Книга перемен

— Алюшка, что-то у тебя какие-то грустные глаза. В чём дело?
— Да моя Повалихина выходит замуж, — с горестным вздохом сказала Саша, размешивая чайной ложкой биодобавку в стаканчике с йогуртом. — За китайца. Вот тебе, бабушка... В аспирантуру поступать не хочет, понятно — эйфория, гормоны, глаза блестят, что тут скажешь! Обидно. Пять лет моей жизни псу под хвост, её жизни псу под хвост...
— Это та, которая маленькая такая? — спросил Михаил, резво работая ложкой в тарелке наваристых щей. — И прихрамывает?
— Да, она.
— Во-первых, — примирительно отозвался муж, — не псу, а какому-нибудь люню, луню, линю... Короче, фениксу.
— Не фениксу, а дракону. Феникс у китайцев — это женское начало. Но на дракона этот её Юань Ши ну никак не тянет, и на льва тоже. Обыкновенный альфонс, которому в Китае не хватило женщины.
— По-моему, тут противоречие: если он альфонс, то как же — «не хватило»?
— А так, что он собирается жить в Москве у неё на шее! Какая уж аспирантура, тут надо пахать на трёх работах...
— Давай тогда хоть я тебя обрадую чем-то очень приятным, — сказал Михаил, аппетитно хрустя гренком. — С завтрашнего дня я почтальон Печкин. На пенсию перехожу! Подписали мой рапорт без проблем. Что ты мне посоветуешь, свет мой зеркальце: отдохнуть недельку или прямо с завтрашнего дня приступать к новой работе? Ну, чтобы не привыкать к альфонству. Альфонсовству. От слова Аль.
Сначала Саше показалось, что она ослышалась. Она чуть не подавилась йогуртом.
— К... к-какой новой работе? Миша, ты, что, уволился из СОБРа?!
— Угу. И Юра уже рекомендовал меня. На своё место. Его переманил один наш товарищ — спортивный бизнес, деньги те же, а ответственности, считай, никакой... Но он обещал своему биг-боссу найти себе замену. Теперь я буду практически всё время дома. Правда, остаюсь в совете «краповых беретов», но уже только как ветеран.
Потеря перспективной аспирантки действительно отступила на задний план.
— Миш, ты чего? Не хочешь даже дослужить до сорока пяти?
— Рыбка, да старый я уже для такой работы. Она реально тяжёлая.
Саша положила ложечку на блюдце и решительно спросила:
— Миша, что случилось? Тебя, что, — как в «Служебном романе», задвинули в бухгалтерию? Обошли званием, не повесили медаль — и из-за этого ты не хочешь дослужить до полной пенсии? Чтобы получить льготы, которые ты десятилетия заслуживал потом и кровью? Да хоть право на тот же госпиталь! Из-за какого-то ментовского чинуши? Кто там посмел наступить на твоё эго?
Михаил криво усмехнулся:
—  Да никто не посмел, просто... Просто вижу новые перспективы. Выслуга лет у меня есть, пенсия пусть не максимальная, но всё-таки. Участие в боевых, то-сё... Голодать точно не будем. Да и Юркин этот автодор, как мне кажется, неплохое место для начала. И зачем мне госпиталь, если я — а — здоров как бык, и — бэ — фирма оплачивает ДМС премиум и страхование жизни.
— Но у тебя столько знакомых в Академии! Неужели не устроят тебя, чтобы до сорока пяти дотянуть хоть инструктором по самбо, хоть библиотекарем?
— Мне казалось, ты раньше всегда хотела, чтобы я больше времени проводил дома. Что не так?
— Это я хочу понять, что не так. Миша, дело, конечно, твоё, но, по-моему, ты что-то не договариваешь. За что тебя уволили?
— Да не увольняли меня. Я сам ушёл.
— «Не виноватая я! — процитировала Саша. — Он сам пришёл». А дальше?
Под Сашиным вопрошающим взглядом Михаил подвигал плечами и сказал суховато:
— Не хочу играть в Витькины игры. Не на его условиях. Уйти сейчас на гражданку — лучшее решение. А собрать собственную команду в действующих силовых структурах он мне не даст, я об этом уже думал. Витька — такой человек... Это только кажется, что за вход у него не рубль, а десять копеек. За выход зато не десять, а десять тысяч. Я так не хочу.
А ведь когда они были на дне рождения Светланы, и Саша оказалась в бильярдной, оставив женскую компанию с чаем и целой выездной кондитерской (куда её пыталась намертво законопатить гостеприимная хозяйка большого особняка), ей показалось, что Мишка был в этой своре гончих и борзых прямо душа общества. Жаль, что долго оставаться в тёмном углу и понаблюдать за игрой ей не дали, кто-то из гостей Виктора, запомнивший её по имени, снисходительно спросил, не хочет ли и она покатать шары по сукну.
Саша, не робея, подошла. Там, где были шары — однотонные ли, многоцветные ли — она «включала Нэша» — или Торпу? — и всё у неё получалось.
«Давно не брал в руки шашек», — тоном Чапая сказала она, но тут же постаралась улыбнуться очаровательно, а не как грымза-училка. Потому что предстояло нацепить на нос профессорские очочки, которые — она это знала — в сочетании с сосредоточенностью при прицеливании придавали её лицу жутковатое выражение Розалии Землячки. Так, во всяком случае, говорил Сашин коллега Борис, который учил её игре. В Тайбэе, в общежитии для приглашённых научных сотрудников бильярдная (слава Богу, не баня!) была тем местом, где завязывались полезные знакомства. «И какой же китаец упустит возможность присвоить эту игру своей культуре? Хотя я знаю, что вы называете её русской», — часто приговаривал профессор Фэн Цзюши.
«Александра и вправду хорошо играет», — сказал Михаил, поддержав жену взглядом и, когда она выпуталась из палантина, принял широкую мягкую ткань. А Саша вынула из декоративного кармана на боку туники футляр с очками, вооружила глаза и выбрала один из киев, оставшихся в стойке. «Я готова, — проверив балансировку, она смело взглянула на игроков. Как раз удачный случай, чтобы рассмотреть их, своему первому впечатлению она доверяла. Да и приятно было отметить, что ни у одного из них нет такой эпической челюсти и такого разворота плеч, как у её Плюшевого. — Кто уступит мне ход? Или начнём сначала?»
Когда они возвращались домой на Милке, Саша, во-первых, похвалила Мишку за то, что у них самая-самая оригинальная машина посреди унылых «чемоданов», а во-вторых, спросила, не было ли с её стороны нахальством влезть в их мужскую компанию. И если она выглядела, как Анна на шее у Чехова или, ещё того хуже, как Раиса Максимовна, то пусть он так прямо и скажет, не щадя её самолюбия. И она больше никогда себе ничего подобного не позволит.
«Ты моя Дюймовочка, а не Анна на шее, — ответил он. — Смею надеяться, что и я не Горбачёв. И не тот... не помню, как его, чеховский старый чиновник, которому Анна изменяла направо и налево!»
И они так весело, так славно рассмеялись — как живой воды выпили вдвоём. А потом Саша сказала, что среди всех гостей Виктора он был самым красивым и мужественным. (Про себя-то она знала, что из женщин, приглашённых на день рождения яркой Светланы, оказалась с самыми скромными внешними данными.)
Это было всего каких-нибудь две недели назад. Что же за ход сделал Виктор, если Плюшевый посчитал единственно правильным решением уволиться из органов?
Саша протянула руку и погладила мужа по плечу.
— Ладно, Миша. Чем бы ты ни занимался, я знаю, что ты будешь на своём месте и лучшим. А подробности — ну, если ты, конечно, захочешь поделиться — я узнаю на подушке. И правда, счастье-то какое, ты же больше никогда не будешь ни на сутках, ни на Кавказе!
— Никогда не говори «никогда», — хмыкнул он. — Зачти-ка мне что-нибудь из «Книги перемен», по памяти.
— М-м-м...
На ум Саше пришла совершенно не подходящая цитата: «От летящей птицы оставшийся голос». Но какая может быть подходящая, если она вообще не в курсе, что там у него стряслось!
— «Какие могут быть дороги на небе?»
— Мне уже нравится! — благодарно улыбнулся он. — Значит, всё правильно.

Ante Lucem

Саша поймала себя на мысли о том, что чувство блаженства, когда она лежит на своём месте за Мишкиной спиной в родном запахе их диванной ниши под лестницей-библиотекой, сродни тихой радости в «домике», в который маленькая Сашка в дошкольном детстве превращала стул, набросив на него плед. Забравшись между деревянных ножек с азбукой Маршака, она рассматривала картинки и текст с крупными разноцветными буквицами, а рядом сидел её плюшевый медведь, и она ему читала.
С тех пор, получается, почти ничего не изменилось.
«Самое удивительное, что мне удалось сказку сделать былью», — с приятным чувством тепла в груди подумала Саша и нашарила сначала одной ногой, потом второй заблаговременно положенные в постель тапки-валенки. Ей хотелось сохранить сладкое тепло и в своих конечностях. Не дать им остыть.
Перед её внутренним взором промелькнул уютный уголок на картинке в книжечке Маршака: усатый хозяин со многими лапками за столом перед пузатым самоваром. В одной лапке красная чашка с белыми горохами, в другой — кусочек сахара, в третьей — чайная ложечка, в четвёртой — бублик с маком...
«Таракан живёт за печкой — то-то тёплое местечко!»
Даже таракан в той книжечке был не противный, а вполне себе дружественный сосед. И ослик — в точности, как Иа-иа из «Винни-Пуха»: «Ослик был сегодня зол: он узнал, что он осёл».
«А я — девочка, которая никогда не вырастет, — вздохнула Саша, и вдруг почувствовала тупую иглу в сердце, прямо как у Берлиоза в «Мастере и Маргарите». — Чтобы вырасти, мне, наверное, нужно было не сбегать из Торпы. Всё-таки жить очень страшно. Мне уже сорок, а я только-только приоткрыла один глаз. «Воробей просил ворону вызвать волка к телефону».
Правда такова: ей настолько страшно жить в реальном мире, что обязательно нужен воображаемый. Но теперь она, по крайней мере, приоткрывает один глаз. С Божьей помощью.
В Сашины семь лет, предшкольным летом, они с мамой оказались в чехословацком луна-парке. Выстояв длинную очередь, сели в двухместную вагонетку и въехали в тёмное нутро «Пещеры страха». Саша сразу закрыла глаза, чтобы не бояться, и открыла их только тогда, когда перед глазами стало красно — за веками уже плыл дневной свет, и мама тянула её за руку: «Сашхен, ну вставай! Ты, что, уснула, что ли?»
Потом Сашка много раз жалела, что струсила, и пропустила все чудеса. Пусть даже страшные, но всё-таки — чудеса. Выбрала серую обыденность. Это стало для неё важным уроком, и дальше по жизни Саша всякий раз старалась пересилить страх, чтобы, говоря сегодняшним модным языком, «выйти из зоны комфорта».
Наверное, это негибкое следование шаблону её и подвело: получается, она стремилась идти против природы, лишь бы только не погружаться в тёплый нестрашный комфорт, иначе последует мамин окрик.
«Нам, татарам, что наступать — бежать, что отступать — бежать». И зона риска, и зона комфорта во взрослой жизни оказываются одинаково дискомфортными. Это и есть проявление первородного греха.
Интересно, как бы сложилась её жизнь, если бы она приняла предложение Фарита Коженникова в предэкзаменационный день. Вернуть время. Снова оказаться в июльской Ялте в свои шестнадцать лет. Да, она бы не познакомилась с Мишей, но и мама — с Валентином. Сейчас бы Саша работала где-нибудь библиотекарем-бюджетником на минималке. Или преподавателем русского языка. Осталась бы старой девой и жила бы только книгами и в книгах, как в детстве, как всегда. Только плюшевого медведя не было бы рядом ни в каком виде, Саша же своими руками сбросила его с Кузнецкого моста для спасения мамы.
Снова картинка из памяти: она в последний раз целует мишкину лобастую голову и шепчет в плюшевое ухо двустишие из Маршака: «Звёзды видели мы днём, за рекою над Кремлём».
Зато с мамой, наверное, были бы прекрасные отношения.
А может, и нет. Но вот что совершенно точно — её не мучила бы совесть по поводу своего выкидыша. Народная мудрость права: если освободишься от зачатого, не освободишься от убитого.
Мама — самый загадочный человек во вселенной. Вон, как полюбила своих внучек, когда вышла на пенсию. Идеальная бабушка, даже Катя так говорит.
И слава Богу! Он же понимает, что у Саши не было мамы, потому-то она ну никак не могла стать мамой сама. У неё перед глазами не было ни одной ролевой модели, только замученные тётки до черноты под глазами: дома, в школе, в магазине... И перед глазами тоже: мама же никогда не видела настоящую Сашу, даже когда снимала солнечные очки!
Но, собственно... Собственно, почему она снова закрывает глаза и прячется в себя, как при въезде в пещеру ужасов? Где её железная воля? Она же прощена! Её брак тоже был создан как Божий мир — из ничего. Словом.
Беда только, что её слово было — страх, с ним-то она и сбежала из Торпы.
Там, где Торпа, там всегда страх.
Правда, своим словом она, как в сказке, сделала человеком плюшевого медведя. Вытащила его из лабиринта своей памяти и вдохнула жизнь — поделилась своей! — чтобы он стал бесстрашным и защитил её от человека в чёрных очках.
Но слово «страх» не плодоносит.
Поэтому снова и снова: «не виноватая я».
— Из ничего, — прошептала она в Мишкину спину, почти касаясь губами его кожи. — Из пустой коробочки из-под настойки аира в ялтинском замусоренном фонтане.
И едва сдержалась, чтобы не зажмуриться от страха. Сейчас Мишка возьмёт и растворится в ночи, и Саша окажется на раскладушке в Ялте. К ней вернутся её шестнадцать лет и вечное одиночество. Как в рассказе «Смерть и дева», только там восемнадцать. Наверное, чтобы не было ограничений по возрасту читателя.
Ничего страшного не произошло, Мишкина спина как была перед её носом, так и осталась. Всё такая же широкая и тёплая.
Тогда Саша продолжила думать. Думать она и любила, и умела — ведь это то же, что читать, только изнутри процесса, а не снаружи, и тоже играешь в слова.
Она подумала о том, что физическое влечение, при всей его яркости, грубой материальности и животной силе, может исчезнуть в любое время. Стало быть, его вполне можно назвать «ничем». А вот вера и любовь — на первый взгляд, нечто эфемерное и абсолютно невещественное — как раз и делают всё вокруг настоящей жизнью и, что самое главное, — радостью.
Или взять их романтические игры в зелёную планету и влюблённых подростков — тоже ведь нечто пренебрежимо малое, а на нём-то и держится гармония их брака. На сказке!
Хорошо представлять себя Дюймовочкой, рождённой из цветочного семечка! Быть Дюймовочкой — это стройнит хотя бы в мечтах.
«А самое интересное, что наши рассказы-прелюдии и о Раа, и о Дюймовочке с Жуком-джентльменом, и о Сфинксе с бессмертным стражем галактики — это такое слово, которое немедленно становится плотью без всякого страха!»
Да, их любовь была отнюдь не умозрительной. А главное в ней было — радость, тишина и покой. И мир совершенный внутри, становится таковым и снаружи. Тогда можно открыть оба глаза.
«И это было хорошо».
Божественное слово — хорошо! С какого это перепугу она решила, что её слово было «страх»? Нет, их слово — это «хорошо».
Если бы только вынести за скобки Виктора. Он-то при всём желании может открыть только один глаз.
И взялся же откуда-то на Сашину голову этот проклятый циклоп, одноглазый нефилим!
«Звёзды видели мы днем — за рекою, над Кремлем... »
Как бы нейтрализовать его... Как Конева.
Две цитаты легли внахлёст: из «Книги перемен» («Нужна поддержка, мощная, как конь» — нет, не надо Коня!) и из первого блоковского сборника «Ante Lucem», «до света» («Сама судьба мне завещала с благоговением святым светить в преддверьи Идеала туманным факелом моим...»)
Когда Сашка, выступая на уроке литературы с докладом по «Ante Lucem», употребила чрезвычайно уместное и ёмкое слово «потенция» применительно к выраженному в этом сборнике обещанию поэтического расцвета, Конь начал ржать на весь класс, и потом, наверное, всю третью четверть доставал её отвратительными подколками. Да ещё эта коляска с братом — и озадаченный вопрос Коня: «Это твой, что ли?..»
Сколько можно злопамятствовать! Прямо как в той притче: царь простил своему рабу десять тысяч талантов, а тот своему товарищу не захотел простить сто динариев...
Она знала, что спит, и это такой у неё сон, достоевское ковыряние в своих язвах. Не лучше ли разбудить Плюшевого (это же будет всего лишь сон) и попросить сказать ей что-то хорошее. Как, например, хорошо у Цао Чжи сказано от имени любящей женщины в Сашином переводе:
[indent]
На реке, текущей издалёка,
Берега изрезаны осокой.
Волны света по воде скользят.
Ты уехал десять лет назад.
Не одна я, хуже — одинока!
Ты вверху, а я на дне потока.
Я как ил, во мне речная грязь.
В зеркало твоё глядится князь —
Солнце, поднимаясь на востоке,
Становясь с тобой божественно двуоким!
[indent]
Если бы услышать от Мишки в ответ что-нибудь парно-утешительное для маленькой Альбы! Вдруг во сне он и в словах окажется таким же нежным, как в прикосновениях?
— Мишенька, Плюшевый мой...
— М-м?
— Что ты думаешь о маленькой Альбе?
— М-м-м...
— Очень информативно!
— Ну...
— Лапти гну! Представь, если бы ты был не жуком-джентльменом, а пауком, а я паучихой. Тогда бы ты нутром почувствовал разницу между любовью и сексом. Ты бы принёс мне муху, завёрнутую в паутину, и это была бы любовь, которая сильнее смерти. И пока бы я её разворачивала...
— Алюшка, — послышался сонный голос, — вот говорил я тебе, что нельзя ложиться спать с пустым желудком дольше четырёх часов. Если ложишься в двенадцать, то ужинать надо в восемь.
— Мишка, да при чём тут еда! Мне не хватает слов, сказанных солнечным светом! Поэзии, излившейся, как лава, из вулкана громокипящих чувств!
Плюшевый засопел. Потом закряхтел. Потом замычал. Потом зажужжал. И Саша подумала, что у него получился домашний вариант кличей божественных животных, исполненных очей: «Поюще, вопиюще, взывающее и глаголюще».
— Между прочим, жук-дж-жентльмен — тот ещё жучара, — Михаил сладко зевнул, но всё же повернулся к Саше лицом. — Дюймовочку-то похитил, а взятых на себя обязательств не выполнил. Прибить бы его мухобойкой, и дело с концом...
— Что ты, не надо его мухобойкой! Он спас Дюймовочку из холодных скользких лап противного лягуха! И от старого крота с его шубами и сиденьем в бункере!
— И жу-ж-ж-жит? Стихами?
— Само собой!
— А те мои стихи — помнишь, про засохшую морковку на грядке? — их недостаточно?
— Нет! Недостаточно! В любимые ушки нужно постоянно лить золотые слова!
— М-м-м... Вот Александр Блок... Он был очень известный, и даже обожаемый дамами поэт. Факт?
— Факт.
— И своей жене он писал километры поэзии о Прекрасной Даме, и прочее в том же духе. Есть такая буква в этом слове?
— Мишкин, я слышу в твоём тоне какой-то подвох!
— Писал стихи, — он снова зевнул, — а потом шёл в бордель, потому что не смел осквернять свою жену... м-м-м... недостойными мыслями. Рыбка, может, оно и к лучшему, что я не поэт?
— Ну, если в таком ключе, — вздохнула Саша, — тогда, конечно. Мне, значит, и во сне не приснится, что Аира любит маленькую Альбу во всей полноте: словом и делом, душой и телом...
— Ты ещё скажи «пером и шпагой», — хмыкнул Плюшевый, загребая Сашу двумя руками и помещая на себя. — Вряд ли маленькая Альба оценит такие пожелания.
— Если Настойка Аира красиво признается ей в любви, то Альба... — она очертила пальцем контур его лица. — Она тогда, как у Пушкина: «Кабы я была царица, — третья говорит девица, — я б для батюшки-царя родила богатыря». Если у нас не получается (вздохнула хитрая Саша и подышала мужу в шею), давай тогда делегируем это дело им. «Хочу, чтобы Витя был здоров!» То есть хочу, чтобы Альба воскресла и, живая и здоровая, подарила сына Аире, Отцу отцов. Устраивает это вас, Жорж Милославский? Запасы р-рубидия же огромны!
После паузы — не слишком затянутой, но имевшей место — Михаил ответил:
— Давай делегируем. Может, у Настойки Аира даже прорежется какой-никакой поэтический талант. Пером и шпагой — как раз колюще-режущие...
— Причём лучше какой, чем никакой!
— Замётано.
— Я уже завидую этой Альбе! — вздохнула Саша. — Только хорошие стихи, договорились? Обязательно солнечным светом! Чтобы она перестала бояться, и у неё больше не мёрзли ноги.
— Хочу, чтобы Аленькая была здорова! — немедленно откликнулся он.

Ante Lucem
(продолжение)
Саша протянула руку, чтобы убедиться, что он здесь и принадлежит ей, но нащупала только ткань, и проснулась уже полностью.
Ах да, она же сама разрешила ему уйти на рыбалку с компанией из соседнего коттеджа. Всё-таки Мишкина способность становиться своим для чужих после минутного общения Сашу до сих пор поражала.
Впрочем, она легко его отпустила, потому что в её в электронной книге накопилось столько всего интересного, и есть возможность полежать в сладчайшем уединении чтения… Лепота! Жаль только, что в гамаке на террасе не очень-то полежишь, день совсем не солнечный.
Но если дождя не будет, можно под пледом всё-таки покачаться там, с книжечкой на экране…
А Мишка всё-таки потащился на рыбалку. В такую рань, по такой погоде! Бр-р-р! Да, сам свидетельствовал: «Жажда деятельности особого рода — любить противостоять». Пускай не про себя, а про царя Нимрода… но от души и со знанием дела говорил.
«От полноты сердца говорят уста». Китайский дословный перевод таков: «Делом наполненное сердце само шумит через рот». Будто звучащая ракушка, когда к ней приложишь ухо.
День рождения Саши удался, и отдых всё ещё продолжается третий день. Бог с ним, с маминым поздравлением. Главное просимое в качестве подарка — круглосуточное общение с любимым мужем — состоялось в избытке.
Правда, в сам день рождения с утра до вечера её настигали поздравительные звонки, но и они были приятны, даже гудение Юрки. Звонили коллеги и ученики, даже тот бывший студент, а теперь сотрудник представительства «Сяоми Цзитуань», которому Саша грозила отчислением из ИСАА, — вот уж действительно неожиданно... И как-то прорвались Валя с Катей, и шепелявая племянница тоже пролепетала в трубку пожелания, и Вовка звякнул, с каких-то своих студенческих мокропогодных шашлыков — не забыл тётю. (Кто бы ещё помог ему поступить в МГУ, да? «Перефразируя Ницше, если у тебя нет тётки, будь тёткой сам!» — любила шутить Саша.)
Зато вечером, когда звонить перестали, они, лёжа на большой и действительно очень удобной кровати (реклама не обманула), с удовольствием начали вспоминать свои блуждания по съёмным квартирам. Чужую потёртую мебель, древнюю, вечно протекающую сантехнику, которую тут же приходилось чинить, и злосчастных муравьёв. Потом вспомнили и двуспальный матрас, который первым водворился в их не иначе как самим Богом дарованной любимой квартире в Медвежьем переулке и только через пару лет был заменён диваном.
— Господи, Мишка, в следующем году будет наша серебряная свадьба! Уму непостижимо!
— «Он имел одно виденье, непостижное уму, и глубоко впечатленье в сердце врезалось ему!» — подхватывал он.
И то, что оказалось в коробочке, символизирующей горошину под принцессой, Саше тоже очень понравилось.
— Смотри, рыбка, это просто бижутерия. Никакого удара по семейному бюджету, одна сплошная красота! Солнце и луна вместе, как в твоём иероглифе. Янтарь — солнечный камень, но, видишь, это же луна, со всеми её кратерами и тенями! А солнечные лучи — серебряные, цвета луны. Солнце подарило луне свой свет, и луна стала солнцем. А луна солнцу подарила свою серебристую загадку, и оно перестало обжигать, даже стоя в зените. Нравится?
— Прямо парная вещь к картинке с Дюймовочкой и жуком! — воскликнула Саша, та самая царевна Несмеяна, которая ничего не любила носить на шее, и даже к маленькому крестику привыкала несколько лет. Сейчас она не только не отвергла подарок, но сразу же надела кулон на короткой цепочке. И пока возилась с застёжкой на цепочке, нарочно повыше подняла локти и выгнула спину.
Разумеется, Мишка тут же распустил руки, и губы, и хвост — всё распустил. И Саша приняла его ласки, как гитара принимает руки хозяина, когда он играет свою любимую вещь.
Картинка с Дюймовочкой и жуком была её вторым рукоделием после булгаковского коллажа «Доллары в вентиляции», подарок Мишке на день его рождения лет пятнадцать назад. Как-то перед очередной командировкой он оставил на её подушке свёрнутую вчетверо бумажку. Развернув её, Саша увидела не слишком умело, но старательно нарисованного жука, из головы которого выходило облачко для текста, и там, конечно же, было написано «Жу-жу-жу». Рисунок этот она не выкинула, а разгладила утюгом и попросила художника, у которого занимался Валя, подправить изображение. В институте был цветной принтер, на нём она распечатала кадр из мультфильма, где Дюймовочка, стоя на листе кувшинки, прижимает руку к сердцу в надежде на освобождение. Оставалось только обрисовать вокруг Мишкиного рисунка облачко, будто это Дюймовочка думает о жуке, вырезать по контуру, наклеить на цветной кадр и отдать в багетную мастерскую для обрамления. Мишка был от подарка в невероятном восторге, Саша даже не ожидала от него такой реакции. Он повесил картинку на кухне у себя на втором ярусе, в пустую ячейку икеевской сборной этажерки с ящиками для разных хозяйственных железяк. И как-то исторически сложилось, что при размолвках или затруднении сказать о чём-то вслух они писали друг другу записки и складывали их за рамку этой картинки.
Пользоваться подобным антикризисным средством коммуникации, к счастью, приходилось не так уж часто, но что такая возможность объясниться была — это очень помогало, если Мишка вдруг слишком надолго уходил в себя.
Со времени появления этой картинки Саша отлично научилась управлять мужем, даже находившемся в состоянии глубокой задумчивости: она начинала рассказывать ему о чём-то своём важном, он волей-неволей подключался к решению её проблемы — и его собственная гораздо легче выходила наружу. А если размышления вслух открывали какую-либо его слабость (что сильный человек воспринимает свою слабость более интенсивно и болезненно, это Саша прекрасно знала), она сначала обнимала его и говорила что-нибудь лестное просто «от фонаря». Стоило ему улыбнуться и пошутить в ответ на её шутку («А я наоборот, Жорж!»), как выход из тупика открывался сам собой.
Но в последнее время Михаил молчал всё чаще. Или, может, не чаще, а это была его норма, о которой Саша не знала, ведь раньше они никогда не проводили друг с другом столько времени вместе?
Она прикоснулась к кулону на короткой цепочке. «Надо будет попросить Катю, чтобы сделала мне чёрную бархотку. Можно будет носить с театральным платьем, да и так просто, под настроение. И коричневую, из плюша, чтобы Плюшевого заводить».
В коробочке лежала ещё и бумажка со стихами, написанными Мишкиным непрезентабельным почерком:
[indent]
Бессмертно счастье быть любимым!
Оно переживет века
Пройдут земля и облака
И лишь любовь не ходит мимо
Бесценно счастье — быть любимым!
[indent]
— Пока что длинно не получается, — повинился он, когда Саша прочитала и вернула бумажку в опустевшую коробочку, а свои руки — на его плечи. Но Саша стихи похвалила. Сказала, что прогресс налицо, и вообще, видно авторское стремление к метатексту, ведь здесь слово буквально идёт в паре с делом! С подарком, который символизирует тот искомый солнечный свет и может быть назван дешёвым только сторонним наблюдателем.
— А зачем нам сторонний наблюдатель? — хмыкнул довольный Михаил, снова — паки и паки — обнюхивая Сашину шею под волосами. — Нам кузнец не нужен. В печку его! Как переписку Энгельса с Каутским!
— Мишка, ну зачем же сразу в печку, если можно сдать в макулатуру!
— Кого, кузнеца? Нет, его сослать в Вечные льды! Хотя… к твоим ледышкам я его не подпущу, однозначно. Пусть лучше куёт своё счастье где-нибудь в сторонке.
И только-только муж приступил к поцелуям ниже янтарного солнца-луны, только-только собирался послушать Сашино сердце, как снова раздался звонок, неприлично поздний.
Мама. С претензией в голосе — или это Саше просто всегда так слышалось?
— Сашхен, целый день пытаюсь дозвониться… Надеюсь, ты ещё не спишь? С днём рождения. Чтобы ты ещё много-много лет не чувствовала себя старухой.
— Мама, — взаимно ответила дочь, чувствуя, как холодно без одеяла, — ты подарила мне такую прекрасную, такую полную жизнь! Знала бы ты, как я счастлива! Мы с Мишей выехали за город, сейчас на базе отдыха, он тебе привет передаёт…
— И благодарность за дочку, — сказал Михаил. Не дожидаясь, когда жена закончит говорить, он по-хозяйски взялся за Сашины ступни. — Что у нас тут — лягушка во льдах или русалка после шторма?
  — Мишка, ну подожди, щекотно же! Мама, спасибо тебе огромное за звонок и за всё-всё-всё! Мне очень приятно, что ты не забыла поздравить, спасибо! Правда-правда. Вот, Миша тоже передаёт благодарность за меня.
— Я слышу, что я, как всегда, не вовремя? — вопросила Ольга Владимировна.
Можно представить, что в голосе мамы был добрый юмор. Может же такое быть?
— Ну, мы уже легли, но ещё не спим.
— И уснём не скоро! Аленькая, обещаю и клянусь!
У Саши был качественный телефон, она надеялась, что маме хорошо слышен голос Михаила, а главное, нетерпение в нём.
— Пока, мама. Спасибо за поздравления. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — прожевала Ольга Владимировна, но не отключилась. Подслушивала.
Представив это завистливое ухо с золотой серёжкой в длинной морщинистой мочке, Саша задавила длинную кнопку отключения телефона и бросила его на прикроватную тумбочку. Телефон подпрыгнул, как лягушка, и глухо шлёпнулся на пол, на мягкий палас.
А Саша постаралась переключиться на радость, как, допустим, кофеварка в режим капучинатора, но на самом деле («почему, почему, ну какое мне дело — мне, состоявшейся, успешной, любимой женщине! — до того, каким тоном она фыркнула в трубку?!») почувствовала себя треснувшей чашкой, по которой хмурая продавщица советского хозяйственного магазина с неудовольствием стучит карандашом. И звук соответствующий: глухое кряканье вместо малинового звона.
— Аленькая, что случилось? Неужели Дюймовочка после свадьбы оказалась неприятно удивлена, что у ж-жука-дж-жентльмена слишком ж-ж-жгучее ж-ж-желание?
— Миша, да какая Дюймовочка? Помнишь, как Питер Пэн не хотел верить, что Венди выросла? Запретил ей зажигать свет? Но она выросла. Представь себе! Стала старой тёткой с морщинами на шее, с дряблой грудью и обвисшим животом, вот и все дела!
— М-м-м…
У героя Замятина из «Мы» стыла кровь от мысли о корне из минус единицы, а у Пифагора — о корне из двух, но они были мужчины, поэтому у них так. У Саши же была минус бесконечность — такая минус бесконечность, которая называется аваддон. Жидкое, склизкое, текучее не-место. Не место, а вектор бесконечного удаления от Истины.
Булгаковский Абадонна в чёрных очках по сравнению с настоящим смыслом этого слова — просто как имбирное пиво рядом с абсентом (даром что ни пива, ни абсента Саша ввек не пила, но это было хорошее книжное сравнение).
— Так, Алька, слушай мою команду! — сказал Михаил, сгребая Сашу в охапку и укутывая в одеяло, будто она и вправду была маленькой девочкой. — Ты в курсе, что твой Плюшевый Медведь мало того что выбрался из Неглинки под Кузнецким мостом… кстати, старое устье можно увидеть у Боровицких ворот, но ФСО не очень-то жалует, когда там толкутся туристы, всё-таки единственный проезд кортежа президента, сама понимаешь... Поэтому быстро объясни товарищу, зачем Володька сбрил усы. Объясни, в чём Ольга Владимировна меня снова обвиняет? Уже не в педофилии, а в геронтофилии, я правильно понял? Или прямо в некрофилии? Но я же воскресил маленькую Альбу! А, маленькую, то есть опять не в кассу…
— Да ты тут вообще ни при чём!
— Я?! Я — ни при чём?! Ну, ты даёшь… Я, артист больших и малых академических театров с фамилией Милославский, которого повесили на собственных воротах, как на какой-нибудь карте Таро у Умберо Эко, странник и бродяга, мистик и шаман, проводник и телохранитель — твоего тела, между прочим, хранитель! Целитель, раненый в самое сердце, который может помогать только тогда, когда ему самому плохо, тайный агент неузнанной сверхцивилизации, бессмертный страж галактики, царь в солнечной короне, муж Александры Самохиной, Творца-Создателя Раа, последний в роду, который отдал всю свою силу и славу своего имени боготворимой жене, — я ни при чём?! Карету мне, карету! Я удалюсь в изгнание! В офшор, в пустыню, в Персию! Как Грибоедов! И пусть меня растерзают десять тысяч отборных шахидов! Хотя они скорее перетопчут там друг друга… И потом, я же могу передумать, как Карлсон, мужчина в полном расцвете сил, и вернуться. Ай’л би бэк! Недаром я всегда голодный и не кормленный моей любимой и обожаемой женой! Что ты на это скажешь, Аленькая, маленькая моя?
— Скажу, что маленькая Альба живёт только благодаря Настойке Аира, — тихо вздохнула Саша, кладя голову на его твёрдое, но всё равно очень удобное плечо. — А Дюймовочка хотя и не ожидала, что ж-жгучее ж-желание ж-жука-дж-жентльмена выглядит именно так, а не иначе, но…
— Но? Говори скорее! Так и быть, он выслушает свой приговор сидя!
Саша не могла не улыбнуться.
— В общем, ей, конечно, было очень стыдно, но она… Она очень довольна, что вышла за него замуж-ж-ж.
— Ну, так это же совсем другое дело! — торжествующе провозгласил Михаил. И перешёл в более активную стадию Сашиной реморализации.
На следующий день они до полудня валялись в постели, потом пошли в ресторан, но не доходя до точки, Саша увидела туристический автобус, который вот прямо сейчас отправлялся ни много ни мало в Новый Иерусалим, где оставалось ещё два свободных места (так, оказывается, назывался музей с разнообразными современными мультимедийными экспозициями, но это они узнали уже на месте). Схватив у зонтика с мёрзнущей под довольно холодным ветерком продавщицы четыре батончика мороженого «Баунти» и заплатив без сдачи, Саша рванула к автобусу и Мишку за собой потянула.
В музее был буфет, и там Саша испытала угрызения совести, потому что муж съел не только весь запас пирожков, но и купил маленькую плоскую бутылочку коньяку, сказав, что коньяк — очень калорийный продукт, который держит в тонусе.
А на обратном пути он познакомился с соседями через проход, которые, оказалось, жили в соседнем коттедже и приехали на турбазу «Босиком» специально на мировую рыбалку — и увели у Саши мужа.
[indent]
Приняв душ с кокосовым гелем, пахнущим «Баунти» (детдомовец Федя из «Джентльменов удачи» точно попробовал бы его на вкус), Саша оделась и собралась в ресторан.
Между Сашиным столиком и окном стояла огромная волосатая пальма, её широкие перистые листы скрашивали сероватый вид на улицу. На все майские дожди в Подмосковье, до чего обидно! А на следующей неделе уже до плюс двадцати трёх…
Она заказала картошку по-деревенски и овощи гриль, когда услышала непртятно знакомый голос.
— Здравствуй, Саша. Ты позволишь?
Она подняла голову — и едва справилась со своим лицом. Виктор Швайка собственной персоной, во всей своей поджарой и одноглазой красоте стоял возле столика, и уже вытаскивал из сумки на ремне через плечо небольшой цветной пакетик, перевязанный праздничной лентой.
— С днём рождения. Прими с пожеланием всех благ. Так я присяду?
Гость изогнулся в поклоне и предложил подарок. Именно предложил: положил на столик перед Сашей и для этого довольно бесцеремонно отодвинул в сторону её тарелку.
— С-спасибо, Витя. Да, конечно, садись. Ты (ей было довольно трудно не сбиться на «вы») тут со Светой и Витей-вторым?
«Вы», — говорил покойный Евгений Андреевич, — это душа, защищённая телом, бронёй культуры и условностей. Признание права на убежище. А когда мы говорим кому-то «ты» — здесь встреча обнажённых душ, без всякой защиты. И тут уж либо дружеская беседа, либо соединение в любви, либо поединок».
— Нет, я один, — а появившемуся официанту бросил: — Мне капучино. Только хороший капучино.
У Саши аппетит пропал совсем. 
— А Миша… — начала было она, но Виктор снисходительно улыбнулся.
— Я знаю, где он, не волнуйся. Я именно к тебе. Поздравить, поболтать немного, развлечь тебя беседой. Один мой начальник говорил, что такая дата — отличный повод задуматься о том, откуда ты пришёл, куда и к чему. Я говорю, вовсе не опасаясь тебя обидеть, потому что меня впечатлила твоя игра на бильярде. Помнишь, как у Фрэнка Херберта в «Дюне» — все духовные силы планеты были брошены на подготовку мужчины с женской сверхглубокой интуицией. А я увидел женщину с мужским целеполаганием. Так сказать, квисатц хадерах наоборот. Ты так смотрела на шар… Прямо как Екатерина Великая на Крым или на Закавказье! Великолепное было зрелище!
— Не знаю, комплимент ли это, — усмехнулась Саша, уже собравшись. — Я человек, который не претендует ни на какую исключительность.
— А подарок не хочешь посмотреть? — спросил он.
Саша потянула за ленточку, развернула обёрточную бумагу.
Сначала она подумала, что в элегантной лакированной коробочке находятся какие-то восточные благовония, но там оказались карты Таро.
— Работа современная, но по старинным образцам.
«В печку её!» — подумала Саша.
Подошёл официант с подносом, покосился на интересную вещь, ловко поставил — почти стряхнул с подноса — заказанную новым гостем чашку кофе. 
— Витя, благодарю за подарок, только…
Виктор усмехнулся:
— Роль змея-искусителя, который подсовывает роковое яблоко, — не моя, отнюдь. Там просто замечательные картинки и квадратные еврейские буквы, тебе будет любопытно. Как знатоку. Я знаю, что гадание грех. Но скажи мне, что не грех?
— Собственно, о чём ты хотел поговорить?
— Саша, давай начистоту: всем нам приходится смиряться и терпеть. Общаться с людьми, которые не очень-то симпатичны. Потому что если их нет, этих несимпатичных, мы начинаем видеть недостатки в тех, кто симпатичен. Видеть те самые грехи, как эти карты — и отсекать от себя уже дорогих людей. Потом отступаем уже к самым любимым, а они тоже не ангелы… И наконец остаётся только замкнуться в себе. Сколлапсировать. Вот это уже не просто грех, а настоящий ад. Поэтому и завещано любить врагов. Принципы талиона подходят только для жизни на Земле, но для вечности… Нет, там они не работают. Тем более, я тебе не враг, наоборот.

Стелла, мимо "Дюны" Виктор точно не прошёл.
Спасибо, что читаете и комментируете )) Продолжение следует.
Очень разумная Ваша позиция по поводу гадания. Будущее и так откроется нам в самое подходящее время ))

Она пробовала читать свою электронную книгу, но чтение не успокаивало. Жёг соблазн открыть телефон и поискать что-нибудь о картах Таро. Тогда Саша отложила книгу и потрогала струны гитары, которую они привезли с собой, потому что Мишка обещал ей серенады. Пощипала, как гусли, и сказала вслух:
— Сестра моя гитара.
И повторила по-японски под получившийся гармоничным аккомпанемент:
— Ваташи-но имоото-ва гитаа дес!
Да, именно: эта гитара действительно была её настоящая сестра. Не та, другая дочь Олега Львовича, которая даже не захотела встретиться с Сашей.
В голове сложилось хокку, и Саша загнула пальцы, чтобы проверить слоги.
[indent]
Для человека
Без роду и племени
Гитара — сестра
[indent]
Такое хорошее стихотворение стоило записать. Но если открыть сумку и взять записную книжку, там колода карт, а если открыть телефон и записать в электронный блокнот, там интернет и информация о Таро.
Интересно, а Виктор как-то помирился со своей матерью — или тоже подневольно носится со своей обидой как с писаной торбой? Какие страсти мучают человека, что он становится властолюбцем? И тот «Повешенный» на карте — почему его повесили, за что и кто?
Первая ассоциация, которая пришла к ней сразу: апостол Пётр, Шимон бар Йона, Симон Ионыч, Кифа-Камень, брат Андрея Первозванного, муж неназванной жены и зять болящей тёщи, который сам попросил распять его головой вниз, потому что считал себя недостойным висеть подобно Учителю. Держатель ключей от рая и сам ключ к нему, отключающий огненные колёса херувимов, которые при неправильном переводе превратились в пылающий меч Архангела Михаила.
Одним из немногих после пророка Иезекииля о херувимах дерзал мыслить Феодор Студит, и Саша тоже как-то дерзнула, заметив в беседе с отцом Иоанном, что само слово «херувимы» в русском языке морфологически совершенно идентично джинсам, и наверняка в пакибытии это имеет какое-то умопостижимое и даже видимое выражение. У царя Давида в 17-м псалме очень интересно сказано, что когда его вопль дошёл до слуха Бога, то Всевышний наклонил небеса и сошел — «и мрак под ногами Его; и воссел на Херувимов и полетел, и понесся на крыльях ветра». Если рассматривать соответствующее место תהלים‏‏‎ так, как там написано, то у Саши, например, возникает ассоциация не с посадкой на колёсный транспорт, а буквально «невидимые ранее ноги погрузил в видимое одеяние», как в брючины — и пошёл.
Саша отогнала мысль о Повешенном, но тут же появилась вторая ассоциация, словно подкладка шубы. (В «Хромой судьбе»: «С трибуны говорили почему-то о какой-то шубе. О дорогой шубе. Об импортной шубе. Шуба была украдена. Шуба была украдена нагло, вызывающе. Кажется, собрание призывалось не воровать шубы…» — при чём тут шуба?) При явной потенциальной силе Повешенного, со всеми его мускулами и хорошо прорисованными кубиками на животе, кинетически он беспомощен, как камень, падающий на дно. Беспомощен настолько, что единственный выход, другого нет — принять свое положение как волю Самого и соединить свою волю с волей Бога.
А что может быть большим дном, чем высшая земная власть?
«Он и в преисподнюю спустился. — Он единственный человек, которому я бы хотел принести присягу».
Господи, какой ужас… Разрежённый воздух всё истончается и истончается. И мрак под ногами — воистину.
«Если они такое могут, так уж лучше по-старому. Тут уж не просто страшно делается, а хоть и не живи вовсе… я не знаю… и, главное, дети? Как с детьми-то? У вас есть дети? — Был сын, — сказал Андрис. — Извините, — сказал шофер. — Ничего, — сказал Андрис, — это было давно».
Сашу пронзило некое предчувствие: да, Мишка скажет, что раз у них нет детей, значит, можно рискнуть. Ни зятя, управляющего крупнейшей госкорпорацией, ни сына, занимающего пост главы системообразующего банка, ни дочери на финансах страны, или на островах, или в Лондоне, или шут знает где ещё, у них быть не может, а значит — да здравствует абсолютная бескорыстная свобода за други своя.
Опричная свобода.
В глазах потемнело. Проклятый Витька с его картами! Загнал её, как шар в лузу, в бездну чернейшего страха перед будущим.
Поняв, что от надуманных фантазий, обступивших разум, как черти с картины Босха, ей может стать по-настоящему плохо, Саша решительно встала и вышла из коттеджа на воздух. Можно, например, поинтересоваться в административном корпусе услугами спа.
Под открытым небом по-прежнему не было солнца, и день — скорее уже ранний вечер — подёрнулся более плотной серой дымкой.
«Раскрась небо звёздами», — вспомнила Саша название песни ирландской певицы Энии, гениальной затворницы без мужа и детей. И сразу придумалось новое хокку, качество которого она проверила всё тем же древним способом, загибом пальцев:
[indent]
Солнечным светом
Сказано слово «любовь»
И так хорошо!
[indent]
Сделав следующий шаг, Саша наткнулась на Михаила. Буквально налетела на него за поворотом дорожки.
— Алька, ты только глянь, какую вкуснятину я для тебя заначил! — обрадованно воскликнул он, весь пропитанный сыростью и запахами воды, но довольный как слон, потрясая перед её носом чёрным полиэтиленовым пакетом с оборванными ручками. — Карасики! Жареные! Вкусные, как семечки! Мы бы всё там схрумкали, но я сказал: ребята, я с вами токмо волею пославшей меня жены и не могу вернуться без ёлки!
— Мишка, да ты весь мокрый, как утопленник! А ну быстро под горячий душ! Ещё не хватало воспаление лёгких схватить!
— Так у нас же есть баня! Сейчас затоплю!
— Пока ты затопишь баню, у тебя температура начнётся! Давай-давай, пойдём скорей в дом, и раздевайся.
— «Раздевайся»! Алюшка, это самое прекрасное слово в твоих устах! Слово, сказанное солнечным светом!
— Да перестань ты дурачиться! Вот нельзя без приключений... Сколько у вас с собой было?
— Аленькая, ну зачем мне пить, если я пьян от любви к государыне рыбке? Я просто хочу дурачиться в отпуске! И буду! Ну, чуть-чуть приняли… Но клёв отличный! Правда, одна мелюзга — но вкусная, как семечки! Но по три! Но по пять!
— Я уже поняла. Вот объясни мне, зачем было пить? Ты же знаешь, как я ненавижу пьяных!
— Алюшоночек, так а кто пил? По сто грамм для сугреву — это же вообще не о чём! Да я не замёрз, не переживай, мы там такой спарринг устроили! Знаешь, как приятно руки-ноги размять! Когда ты в два раза старше, а эти пацаны — вроде молодые, здоровые, а летают, как кегли! Они, оказывается, уже пятый год сюда приезжают, именно на карася, да и просто встретиться. Тоже бывшие погранцы, дружат с армии... Хорошие ребята.
— Господи, да поднимайся уже в дом! — разозлилась Саша. — Вот сейчас развернусь и вернусь в Москву, а ты делай, что хочешь!
Михаил пригасил дурашливую радость и миролюбиво вопросил:
— «Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать»? Наверное, ты очень-очень без меня скучала, и никакая книжечка не компенсировала моё отсутствие, да? А спинку мне потрёшь под душем? Или нет, давай пока я буду мыться, ты поешь карасиков, они ещё тёплые должны быть… раз хочется кушать... Аленькая, да я совершенно трезвый! Ну ты чего? Смилуйся, государыня рыбка!
«А ведь он был бы очень рад нашей ссоре», — подумала Саша.
— Разувайся и куртку сбрасывай, — сказала она, шагая вслед за мужем, поднимаясь с ним на крыльцо и входя в коттедж. — И джинсы! Мокрое же всё!
Он послушно подчинился; Саша увидела, что носки у него сухие, и тогда немного успокоилась.
Они поднялись по ступенькам на второй этаж, Михаил то и дело оборачивался, ожидая от неё каких-то объяснений.
— Здесь был Виктор, — сухо сказала Саша, садясь на кровать, небрежно накрытую тяжёлым велюровым покрывалом. — По его словам, приезжал, чтобы поздравить меня с днём рождения. Напугать ежа голой задницей.
— «Здесь был Вася!» — провозгласил Мишка, но уже не так громко, и вынул из своего пакета другой, поменьше и прозрачный, завязанный вокруг двух пластиковых тарелок, между которыми помещались заявленные караси. — А где он? У нас? Или в бильярдной?
Оглядевшись, он увидел поднос на столике, на котором стояли стаканы.
— Не знаю. Уехал. Да оставь уже, иди мыться! — она встала, отняла у него оба пакета, сняла с подноса стаканы и водрузила пакет с карасями на поднос, а внешний, шуршащий, скомкала и выбросила в корзину.
Но голоногий Мишка и не думал беспокоиться о своём здоровье.
— Так. С этого места, пожалуйста, поподробнее, — он спокойно стащил с себя толстый тёплый свитер, так же неторопливо вынул из корзины пакет и завернул свитер туда, потом с шуршанием уложил куда-то в низ шкафа. — Где Витька?
— Говорю же: не знаю, уехал. Он сказал, что ты замешан в каких-то бандитских разборках, отжимах бизнеса, и всё такое.
— М-м-м... И он приезжал для этого?
Саша снова села на кровать.
— Подарил мне отвратительные карты Таро. Сначала я хотела их сжечь, но… Боюсь, они будут плохо гореть, и завоняют тут всё. Их лучше утопить.
— Покажи.
— Потом. Иди в душ!
— Да иду, иду. Но ты всё-таки карасиков поешь. Вкусные очень, правда. А потом зайди и помой мне спинку, хорошо?

Стелла, опять-таки вспомним Стругацких:
"— Тебе не приходило в голову, что он бросает камни по кустам?
— Нет, — сказал я честно.
Бросать камни по кустам — в переводе с нашей фразеологии означает: пускать по ложному следу, подсовывать фальшивые улики, короче говоря, морочить людям голову. Разумеется, теоретически вполне можно было допустить, что Лев Абалкин преследует некую вполне определенную цель, а все его эскапады с Глумовой, с Учителем, со мной — все это мастерски организованный фальшивый материал, над смыслом которого мы должны бесплодно ломать голову, попусту теряя время и силы и безнадежно отвлекаясь от главного.
— Не похоже, — сказал я решительно.
— А вот у меня есть впечатление, что похоже, — сказал Экселенц.
— Вам, конечно, виднее, — отозвался я сухо.
— Бесспорно, — согласился он. — Но, к сожалению, это только впечатление. Фактов у меня нет".
Но завершаю зарисовку "Ante Lucem":
[indent] 
Михаил сначала внимательно рассмотрел ящичек с вырезанными на крышке квадратными буквами вокруг дерева, открыл его и перебрал карты. В его руках они перестали быть такими уж страшными, но Саша всё равно прижималась к Мишкиному тёплому боку в гостиничном махровом халате. Чтобы чувствовать себя в безопасности и в трезвом уме. Потому что от страха у неё появлялось нечто вроде кессонной болезни: немели конечности, и голова отключалась. Если же на уровне тела она чувствовала себя в безопасности (например, укутавшись в плед), то страх отодвигался.
— Ну, да, Витька всегда любил фокусы с картами... Алька, а что, собственно, тебя так напугало? Может, это какой-то ближневосточный антиквариат, а мы просто тёмные люди, поэтому не в курсе? И шкатулка красивая…
— Да тут же чистый сатанизм, привет из преисподней! Ты посмотри на эти жуткие рисунки! Неужели ты не видишь, не чувствуешь? Самый что ни на есть точный перевод слова «порнография»: грязнописание!
— М-м-м… — скептически протянул он, рассматривая картинки. — Разве что эта? Для какого-нибудь девятнадцатого века, конечно, караул, леди очень даже двигается.
Михаил показал карту, на которой была изображена обнажённая пара в экстазе соития, женщина сверху. На горизонте угадывались райские деревья — с листьями и змеем позади женщины и с изобильными плодами позади мужчины. Грозный светловолосый ангел, закрывая солнце крыльями, смотрел на них с неба то ли с гневом, то ли с завистью.
— Сцена из Книги Еноха, — сказала Саша. — Видишь, это не Адам: под ним не постель, а тоже крылья. Падшие ангелы совокуплялись с дочерьми человеческими, и это из-за их потомства Бог устроил потоп. Они перепортили весь человеческий генофонд. Разве тебе не страшно, не жутко?
— Да что же тут страшного? Я, знаешь, как та герцогиня из «Алисы», которая видала такие холмы… Хотя… — он взял следующую карту (это была башня, в которую ударяла молния, а с верхней площадки летели вниз два человека — царь и царица) и понюхал не то плотную бумагу, не то кожу. — Если это подарок с сюрпризом, может, они пропитаны каким-то наркотиком? Афродизиаком или галлюциногеном, с него станется... Чувствуешь запах?
— Так, убери их немедленно! И вымой руки! — воскликнула Саша, вскочила и, бросившись к окну и расшторив его, поскорее потянула за металлопластиковую ручку.
В комнату ворвался влажный холодный воздух.
— Аленькая, да успокойся!
Она слышала, как он собирал карты. Щёлкнул замочек сундучка, и Мишка, поставил его на стеклянный столик, где лежала гитара.
— Он сказал, что с большой радостью убил бы меня, потому что я мешаю твоим амбициям, — сказала Саша, глядя в ночную тьму и плотнее запахиваясь в палантин. За окном были слышны шорохи близкого леса.
Михаил приблизился, обнял её за плечи, поцеловал в шею под волосами, начал покусывать позвонки.
— Вымой руки.
Он нехотя отпустил её, проворчал:
— По-моему, ты принимаешь его дурацкие шутки слишком близко к сердцу. Не бойся. Я с ним поговорю, он извинится.
— Он сказал…
— Ну, что он ещё сказал? — в голосе мужа послышалось лёгкое раздражение.
— Он сказал, что буквально на днях ты кого-то убил. Какого-то бизнесмена.
— М-м-м? А точнее?
Саша развернулась к нему лицом:
— Миша, мне не нравится… всё это! Куда они тебя втянули? Чем ты сейчас занимаешься?
— Сейчас — именно сейчас — я пытаюсь понять, как тебя успокоить. Аль, ну зачем эти искры из глаз? Возьми себя в руки, дочь самурая, и спокойно объясни, чего он от тебя хотел и почему ты так психуешь.
— Лучше бы ты шёл охранником в супермаркет, чем иметь дело с этим… с этим… с этим упырём! Юрка тебя просто подставил — тоже мне, друг называется!
— Стоп. Юрка-то тут при чём?
— А при том, что ты всю жизнь был честным человеком, и я хочу, чтобы ты всегда оставался честным человеком!
Он ничего не сказал в ответ, взял гитару, которая лежала на круглом стеклянном столике, коснулся струн. И начал петь, с каждым тактом ревя всё громче и громче, уже не Гребенщиков, а прямо Высоцкий на взводе:
[indent]
Мама, я не могу больше пить,
Мама, я не могу больше пить,
Мама, вылей всё, что стоит на столе,
Я не могу больше пить!
[indent]
На мне железный аркан,
Я крещусь, когда я вижу стакан,
Я не в силах поддерживать этот обман,
Мама, я не могу больше пить.
[indent]
Патриоты скажут, что я дал слабину,
Практически продал родную страну,
Им легко — а я иду ко дну,
Я гляжу, как истончается нить…
[indent]
Я не валял дурака —
Тридцать пять лет от звонка до звонка,
Но мне не вытравить из себя чужака.
Мама, я не могу больше пить!
[indent]
Мама, я не могу больше пить,
Мама, я не могу больше пить,
Мама, позвони всем моим друзьям,
Скажи, я не могу больше пить!
[indent]
Вот она, пропасть во ржи,
Под босыми ногами ножи,
Как достало жить не по лжи!
Я не могу больше пить!
[indent]
Скажи моим братьям, что теперь я большой,
Скажи сестре, что я болен душой!
Я мог бы быть обычным человеком,
Но я упустил эту роль,
[indent]
Зашёл в бесконечный лес,
Гляжу вверх — но я не вижу небес,
Скажи в церкви, что во всех дверях стоит бес,
Демон Алкоголь!
[indent]
Мама, я не могу больше пить,
Мама, я не могу больше пить,
Мама, вылей всё, что стоит на столе,
Я не могу больше пить!
[indent]
На мне железный аркан,
Я крещусь, когда я вижу стакан,
Я не в силах поддерживать этот обман,
Мама, я не могу больше пить!
[indent]
Струны смолкли, он повесил гитару на спинку стула на котором сидел, и, перебравшись на кровать, лёг на спину. Она закрыла окно и села возле мужа. Он лежал, закрыв глаза, халат на его груди разъехался. Саша провела пальцем по шраму.
— Наверное, он спрашивал о твоём знакомом, — сказал Мишка. — Об отце Иоанне.
— Да, — сказала Саша, убрав руку.
— Надо будет с ним поговорить. У тебя есть его телефон? — он открыл глаза, такие же светлые, как у того Повешенного на карте. — У его отца есть молодая жена и маленький ребёнок. И собственный остров в Индонезии, на котором папик держит целую частную армию. Во времена оны он приторговывал какими-то секретами Радиотехнического института и, во-первых, был завербован — ты не поверишь, иранской разведкой. А во-вторых, сейчас использует свой остров как базу для торговли чем-то таким, что интересует одновременно наших китайских, турецких и израильских товарищей. Можно по-тихому предупредить человека и не спугнуть его интересантов. Всё-таки российский гражданин, жалко, если его разденут — он в своё время нашу страну на хорошие деньги нагрел, вернуть хотя бы половину в закрома Родины...
У Саши опять стало холодно и противно в животе.
— Господи, а ты к этому каким боком?
— Алюшка, ты же мне сама говорила, что в последние времена слово «тайна» будет написано у Вавилонской блудницы прямо на лбу. Витька сейчас носится с идеей посадить моего шефа в депутаты области. А на вопрос, где он собирается взять средства на это дело, тут же рассказал о схемах достаточно пристойного отъёма в обмен на парочку бумаг из сейфа своего ведомства. Пока он думает, какой гешефт из этого можно сварить, хотелось бы донести до отца Иоанна, что можно помочь его отцу выйти живым из драчки спецслужб до того, как она началась. Жена его отца вообще ни сном ни духом, просто продала себя за понюшку табаку. Из Нижнего Тагила, младший брат с ДЦП, а сама эта девочка то ли скрипачка, то ли виолончелистка, а папик был спонсором конкурса, или что-то такое… Вот, думаю, как поступить, чтобы… В общем, чтобы «наблюдать голову змия». Или «соблюдать», как правильно?
«Мишка, ну почему тебе больше всех надо?!» — чуть было не закричала Саша, но слова  застыли у неё на губах. Мужчины не меняются. Когда она размазывала слёзы и сопли в Ялте посреди лютых 90-х (и будучи внутри, не чувствовала, как они люты, просто вместе с мамой считала копейки и глотала слюну при виде батончика «Баунти), только он один закрыл её собой от человека в чёрных очках.
По-прежнему всё тот же Исайя, Иешаяху — «спасение, посланное Богом».
«И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? и кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня».
Такой же, как тогда, и всегда был таким.
Но если мужчины не меняются, почему изменился отец отца Иоанна, стугацковский Саша Привалов? Как он из советского физика-лирика стал международным бандосом, покупателем свежего мясца?
Это была та самая «реальная жизнь», которую Саша ненавидела до черноты в глазах. Ещё в школе ей страшно импонировала мысль Родиона Раскольникова: «Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-запросто все за хвост и стряхнуть к чёрту!»
— Миша, — безнадежно спросила Саша, — может, тебе действительно устроиться охранником в «Пятёрочку»? Зачем тебе всё это? Есть же… я не знаю, клубы единоборств, школы телохранителей, да хоть физкультуру в школе преподавать!
И тут же вспомнился физрук из Торпы Дим-Димыч, суперагент сверхцивилизации. «Были демоны, мы этого не отрицаем. Но они самоликвидировались».
Как же самоликвидируются они, держи карман шире! Нет, преподавать физкультуру — тоже не вариант. Везде достанут.
Михаил вздохнул:
— Что поделать, Алюшка, так карта легла. Я именно сторож брату своему. Мало ли, что ему взбредёт на ум? Ты же сама говоришь, что такой Нимрод нам не нужен.
Вздохнула и Саша:
— Это ужасно, Миша. Худший кошмар для такой обывательницы, как я.
— Но ты со мной, Аленькая? Ты же со мной?
— С тобой, — сказала она, обнимая мужа и целуя его в лоб. — И что там ты говорил о карасиках? Они действительно такие вкусные?
— Да. Я, наверное, пойду попрошу хлеба в столовой?
— Не надо. Я уверена, что они будут вкусные и без хлеба.
[indent]
Эта ночь в коттедже была совсем не такой счастливой, как прошлая. Мишка уснул, как только коснулся головой подушки, и Саша напрасно дышала ему в шею.
«Наверное, это надо воспринимать, как милость Божию, — подумала она, обнимая спящего мужа. — Путь спасения для вечной жизни. Если уж я абсолютно стерильна в плане любви к детям и никак, ни при каких обстоятельствах не могу спастись чадородием… Значит, меня пропечёт через утробу благодаря любви к моему Мишеньке. Так или иначе, но всё равно пропечёт. Переживать за него всеми внутренностями… на совсем уж безвоздушной высоте. Любовь — она же Бог, а значит, «огнь поядающий».
Как толковал это место из апостольского «Послания к Евреям» святой Иоанн Шанхайский (труды которого Саша сейчас переводила для китайских друзей — всего для трёх человек, но она не считала, что тратит личное время зря), когда предмет прикасается к огню, то меняется: или сгорает, или закаляется. Так и человек, прикасаясь к Богу или гибнет, или спасается. Огонь — всегда огонь!
Саша прижалась к Мишкиной спине, пристроила свои холодные ноги к его ногам, как к печке. Он что-то пробормотал во сне. Кажется, назвал её по имени. У Саши пресеклось дыхание от нежности и от горя: значит, и во второй половине жизни она будет видеть его так же редко, как в первой.
«От прикосновения к нему получается и пепел, и сталь — в зависимости от того, что прикасается. Если человек держит себя как железо, то его железная сила станет стальной. Если распускается до слабости соломы — сгорит. Каждый рано или поздно неизбежно прикоснется к Богу, и горе ему, если не приготовить себя к Встрече. Лев Толстой небрежно, самоуверенно, а не в страхе Божием, приблизился к Богу, недостойно причастился и сделался богоотступником. Лопата в руке Господней, Он честно предупредил. Лопатой подбрасывается зерно и солома. Зерно падает у ног Вседержителя и собирается в житницы Жизни, а солома уносится ветром и пропадает».
Так же когда-то она прижималась к Косте и к Егору, хотела любить — но те были только фантомы, тени. Знал ли что один, что второй, что у неё мёрзнут ноги? Нет, каждый искал только своего, а не её, Аленькую Альку.
А она? Она искала только спину, за которой можно укрыться от чёрных очков Фарита Коженникова, но так и не нашла. Да, помогала им учиться, тогда это казалось синонимом спасения. Спасала их. Но ни один, ни второй не могли предложить ей спину, потому что сами её не имели в том смысле, как об этом писал Павел Флоренский: «злое и нечистое лишено хребта, то есть сущности, а доброе реально, и хребет его есть самая основа его бытия».
«Потому так хорошо укрыться за спиной доброго человека», — подумала Саша. И ещё подумала, что где-то на диаметрально противоположной точке земного шара молодая женщина, живущая в роскоши, даже не подозревает о том, что готовится её спасение. Так и душа, живущая в расслаблении и лени, не подозревает о Замысле насчёт неё. Той скоро придётся покинуть зелень и синь и беломраморную виллу, и она будет думать о потере и страдании, хотя на самом деле это будет спасение и жизнь.
«Так и я трепещу от мысли, что с Мишей может что-то случиться, хотя умом понимаю, что это беспокойство будет только на пользу моей ленивой, любящей комфорт и уют эгоистичной душе».
Сквозь сон она вспомнила, как рассказывала чудесному батюшке Феодору Студиту, мужу, давшему жене свободу, о том, что в глубине души очень сочувствует древним евреям, сделавшим золотого тельца. И не просто сочувствует, а чувствует себя прямо-таки им сродни. Понимаете, отче, Бог спас их от фараона, провёл по морю, накормил манной, напоил водой из камня, спас от жала змей — и они хотели как-то запечатлеть своё счастье. Запечатать Бога, как муху в янтаре. Как все простые люди, дрожащие о земном. Они готовы были отдать всё своё золото, которым Бог их наградил при бегстве из Египта, лишь бы так и дальше продолжалось: хорошо, и комфортно, и привычно. Не хватать звёзд с неба, но и не рисковать головой в кустах. Они боялись Бога Живаго, им нужен был удобный мёртвый бог, как у всех. «Ну, чем мы хуже нормальных цивилизованных людей, таких, как египтяне? — думали они. — Почему мы не достойны нормальной цивилизованной страны и нормальных цивилизованных богов, которым можно приносить раз и навсегда установленные жертвы — и спокойно заниматься своими делами?» А Моисей ушёл наверх, в небо, и там были громы и молнии, долетал шум, долетал блеск, и всё было очень страшно и совершенно непредставимо, но народу, только что избегнувшему смерти, ясно было одно: с этой самой горы Синай чего-чего, а спокойствия и житейской теплоты точно ждать не стоит. Так же и я: у нас с мужем не было медового месяца, но вся моя жизнь — медовый месяц. При том, что мы с ним всегда где-то врозь, в своём, а когда встречаемся, то... Это точно не страсть, хотя я так же буйна плотью, как жезл Аарона листьями. Просто мы с ним вдвоём одно, я бы говорила с ним вечность, и так жалко времени — на сон, и даже на телесную близость, потому что хочется познать его, а он неисчерпаем, и как же это чудесно! И ещё я знаю, как он хрупок и уязвим. При всей его физической силе. Девять грамм свинца могут превратить его совершенное тело в ничто. Иероглиф «ничто» передаёт мой страх лучше, чем какое-либо слово. Когда мы вместе, я трепещу от радости, что он рядом со мной, и ужасаюсь, что это так ненадолго... И конечно, я бы хотела как-то запечатать своё счастье в видении приятной зрелости, уютной старости и какого-то очень хорошего бессмертия — как у Гумилёва, «протестантский прибранный рай», точнейший образ. Но знаю, что ничего такого с ним быть не может, да и не было никогда. Он будет жить в ветре и потоке, и обязательно потащится на какую-нибудь гору, спасать народ, высекать воду из камня, рисковать быть укушенным, но возносить змея на жезле… И ежеминутно забывать обо мне! Господи, как тяжело быть женой великого человека! Ты знаешь, что кроме Тебя меня никто не любил, я была никому не интересна. А как только я стала интересна ему, я стала интересна другим людям. Я перестала бояться людей. Умом я понимаю, Боже, что любовь — это отречься от своего эгоизма и идти за Тобой, служа тем, кому я могу быть нужной. Собственно, Ты сотворил меня и дал столько талантов, чтобы спасти как можно больше других людей знаниями о Тебе, я понимаю. Но и просто так Ты меня любил, теперь, когда меня любит муж, я это знаю подлинным ясным знанием, не гадательно, не сквозь мутное стекло. И Ты видел, как я понуждала себя служить ближним, которых не любила. Любовь — это плод жизни, а вся моя жизнь до Миши была эгоистическим желанием закрыть глаза и сидеть в уютном домике под пледом между четырёх ножек стула, и никогда не рождаться в эту страшную жизнь. Источник тепла и энергии, побуждающей меня жить и вылезать из-под пледа, — это мой муж и Слово, интерес к непостижимому Тебе и Твоему произведению — языку в его множественности. И к богатству и такой же непостижимости Твоего чудесного творения — моего любимого Мишеньки! Ты остаёшься константой, а Миша — переменной, побуждающей меня расти. Между вами я как между двумя добрыми ладонями. Самый сладкий Твой дар для меня — сон, но я готова прервать его ради него и изучения языка и Тебя через язык. Ты знаешь, что когда я открываю глаза, мне приятно думать, что есть мой муж и Слово. Слово, сказанное солнечным светом. Когда Ты требовал, чтобы я отреклась от себя ради него, но я сбежала — Ты простил меня, Ты покрыл мою слабость и мой страх, как настоящий Отец. Это был бы неподъёмный крест для меня, Ты знаешь. Но ты хочешь сделать меня сильной и всё-таки провести через горнило самоотречения, только теперь мне предстоит отречься от себя и разделить Мишу уже не с одним человеком, его ребёнком, а со всем моим народом. Да, я не буду переживать физическую боль, от мысли о которой у меня шевелятся волосы (Господи, Ты пережил муку на Кресте, но зачем Ты не отменил муку женщины? Неужели она недостаточно терпит, терпя в своей жизни ребёнка, а то и не одного? Или ответ я могла бы получить, только испытав материнство?) Ты видишь, как я не люблю маленьких детей, их слабость и неразумность. Когда я вхожу в студенческую аудиторию, свою задачу я вижу именно как слущивание с них незрелости и безответственности. Я всегда общаюсь с ними как со взрослыми, не терплю сюсюканья, и вообще заискивания перед молодёжью. При выпуске они должны совсем перестать быть неразумными детьми, это мой профессиональный долг. Сам посуди, если я с первокурсниками с трудом работаю, то младенцев просто не терплю — и Ты меня счастливо избавил, моя благодарность безмерна… Но теперь я понимаю, что этого не избежать. Хорошо. Я согласна. Если Ты назначил ему понести власть так, как я не смогла понести беременность — и я понимаю, что железный аркан на нём теперь из-за меня, если бы я тогда согласилась родить, Мише не пришлось бы нести клятву Исайи — пусть будет, как Ты хочешь. Да будет воля Твоя. Я всецело буду следить за тем, чтобы отречься от себя до конца. Вот, я пришла к тому же, к чему пришла в Торпе. Я, дикая маслина, привитая на древо Жизни.
«И перед Твоим Именем, познать Которое невозможно…»
В уме Саши вдруг проскочила цитата из мультфильма, «хищное серое животное из четырёх букв». Буквы, безусловно, были «вав», «коф», «тет» и «реш», записанные справа налево, уж это-то имя можно было узнать без особого труда.
«Перед Именем Твоим я даю ту же клятву, что в Торпе: я отказываюсь бояться. Да, я отказываюсь бояться!»

Стелла, и Ваша реплика насчёт иероглифов имеет конкретное графическое выражение, которое я покажу в разделе картинок
А Виктору, конечно, нужна власть, говорят же, что это самая сильная страсть на свете.
Но у меня другая зарисовка есть, более приятная:
[indent]
Горы

Заслышав поворот ключа, Саша сразу оказалась у двери, и когда Михаил вошёл, сразу спросила: «Получилось?» Хотя могла бы и не спрашивать, видела по лицу. Всё же прозвучавшее слово было как печать, скрепившая договор. Как в псалме: «Творяй ангелы своя духи, и слуги своя пламень огненный».
Сколько она видела толкований на это изречение и не могла понять, почему все уважаемые отцы и мужи не чувствуют в оригинале главного: всякую сущность Господь использует для Замысла, всякое лыко — помещает в строку. Творит добро из всего, что подворачивается под руку.
Но самое главное, конечно, заключалось в том, что Мишка уже снова дома. Как будто просто пришёл к ужину после работы. Как все нормальные люди.
И как у них всегда было принято, Саша не уточняла и не выспрашивала никаких подробностей. Он сам сказал:
— Отвёз их туда, где никто не догадается искать. К его бывшей жене.
— И она — приняла? — удивилась Саша. Судя по отрывочным сведениям из уст отца Иоанна о матери, вряд ли пожилая дама горела желанием увидеть в своём доме молодую разлучницу с приплодом.
— Представь себе! — ответил Михаил, довольный и более того — счастливый. — Меня даже ужином покормили, так что если у нас ничего нет...
— А чаю хочешь? С чизкейком! Спасёшь меня от переедания.
— Хочу. И спасу! И знаешь, пока ехал, с таким наслаждением представлял, как ты мне почитаешь конец из «Соляриса»! Можно?
— О, это всегда пожалуйста! — просияла Саша.
Михаил пошёл в душ, а она — в комнату, и сняла с полки старый томик Лема с тремя самыми любимыми вещами. Хотя рядом стояло и новое полное собрание, но эта книга была им особенно дорога.
А потом Саша вернулась на кухню и поставила на плиту чайник. И стукнула в дверь «ванны», которая была не заперта: спинку не помыть? Чтобы Мишка там не завис надолго.
[indent]
Усадив мужа за стол, поставив перед ним чашку с чаем и тарелку с порезанным на мелкие ломти куском творожного пирога, Саша устроилась на своём месте, развернула книгу — и с выражением озвучила мысли Криса Кельвина о несовершенном божестве, которое пытается рассмотреть свои творения и понять: во-первых, что у него получилось, а во-вторых, чем он (или она? ведь Солярис в оригинале был женского рода) может обрадовать свои творения.
Время от времени она смотрела на мужа и видела, что уж его-то радует вполне. А он время от времени вставлял реплики по тексту, как у них было заведено.
— «...и что сила всех наших чувств, разом взятых, не может противостоять этим законам, а может их только ненавидеть. Извечная вера влюбленных и поэтов во всемогущество любви, побеждающей смерть, преследующие нас веками слова «любовь сильнее смерти» — ложь. Но такая ложь не смешна, она бессмысленна...»
— Жаль, никто ему не подсказал: «идеже хощет Бог, побеждается естества чин», — с улыбкой заметил Михаил, любуясь женой. Саша, продолжая читать, улыбнулась и благодарно кивнула ему, а не горькому скепсису автора.
— «...ни на одну секунду не верил, что жидкий гигант, который уготовил в себе смерть сотням людей, к которому десятки лет вся моя раса безуспешно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он, несущий меня бессознательно, как пылинку, будет взволнован трагедией двух людей».
— «Что есть человек, яко помнишь его, или сын человечь, яко посещаеши его?» Алька, правда, здорово, что «посещать» и «помнить» — синонимы? Паки, паки, иже херувимы!
— «...годы среди мебели и вещей, которых мы вместе касались, в воздухе, еще хранящем ее дыхание? Во имя чего? Во имя надежды на ее возвращение? Надежды не было. Но во мне жило ожидание — последнее, что мне осталось. Какие свершения, насмешки, муки мне еще предстояли? Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не кончилось время жестоких чудес». 
— Аминь, — сказал он и отхлебнул из своей кружки. — Всё-таки как хорошо Лем писал... Что с того, какие там у него были политические убеждения, главное — книги!
— Потому что в соавторстве! — сказала Саша, поднимая палец к потолку и закрывая книгу. — А самое главное, что мы можем друг друга обнять. И сейчас спокойно ляжем на наш диван.
— Что, успела соскучиться? — счастливо усмехнулся он.
— Ещё как! — воскликнула Саша. — Знаешь, Миш, до того как мы познакомились, я всегда считала дурами и именно бабами — ненавижу это слово! — тех особей женского пола, которые вцеплялись в мужиков и ныли, что муж куда-то вечно убегает.  На работу, с друзьями на рыбалку, в баню, в путешествия... Вот, думала, идиотки: если другого человека от тебя тошнит, неужели твоё нытьё прибавит тебе и ему радости? А самой слабо заняться чем-то если не лично, то хотя бы общественно полезным? И вообще, не понимала, как может быть хорошо рядом с мужчиной — с самым неприятным субъектом во вселенной, которого только можно представить. И вдруг поняла, представляешь?
— Вот только сейчас, да? — добродушно фыркнул он. — Как товарищ Васнецова, которая хотела сию же минуту открыть дискуссию с профессором Преображенским?
— Ага. Когда любишь — очень хочется быть рядом с любимым. Может быть, это то самое женское, «к мужу твоему обращение твоё, а он будет властвовать над тобой»? Тогда понятно, почему у мужчин не так. Но самое прекрасное, что при тебе божественное наказание не натирает мне душу. Нет никакого наказания! Тот факт, что я тебя люблю, меня не ломает, не превращает в робота, запрограммированного на похоть, нытьё и недовольство. У меня всегда есть чем заняться, но... Но как же хорошо, когда ты рядом! Правда-правда.
— Мне тоже хочется быть с тобой, всегда. Но хочется же быть тебе интересным. Принести тебе в клюве мёд, а не пшик. Говорить с тобой о чём-то таком, что бы помогало тебе...
— Говорить? — улыбнулась Саша. — Что я слышу! Ты хочешь говорить? Ну, говори.
— Помогло перестать быть Несмеяной. Эти речи тоже принимаются?
— А ты совсем её не любишь, Несмеяну бедную?
— Я хочу, чтобы она не боялась. Тогда ей захочется смеяться от счастья. Хочу показать ей, что свобода — это совсем не страшно. Что замыкаться не нужно. Что мир принадлежит ей так же, как и мне. И он, этот мир, становится хорош именно тогда, когда свободно дышишь и ходишь, куда хочешь. Душой, или телом, или духом...
— Правда? Ты так уверенно об этом говоришь?
— Ну, конечно!
Саша погладила книгу ладонью. Вздохнула:
— Помнишь, на Раа мальчишки на Пробе перебирались на другую сторону реки с закрытыми глазами? По камням? У самого обрыва, где начинался водопад?
— Ну... если напрячься... и включить воображение... Почему же не вспомнить о том, что я великий и могучий утёс!
— И ты, конечно, смог это сделать? Перейти по камням?
— Алюшка, ты же сама наделила Настойку Аира всеми совершенствами, — улыбнулся Михаил, делая последний глоток. — И если уж говорить о наказании... Когда я с тобой, я тоже свободен от ига. В делах моих рук не проклята земля, а наоборот... так и жаждет... моих рук... да? — он взял её руки в свои. — Хотя пот лица, да и всего тела, при этом совсем не отменяется, но даже потеть при такой работе не неприятно, а? Не в лом. Трудишься, потеешь — а лень молчит!
— Но эта земля тебе ничего не родит, — сказала Саша, высвобождая руки. — Ни терний с волчцами, ни звёзд — ничего. Не обидно, что весь пар уходит в свисток?
Его улыбка стала бледнее, но не сошла с губ.
— Аль, ты ведь помнишь наизусть, что сказал Адам, когда услышал, как страшно осуждена его жена? Плоть от его плоти и кость от его костей? На зависимость, на муку?
— Он дал ей имя. То есть подтвердил волю Бога о её зависимости. А в этом имени была вся суть наказания: родящая. Она стала землёй, которая родит. Он её от этого не защитил. Хотя мне кажется — да простят меня, если это ропот или дерзновение не по уму — что Богу было бы приятно, если бы Адам хоть тут дерзнул защитить жену и придумал ей совсем другое имя. Тогда, может, их бы сразу простили, и они обрели способность снова жить в раю.
— Аль, разве я не снял с тебя это наказание? — спросил Михаил.
Он собрал пальцем крошки, оставшиеся от чизкейка и, не глядя на Сашу, продолжил:
— Есть народы, которые любят пустыни, а есть народы, которые любят горы. Они питаются от земли, которая родит, как положено человеку, пока он жив, но любят — любят-то они такую землю, которая совершенно не родит. Которая прекрасна в их глазах нипочему. Просто так. В этом их сотворчество с Творцом — любить без всякой выгоды, просто за красоту, за небо. Когда я служил в Таджикистане... Какое там небо, ты бы видела! Не заглушаемое никаким электричеством. А звёзды — ну, миллиард, или больше, как на Раа. И абсолютно бесплодные горы. Там не растёт даже трава. Один камень, камень совершенный, голый, как человек, изгнанный из рая. Сначала я думал: вот ёлы-палы, я же родился на севере, я морозостойкий, люблю снег, люблю лыжи — мог бы служить на границе с Норвегией, зачем меня заслали сюда, в эту щель мира, на сковородку? Неужели из-за отца? Чтобы я выжил там, где отец не смог? А потом понял: нет, потому что на северной границе на камнях всё-таки растут деревья, а на южной... На тех камнях нет ничего. И ночью мороз. Никаких признаков жизни, кроме той, что в самом человеке. Семь тысяч метров над уровнем моря. Проба, знаешь, до самых печёнок, то-то там гепатитом заболеть, как простудой, на раз. И эти горы я прочувствовал, как тебя. И с духами стал на равных, когда это понял — что знаю эту землю так же, как они. Даже больше: она им мать, а мне жена. Они из неё вышли, а я в неё вхожу. Крайний юг — это полное отсутствие жизни. Я помню, когда ты сказала, вот недавно совсем, что в библейском миропонимании север — это не направление, а синоним Бога, а юг — или поле деятельности, или место, где является богооставленность, то подумал: да, точно. Та земля — она не несёт проклятья, она словно вне его. Там и терний с волчцами не получишь, она вообще не предназначена для обработки, о ней совсем иной замысел. Горы невозможно возделать. По большому счёту, их нельзя даже толком взорвать. Они поглощают всякие взрывы — будь то в тротиловом эквиваленте, будь то в терминах энтузиазма или горя. Но с ними можно договориться. Вести диалог. Просить о тропке, или о тени, или об укрытии. А вот ни покорить, ни приспособить, ни освоить их нельзя. Они один на один с небом — или с тобой, если ты достоин.  Как моя Алька, — он поднял глаза, улыбнулся, встретившись с её глазами, — над которой я не властен. Вдруг, бывает, в расселине журчит ручеёк — дар горы, как твоя влага во время любви. Но никакой травы, никаких родов, ничего живого вообще. Эта вода в камне — сейчас — только для моей жизни, и больше ни для какой. А выше снег, вечные льды. «Вот какая мне досталась жена, — думал я. — И понятно, почему я служу именно здесь. Школа молодого бойца для семейной жизни с моей Аленькой». Даже похвастался... один раз. Перед Саней и Витькой. В один из выходов талибы загнали нас на перевал, пришлось дать хороший крюк, вымотались так, что... Ужасно. И тут снова нарвались, уже на других. Именно как у Лема: «ещё не кончилось время жестоких чудес». И вот лежим в камнях, а я чувствую: реально отдаю Богу душу. Потому что, как у Высоцкого: здесь вам не равнина, здесь климат иной. Точно. Но как представил, что им меня или тащить, или вот тут заложить камнями... Говорю: «Ребята, прикиньте, я женат, и моя жена — ну, в точности, как эти горы. И на вид, и по характеру. Николай Второй, когда ещё был наследником, после первой встречи со своей будущей женой был так потрясён предчувствием... и любовью с первого взгляда, что выцарапал на рамах нескольких картин в Зимнем дворце её имя. Сейчас эти граффити показывают туристам». Они сначала думали, что я брежу. Потом зашевелились оба: появилась разность потенциалов, любопытство сильнее смерти, да и надежда. «Тут, — говорю, — где-то точно должен быть горячий источник, просто сердцем чую. Ночью мы в нём отсидимся, духи уйдут — и мы двинем потихоньку до дому, до хаты». И после того случая я их полюбил, эти горы. Даже думал свозить тебя, показать, красота же неописуемая! Никакие фотографии не передают, их нужно только видеть. Но ты у меня не путешественница, а там всё-таки очень суровые условия, и никакой цивилизации.
— Не-а, я не путешественница, и без цивилизации не могу, — сказала Саша, через стол кладя свои ладони на его руки. — Только по крайней нужде, ради Слова. Или как в той притче — помнишь? Когда старец шикнул на гору, чтобы она, глупая, не двигалась, когда идёт дискуссия о вере, которая двигает горы. Господи, Мишка, если с тобой что-то случится...
— Любимая, со мной ничего не случится. Со мной уже всё случилось.

Стелла, спасибо за отзыв, который для меня очень ценен. Мы же знаем, что такие горы предназначены для совершенно особенных вещей! Исключительно для них и больше ни для чего. Это небесный заповедник
А Лема, конечно же, надо перечитать. С каждым перечитыванием в другом возрасте совсем на другое обращаешь внимание. Сам автор считал, что из тройки его безусловных шедевров — "Солярис", "Непобедимый" и "Эдем" — "Солярис" самый лучший. Прекрасно понимаю, почему все фильмы, которые снимали по этой книге (а их было три), вызывали у него такое активное неприятие.

Скворечник

«Скворечник», который по умолчанию считался законной территорией Мишки и Саши, оказался чем-то средним между типичным для Ялты фанерным раем в шалаше и дизайнерским номером люкс для любителей экзотики, вроде калифорнийских отелей на деревьях. Тётя Зоя в своих объявлениях на столбах возле автовокзала недаром рекламировала это жильё как «изюминку комфортного экстрима».
Саша подозревала, что изначально «скворечник» был типовой смотровой вышкой спасательной станции, которую дядя Паша каким-то образом скоммуниздил с работы и взгромоздил на крышу своего дома. Установив её на дополнительных выносных опорах —  так, чтобы лишняя тяжесть не давила на фундамент, совершенно на такую нагрузку не рассчитанный.
Стеклянную дверку и две стены с выходом на балкон оставили прозрачными, навесив бамбуковые жалюзи, а две другие забили досками и заклеили фотообоями с видами пальмовых островов.
Всё-таки Столяровы были удивительно мастеровитые люди, и Саша искренне поражалась разнообразию их инженерно-строительным талантов. В этом гнёздышке на верхотуре был и душевой шланг рядом с микроунитазом, и угловой импортный рукомойник, и электроплитка, и обеденный стол на полтора локтя, и пенал для посуды, и одёжный шкаф, он же ниша для чемоданов — всё для удобства и независимости отдыхающих.
А наружная лесенка, делавшая жилище автономным, с отдельным входом, была укреплена на таких невидимых подвесах, что на ум приходило выражение «земля, подвешенная ни на чём».
Раньше Саша думала, что не боится высоты, но  ощущения во время подъёма были незабываемые, и Мишка всегда её страховал.
Из-за этой лестницы приходилось всё время беспокоиться за Вальку. Вообще, за Вальку беспокоиться приходилось постоянно, и в глубине души Саша понимала тех горе-родителей, алкоголиков и наркоманов, которые (если верить страшным статьям в жёлтой прессе) то и дело привязывают своих чад к батарее, чтобы не мешали жить.
Брат был выдан Саше вместе с деньгами, которыми Ольга Владимировна оплатила дочери собственную возможность поехать одной, без ребёнка, в Турцию.
Разве что в страшном сне Саша видела бы свои последние студенческие каникулы с четырёхлетним Валькой, но... То-то и оно, что «но». Все средства молодой семьи ушли на обустройство квартиры и раздачу долгов, а стоило выбраться из долгов, как Мишка попал в госпиталь, и от большей части своих подработок с туристами Саше пришлось отказаться, чтобы ходить за ним. Без боевых Мишкин заработок был просто смехотворным.
Тогда она зареклась влезать в новые долги. Но как же хотелось провести лето на море! В Ялте, где она не была с девяносто пятого года! Снова пройтись по городу, который их соединил, и пережить, наконец, их настоящий медовый месяц. Мишке не помешал бы хороший отдых.
Вот только ехать в отпуск было совершенно не за что, а Ялта денежки тянет только так. Выходило, как в сказке «Дудочка и кувшинчик»: или работать и остаться на всё лето в душном городе, или чтобы опять Мишка у кого-то занял хотя бы пятьсот «дохлых» под её будущие гонорары.
— Может, сдадим на месяц нашу квартиру? — предложил он. — Один мой товарищ женился, ищет жильё... Как раз будет нам на роскошный отдых.
Саша еле сдержала негодование. Для того ли она после учёбы бегала с высунутым языком по экскурсиям, даже самым копеечным, а по ночам сидела над переводами — чтобы их только что обустроенное гнёздышко потоптали пришельцы? Да ещё молодожёны! Как в повести Виталия Бианки про мышонка Пика, когда в уютный травяной домик в отсутствие хозяина залез слизняк и всё там обмазал гадкой слизью...
По лицу жены Мишка понял, что это плохая идея, и сказал, что попробует попросить матпомощь, если дядя Федя поддержит.
— А разве можно дважды за год? Тебе же уже выдавали по ранению.
— Тогда попрошу у дяди Феди взаймы.
— Ты же говорил, что у него кто-то там родился, ему самому сейчас деньги нужны.
— Тогда съезжу в Архангельск. Может быть, кто-то из друзей отца нас выручит?
— Ладно, — сказала Саша, — устроим себе прекрасный отдых дома. Скажи, ну что нам ещё нужно для счастья, когда у нас появился такой диван?
Но на следующий день, наступив на горло своей гордости, она позвонила маме и спросила, можно ли занять у неё пятьсот долларов до ноября, на что Ольга Владимировна выдвинула встречное предложение: та же сумма без возврата, но присмотр за Валей в течение двух недель.
— Вообще-то мы собираемся в Ялту на месяц. И как же мы провезём Вальку через границу? — не сразу нашлась Саша.
— Пусть твой мент сделает тебе бумагу опекунства, вот и провезёте. Ему это раз плюнуть. Если на месяц, с меня будет шестьсот.
Даже по телефону было слышно, как Ольга Владимировна скрипит зубами от ревности. Саша не удержалась:
— Мама, у моего мужа есть имя.
— Это, доча, твои подробности, что у него есть. Денег точно нет, так пусть хоть чем-то отработает за то, что он тебе жизнь поломал. Так что, возьмёшь Валю с собой на море? Я же тебя всегда за собой возила, не сдавала ни в какие лагеря.
«Знала бы ты, что мы два года жили на его деньги с твоим приплодом!»
— Мне надо посоветоваться с Мишей, — ответила Саша и положила трубку.
[indent]
Только в поезде она сообразила, как досадно продешевила. Без сомнения, Самохина-старшая дала бы и тысячу, лишь бы освободить себе пространство и время для романтического отдыха. Сама же хвасталась, что вошла в обойму профи известнейшей студии арт-дизайна — сорокалетняя тётка среди ушлых богемных гениев. За одни только креативные плакаты к миллениуму (зимой ими была завешана вся Москва!) ей ведь заплатили о-го-го! Да и много в каких других креативных местах усердная труженица Самохина собирала дань с тонкой, но жирной прослойки специфической рекламной буржуазии, которую так едко высмеял Пелевин в своей «Генерации П».
С интуицией у мелкого спинногрыза было всё в порядке: при Саше Валька не позволял себе даже малой толики тех истерик, которыми досаждал Ольге Владимировне. Вообще, для своих лет он вёл себя в высшей степени осмысленно и умно. Прямо как сама Саша. И Мишку обожал.
Перед самым отъездом в Ялту была надежда, что Миша не успеет оперативно изготовить документы, и Вальку никак не удастся перевезти через раздражающую, нелепую, но досадно реальную границу, с противным четырёхчасовым стоянием и вороватыми украинскими погранцами. Тогда маме можно было честно сказать «не получается» и всё-таки постараться выпросить деньги в долг.
«Не получается» — слова мудрецов. Правда, они знают и другие выражения», — записала Саша в свой блокнот для мудрых мыслей.
Но Мишка успел.
[indent]
И где только была её хвалёная колчедановая воля? Она же могла сказать маме «нет». Ну, остались бы на лето в Москве! В глубине души Саша знала, что ей стало просто жалко Вальку, никому не нужного во всей вселенной. Товарища по несчастью. Когда сдавала «тысячи» по английскому, ей досталась статейка о святом Иоанне Шанхайском, и запомнилось, что жители китайских трущоб бросали у ворот его приюта своих детей, которых подвижник воспитывал вместе с русскими послереволюционными сиротам, беженцами без угла на всём белом свете.
И глаза у брата были точь-в-точь Сашины.
Несмотря на то, что Мишка выкупил билет и на вторую верхнюю полку (и проводнице дал на лапу, чтобы у нее не было соблазна кого-то к ним всё-таки подселить), ни о какой романтической ночи любви в поезде речи уже не шло: Валька хотел то есть, то пить, то в туалет, то лежать на верхней полке, то спать с Мишкой, то с Сашей, то смотреть в ночное окно... А во вторую половину пути он отравился абрикосами, и Саша чуть не заплакала от злости и жалости к себе.
[indent]
Что в Ялте ему пришлось спать не с Сашей и Мишей, а в раскладном кресле в комнате тёти Зои, Валька принял, хотя и надулся (и каждый вечер Мишка сперва убаюкивал его на веранде, какой-нибудь байкой). Но ночную отъединённость от своего семейства брат компенсировал тем, что с утра пораньше ускользал от взгляда тёти Зои и принимался шастать по опасной лесенке на всех четырёх конечностях, издавая попугайско-пиратские крики. В конце концов, он добивался того, что Мишка снимал его, как котёнка, приносил в «скворечник» и клал между собой и Сашей досыпать.
И вместо того чтобы просыпаться от Мишкиных поцелуев, ей с самого утра приходилось видеть в своей постели Вальку — и заниматься им весь день. У ребёнка нет тумблера, его не выключишь.
Впрочем, Столяровы малыша любили; его занимал и дядя Паша, когда вылезал из своей смотровой ямы, и тётя Зоя, когда была не на смене в поликлинике, и Мишкин кузен Саня, отдыхая от ударной стройки во дворе — он возводил отдельный от родителей капитальный дом причудливой архитектуры на месте бывшего погреба. А на море Вальку нередко брала в компанию к своему сыну соседка Столяровых, старшая сестра Димона Наташа.
И вот тогда Саша могла уединиться с мужем в стенах «скворечника».
Мишка говорил, что летом девяносто пятого года после их с Сашей чудесного венчания он провёл первую ночь именно здесь, один, с сердцем, полным ею. Уже не мальчик, а муж в тяжкой разлуке с женой. Вот почему эти стены ему необыкновенно дороги — памятью об их встрече и священной тоске по ней, его Альке с Баунти. И сон, который тогда накрыл его, если и можно с чем-то сравнить, то, наверное, только со сном Адама, когда Бог вынул из него жену. Это был его третий дивный сон, если считать от первого в больнице со свинкой и второго с ранением в сердце. А вот теперь, наконец, можно воплотить его наяву, только в счастливом варианте!
Правда, кровать издавала такой оглушительный визг, что Саше казалось, будто не только родственники внизу, но и вся улица Достоевского знает о том, в котором часу московские гости ложатся, но не спят. Дядя Паша утверждал, что его покойный дед откопал это примечательное ложе на задворках Ливадийского дворца в куче хлама, образовавшегося во время спешной реставрации здания под Ялтинскую конференцию. Но Сашу нимало не впечатлила вероятная причастность старой мебели к славному монархическому прошлому.
Вдруг оказалось, что она боится находиться в этом фанерном раю в окружении нарисованных перистых пальм и живого южного неба, спускавшегося к морю. Её здесь тоже подстерегала память — о несостоявшемся, о полётах на собственных крыльях и о черепичной крыше съёмной квартирки-мансарды в Торпе.
Со страхом она должна была признаться себе, что эти воспоминания не просто опасно затягивают её разум в непрожитую жизнь, но постоянно точат душу ядовитой каплей: а правильный ли она сделала выбор?
Стоило Мишке уснуть, как звёздная ночь всеми своими глазами принималась доказывать Саше, что та совершила ужасную ошибку. Разве ещё не понятно, что карета превратилась в тыкву, кони — в мышей, а прекрасный принц — в малообразованного СОБРовца (техникум плюс армия плюс школа милиции), с которым она зачем-то связала свою жизнь?
Но всё ещё можно исправить. Достаточно только сказать «хочу, чтобы это был сон» — и она окажется на раскладушке, на втором этаже дома на Улице, Ведущей к Морю, в паре кварталов отсюда, в свои шестнадцать. И наутро спокойно поговорит с Фаритом Коженниковым, человеком в чёрных очках.
А может, и не в шестнадцать, а в двадцать, накануне экзамена по специальности во время зимней сессии в Торпе. И сможет самореализоваться как Пароль — а не парадоксальное недоразумение, чьё-то там ребро, человек второго сорта.
— Миша, — позвала она, — а может, Альба и вправду разлюбила Аиру? А если разлюбила, значит, никогда и не любила. Господи, как же плохо у меня с головой! Может, и Тебя нет? Мы просто брошены здесь навсегда и без всякой надежды. Как у «Пинк Флойд»: на самом деле нет никакой обратной стороны луны. И никакой Баунти. И рая никакого нет.
Он пошевелился — и вдруг так тяжело застонал, что у Саши чуть сердце не выскочило из груди. Она поскорее потрясла мужа за плечо.
— Миша, Мишенька, это сон! Это всего лишь сон!
— Аль...
— Да, это я, — Саша обняла его, поцеловала в лоб. — Я здесь. Мы в Ялте, в тёти Зоином «скворечнике». И ты жив и здоров.
— Это всего лишь сон... — перевёл он дух.
— Что тебе приснилось? Таджикистан? Чечня?
Он приподнялся на локте. Скрипнула кровать.
— Представляешь, приснилось, будто я ударил себя ножом в сердце — и... Не смог вернуться. Вижу, что Альба сходит с ума над моим мёртвым телом, и... И всё. Ничего не могу. Алюшка, — он в беспокойстве перевёл на неё взгляд блестящих в темноте глаз, — но с тобой-то всё в порядке?
Что-то сдвинулось в ней, прорвался какой-то тяжёлый нарыв в душе, и Саша только сейчас почувствовала, как же она измучилась своей самостью и как счастлива, что это всего лишь сон.
— В порядке, — сказала она, обнимая и целуя своего родного Плюшевого. — Я тебя очень-очень люблю, и Аире не надо умирать, чтобы Альба поняла, как он ей дорог. Правда-правда. Миш, а может, завтра можно будет что-то сделать, чтобы эта кровать не так скрипела? Ты на ней, наверное, и вправду ужасно без меня тосковал.
— Уж-ж-жасно!
— Или новую купить? У нас ещё деньги есть, давай подарим тёте Зое сюда нормальную кровать. Или такой диван, как у нас.

Стелла, у Ваших внуков такая маленькая разница в возрасте, что все скопились одновременно? Детский сад на лужайке? ))) Круто! У меня был опыт достаточно плотно только двоих пасти, как гусей )) Сестру и её друга, маленького брата моего друга. Но иногда к ним присоединялись ещё два брата-погодка, наши соседи, — вот это было уже серьёзно!
Видите, раз Саше этот крест был не под силу, её им и не нагружали. Ни С. и М. Дяченко, ни я )) Дяченко дали ей брата, от которого она увильнула, а в моей версии она хоть и не увильнула, но брат равномерно лёг на неё и её мужа и плотно лежал на их плечах только 13 лет.
А Саше Киселёвой, которой посвящена моя книга, сегодня исполнилось бы 49.

Стелла, хотел написать о том, как Саша полетела в Китай и попала на карантин, но до того и в реале надоели эти маски-шоу, что подумал "ну его". Лучше о крымском "скворечнике" ))

Искупление

Получив от мужа СМС-ку, что из командировки он вернётся ориентировочно через десять дней, Саша по рассеянности вышла не на своём этаже — и увидела объявление на кафедре истории: собирается экспедиция на Соловки, возможно участие детей сотрудников, старших школьников.
План запихнуть брата на Соловки на все весенние каникулы вспыхнул в Сашином мозгу ярким метеором и при тщательном рассмотрении оказался вполне выполнимым. Пока Саша спешно двигалась к аудитории-амфитеатру своей первой пары, наметились тезисы беседы с деканом историков. Да, Валька школьник вовсе не старший, а пока ещё очень даже младший (доживёт ли она когда-нибудь до того дня, когда Валька встанет на крыло и вылетит из её дома? А если доживёт, то это сколько же ей будет лет — печаль!). Но, во-первых, дочь их декана учится на её курсе, а во-вторых, Вальку можно аттестовать как умненького мальчика, занимающегося иконописью и гончарством, и вообще — серьёзного молодого человека, не чуждого исторической науке. А главное, не боящегося никакой чёрной работы, как-то: начистить картошки, помыть посуду, пойти, куда пошлют...
И всё у неё получилось. Дочь декана получила хорошую консультацию и твёрдую «четвёрку», Валя пришёл в восторг от перспектив побывать в заповеднике в качестве научного сотрудника, а Саша смогла встретить Мишку так, как желала. Душой и телом.
С телом, пожалуй, получился даже перебор, но ведь Саша очень — очень! — соскучилась. И когда она проснулась, солнце уже явно постулировало свое присутствие за брандмауэром.
Собственно, её разбудило не солнце, а Мишка — тем, что на неё смотрел. Он-то уже успел встать, сделать пробежку вокруг дома и упражнения на турнике, принять душ и даже, наверное, приготовить и съесть завтрак. Да, от него вкусно пахло омлетом, салатом с фетой и пряностями, запас которых Саша держала для похудения.
Улыбаясь до ушей, Плюшевый провозгласил один из своих традиционных гимнов:
— Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце село! Что луна и все планеты взяты по тому же делу!
Спросонья ей показалось, что она ещё спит, ведь на самом деле Мишка в Таджикистане (даже в самом звуке этого слова, столь нелюбимого Сашей, присутствовала проклятая стрельба), поэтому она накрылась одеялом и отвернулась, чтобы досмотреть сон. Но он её растормошил, и когда Саша проснулась окончательно, Мишка неожиданно для себя получил новую порцию восторгов по поводу его возвращения домой.
[indent]
— Маленькая Альба была самая обыкновенная грешная женщина, — сказала она, начертив пальцем на Мишкином лбу букву А. (Ей было так удобно находиться на его плюшевой груди, там прямо место было такое — «для Альки».) — Поэтому не было у них рая на Баунти. А у нас есть. Правда, солнце? Вот ты чувствуешь себя в раю, здесь и сейчас? Я — да!
Михаил промычал что-то нечленораздельное.
— Му? Му? — рассмеялась Саша, подёргав его за ухо. — И это всё, чего я заслужила?
— В чём же она согрешила, маленькая Альба? — спросил он, касаясь губами Сашиной макушки. — Неужели в том, что очень любила принимать Настойку Аира? А, жар-рыбка?
— Нет, — ответила Саша, наглаживая его и желая осязанием снова и снова доказать себе, что это не сон, и он действительно здесь («...дабы они искали Бога, пока не смогут осязать Его...»). — Это как раз естественно и не безобразно. Если Аира был готов любить её такую, как есть, и трезво видел, что она собой представляет...
— О, тот был всегда готов! Ему только дай!
— Ему-то да, а вот тебя я, чувствуется, уже укатала, как крутые горки сивку.
— Клевета! Какой же я сивка? Мне до сивки ещё седеть и седеть!
— Знаешь, я всё-таки сомневаюсь, что Аира видел Альбу трезво. По-моему, у него от её запаха были глюки, если он такую злючку-колючку видел всемилостивой богиней и центром мироздания.
— Ну-у, не бывает роз без шипов. Даже на Баунти. В этом есть своя прелесть. Но посмотри, разве у меня есть седые волосы?
Он сунул свою голову Саше под нос, она пробежала пальцами по его коротким тёмным волосам и поцеловала их.
— Нет, не волнуйся, ж-ж-жук по-прежнему коричневый. Плюшевый Медведь!
— Жу-жу-жу! Ягодки-малинки!
«Царственные сосцы», — с удовольствием вспомнила Саша более велеречивый эпитет Набокова, который ей очень нравился, и она даже зачитывала это место вслух (а Мишка тогда сказал, что любовь не зависит от формы), но, видно, он не запомнил. Или не связалась у него ассоциация груди любимой жены с образом тупой мещанки Шарлотты Гейз.
— А медведю лишь бы в малинник! — весело фыркнула она, радуясь волнам наслаждения, как серфингист в любимой стихии.
— Как у маленькой Альбы! — не совсем внятно, но с энтузиазмом поделился он сравнением.
— У маленькой Альбы были скорее ежевичины, — заметила Саша.
Он поднял голову, улыбнулся — родной Мишка, Настойка Аира — и подтвердил, что да, Альба была хорошо поджарена на солнышке. А на вкус — ням-ням! — как душистая хлебная корочка только что из печи.
— Есть хлеб прямо из печи нельзя, схватит живот, — не удержалась от нравоучения Саша и отодвинулась от него с мыслью, чтобы он подвинулся ближе.
Он притянул её к себе, снова уложил на «место для Альки» и фыркнул:
— Эта божественная мудрость была Аире не по разуму. Он бы не выдержал, чтобы не откусить от неё кусочек.
— Ой, да ему всё не по разуму, твоему Аире! — хмыкнула Саша, трогая его подбородок. — Он бессердечный, безрассудный, безот...
И пресеклась: ни в одной из своих ипостасей её муж не был безответственным даже в детстве.
— Беспризорный! — подхватил он игру.
— Почему беспризорный? — удивилась Саша. — За ним присматривала мама Альбы. Или это из серии «...и животноводство!», да?
— А помнишь, я тебе рассказывал, что у меня в детстве была пластинка «Приключения Буратино»? «Ты совершил три преступления, негодяй: ты — беспризорный, беспаспортный и безработный! Р-р-р-гав!»
— Ну, паспорт у Аиры как раз был и всегда висел на шее. И Альбу он бросил именно для того, чтобы жениться на своей работе. В таком случае, что он деревянный, как Буратино, — с этим я согласна.
— Всё-таки сначала у него появилась Альба. А только потом — паспорт и работа, — уточнил Мишка. — И это она его бросила, а не наоборот. Ты понимаешь, из-за чего? Я — нет.
— Наверное, вообразила то же, что Ева: «Будете, как боги». С ней это случилось потому, что Адама не было рядом, и вообще, он был молчун и ничего толком не объяснил ей про райские деревья. Поэтому она и приняла за чистую монету всё, что нашипел змей. Вот и Альба тоже заскучала и выдумала себе иллюзорный мир. Где место Аиры занял деревянный истукан.
— А почему заскучала? Почему не пошла искать? Может, он там занимался каким-то интересным делом?
— Наверное, потому что она нашла себе не менее интересное дело.
— Деревянного истукана?
Этот вопрос показался Саше обидным упрёком.
— В том числе. Но если она была виновата, я уже искупила её вину, как ты думаешь?
Мишка улыбнулся, с полным блаженством — ну в точности какое бывало на плюшевой морде Сашиного плюшевого медведя, когда она читала ему азбуку.
Но ей уже стало грустно от чувства утраты. Господи, почему? Ведь секунду назад было так хорошо!
«Именно что деревянный. Как можно быть настолько нечутким?»
— Наверное, мы встретились, — предположил Мишка, — в том числе для того, чтобы искупить вину наших родителей и прародителей. Как ты думаешь?
Саша отстранилась, потому что на ум сразу пришёл недавний разговор с Олегом Львовичем.
— Не знаю, — она. — Знаю только, что если звучат такие вопросы без ответов, то мы с тобой так и не стали единодушны. Ты думаешь о своём, я о своём, и никто не может помочь другому. Вот и ответ: нет, ты не искупил, нет, я не искупила. Значит, Аира будет пока без Альбы, и... и зря мы тут с тобой так потели.
— Алюшка, что не так?
— Ты, Миш, никогда меня не слышишь!
— Не понял. В чём я тебя не слышу?
— Вот что тебе стоило сказать, что Альба искупила вину перед Аирой?
— Но... честно говоря, я так и не понимаю, из-за чего она его бросила.
— Да какая разница! — рассердилась Саша, — Мог бы вообще сказать, что она была ни в чём перед ним не виновата! Но нет же, из-за своей дурацкой принципиальности и якобы любви к справедливости ты просто испортил мне настроение, и всё!
— Э-э... Алюшка, ну ты чего?
— Ничего, — сказала Саша, отодвигаясь и вставая.
Зная, как он любит следить за её движениями без одежды, Саша сразу сдёрнула со спинки стула халат и закуталась до самой шеи. От радости тела не осталось и следа, напротив, одна сплошная скользкая нечистота везде, и скорее бы под душ.
Михаил сел на постели.
— Я просто вспомнил — вот сейчас, когда ты сказала про родителей, — что мой отец выполнял приказ и отдал жизнь за други своя... и не виноват, что Брежнев с Андроповым делили власть, но... Взявший меч, мечом погибнет. Вдруг стало грустно. Папа был такой хороший. Мне его очень не хватало. Всегда. Он тоже был сирота, и я как-то... Не соберу пазл. Я знаю, что по сравнению с советскими временами наркотрафик оттуда вырос в сорок раз. Стало быть, это смерти чьих-то детей, которые так и не начали жить. Но факт, что после бомбово-штурмовых ударов, которыми он зачищал местность, погибали мирные жители, которые его туда не звали. Конечно, Альба искупила. Она же тоже умерла. Как хорошо, что ты... что ты меня любишь! Я помню, как подслушал, мама говорила тёте Зое: «Так хочу дочку, а то ведь наши мальчишки вырастут и будут любить своих жён, а нас забудут». Я тогда думал: вот это глупости, зачем мне какая-то жена, и как вообще маму можно забыть? А ведь и вправду, очень редко вспоминаю о маме, а о тебе — постоянно помню. И скучаю.
Саша тяжело вздохнула.
— Мишка, до чего же жалко, что у нас с тобой нет ничегошеньки общего, кроме секса, и в этом какое-то... настолько подлое скотство, что у меня нет слов! Можешь называть меня дурой и стервой, но... Миш, ну ужасный же контраст — ты занят только моим телом и совсем — совсем! — не знаешь и даже не ищешь никаких путей к моей душе! Обидно!
Пару секунд Михаил смотрел на жену с чувством настолько полного обалдения, что у Саши в голове проскочил образ компаса на корабле из «Детей капитана Гранта», под который злобный Неро подложил топор.
«Кто бы мне объяснил, — так и читалось на его физиономии, — чего я там растоптал в её нежной душе? В колчедановой. Каменный цветок какой-то снёс».
На душе у Саши чуть просветлело.
— Что, Данила-мастер, — проговорила она виновато, — не выходит каменный цветок?
Он тоже усмехнулся, покивал головой в ответ.
— Ладно, я в душ, — сказала Саша. — Уже скоро обедать пора, а я ещё не завтракала.
[indent]
Когда Саша вошла на кухню, на столе на её месте стоял ожидаемый салат с тофу, а Мишка наворачивал огромное блюдо макарон с тёртым сыром и помидорами.
— Миша, извини, — сказала она, садясь на свой стул и беря вилку. — Не знаю, что на меня нашло. Наверное, просто сильно наболело по тебе скучать. И из-за этого я зачем-то тебя искусала.
— Потому что ты рыбка пиранья, — жуя, невнятно выговорил Михаил, но с явно звучащей в голосе радостью, что между ними снова всё хорошо. — Кстати, что такое терафим?
— Кстати? Хм. Это халдейские идолы. Вавилонские. Что-то вроде римских пенатов, как правило, парные. Покровители домашнего очага и народа. А почему ты спрашиваешь?
— Да слышал про Ленина, что он терафим и лежит в зиккурате. А сейчас, пока ты была в душе, раскрыл первую попавшуюся из твоих Библий на доступном языке... чтобы успокоиться после нашей размолвки... Вот, положил закладку.
Он кивнул на пустой Валин стул, там действительно лежала Библия в Синодальном переводе, и ближе к началу в ней торчал обрывок газеты.
Саша вытерла руки полотенцем, взяла книгу, открыла на заложенном месте и сразу поняла, какой текст привлёк внимание мужа:
«Был некто на горе Ефремовой, именем Миха. Он сказал матери своей: тысяча сто сиклей серебра, которые у тебя взяты и за которые ты при мне изрекла проклятие, это серебро у меня, я взял его. Мать его сказала: благословен сын мой у Господа! И возвратил он матери своей тысячу сто сиклей серебра. И сказала мать его: это серебро я от себя посвятила Господу для сына моего, чтобы сделать из него истукан и литый кумир; итак, отдаю оное тебе. Но он возвратил серебро матери своей. Мать его взяла двести сиклей серебра и отдала их плавильщику. Он сделал из них истукан и литый кумир, который и находился в доме Михи. И был у Михи дом Божий. И сделал он ефод и терафим и посвятил одного из сыновей своих, чтоб он был у него священником. В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым».
— Да, это известное место из Книги Судей. В точности, как у нас: народ сохранил память о Боге и правде его, но поклоняется идолам, сын крадёт деньги у матери, но потом его мучает совесть и он возвращает долг, а мать делает из этого серебра кумиров и одного из них дарит сыну... И священниками становятся те, кто не имеет на это права, и царя нет. В общем, всё смешалось в доме Облонских.
— Но из этого нашёлся же какой-то выход?
— Конечно. Бог послал евреям царя Давида, который навёл порядок между Небом и землёй.
— М-м-м... Может, прогуляемся по Красной площади? С удовольствием послушаю твою экскурсию. Или погуляем там, где ты хочешь. Сегодня отличная погода. Весна!
— Миш, так Аира простил Альбу?
— Алька, ты сомневаешься, что медведя можно научить кататься на велосипеде?
— И всё-таки?
— Ну, разумеется, Аленькая!

Стелла, да конечно, даже самый близкий человек, ты-два, всегда остаётся тайной.
Вот ещё написанный для повести стих, которому не нашлось там места, а сюда будет как раз:
[indent]
Всё она
[indent]
Какое счастье, что любовь моя жива
И дышит у меня под боком!
Она прекрасна и тиха, как сон-трава.
Грозна, как сталь. Сладка, как нежный шёпот.
[indent]
Она загадка сфинкса, всё она!
Всё, что могу помыслить и представить.
Она — скала, и вместе с тем волна,
Огонь грядущего — и ласковая память.
[indent]
Она! Когда она меня зовёт,
О, Боже, Боже, как же мне неймётся
Над ней склониться — и увидеть небосвод,
И звёзды в глубине колодца.
[indent]
А что они друг в друге нашли? Об этом, наверное, не только я, Посторонним В, не скажу, но и авторы оригинала, Марина и Сергей Дяченко. Таинство брака ))