сейчас помоюсь с дороги… и от всего…»
В Институте специальных технологий на занятиях у рельефного физрука Дим Димыча Сашка иногда ловила себя на мысли о том, каково это — положить руки на такие плечи. И вот ей представилась эта возможность без всякого Дим Димыча и Торпы.
Это же любовь Альбы придала Аире такую совершенную форму… Сашкино творчество, её формула любви на том листке бумаги. Интересно, древнее слово «лепый» — однокоренное с «лепить» или нет?
«Я с тобой, — сказала она. — Хочу на тебя наглядеться. Как художница Альба. Можно?»
Так впервые они оказались под душем, и Сашка увидела всё: и шрамы его, и белую северную кожу на месте плавок, и мальчишеское стеснение. Тогда память о Егоре и Косте в ней даже не шевельнулась, Альба-то не была знакома ни с одним, ни с другим. А главное, омерзительное слово «секс» потеряло своё уродство и родство с секирой и секатором.
А сейчас, когда Мишкины глаза были закрыты, Сашка вспомнила, как они с Костиком поцелуйно безумствовали в подъездах на улице Сакко и Ванцетти, мечтая о том, чтобы хоть одна квартира оказалась открытой и пустой и приняла их хоть на час.
С Егором она никогда не чувствовала такого возбуждения. С Егором всё было очень технично.
Она сожгла бумажку со своим миром потому, что Костя предал её.
«Костя меня предал — и нет его! Не хочу знать, что он был! А Мишку точно убьют в какой-нибудь Чечне. Такие люди не живут долго, им здесь не место. Это только Валентины размножаются, как тараканы. Или как мой папенька. А нормальные люди сразу уходят».
Если ей в письмах не удалось убедить его отказаться от службы, то нечего и надеяться, что удастся сегодня в устной форме. А у неё была на это надежда.
«И не меня он любит, а свою Альбу. Я ему по барабану».
Парень, который лежал рядом с ней, открыл глаза, выходя из дремоты. Окна дешёвой гостиницы выходили во двор, и октябрьское небо было пасмурным, но его глаза (казалось бы, тоже серые, как и весь этот мир) вернули Сашке солнечный свет.
И брови перестали быть угрожающими: вертикальные морщинки возле них разгладились, лицо просветлело.
И вся Сашка тоже сразу переменилась к лучшему.
— Алька, я, что, уснул? Вот балда! Ты мне снилась, и я думал, что это не сон. Любимая моя рыбка, иди ко мне…
Он тут же сгрёб Сашку и поцеловал её в макушку, бормоча что-то неразборчиво-счастливое.
Так бы и оставаться всегда, в его руках… Ей даже запах его нравился, она могла бы в этом поклясться.
— А почему рыбка? — спросила Сашка.
— Потому что вкусная, и ноги ледяные. Ты, видимо, владычица не морская, а океаническая. Сельдь океаническая — устраивает это вас, Жорж Милославский?
— Вполне, — усмехнулась она, и ещё сказала ему куда-то в шею (это оказалось очень удобное место для высказываний): — Миша, слушай, но мы же друг друга совсем не знаем. Давай хоть познакомимся, что ли…
— Как это — не знаем?
— Да вот так. Я вот, например, знаю только то, что мы почему-то связаны и должны быть вместе. Чтобы тут... выживать. Как Адам и Ева после того, как их выгнали из рая.
— Мы должны не выживать, а жить, чтобы любить друг друга. Тогда мы окажемся там. В нашем раю. (Образ рая у него явно ассоциировался с её грудью, и Сашке это нравилось до сладких судорог.) Мы для того и поженились, так ведь?
— Хороший вопрос: зачем мы поженились. Я просто схватилась за тебя, как утопающий за соломинку. Видел бы ты, как психовала моя мама… Но для меня тогда главное было, чтобы человек в чёрных очках исчез.
Мишка легонько покусал её за ухо и в это же ухо спросил, предусмотрительно приглушив звук:
— Он больше не появлялся?
— Нет. И не звонил.
— Это была первая миссия Настойки Аира — и сразу успешная, а?
И уже снова наглаживал её ноги, бормоча, что явно подобрал эту самую Альбу во льдах Арктики.
— Жаль, я не догадалась забрать ту коробочку из-под настойки аира из мусора в фонтане.
— Зачем тебе коробочка, если у тебя есть целый я?
— И правда. «Ты не похож на архиерея, Азазелло»!
— Надеюсь, я и на Азазелло не похож?
— Разве что шириной плеч, — сказала Сашка и поцеловала его в ближайшее к её губам плечо. — И крылья у тебя белые, так ведь? Ты их прячешь в попе.
Он рассмеялся, потянулся за поцелуем.
— Жаль, что на Баунти у людей не было крыльев, — сказала Сашка, одарив его только лёгким касанием губ. Ей хотелось говорить с ним. Никогда и ни с кем ей не было так легко в беседе. — Надо было вписать в ту формулу.
— Ничего, зато во время любви у них появляется чувство полёта.
— Как у жука-джентльмена рядом с Дюймовочкой, да? Знаешь, когда я была маленькой, я так хотела, чтобы жук женился на Дюймовочке!.. Даже рисовала их свадьбу, и как они заведут дом. Вот почему он оказался таким надутым и подлым? Бросил её — и это после того, как она согласилась стать его женой!
— Потому что жук, — его плечо рядом с её губами двинулось туда-сюда.
— И то правда, — вздохнула Саша. — А помнишь, рассказ Брэдбери «Всё лето в один день»? Вот так же и у нас весь медовый месяц в один день должен уместиться.
— И детей у них бы не было, — сказал Мишка, всё ещё оставаясь в теме «Дюймовочки».
Саша отстранилась.
— Вот и хорошо. Любили бы друг друга и горя бы не знали с этими детьми. Миша, ты же мне правду сказал? У нас точно не будет детей? А то представляешь, что будет, когда я заявлю маме, что тоже беременна! Нет, уж лучше Торпа. Или миллиарды лет в холоде вселенной.
— Наверное, потому мы и вместе. Ты не хочешь детей, я не могу их иметь, значит, мы идеальная пара. Ничего, тот чудесный зелёный мир, получается, и есть главный плод нашей любви. Мир, созданный любовью. Надо же, мы даже выполнили в нём заповедь плодиться и размножаться! (Сашка ошарашено на него посмотрела.) Угу. Мы же размножились: я стал Аирой, а ты — Альбой. Фантастика! Кстати, как твоя мама себя чувствует?
— Не очень. Всё-таки возраст...
— Да какой там возраст, Алька! Сколько ей лет?
— Тридцать шесть.
— Моя бабушка, папина мама, родила моего папу в сорок два.
Сашке тема была неприятна. Беременность своей матери она воспринимала как личное оскорбление и несчастье. И хотя в письмах она обещала Мишке, что будет каждый день, утром и вечером, просить и Самого Бога, и святого Луку Войно-Ясенецкого о даровании здоровья плоду, но  часто забывала об этом, а когда вспоминала, то молитва у неё получалась через силу. Как у мачехи с пластинки про Белоснежку, когда она притворялась нищенкой: «Я разута, я раздета, есть хочу! Подавайте, не зевайте, а не то поколочу!»
Поэтому она поспешила заговорить о другом, но тоже о книжном:
— Миша, а ты читал «Улитку на склоне»?
— Да.
— Ты там что-нибудь понял?
— М-м... Кое-что.
— Например? — допытывалась Сашка.
— Чем больше пренебрегали женщинами в Управлении, тем большую мощь они набирали в Лесу.
— Да? Смотри, не вздумай мной пренебрегать!
— Как можно! Ни здесь, ни в лесу. В тебе же вся моя жизнь!
Его слова и счастливый взгляд немедленно пощекотали её новорождённую (или вечную?) женственность.
— Тем не менее через пару часов ты уедешь. И уйдёшь в армию. Бросишь меня.
— Аленькая, но я же вернусь! Это же перспектива — для меня и для нас с тобой…
— Лучше бы на эти деньги ты отмазался от армии и пошёл учиться!
— Алька, так я и иду учиться, причём бесплатно! Ну, мы же с тобой обсуждали... После армии я устроюсь в какую-нибудь силовую структуру, а там уже бесплатно поступлю на юридический. А если ты поступишь на бюджет, так и вовсе замечательно: сэкономим, а когда я вернусь, то продам квартиру в Архангельске, и мы что-нибудь купим в Москве.
— Лучше бы ты не уезжал.
— Я не смогу выдержать в разлуке с тобой, и тогда мы точно заставим твою маму нервничать. Это однозначно будет мешать учиться тебе.
— Лучше в милицию. ФСБ — это то же самое КГБ, какое-то совсем уж грязное бельё. А милиция всё-таки честнее.
— Как скажете, товарищ Кангрен.
— Кто такой Кангрен?
— Ну, как же, Стругацкие, «Путь на Амальтею». «Товарищ Кангрен, с грузом прибыл». Не читала?
— Нет, это как-то прошло мимо меня… Миша, ты точно не жалеешь, что женился?
Он приподнялся на локте, посмотрел на неё удивлённо:
— Алька, ты чего? Как я могу жалеть, это же ты! Мы же встретились! Вот будет у нас семья, наша любовь наконец создаст себе дом — ну, здорово же! Ты будешь меня ждать, хранить мне верность?
— Миш, ну что за вопрос? Я вообще собиралась остаться старой девой. «Не хочу я к ним, я лучше этой славной подругой стану». К твоем сведению, я люто, бешено не переношу мужчин!
— Даже бешено? Покусаешь меня?
— Покусаю! Ты мне лучше расскажи что-нибудь о себе. О том, как ты был маленький. Не про дедушку с бабушкой и не про родителей твоих, а именно каким ты сам себя помнишь.
— М-м-м... Когда я был маленький… М-м-м… Я был уверен, что деревья — это те же люди, но другой породы. Они крепко стоят на земле, но тянутся к небу. Особенно это осенью было хорошо заметно, когда они были без листвы. Мы с дедушкой ходили гулять в парк, и я придумывал про эти деревья. Как они переговариваются, как дружат, как хотят лететь в космос, к звёздам, как готовятся к полёту... А когда меня водили в садик, была аллейка с большим дубом, как у Пушкина, а в нём было такое дупло... Я представлял, что там вход в другой мир. В этом есть что-то от Баунти, правда? Хотя у нас такой север… Соловки! Слушай, а ведь в этом слове есть и само слово, и слава, и соловей, и даже лошадь соловая. Жёлтая такая, с белой гривой и хвостом.
— А разве не светло-коричневая?
— Да, Алька, что сказать, далеко мы отошли от природы. Настойка Аира, небось, знал всех сов в своём лесу, хотя их были тысячи.
— Точно, тысячи их! А ты ходил в садик?
— Да, пару лет перед школой. А ты?
— И я. Отвратительные воспоминания. А тебе наверняка там нравилось. И была куча друзей. И любимая девочка. Я угадала?
— Ну... Да. И друзья были, и девочка. Дима Первов, Рома Сотников, Андрюша Кузнецов.
— А девочка?
— Катя Николаева.
— А что с ними сейчас? Знаешь?
Михаил вздохнул:
— Про Диму не знаю, он с родителями переехал ещё тогда. Рома так же живёт на этаж ниже, под бывшей Диминой квартирой. А Кузнецова убили в прошлом году. Он связался с какой-то мутной компанией...
— А с девочкой?
— Не знаю. В школе она со мной уже не училась. Наверное, тоже куда-то переехала. Да я только и помню, что у неё были косички с разными бантиками. Чуть ли не каждый день новые. Мне это очень нравилось. В этом, собственно, и заключался мой интерес к ней.
— И ты дёргал?
— Что ты, я старался вообще на неё не смотреть!
— Почему?
— Боялся влюбиться. Из сказок я уже знал, что это раз плюнуть — влюбиться, а потом проблем не оберёшься!
Сашка рассмеялась:
— Как в воду глядел, да?
— Ага. Пусть в моём сердце будет аквариум для государыни рыбки. Подиум. Покрасоваться, корону поносить. А потом, — он вздохнул, — потом опять в Арктику.
— Не знаю, не знаю, — Сашка повертелась в его объятиях. — Помню, когда я была маленькая и слышала, что у какой-то маминой знакомой муж моряк, и та полгода живёт одна, то думала: «Вот повезло! Считается, что замужем, а на самом деле совершенно свободный человек». Я тогда была уверена, что всем девочкам нужно обязательно выходить замуж, и ужасно боялась, что мне тоже придётся. В общем, не хочу я в Арктику, хочу на Баунти.
И они отправились на Баунти.
— Слушай, но эта Альба, — вздохнула Сашка.
— Что Альба?
— Удивительное дело, но я её даже где-то понимаю.
— Где-то — это где? Вот здесь?
— Проницательности Настойки Аира просто нет предела! — счастливо фыркнула Сашка. — Эта Альба была слишком чувственной, чтобы дотерпеть до совершеннолетия, и… В общем, я не могу с ней не согласиться.
— То есть можешь согласиться?
— Угу. Только через полтора часа мне обязательно надо быть дома.

Друзья, мы же помним, что Саша Самохина была недолюбленная девочка и в творчестве искала исцеления своих психологических проблем. И нашла в конце концов, что лично мне, как приложившему руку к фантазии Дяченко, очень приятно. У Дяченко Саша сбежала от проблем, а у меня - поборола
Что касается воспроизводства населения, то его уровень при прочих равных (если в мире нет глобальной элиты, которая поклоняется сатане и борется внутри своей нескромной компании за ресурсы) зависит от возможности мужчины создать семью и прокормить её. Женская репродуктивная стратегия без поддержки мужчины - это один ребёнок. Количество остальных зависит только от мужчины. От его способности к самопожертвованию ради семьи. А ради любимого женщина готова многое терпеть. На одной из предыдущих работ у меня была коллега, которая с удовольствием рассказывала более младшей сотруднице (которая была в положении), что у неё были стремительные роды в течение 15 минут, и она не успела даже испугаться. Что толку от такой удачной биологии? У неё был закомплексованный муж, их семейные сцены по телефону, а пару раз и наяву, мог слушать/лицезреть весь отдел, потом она развелась, и остался у неё один сын.

Стелла, в описанном Вами случае функцию мужчины-кормильца берёт на себя государство. Это жизненно важно в окружении недружественных соседей (как и резерв ультраортодоксально настроенных граждан).
К слову, как у Вас сейчас с безопасностью? Надеюсь, к Вам во двор ничего не прилетело с нынешним обострением?

Стелла, хорошо, что Вы в безопасности и что ПРО работает ))
В идеале всем должно быть хорошо, а по факту государство находится в руках определённых властных групп, и вот они-то для себя устанавливают режим наибольшего благоприятствования, сами понимаете. А остальным — по остаточному принципу.
Хотя даже при самом скромном материальном состоянии мужчина способен и обязан отдавать миру себя и свои таланты, невзирая ни на какое государственное устройство. Жадный мужчина — это нечто совершенно противоестественное, прямо какое-то отравление катализатора ((( 
Семья хороша тем, что это естественная малая группа, в которой человек может быть максимально счастлив. Конечно, женщине лучше быть одной, чем с не уважающим её мужем. Но это тогда и не семья, а только видимость одна. Семья — это место любви, тогда она настоящая.
Кстати, увидел пример советской жанровой живописи, наверное, конец 50-х:

Детей всего двое.
А в "Опять двойка", это послевоенная семья, детей было трое.