Перевал
Конечно, запомнить все эти трещины, ходы и повороты было невозможно, потому он просто шёл за проводником, как привязанный. В этом было главное: не терять того из виду, потому что в своей национальной одежде абориген сливался с горой уже через двадцать шагов.
В защищённых от ветра щелях, хранивших следы землетрясений, они устраивали привалы. Один из таких каменных мешков был с прорехой, и в узкой естественной бойнице открылся вид на серпантин почти с цитатой из Цоя: город в дорожной петле. Глядя на идущие грузовики, молчаливый проводник почтил своего клиента долгим разговором, улыбаясь щербатым ртом:
— Искандари, Куруш, Дориюш, лянговарони Аллох, инглисьё, мучжоидиньё — няма ба ин лё рафтанд! Ду ю андестенд? Олл армиз оф зе ворлд веэ хиэ!
Михаил подтверждающе моргнул, ткнул себя в грудь, потом показал пальцем на проводника и на скальное оконце, а затем изобразил двумя пальцами идущего человечка и взмахнул рукой вверх — мы, мол, ничем не хуже Александра Македонского и прочих, которые тут шастали до нас.
Тот закивал, улыбнулся шире и сказал, также подкрепляя речь жестами (Михаил и это понял — пятое через десятое, но понял, это был всё тот же персидский, только не в таджикском изводе, а дари), что этим путём в старину умыкали невест, да и сейчас его племя держит тропу в идеальном порядке. Самые красивые девушки живут, конечно, в Нуристане: светлые волосы, светлые глаза, всякий был бы рад иметь такую жену. Но на своей стороне брать дорого, да и небезопасно, лучше в Пахтунхва, где тоже много красавиц чистой крови. Если приглядел какую и знаешь тропы, то ищи потом её свищи! А у богатых саудитов они ценятся даже выше наташ. Красивых детей родят, хороший бизнес.
Такой длинной и откровенной речью пуштун почтил Михаила, как достойного, с честью выдержавшего трудный переход. За своего соплеменника он его, разумеется, не принимал. Дальний родственник Сироджа, Парвиз-шариф, принявший гостя в наводнённом талибами Джелалабаде, представил его проводнику, как «друга семьи, которому мы многим обязаны», и национальность беглеца снова была перелицована, на сей раз в таджика из Ташкургана.
«Хоть бы одним глазком посмотреть на тот курган», — подумал тогда Михаил.
Он кивнул, соглашаясь с описанием добродетелей нуристанских женщин, более того, указав на свои глаза, обвёл руками женскую фигуру и сложил ладони в поклоне. Но на вопрос собеседника, откуда родом была его мать, ограничился тем, что ткнул пальцем вверх.
— Полар стар? — рассмеялся проводник. Беседа с человеком, который дал обет молчания, доставляла ему видимое удовольствие.
Михаил вспомнил брелок на своих ключах, которые оставил дома на крючке; Алька привезла в подарок из Тайваня. И подавил горький вздох: он никак не мог подать жене весточку о том, что жив, и Алька должна совершенно натурально о нём горевать, чтобы быть вне любых подозрений.
— Одам, мо қариб дар Ланди-Котал ҳастем.
«Да, мы уже почти в Ланди-Котале», — разделил он радость пуштуна, глядя на открывшийся серпантин. Значит, скоро цивилизация. Пусть и в пакистанском виде, но тем не менее: будет связь и возможность заглянуть в Сеть.
Всю дорогу проводник обращался к нему не по имени, которого не знал, а ни много ни мало — «человече». Адам, или Одам на местном наречии. В этом для Михаила тоже был знак от Аленькой, от её библейских штудий.
Впрочем, на привалах они ели отдельно: в том углу Гиндукуша, откуда происходил щербатый, по всей вероятности, не поощрялась совместная трапеза с чужаками, и за людей их считали условно. Но беглец был только рад, что ему не нужно делить с аборигеном хлеб. Глядя на грубые рубцы от старых язв на руках пуштуна и на грязные бинты, он прекрасно понимал, что у того пендинская язва, гадкая кожная болезнь, характерная для этих мест и хорошо описанная военврачами обеих империй, столкнувшихся в Большой игре именно здесь. Пендинку можно было подцепить не только от комаров Пянджа, но и от людей, и Михаил не был уверен, что те прививки, которые ему делали ещё в армии, могут защитить при таком контакте.  А заразиться экзотической гадостью сейчас бы хотелось меньше всего. Достаточно было вшей, путешествующих на нём с большим комфортом. Да-да, «не благодарите меня все сразу» — очень подходящее выражение.
На одном из привалов Михаил налысо, насколько это получилось сделать ножом, побрил голову и поскоблил бороду до допустимых шариатом пределов; на другом — прогрелся в горячем источнике, которыми издревле славились эти горы, и сменил одежду. Но насекомые, конечно, не ушли. Проводник не мылся ни разу и только однажды размотал бинты, чтобы опустить свои изъязвлённые руки в воду, весело осклабившись: «Они думают, что мы боимся какого-то коронавируса, слыхал?»
Михаил знал, что горная вода тут не поможет, только курс внутримышечных инъекций. Дядя Серёжа, друг его покойного отца, рассказывал, что не только в Кабул, но и во все крупные города Афганистана советские врачи привезли лекарства и протокол лечения от этой болезни. Её давно победили в республиках Средней Азии, но для афганцев она оставалась таким же привычным несчастьем, как для воинов Александра Македонского.   
После отдыха проводник снова надевал перчатки-митенки с неотмирной надписью Decathlon, и они шли дальше.
Паспорт у Михаила был пакистанский, почти настоящий, принадлежавший таджику из долины Сват по имени Рустам Свати, который не в добрый час решил навестить историческую родину. «Для своего брата делал, тебе отдаю, — сказал Сиродж, без подробностей, зачем его брату понадобился пакистанский паспорт, — а фото переклеят в Базараке, спросишь на рынке Баба Саида и от меня привет передашь. Если его нет, его младшего брата или племянника, они мне тоже должны. Но границу не через блокпост придётся переходить, а поверху. Это тебе под силу, тем более по паспорту ты так помолодел!»
И деваться Михаилу, кроме как в Пакистан, не стало никакой возможности. Может, и к лучшему: в генконсульстве России в Карачи служил человек, которого Виктор хорошо знал по Ирану, а Михаил шапочно; с ним имело смысл поговорить с глазу на глаз. Но перед этим обязательно позвонить Даниэлю и купить у него кое-что. Раз пошла такая пьянка.
Он ещё не представлял, как переберётся с северо-запада на юг через всю незнакомую, опасную и чертовски длинную страну. Но пока ему везло. Добрался же он из Панджшерского ущелья до талибского Джелалабада вместе с дервишем, и тот уверял, что нет ничего проще, чем быть невидимым. Прямо как у Пауло Коэльо, которого Аленькая называла Умберто Эко для очень бедных. Сюда в самый раз: даже Республика Тыва, в своё время ужаснувшая Михаила нищетой, была настоящим оазисом мира, спокойствия и процветания по сравнению с Афганистаном. На этот случай у пуштунов есть пословица: «Бедняку обеднеть не страшно».
[indent]
Цивилизация в её пуштунско-пакистанском изводе нахлынула сразу, почти без предисловий. Только что они пробирались мелкой трусцой по пологой, но всё же с ощутимым уклоном каменной шахте, и проводник подсвечивал себе фонариком, потом, предупредив, что выключит свет, взял Михаила за руку и протянул за собой вниз. А потом («Кто отвалит нам камень от гроба?») оба спрыгнули на щебёнку под яркое солнце: характерные следы землетрясения, расплющенный домик, всё же имеющий пару блоков друг на друге, чтобы за этим укрытием можно было разоблачиться. Снять и сложить пуштунский горный плащ и верблюжий пояс, согревающий почки, в видавшую виды сумку-котомку, подаренную ему родственником Сироджа ещё в Панджшере.
Часы показывали начало первого дня. Было жарко, явно больше двадцати градусов. Традиционный берет, или паколь, Михаил снимать не стал, не положено.
— Ланди-Котал, — объявил абориген, будто кондуктор — остановку поезда, и показал рукой куда-то вперёд. — Ту зе райт. Гуд лак!
Но сам повернул как раз куда-то налево и исчез за развалинами, Михаил не успел даже поблагодарить его. Хотя он и так оставил по ту сторону границы практически все свои ресурсы, обналиченные в Джелалабаде, куда уж сильнее высказывать благодарность...
Тогда он поблагодарил Бога, ангела-хранителя и свои кроссовки. И снова — Серёгу Петровского, за его звонок.
«Мишка, где бы ты ни был, прямо сейчас беги за границу. Прощай, брат!»
О нём и об этом «прощай» он думал теперь постоянно.
[indent]
«Направо» ему пришлось идти достаточно долго, чтобы — с весьма независимым видом человека, находящегося глубоко в себе — влиться во всё более и более плотную толпу, направляющуюся пешком, на мотороллерах и на ослах к маленькому, но шумному и очень многолюдному железнодорожному вокзалу. В своём голубовато-сером пуштунском наряде и с непременным китайского производства укороченным калашом на плече Михаил ничем не выделялся (ему хотелось на это надеяться) из местного общества. Хаммам и ночлег он решил поискать в Пешаваре, до которого добраться не поездом, а автостопом. Странно было думать, что через каких-то восемь-девять часов по воздуху можно было бы попасть в слякотную ноябрьскую Москву, в свой дом в Медвежьем переулке, увидеть и обнять Аленькую — а приходится двигаться пешком в орде совершенно чужих грязноватых бородачей и думать о том, как при такой скудости финансов добраться до Аравийского моря, где даже в ноябре температура под тридцать градусов жары не редкость.
Проклятый чёрт Витька...
На очень немногих лицах красовались стандартные и модные по всему миру с 2020 года «аксессуары для лица», однако встречались люди, обмотавшие лица платками — то ли чтобы предохраниться от пыли, то ли от ароматов толпы. У Михаила тоже был такой платок, и он тоже обмотал им лицо.
Мешки из голубоватой или фиолетовой ткани, обозначающие женщин, попадались лишь изредка, но почти каждая тащила младенца, и ещё несколько ребятишек облепляли её со всех сторон. Это был очень населённый, но никуда не спешащий мир, и самое время придумать хорошую легенду, чтобы вместе с этим миром поспешать медленно.
В пристанционном магазинчике, битком набитом лицами мужского пола всех возрастов и разнокалиберно вооружённых, не принимали международные карты, терминал испортился. Но продавец показал Михаилу на лавочку менялы, и, после непременного «ассаламу алейкум» и рукопожатия с самим менялой, а также с его компаньоном и двумя мальчиками-подростками, гость города стал обладателем нескольких банкнот с изображённым на них мужиком вполне славянской внешности, только в характерной пакистанской каракулевой шапке. Там же он с благодарностью принял большую пиалу жёлтого, слегка подсоленного чая — лучшее средство от обезвоживания после горного перехода.
— Нуристан? — спросил меняла, гостеприимно улыбаясь.
— Свати, — ответил Михаил.
Далее последовала фраза, которую он распознал, как известную персидскую поговорку: «Один спрашивает «чего бы поесть?», а другой — «кого бы угостить?» В ответ на неё он тоже улыбнулся и энергично закивал.
Ужасно было без языка: говорить по-английски он не мог, потому что сейчас никак не тянул на «белого господина», а по-таджикски — мог ведь и в образ не попасть без более-менее точных сведений об этих сватах в долине Сват! Из той информации, что он урывками собрал из Интернета, находясь в гостях у Парвиза, он знал, что таджики свободно перемещаются из Китая в Афган и Пакистан, но в Пакистане с людьми других национальностей предпочитают говорить на урду, о котором Михаил знал только то, что это хинди, которое записывается арабскими буквами.
«А Витька, проклятый чёрт, ещё уверял меня, что в Пакистане я непременно сойду за пуштуна!»

Стелла, люди-то везде люди, но не все культуры взаимодополняемы. Некоторые, к сожалению, антагонистичны. Каин, Авель и Сиф тоже все были людьми, но какие же разные цивилизации они создали!
Просто для иллюстрации небольшой ролик с места событий. Совершенно мирный, о мирной жизни:
https://youtu.be/_3VGw6kP9iw
И наверное, самая знаменитая фотография Хайберского прохода на границе Афганистана и Пакистана — того самого серпантина, на который герои отрывка смотрели со скального "окошка" в горах:

Меня лично в регионе больше всего поразила одна сцена. За одним товарищем в чёрной чалме (значит не просто был в Мекке, а ещё и потомок Пророка) шло с десяток паломниц. По его свистку, очевидно, знаменующему отдых, женщины повалились на дорогу прямо там, где стояли. Легли тюками, как тюлени, и всем движущимся за ними, пришлось их обходить. Да, и это не вызвало никакого нарекания у окружающих — ну, притомились люди, прилегли отдохнуть, имеют право, "гора и дорога — общие для всех".
Такие же и "правила" дорожного движения, то есть никаких. А степень антисанитарии ужасает европейца, это да. Но зато они никогда и никуда не спешат. Спешить пуштун может только на джихад-мобиле (знаете, когда в легковушку с открытой платформой набивается человек двадцать и потрясают оружием, если видят журналиста или просто белого человека с камерой — и это не угроза, а просто люди красуются, чтобы хорошо получиться на фотографии; угроза — это ствол, сразу направленный в живот). И если ты путешественник и в особенности один, они не будут нападать первыми. Одинокий человек по определению крайне уязвим и погибнет сам по себе, даже без пули, если ему не помочь. Прямо как у Урсулы Ле Гуин на планете Зима: помните, двум героям достаточно было зайти в "чайхану" и сообщить "мы перешли ледник Перинг", как всё сообщество бросилось их кормить и обогревать.
Это настолько традиционное общество, что наши самые глухие углы Средней Азии — прямо форпост европейской цивилизации по сравнению с зоной племён в Пакистане. Пограничная территория с Афганистаном так и называется: Зона племён. Согласно конституции Пакистана на неё не распространяется юрисдикция пакистанских судов, даже Верховного суда.

Стелла, из ролика: пакистанский врач, пуштун Мухаммед Аджани, которому сейчас 47, живёт в городе Кветта в Белуджистане (это пакистанская провинция, граничащая с юго-восточной частью Афганистана). Он решил стать отцом ста детей и попасть в книгу рекордов Гиннесса. Имея трёх жён, он уже произвёл на свет 53 человека (и две жены на момент снятия ролика беременны) и собирается взять четвёртую, чтобы до конца жизни всё успеть.
Что меня поразило в этой истории:
— Сам этот человек — дипломированный врач, работающий в городской клинике, то есть принадлежит к элите местного общества.
— Позиционирует себя чрезвычайно ревностным мусульманином.
— Будучи врачом, он при этом не разрешает жёнам кормить детей грудным молоком, чтобы они могли немедленно забеременеть снова после родов.
То есть в стране с жесточайшим естественным отбором он, врач, умышленно обрекает своих детей на слабое здоровье — и зачем?! Чтобы войти в книгу рекордов неверных, список, по большей части, глупейшего тщеславия, вроде самого большого бутерброда с салом.
Я уж не говорю, как он относится к своим жёнам, но к детям?!
Он гордится тем, что 55 человек зависят от него и его почитают, а в идеале это должно быть 104 человека. Вот такие представления о счастье.
Но у этого же репортёра есть и другой пример: молодой парень по имени Аднан женился на первой жене в 17 лет — понятно, по воле родителей. Жена родила ему трёх дочерей. Он не собирался жениться снова, но родственники уговорили его взять в жёны старую деву 35 лет, у которой умерли родители. Это у них граничный "приличный возраст" выйти замуж, а без замужества, не имея профессии, со смертью старших братьев она была бы обречена на полную нищету и рабство в семье племянника (если бы тот ещё захотел взять в дом "балласт"). Аднан сказал: "У меня три дочери. Может быть, если я возьму в свой дом эту старую деву, кто-то когда-то окажет милость и моим дочерям, которых я очень люблю". Он женился на той женщине, и она родила ещё одну дочь. Потом у подруги его матери убили сына, и вдовой осталась совсем юная женщина, у которой не было детей. Подруга-свекровь стала уговаривать Аднана жениться на этой вдове, потому что в этой семье ("Стреляли" (с)) не осталось мужчин и некому содержать пожилую женщину и вдову её сына. Он посоветовался с жёнами: нет гарантии, что у них появится сын, а в доме нужен хотя бы ещё один мужчина, чтобы (если с Аднаном что-то случится) взял бы заботу о них на себя. Вторая жена согласилась, первая плакала, что теперь перестанет быть любимой, но всё-таки вошла в положение тех двух осиротевших, и Аднан женился в третий раз. Но у этой юной вдовы на момент съёмки фильма так и не было детей. Не было ни с первым мужем, ни с этим вторым. Может, и не будет. А парень взял на содержание не только её, но ещё и подругу своей матери, то есть её первую свекровь.
Вот такой человек заслуживает уважения: пусть общество навязывает ему дикие законы, но сам он остаётся человеком.

Ирония судьбы: Афганистан помог Советскому Союзу состояться и он же стал катализатором распада нашей страны.
Дело в том, что Британская империя настолько беспощадно грабила регион, а главное, совершенно не считалась с их религиозными чувствами (мы потом наступили на те же грабли, когда пытались "через колено" насадить там атеизм), что любая альтернатива казалась афганскому лидеру (который сам пришел к власти путём военного переворота в 1919 году) способной помочь им добиться независимости от Британии. Поэтому он так ухватился за провозглашение обновлённой Россией курса на свободу народов.
К тому же пуштуны, в отличие от арабов, гораздо более договороспособны и уважают не только внешнюю силу, но и себя. Поэтому они небезнадёжны Так что если бы, как Вы писали, их можно было оставить самих по себе, возможно, у них сложилось бы нелюдоедское общество.
Вот пример: когда идёшь, например, с сотрудницей посольства в том же Кабуле, и какой-нибудь дедок (старшие мужчины чувствуют себя обязанными отвечать за соблюдение традиций) может сказать:"Эй, эй, почему твоя женщина не закрывает лицо?", приемлемый ответ: "Потому что я ей разрешил". Всё, дедок видит _подтверждение_ традиции, а не нарушение, и успокаивается: каждый считается источником права и априори способен за своё право постоять. Это глубокая доисламская традиция. У мужчины можно попытаться отнять его женщину, но заставить его как-то по-другому относиться к ней, чем он считает нужным, нельзя.
В этом основная ошибка тех специалистов-международников, кто работал с арабами, а потом приезжает в Афганистан или Пакистан и думает, что это "те же яйца, только в профиль". Совсем другой народ.
Потому Беназир Бхутто могла стать премьер-министром: если отец и муж провозглашали её человеком, она и воспринималась как человек. В Палестинской автономии или арабских странах такое невозможно. Потому что у арабов человек не считается источником права, а у пуштунов считается.
Так же и с международными договорами: арабы не считают себя связанными никакими договорами с иностранцами именно поэтому: их слово ничего не значит, даже слово эмира. Пуштуны же _отвечают_ за свои слова, и даже самый бедный мужчина считается источником права.
На этом обычае базируется право отца, у которого нет сыновей, объявить какую-то дочь мальчиком в собрании мужчин, и она получает право голоса, обязана носить мужскую одежду и работать. Другое дело, что сами женщины не слишком рады такой перспективе: это происходит в очень бедном обществе и такое право налагает требования очень тяжёлого физического труда. Если какой-то мужчина согласится взять такую женщину в жёны, она в 90% случаев рада потерять права и вернуться к женскому образу жизни.

IRYNA, увы, острая фаза борьбы за власть, которая началась в июне этого года, настолько интенсивна, что её следы попадают уже прямо в объективы журналистов и тех, кто "мимокрокодил".
Но для нашей повести это лишь фон. Как звучало лейтмотивом у Саши Самохиной в оригинале у Дяченок: "Я хочу, чтобы это был сон".
Стелла, да, в тех "аквариумах" такие плавают рыбы фугу... Ваш дед очень правильно сказал. А главное, это только говорится "рубль за вход, десять за выход". На самом деле выход только досрочно вперёд ногами.

Темна вода во облацех
Такой тяжелой субботы у Саши, пожалуй, в жизни ещё не было. После общения на Лубянке осталось чувство, будто её изваляли в грязи, как колбаску ленивого вареника — в муке, а потом так же, как эту колбаску, разрезали на порции и бросили в кипяток нечистот.
Если это была «беседа», то что же тогда допрос? Хотя, как ей объяснили, это было сделано из лучших побуждений...
Больше всего двух типов в штатском интересовала несостоявшаяся Сашина августовская поездка в Китай и отношения с полковником Швайкой Виктором Викторовичем. Один, как она поняла, был следователь по делу об убийстве Светланы, а второй — именно тот самый знакомый дяди Феди, который должен был помочь ей выйти сухой из воды. Но в амплуа злого полицейского её адвокат чувствовал себя гораздо вольготнее, чем в образе друга и защитника. Впрочем, Саша понимала, что свою задачу он видит в переводе внимания коллеги вокруг роли гражданки Самохиной А. О. в убийстве гражданки Швайки С. В. с политической плоскости на сугубо бытовую.
Но тот внимания никак не переводил, более того, держался за расшифровку вчерашнего телефонного звонка Саши Светлане всеми зубами, как изобличающую её в связях с китайской разведкой.
А когда вопросы следователя всё же переходили в бытовую плоскость, тут уж оба единодушно хотели загнать её, как шар в лузу, в признание интимной связи с полковником Швайкой. У них имелось подробнейшее досье на Виктора, причём по логике вопросов казалось, что они стремятся не расследовать убийство Светланы, а уличить свежего вдовца в измене, причём не столько жене, это и так было ясно, сколько Родине.
Саша держалась как скала. Она выбрала для себя образ профессора, крайне далёкого от него бы то ни было кроме чистой науки, и жены, встревоженной из-за молчания мужа. Вопросы двух «собеседников» сыпались на неё с двух сторон.
— ... то есть вы утверждаете, что 19 августа сего года смогли беспрепятственно проникнуть в здание Службы внешней разведки без каких-либо документов и так же беспрепятственно выйти из него?
— Почему без документов? У меня был с собой паспорт, я его предъявила на проходной, или, правильнее сказать, на контрольно-пропускном пункте. Об этом должна быть запись у них в журнале, можете узнать. Когда я вошла, когда вышла, всё должно быть отмечено. И пришла я туда, уж поверьте, не по своей инициативе. Полковник Швайка вызвал меня, предлагая выполнение разовой работы: ассистировать ему на встрече с китайскими специалистами своего профиля. А моему коллеге, Разумихину Вячеславу Николаевичу, — работать вторым переводчиком. В рамках приглашения, полученного от аналогичной службы КНР. Я отказалась. У моего коллеги можете сами спросить. Я всегда старалась держаться как можно дальше от любых спецслужб, и тот раз не был исключением.
— А то, что ваш муж больше двадцати лет являлся офицером спецслужбы, вас не заставляло «держаться подальше»?
— Он служил в системе МВД, а не в вашем ведомстве и не во внешней разведке. Это другое. В дела своего мужа я никогда не лезла. Абсолютно. Ни когда он служил, ни когда ушёл со службы. У нас дома вообще не принято говорить о его делах.
— Ваш муж входил в состав рабочей группы своего подразделения с управлением антитеррора внутренних войск МВД  Республики Таджикистан. Это верная информация?
— Насколько мне известно, он работал в Таджикистане. И даже получил какую-то награду. А когда Путин встречался с Рахмоновым (перед внутренним Сашиным взором немедленно возникли те "венки 88", которые Витька ей показывал в своём кабинете), его даже пригласили в Кремль на приём.
— Ну, вот, а говорите, что ничего не знаете. И что он совсем уж никак не работал за границей.
— Так это Таджикистан. Бывшая республика Союза и член Организации коллективной безопасности.
— Ага, опять «это другое»? И вы, конечно же, не знаете, что граница Республики Таджикистан не на все сто процентов закрыта от проникновения исламистов и прочих подрывных элементов?
— Извините, я не таджикский пограничник и не обязана ничего об этом знать.
— И с китайским резидентом вы тоже не знакомы?
Тем временем второй, оторвавшись от монитора, подхватывал:
— Вот, 19 августа из здания на Остоженке ваш коллега вышел в 14.03, а вы сами — только в 15.16. Всё это время вы находились наедине с полковником Швайкой в его кабинете. О чём вы беседовали?
— Виктор Викторович был очень заинтересован в моей помощи как китаиста. Он собирался в командировку и пытался уговорить меня помочь ему. Говорил, что встречи будут проходить в закрытых резиденциях китайских императоров, куда нет доступа учёным даже самого Китая. Пытался заинтересовать меня, как специалиста.
— То есть соблазнял вас китайскими древностями? А вам известно, что этот коллега, Разумихин Вэ-Эн, приходится полковнику сводным братом? Нужно ли понимать, что под предлогом оплаты ваших услуг как сторонних переводчиков, полковник Швайка хотел дать вам взятку?
Не успевала Саша отбиться от одной нелепости в стиле допроса Малянова тонтон-макутом из книги "За миллиард лет...", как озвучивалась вторая:
— А ваш муж на момент этой вашей встречи уже пропал без вести?
— Мой муж ещё не признан пропавшим без вести, поэтому попрошу вас оставаться в рамках допустимых формулировок!
«Хочу, чтобы это был сон».
— Как вы думаете, ваш муж мог чем-то мешать полковнику Швайке?
— Насколько мне известно, они никак не пересекались по работе. А познакомились и подружились они ещё во время срочной службы. Мой муж уважал его. Думаю, это было взаимно. Опять-таки, насколько мне известно, они встречались очень редко. По каким-то памятным датам, не более того.
— А вы сами как относились к полковнику Швайке?
— Ни к одному из друзей своего мужа я никогда не питала симпатии. Виктор Викторович не исключение. Думаю, он сможет это подтвердить.
— Почему так?
— Потому что все они похищали его время, которого у него и так не хватало для семьи.
Казалось, это никогда не кончится, но ровно в 18.00 оба ФСБшника посмотрели на часы (один на те, которые на стене, второй на наручные) и сообщили Саше, что она держалась замечательно, проходить будет только как свидетель, и в понедельник её вызовут уже официальной повесткой. А может, и во вторник.
Так это, оказывается, была дружеская тренировка...
— Это вы потратили субботу ради меня? — недоумённо спросила Саша, поднимаясь со стула.
— Ну, что вы, Александра Олеговна, не только ради вас, служба такая, — ответил следователь. — Вы дали очень много ценной информации, которая поможет следственной группе раскрутить это дело. Спасибо. Но вы не расслабляйтесь, и если вспомните что-то существенное...
Дяди Федин знакомый проводил её до самого подъезда, похвалил за кафкианскую выдержку (он употребил другое слово, но Саша чувствовала себя так, будто только что пережила «Процесс») и уверил, что и во время официального снятия показаний будет оказывать ей всяческую поддержку.
У Саши едва остались силы, чтобы поблагодарить. Она не верила ни одному слову, произнесённому в этих стенах.
[indent]
А Юрка, оказывается, всё это время ждал её за рулём своего старого «чемодана». Того самого, на котором Миша когда-то встречал её в аэропорту. И когда Сашу выпустили из бокового подъезда, он её углядел и тут же подхватил, довёл до машины, открыл перед ней дверцу, усадил на переднее сидение и сам пристегнул ремень.
Потом погрузился за руль.
— Ну, что, кума? Жива?
— Да. Жива. А зачем же ты ждал? Нужно было домой ехать.
Он ничего не ответил, тронул машину в путь.
— Возле храма Феодора Студита высади меня, пожалуйста.
— Слушай, Саш, а ты с Мишкой тоже так? Ни здрасьте, ни до свидания, ни «спасибо, Миша», а только гав-гав-гав?
— А?
— Ладно, проехали. Тебе бы сейчас дёрнуть сто грамм... Хотя это как об стенку горох, я понимаю.
— Не беспокойся, я не сказала ничего лишнего.
— Да я не беспокоюсь. Мишку жалко. Что дяде Феде передать?
— Передай большое спасибо за помощь.
— О! Наконец-то спасибо!
— Да, и тебе тоже спасибо, Юра. И Юле привет.
[indent]
На улице уже была глухая ноябрьская темень, в храме читали Шестопсалмие, тоже в темноте: свечи были задуты, горели только лампадки. По субботам народу хватало, в маленьком храме было тесно, но ей, при всей нелюбви к скоплениям масс, это всегда нравилось. Значит, люди приходят.
Как это всегда бывает в тесноте церкви, к той святыне, к которой хочется подойти, через некоторое время дорога открывается сама, нужно только немного подождать. Так Саша оказалась у иконы Песчанской. Один Бог знает, сколько раз она стояла здесь у стекла с отблесками огня и проступающим ликом.
К концу службы стало легче. Она встала в очередь на помазание елеем. Завтра с утра тоже хотела прийти на службу: исповедаться, что не чувствует никакого сожаления о смерти Светланы. Ненавидит систему, которая сожрала её мужа. Не хочет никого видеть. Как у Коэльо — «Вероника решает умереть». Саша не хочет умирать, а всё равно сердце как убитое. Был бы хоть Валя в Москве... Не с кем сказать живого слова.
Начертав кисточкой в душистом масле крест у Саши на лбу, батюшка Алексий улыбнулся, шепнул ей:
— Там в лавке тебя ждёт пакетик.
Саша, поклонившись, отошла было в сторону, но вспомнила, что не оставила пожертвования («Пощусь два раза в неделю, подаю на храм», — обычно говорил Мишка о сугубом фарисействе, прямо про неё), и вернулась к ящичку, вынимая кошелёк. «За упокой души рабы Божией Фотинии».
Чувствуя маслянистый крестик («Плод же духа: любовь, радость, мир»), Саша подумала, что Светлана сейчас лежит в морге с простреленной головой — и кто теперь знает, собиралась ли она убить Сашу по приказу Витьки, или всё же приехала, чтобы помочь?
В лавке дежурила полная Валентина, которая — будто в прошлой жизни это было, так давно — присматривала за Валькой, когда он был маленьким. Увидев Сашу, она заговорщически сообщила, протягивая коричневый конверт из крафтовой бумаги в половину стандартного листа:
— Спаси Господи! Вот, просили передать. Чёрный какой-то принёс. Мы посмотрели, что ничего такого нет, мало ли. Там документы вашего мужа и крестик. Наверное, сумку у него украли, да? Надо же, какие честные воры... И что-то давно Михаил не заходит. Опять уехал?
— Да, опять.
Саша открыла клапан конверта и увидела Мишкин паспорт, и загранпаспорт, и военный билет, ещё какие-то «корочки»... В бумажке из школьной тетрадки, тоже развёрнутой и уже не сложенной ровно по сгибам, действительно лежал нательный крест на кожаном шнурке.
— Валентина Анатольевна, а кто передал? 
— Говорю же, какой-то хач. Мигрант. Сказал: «Передай его жене, она сюда ходит». Конверт открыл и показал паспорт вашего мужа. А кто, куда, чего — ничего не сказал.
— Спасибо. Дай Бог ему здоровья. А давно?
— Да уже с неделю...
— Спасибо.
[indent]
Придя домой, она открыла конверт и внимательно изучила его содержимое. Ни малейшей записочки от Мишки не было, но на бумажке, в которой лежал крестик, карандашом было написано «Жывой». Она даже вскрикнула от радости и поцеловала — и крестик, и бумажку, и приложила бумажку ко лбу, забыв, что там остался елей. Тут же появилось промасленное пятно, и буквы стали видны хуже, но она прошептала: «Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему. В невидимых сохрани его, Господи, и невредимым приведи домой!»
Бумажку она поместила за картинку с Жуком-джентльменом, куда они с Мишкой складывали примирительные записки, которые писали друг другу во время ссор. Уже давно ни одной там не появлялось.
А крестик сначала надела на шею на этом же шнурке, но шнурок был длинный, и крестик неудобно ложился в лифчик. Тогда она сняла его со шнурка и привесила на цепочку рядом со своим. Но Мишкин крестик был таким тяжёлым, что ей было с ним хоть и радостно, но неудобно. Тогда Саша снова вернула его на шнурок и пристроила на гвоздик иконы Ангела Благое Молчание.
[indent]
Но тяжёлая суббота, как социопатическая повесть Сологуба «Тяжёлые сны», вовсе не собиралась заканчиваться на доброй ноте. Было начало одиннадцатого, когда телефон взревел «Гаудеамусом».
Саша, уже лежавшая на диване с книгой, очень нехотя сказала «алло».
— Здравствуй, Саша. Придёшь на похороны? Послезавтра, на Алабушевском. В Зеленограде.
В голосе Виктора не было ни всегдашнего высокомерия, ни ехидства. Обыкновенный мужской голос с вопросительной интонацией. Может быть, немного усталый. 
— Витя... Мне очень жаль. Правда. Я просто в шоке, до сих пор. И... уместно ли будет моё присутствие? Боюсь, что нет.
— Ты же хотела получить от Светы какой-то совет.
— Но теперь ведь уже не получу.
— Можешь у меня получить. Ты позвонила ей, чтобы поговорить о Михе. Можешь поговорить со мной. Можешь даже прямо сейчас, если не хочешь меня видеть и на кладбище не хочешь приезжать.
Как хорошо, что за картиной с Жуком у неё уже лежала та бумажка! Но нельзя было ничем, никак выдать себя и Мишку.
— Витя, если бы я знала, что ей опасно появляться в городе, поверь, я бы никогда...
— Она знала. Я её просил не выезжать из резиденции. Но накануне у нас была размолвка, и она захотела назло мне отморозить уши. Да. Матерью она была примерно такой же, как моя. Иначе послушалась бы. А так два наших сына сироты, одному тринадцать, другому полтора. Не ожидал я от неё такой подставы. Но тебя я ни в чём не виню.
«Главное, ты себя ни в чём никогда не винишь», — подумала Саша и выговорила:
— Я и не виновата.
— Я знал, что ты это скажешь. Итак, у тебя ко мне вопросов нет?
— Ты знаешь, где Миша?
— Нет.
— Но он жив?
— Не знаю. Надеюсь, что да. Может, где-то за границей.
— А что с его фирмой?
— Насколько мне известно, он не был собственником ценных бумаг, а только членом совета директоров. Обыкновенным наёмным работником. В начале сентября собственники продали весь пакет акций и ликвидировали холдинг.
— Как это может быть, если Миша не увольнялся?
Вот тут в его голосе уже появилось нечто такое, всегдашнее, что царапнуло слух Саши.
— Наверное, был уволен за прогулы. У тебя нет денег?
— У меня есть деньги. А что Свету убили, — это ведь кто-то тебе отомстил?
— Возможно.
— У тебя, должно быть, много врагов?
— Не понимаю, что тебе даст ответ на этот вопрос.
— А Мишу ты сейчас считаешь другом или врагом?
— Конечно, другом.
— А Петровский не знает, где может быть Миша?
— Петровский погиб.
Саша постаралась, чтобы в её голосе прозвучала растерянность:
— Как, и он тоже?!
— Ну, там стреляют.
Конечно, Саша удержалась от достоевского восклицания в стиле Порфирия Петровича «вы и убили-с!». Вместо этого она спросила:
— И ты не собираешься искать Мишу?
— Да уж, день, проведённый в «конторе», поневоле побуждает переходить на вопросительные предложения, — фыркнул Витька. — Если он сможет выйти на связь, я постараюсь ему помочь. Но если его уже нет в живых, я его не воскрешу. Извини, Саша, я сейчас плохой утешитель. Света всегда была со мной и на моей стороне, разбаловала меня, и мне нужно чуть оклематься, чтобы быть в порядке. Просто имей в виду, что если Миха так и не объявится, и тебе нужна будет помощь, то чем смогу... Мы теперь остались совсем одни, ты и я. Нам стоит как-то помогать друг другу.
— У тебя есть дети. Теперь ты должен жить ради них.
— Никогда этого не понимал. Никогда не понимал, за что ты меня так не любишь. Да, и ты можешь меня не бояться, тебе я не враг.
— Но в «конторе» у тебя точно есть враги.
— Да уж конечно. А у тебя там друзья? Познакомишь при случае?
В его голосе прозвучала такая едкая ирония, что Саша подумала: «Нет, этого горбатого не исправит даже могила любимой жены».
А потом она вдруг услышала в его вопросе другой смысл. Неужели Витька решил, что она нарочно позвонила Светлане, чтобы выманить её на встречу? По наущению кого-то из Витькиных врагов.
— Витя, нет у меня никаких друзей нигде. Мне очень жаль, что Свету убили. Но ведь это и не могло так продолжаться долго. У тебя была жена, созданная как раз для тебя — а ты постоянно ей изменял. Знаешь, как ей было обидно? Хоть перед собой не притворяйся, что у тебя всё под контролем! И поплачь хоть немного.
Глубокий вздох Витьки с шипением вошёл ей в ухо.
— Умеешь ты утешить, Саша! Думаю, ни в одном берлинском борделе нет такой БДСМ-стервы. Миха всегда казался мне нормальным человеком, а вот, поди ж ты, нашёл... Ладно, спи спокойно, прекрасная фея.

Дети врага
До конца пары оставалось пятнадцать минут, и их Саша обычно посвящала так называемым экспромтам — кратким свободным диалогам со студентами-пятикурсниками. Сейчас она собиралась вызвать на поединок сына одной особы с дипломатическим статусом — способным и самолюбивым, но очень ленивым вьюношем. Он прожил в Китае большую часть своей подающей надежды жизни и потому хорошо знал язык. Всякий раз  уличая его в нехватке совершенства, то лексического, то фонетического,  Саша возбуждала в ученике борьбу между самолюбием и ленью. Небольшой перевес в сторону первого позволял парню продвигаться вперёд, пусть и не так быстро, как того хотелось преподавателю.
Вьюнош чувствовал, что тучи над его головой сгустились до черноты и гром прозвучит вот-вот, но надеялся на счастливый случай. В этот момент на столе перед Сашей начал прыгать вибрирующий телефон. Она могла бы поклясться, что выключала его, это была её автоматическая привычка перед началом занятий. Но, может, у неё от стресса последних времён уже и автоматизмы начали отключаться?
Неопределяемый номер. Сашино сердце забилось чаще («Вдруг Мишка?»), но студента это, конечно, не спасло. Не было такого обстоятельства, которое могло бы позволить Сашиным подопечным волынить, тем более на курсе синхронистов. Она знала, что за глаза они называют её Страша Олеговна или Кылиса (то есть наиболее распространённый вариант при попытке китайцев произнести русское слово «крыса»), но это её только умиляло. Как известно, Крыса — первейшее и наиболее интеллектуальное из китайских астрологических животных, и повышение её, природной Козы, до такого поднебесного статуса — это звучало гордо.
Перед тем как ответить на звонок, она назвала жертву и приглашающим жестом показала ему на трибуну, откуда любила слушать устные экзерсисы.
— Как лучше всего разогреть китайскую еду, например, курицу в кисло-сладком соусе? — спросила она, легко прыгая с тона на тон, будто её сердце не колотилось в тахикардии (а в этой фразе звучали все четыре тональности, с кисло-сладкими подскоками и даже будто запахом), и только после этого нажала на значок говорящей трубки, поднося её к уху.
— Александра Олеговна, беспокоит капитан Ф...н. Помните, мы с вами беседовали в прошлую субботу?
Даже Сашино ухо, вымуштрованное китайским языком, никак не могло идентифицировать звуки, произносимые собеседником между «ф» и «н». Это было искусство профессионала, прямо как в «Двадцать седьмой теореме этики» у Бориса Стругацкого. Федюнин? Филонин? Филёнкин? А может, вообще Хаютин или даже Хавроньин, и не было там отродясь никакого «ф»?
В кабинете на Лубянке Ф...н выглядел похожим на покойного актёра Панина, только лицо более удлинённое и волосы гуще. Саша, зная слухи о том, какая роль стала в его жизни роковой, подумала: «Да, и вправду моль».
— Я не домохозяйка, и вообще никогда ничего не разогреваю, — сказал студент. На русский слух звучало местами смешно, местами нецензурно.
— Или вам неудобно сейчас говорить? — вежливо забормотало в трубке. — В котором часу можно перезвонить?
— Я вас слушаю, — сказала Саша в телефон по-русски, и сердце перестало колотиться с болью, вот какой она стала закалённой. Студенту же бросила по-китайски: — А если представить, что от этого знания зависит ваша жизнь нелегала?
— Уха, — сказала трубка. Саша на миг растерялась, но собеседник тут же дополнил предложение: — Уха шынцуэн.
Действительно, нелегалам-европейцам в Китае не выжить. Студент хотя и не слышал реплики ФСБшника, повторил её почти слово в слово, только чуть более развернуто: «Чужакам невозможно выжить в этой стране».
— Простите, Александра Олеговна, вы, наверное, на работе. Но вопрос срочный, потому и беспокою. Когда вы в последний раз общались с известным полковником, бывшим сослуживцем вашего мужа?
— У меня практически конец пары. Вы позволите, я отпущу студентов — и мы продолжим? Перезвоните мне, пожалуйста, через одиннадцать минут.

Продолжили они в том самом «Волконском» напротив бывшего Военторга, куда Саша не решалась войти без куар-кода. Почти-Панин, встретивший её у входа в кафе, взмахнул корочкой и вдобавок сообщил официанту в маске (не видно было, тот уже открыл рот или нет), что Госдума отклонила закон о всяческих товарных метках на живых людях, да и Нюрнбергский кодекс лучше чтить, чем проходить по нему. Подневольному служителю передника и подноса пришлось отступить перед таким напором, и когда Ф-н решительно двинулся к дальнему свободному столику, как ледокол, Саша, уже в свободных водах, уверенно поспешила за ним.
В памятную субботу на нём был строгий костюм, а сейчас куртка и чёрные джинсы, и Саша подумала, что сейчас неожиданно для себя будет есть тирамису, и это плюс, но при этом слушать частично бесполезные, частично неприятные слова — и это минус.
Да, меньше всего на свете ей хотелось бы общаться с тенью Лубянки. Но Ф-н мог оказаться небесполезным в том театре абсурда, что прочно занял место реальности. Вот хотя бы дать возможность посидеть в любимом кафе — точно так же, как завкафедрой китайской филологии дал ей возможность преподавать без куар-кода. Всё на знакомствах, а когда было иначе? Хорошо иметь на своей стороне влиятельных людей, которые при случае внесут тебя в тот или иной список Шиндлера.
Ф-н помог Саше снять альпаковое пальто, ловко пристроил его на плечики, а те — на стойку-распялку и с улыбкой предложил: пока-де Александра Олеговна будет мыть руки, он сделает заказ, так не соблаговолит ли она объявить, чего изволит откушать?
Ему могло быть и тридцать, и пятьдесят, человек без возраста и без примет. Хотя скорее второе, если он всего лишь капитан. Или карьера не задалась.
— Закажите мне, пожалуйста, тирамису и чай «Альпийский луг, — попросила она и удалилась в уборную.
А там оказалась небольшая очередь, и когда Саша вернулась в зал, Почти-Панин, уже в синем свитере с белыми оленями и снежинками, прихлёбывал кофе с молоком и заедал куском торта-брауни.
На её части столика стояла стеклянная кубическая ёмкость с заказанным пирожным и восхитительной пузатости чайник при пустой чашке и сервировочных мелочах.
— Простите, Александра Олеговна, я тут на месте воспользовался санитайзером и начал наслаждаться ресторанной жизнью не дожидаясь вас, без всяких приличий, — сказал он, снова дружески улыбаясь. — Уж очень захотелось кофе. Сегодня рано пришлось встать. А вы, наверное, пьёте исключительно чай? Из китайского патриотизма?
С этими словами он уже наливал ей чаю.
— Благодарю, — ответила Саша, проигнорировав его вопрос. — Извините, тогда, в субботу, я толком не расслышала ваше имя.
Сделав глоток чаю (слишком горячего, и обожглась), она придвинула к себе ёмкость с тирамису, взялась за ложечку с длинной ручкой и закусила ожог нежной холодной пеной.
Восхитительное всё-таки тирамису у «Волконского». А за окном уже темным-темно. Снова темно, всегда темно.
— Сергей Алексеевич, для вас просто Сергей, — ответил бесфамильный ФСБшник. — Меня назвали, собственно, в честь Сергея Станиславовича. Мой отец дружил с ним с яслей. Дядь-Серёжа попросил хотя бы очертить направление, где искать вашего мужа. У дядь-Серёжи — клан, он всех своих птенцов оберегает. Но ни в ГРУ, ни в СВР никого нет достаточно близкого, чтобы взялся. Придётся уж мне, дедуктивно-диалектически. Жаль, я не был знаком с Михаилом раньше.
— Для меня Сергей Станиславович — не дядя Серёжа, а дядя Федя, — вежливо улыбнулась Саша. — У него такой позывной был, и мой муж его всегда только так и называл. Так вы, значит, как и Сергей Станиславович, родом из Уссурийска? Теперь понятно, откуда знаете китайский.
— Да, Уссурийский пед — моя альма-матер. Я, можно сказать, коллега ваш по первому диплому, преподаватель китайского языка. Помните, как в конце восьмидесятых — начале девяностых все мальчишки бредили восточными единоборствами? Ну, вот. Подвигло, так сказать, изучить тему в комплексе. А дядя Серёжа мне всегда очень помогал, и в Москву это он меня выдернул, помог. Начинал я в ведомстве известного вам полковника, только немного в другом направлении. Но, — ФСБшник вздохнул, потом усмехнулся, — я был молодой, неопытный, вот на действиях, не совместимых со статусом дипломата, и засыпался. И ледяная избушка высокого штиля в моей жизни растаяла. Пришлось обосноваться в лубяной, как тому зайчику. Заясь, заясь! — он сузил глаза и сложил руки перед грудью, как раскосый гость Олимпиады-80 из «Ну, погоди». — Вот теперь груши околачиваю. Китайские, по большей части
«Ну, меня ты тоже в субботу околотил будь здоров», — подумала Саша и после короткой паузы спросила:
— Сергей, как истинный контрразведчик, вы же не обидитесь, если я сейчас позвоню Сергею Станиславовичу?
— Да какие могут быть обиды? Конечно, звоните! Я бы удивился, если бы вы этого не предложили.
Она кивнула, вынула из сумки мобильный, нашла в адресной вкладке дядю Федю.
— Саша?
— Сергей Станиславович, добрый день! Или уже вечер? Я тут сижу на встрече с вашим крестником Сергеем и...
— Трубочку передай ему, — правильно понял её абонент, и Саша протянула телефон своему визави.
Цитата подошла, как кусочек пазла: «... можно, оказывается, говорить в телефон так, что стоящий рядом не слышит ничего, ни единого слова, ни единого звука даже...» Саша хотя не стояла, а сидела, всё равно ничего не могла разобрать. Да и глаза отвела в сторону, но так, чтобы и ложечкой в тирамисушнице скрести, и видеть движения собеседника, если он вернёт ей трубку.
— Вас, пожалуйста, Александра Олеговна.
— Саша, если кто и может где-то Рому нашего нащупать, то как раз Серёжка Волынин, — услышала она голос дяди Феди. — Говори с ним откровенно. Помоги и ему в том, что он ищет. Но о тех вещах, что ты хотела бы спрятать... Думай сама. Наверное, о них только Рома и должен знать. Целее будет твоя верность!
Саша понимала, что при прослушиваемом телефоне дядя Федя никак не мог обозначить спрятанные в Сарове предметы иначе, но последнюю фразу, достойную лексикона Юрки, проглотила с неудовольствием.
— Да, дядя Федя. Спасибо вам.
— Ну, вот, — оживился ставший вместо Ф-на Волыниным человек в свитере с оленями, — верительные грамоты получены? Тогда разрешите задать вам несколько вопросов?
— Конечно, Сергей. Благодарю, что вы будете заниматься моим случаем. Меня тоже можно называть просто Саша. Но я ведь, в общем, всё рассказала вам ещё тогда, в субботу...
— И вас больше не тревожили из нашего скромного ведомства?
— Нет.
— Значит, мы сформировали прекрасную, достоверную и глубоко правдивую картину: вы не причастны к убийству гражданки Швайки, и вообще не причастны ни к чему.
— Ну, это ведь так и есть, я ни к чему не причастна.
— А о чём же вы не рассказали?
Саша вздохнула и снова надпила из чашки, на этот раз осторожно. Как же ей не хотелось нырять в эту жижу...
Волынин помог:
— Вы говорили с полковником после того, как приехали домой?
— Ну, да, он мне позвонил, сам. Вечером. В начале одиннадцатого. Посмотреть в телефоне, в котором часу точно?
— Достаточно того, что он позвонил. Наверное, приглашал вас на похороны жены?
— Да. Но я отказалась. У меня реноме редкостной стервы, которая не украшает даже траурные мероприятия, и... Он не сильно удивился отказу.
— Зачем же звонил, как вы думаете?
— Мне показалось, хотел убедиться, что я совершенно вне игры. И точно не знаю, где мой муж. Трудно сказать. Мне вообще трудно сказать что-либо определённое об этом человеке. Кроме того, что он мне глубоко неприятен. Но я об этом уже говорила — вам и вашему коллеге.
Волынин допил остатки кофе, отодвинул чашку и несколько раз кивнул каким-то своим мыслям. После этого совета с собой он обратился к Саше:
— Дело в том, Александра Олеговна, что вышеуказанный полковник на похороны жены не явился. И вы являетесь последним установленным нами человеком, который с ним общался.
Саша тоже подумала, тоже посоветовалась с собой и тоже кивнула:
— Знаете, я не удивилась. Тому, что он сбежал после такой серьёзной неудачи. Всё бросил, даже детей, даже жену не проводил в последний путь. Его ведь должны были арестовать буквально за оградой кладбища, правильно? Скорее всего, сейчас он уже где-нибудь в Турции или Иране. Начинает новую жизнь.
— Ну, вот, а говорили, что не можете сказать о нём ничего определённого, — криво усмехнулся Волынин. — Александра Олеговна, мне и Сергей Станиславович говорил, что вы женщина сказочного ума, и сам я в этом убедился. С  вероятностью 90 процентов мой коллега поверил, что от мужа вам всю жизнь нужны были только деньги и секс. Ну, хорошо, на 95 процентов. Но ведь это не так. И сейчас, когда мы с вами союзники и, без преувеличения, близкие люди...
— Что вам ещё сказал дядя Федя? — сухо поинтересовалась Саша, занимая оборонительную позицию. Меньше всего ей хотелось бы сейчас выслушивать порцию сексизмов.
— Что вы абсолютно равнодушны к... э-э... интеллектуальным играм вооружённых мужчин, назовём это так. И всегда были враждебно настроены к любым попыткам вашего мужа сообщить этим играм какую-то ценность перед вами. При этом знаете Михаила целиком. От «А» до «Я». От альфы до омеги. До невнятного увольнения.
— Он в «Альфе» не служил...
— Вы запретили? — вставил реплику Волынин, чуть ухмыльнувшись. — Потому что Ка-Гэ-Бэ?
— Да, именно из-за этого, — несколько свысока посмотрела на него Саша. — А из СОБРа он уволился потому, что Виктор начал против него интриговать.
— Даже так? И это не помешало вашему мужу стать его негласным партнёром?
— Наверное, Миша действовал по принципу айкидо: чем больше Виктор давил на него, тем меньше мог как-то навредить. У них были классические миражные отношения, когда нечем помериться. То, что для одного ценно, второму не важно. Но давайте перейдём к делу.
— Это по делу. Как я понимаю, ваш муж был тем доверенным лицом, через которого полковник напрямую управлял долями своих разнообразных бизнесов. События в Афганистане вызвали передел рынка в Таджикистане, вероятно, они искали там новые возможности. Например, добыча полиметаллических руд или то же автодорожное строительство — это золотое дно, практически никем не тронутое. Собственно, никакого криминала здесь нет: почему какому-нибудь Сечину или, там, Абрамовичу, можно ковыряться в земле, а Плотникову нельзя? Чем первые две фамилии лучше третьей?
— Сергей, вот в этом я действительно совершенно не разбираюсь. Я человек абсолютно нематериалистический. Абсолютно. Как эфемерида. У нас комната двенадцать метров и кухня, с санузлом и прихожей, — двадцать шесть. И библиотека на антресольном этаже. Всё. Меня из земного больше ничего не интересует. В особенности полиметаллические руды где-то на краю света.
— А вашего мужа, видите, интересовали.
— Его интересовали не руды. М-м... Позволю себе цитату из «Хождения по мукам» Алексея Толстого: «С унынием и страхом внимали русские люди бреду столицы. Страна питала и никогда не могла досыта напитать кровью своею петербургские призраки».
— После разговора с дядей Серёжей я так и понял, — кивнул Волынин. — Стало быть, бизнес им нужен был для продвижения некоего альтернативного проекта. Просто я пытаюсь понять, на каком этапе полковник вошёл в такой жёсткий клинч с защитой нашего благословенного конституционного строя, что всё поставил на карту — и чего от него ожидать. Александра Олеговна, вы можете мне не верить, но даже в полностью прогнившей системе есть десять процентов тех, кто переживёт её трансформацию.
— Почему же, это чистая математика. Верю.
— «Умному достаточно», да? — улыбнулся Волынин. — И вот я пытаюсь понять — именно как представитель системы госбезопасности — с какими, не побоюсь этого слова, идеями полковник сбежал за кордон. Как изменник Родины — или как настолько верный её сын, что бросил своих собственных сыновей, только что оставшихся без матери, буквально голыми. По роду своей службы я всякого повидал, но, понимаете, он вообще никак не позаботился о своих малолетних детях, а они буквально повисли в воздухе. Никаких счетов за границей, ни завещания, ни даже квартиры, их особняк ведомственный, у Светланы нашлась троюродная сестра в Ижевске, но она не захотела даже слышать о том, чтобы взять их. Я общался с его старшим сыном, всё-таки какой-никакой педагог, — мальчишка, прямо как у Кастанеды, сейчас путешествует по астралу без всякого пейотля. Чего можно ждать от такого человека, вот что меня волнует больше всего. Не хотелось бы обострения с Турцией и активизации неких сил на границах, а в особенности внутри оных.
Саша глубоко вздохнула.
— Сергей, давайте я сейчас буду думать вслух. Возможно, вам что-то покажется ценным.
Но тут у их столика появился официант, чтобы забрать пустую посуду, и сбил её с мысли. Хотя Волынин прогнал его, Саша не сразу смогла собрать новый информационный пакет для передачи собеседнику.
— Можно, я буду записывать? — спросил тот и вынул свой телефон из заднего кармана.
Саша всегда ругалась на Мишку, если он держал там телефон, кошелёк и прочие подобные вещи. «Наверное, холостяк, — подумала она. — Или разведён. Студентом женился, а потом жена ушла. Не вынесла душа поэта».
— Как вам будет удобно, — подняла и опустила она левое плечо. — Первое, что я знаю: Виктор страшно мстительный тип. И да, он из тех, кто всегда готов смахнуть доску со стола. Без всякой жалости к фигурам. Он... что-то среднее между Абдуллой из «Белого солнца пустыни» — помните, Абдулла заявлял, что не будет ждать милостей от Аллаха, а возьмёт сам всё, что ему нужно? — и тем белогвардейцем, который кричал Верещагину: «И встать, когда с тобой разговаривает подпоручик!»
Волынин внимательно слушал.
— Ещё он лютой ненавистью ненавидит мажоров, это и Миша говорил, и я слышала. Потому что им даром досталось, а ему — очень тяжело. У него есть какой-то личный враг — Лебедев, что ли? Когда Виктор говорил о его сыне в Лондоне, то цитировал, что «надежда нечестивых погибнет», и буквально скрежетал зубами. Конечно, своим сыновьям он хотел своей же судьбы: закалки в горниле жизни, а не мажорского жира. А самолюбив он до нарциссизма, и, конечно, «государство — это я». Смотрите, его самого бросила мать примерно в том же возрасте, в котором сейчас его старший сын. Ушла от мужа, и с сыном, получается, развелась. А отец Виктора, насколько я знаю, быстро спился.  И то, что Виктор не пришёл на похороны Светланы, очень так по его: она была ему нужна только живая. Мёртвое тело — это уже не она. Это та же мать-предательница. Бросила его. Хотя, может, именно его указаниям она-то и следовала, когда согласилась встретиться со мной.
— С этого места поподробнее, пожалуйста.
— Это дядя Федя предположил. Он был уверен, что Виктор попытается меня убить, я слишком много о нём знала. А договариваясь о встрече со Светланой, я давала ему отличную возможность убрать меня её руками. И моего мужа он всегда использовал, как инструмент для достижения своих целей. Я уверена, Виктор запросто мог бы и его убить, хотя Миша ему жизнь спас. Не знаю, насколько этот поток сознания вам поможет. Предательство матери — это краеугольный камень, на котором сформировалась его личность. Мы не так уж часто с ним встречались, от такого человека, знаете ли, хочется держаться подальше... Просто штрих к портрету: когда он узнал, что я люблю поэзию Цветаевой, то процитировал всё из того же Алексея Толстого: «Никакой поэзии нет. Все давным-давно умерло, — и люди и искусство. А Россия — падаль, и стаи воронов на ней, на вороньем пиру. А те, кто пишет стихи, все будут в аду». Он был злой человек, вот что я скажу. Но умел пустить пыль в глаза, произвести... ну, не то чтобы хорошее впечатление, но заставлял себя уважать.
— В разведке служат очень специфические люди, — заметил Волынин. — С точки зрения обывателя, они все ненормальные.
— Да, но с какой мотивацией служат? Виктор был кем угодно, но не защитником Отечества, честное слово. Он никого не любит, кроме себя. Вот не получилось у него здесь прийти к власти, так не удивлюсь, если он возглавит какой-нибудь ближневосточный сброд. Говорю же, я с ним мало общалась, но мне хватило. Например, он восхищается силой арабского мира — именно человеческой массой, мясом, инструментом, который можно использовать, всё равно не жалко. Но и к русскому народу он относился точно так же. Как Гитлер говорил, что если Германия оказалась не достойной его величия, то, значит, немецкий народ должен сойти со сцены. И русский народ не лучше, если одни алкоголики. Очень уж он был зол на своего отца, что тот спился, и Виктор остался в самые страшные годы развала Союза совсем один. Чуть ли не пешком пришёл в Москву, на рынке показывал карточные фокусы и в напёрстки играл. Так бы и попал на зону, но его прямо из «обезьянника» в армию отправили, по доброте душевной какого-то капитана милиции, в родные, можно сказать, палестины, на таджикско-афганскую границу. И это притом, что его мать жила в сталинском доме на Никитском бульваре и не бедствовала, а даже наоборот.
— Значит, ваш муж надеялся такого крысиного короля бросить на наших полуразложившихся олигархов?
— Не знаю. Вот тут, даю вам слово, я в полном неведении насчёт того, чего хотел мой муж. Знаю только, что у Миши не было декабристских идей. Это у Виктора постоянно были идеи, а Миша считал, что Россия находится под управлением Самого Бога, а значит, у нас обязательно появится случай выйти из смуты, просто его нужно дождаться. В принципе, это сейчас неважно: Виктор сбежал, сети перехвата власти порваны, фирмы, через которую Миша работал в регионах, уже нет. Конституционный порядок незыблем, ваш генерал может поставить галочку, что вы победили. Правда, — Саша горько скривила уголок рта, — Конституцией-то вертят, как хотят, и всё держится на волоске, но это же всегда так. Вы и сами знаете, что в правительстве находятся жадные и нечистоплотные люди, один другого гаже. Но люди в принципе могут быть именно такими, с большой долей вероятности, как вы выразились. Они таковы, таковы везде. Помните скандал с Дерипаской на яхте? Слушайте, нет таких нормальных людей — именно людей, а не насекомых и не душевнобольных, — которые согласились бы взять эту яхту с довеском его судьбы. Лично я, проснись я Дерипаской, наверное, как молодёжь говорит, убилась бы об стену. И это было бы не самоубийство, а казнь. Пусть тело это только одежда, но с зачумлённых и одежду нельзя брать. И знаете, что... Где вообще сейчас сыновья Виктора и Светланы?
— Пока в особняке, в коттеджном посёлке. Старшего, скорее всего, пристроят в суворовское училище, а младшего, может быть, всё-таки бабушка возьмёт.
— Мать Виктора? Это вряд ли. Я знакома с младшим из сводных братьев Виктора, Вячеславом, мы вместе учились, он сейчас работает в Институте Востока. Может быть, он заберёт их к себе, обоих, чтобы не разлучать? Хотя одинокому мужчине, наверное, вряд ли дадут право на усыновление. Может, опеку? У них с братом мама умерла, когда ему было десять, фактически брат его и воспитал. Всё, как вы про себя сказали: старший увлекался фильмами про восточные единоборства, а младший за ним везде ходил хвостом, и очень любил загадочные слова, вроде тайцзицюань. Так и начал учить языки. Я только недавно узнала, что он брат Виктора, но... Всегда знала, что у него была ужасная мачеха. Девушка сказочной красоты, которая сразу после школы выпрыгнула замуж за курсанта-выпускника. Потому что «красивая форма». И начала скитаться с ним по гарнизонам, по самым задворкам среднеазиатских республик. А потом познакомилась с археологом, который что-то там копал в Пенджикенте. Археолог был немолодой, вдовец с двумя детьми, но зато москвич и доктор наук, а Союз уже трещал по швам... Вячеслав говорил, что они с братом сразу перебрались к сестре покойной матери, жить дома с мачехой стало невозможно. В девяностые она начала бизнес по оценке антиквариата и потом продала его крупному оператору, живёт на дивиденды, светская пенсионерка. И никогда не интересовалась судьбой родного сына, просто вычеркнула его из своей жизни. Так зачем ей внуки, тем более один совсем маленький, это же каторга!
— Да, трудное время нам досталось, — покачал головой Волынин. — Действительно, хочешь победить врага — воспитай его детей. Я всё-таки поговорю с этой дамой. Если она не стеснена в средствах, может, всё-таки оформит опеку и будет платить няне малыша. Пока идёт следствие, детей ещё можно держать в особняке с этой няней, она наш сотрудник, но на дом уже есть виды...
— У Светланы наверняка были драгоценности, у них в доме я видела ценные картины. Хорошо бы их изъять и поместить куда-то на хранение до совершеннолетия старшего мальчика. Пока всё не растащили.
— Этим нужно заниматься.
— Я позвоню моему сокурснику. Поспрашиваю в разных фондах, может, найдём им опекунов.
— Тогда запишите, пожалуйста, мой телефон, и если вам удастся кого-то заинтересовать их судьбой...
— Сергей, но меня больше всего волнует судьба моего мужа.
— Да-да, конечно, понимаю.
[indent]
— Аленькая, слушай, а ведь удивительное дело эта Сфинкс, эрос и танатос сплетены нераздельно.
— Так эрос и танатос в принципе неразделимы. Пока есть нужда в размножении смертных людей, для возмещения числа жителей неба взамен падших ангелов. А значит, до конца этого мира будет и влечение, и желание, и обладание. Потому сфинкс будет терзать путешественников и философов! Потерзать тебя, а, путешественник?
— Жаль, что нельзя представить супружество в вечной жизни, — ответил он, блаженствуя на чистой простыне под чистым одеялом и вдыхая не только лёгкими, но и всей кожей свежий запах дома. — Его же не будет.
— Будет что-то большее и лучшее. Бог всегда даёт дар больший взамен отнятого, вот как с первым языком. А апостолам и первый язык был дарован в день Пятидесятницы. Но то потом. Доживём — узнаем.
— Есть ли небо над раем, иль морочили нас?
— Ага!
Он поцеловал жену, лежащую рядом с ним — родную, голую и согласную. И сразу получил искру знания о райском языке. Сказал, чтобы порадовать её:
— «Быть согласным» — это остатки допотопной речи, правда? Когда люди слышали голоса друг друга телепатически?
— Да. Правда.
— А правда — это конкретная земная форма для небесной Истины. Как женская форма — место для приложения сил мужчины.
— Ой, Мишка, так уже хочешь приложиться? Или пока только языком воздух месишь?
— Алька, это ты хочешь, а я философствую! Я развиваю идеи. Образы! Эйдосы!
И они рассмеялись одновременно.
— «А я, что я — это ему не слышно!»
— И это тоже о первом языке, — заметил он. — А что в китайском есть тональности, это наверняка тоже напоминает им о рае?
— Кто догадывается, тому напоминает, — сказала Саша и легла к нему на грудь. — Что-то мне вспомнилось, как ты был отзывчив на имя маленькой Альбы, когда мы жили на квартире Яны Георгиевны.
— М-м... Это где плесень была, и зелёные обои? Куда ведро казеинового клея ушло? Уже и не помню, как хозяйку звали.
— Вот тогда, при зелёных обоях, ты бы не имя хозяйки вспоминал, а на маленькую Альбу сразу отреагировал!
— Ага, недавно видел что-то такое где-то в Сети: «Представляешь, моим родителям сорок плюс, а они всё ещё занимаются сексом». Я всё не могу надышаться чистотой.
Мишка сильно похудел и стал совсем как камень. Саша поцеловала его шрам на груди, отодвинув крест. Тот снова занимал своё место.
— Думаю, у Виктора в Турции была вторая семья, — сказала Саша. — Есть. А у тебя, суженый мой ряженый, не было ли никаких таких приключений с восточными красавицами? В местах отдалённых?
Но он не подхватил разговор о Викторе.
— Ох, Алька, ну какие там красавицы, как бы я их увидел, если они все в мешках? Успокоишься ты когда-нибудь или нет?
— Не-а! Разве ты хочешь, чтобы я успокоилась?
— Не-а, не хочу. Я тебя хочу, как Вилли Винчестер ту бабушку девяноста лет... как бишь её? Кларисса Маклеллан? Нет, то из «Фаренгейта». Забыл.
— Мишка, ну как же так? Ты забыл, как звали Деву! Кларинда её звали! Может, ты и венчание наше забыл, и как Архангел Михаил сказал с иконы «Можно?»
— А ты тоже слышала?
— Нет, но ты же тогда сказал отцу Андрею, при мне! Уж я-то помню!
Алька надушилась какими-то такими духами, что его клонило в сон. А может, просто от усталости и от впечатлений. Но он не мог вот так взять и уснуть, и обмануть её ожидание, с эмоциональными пиками и отчаянием, но по-Алькиному верное и упрямое.
— Или нет, Плюшевый, давай будем спать. Правда. Я что-то так размякла, что плыву прямо как после абсента у какого-нибудь Пикассо. Или у Сальвадора Дали. Лучше с утречка, как ты любишь меня будить, а я сплю.
— Ну, давай тогда спать, — сказал он, может, даже не вслух, а мысленно, но она поняла. Поцеловала его и, поворочавшись под одеялом, затихла.
Проснувшись в углу с неоштукатуренной серой стенкой и кривым оконцем, отгороженным от жилья хозяина вытертым до основы и потому мягким, как шторная ткань, ковром, Михаил проследил за движением по этой стенке крупного скорпиона. Скорпион, шурша по стене, дополз до оконца, некоторое время с хитиновым потрескиванием возился в щели, а потом этот звук утонул во внезапном и резком, с подвываниями, крике муэдзина.
Правоверных по всему Пешавару созывали на молитву, но Михаил, теперь уже якобы нуристанец, был защищён от подозрений самим богом Индрой, и поэтому мог законно не вставать.
«Камни врезаются в стёкла, как молнии Индры», — пришла ему на ум строчка из песни Цоя.
Если бы не шорох скорпиона, он мог бы досмотреть сон с Алькой до самого молитвенного крика. Сон, в котором он вернулся домой целым и невредимым, выспался и проснулся утром.
Но он выспался и здесь. И вспомнил, что в этот начинающийся день без зубной пасты и пены для бритья его ждёт бой, на который он сам вызвался, ради выкупа мальчика — прямо как Квай-Гон Джинн в «Звёздных войнах», голова и два уха.
«Ну, не только из-за мальчика. Это была хорошая идея. На призовые деньги можно будет спокойно добраться до Карачи».
«А если проиграешь?» — спросил у него прямо в голове голос отнюдь не райский.
«Ну, значит, так надо. Но я не проиграю».
(Продолжение следует)

Стелла, думаете так, да? 
А по-моему, они одинаковые. Как в том стихотворении: только что из-за плохого гвоздя подкова отвалилась - и вот уже войско входит в город, пленных не щадя.

Творчество и исполнение

Снежным вечером в начале декабря, переступив порог своего дома, Саша,  оказалась нагруженной увесистым пакетом. Пожилой, но деятельный дядечки «из бывших», появившийся в каморке-консьержери на смену ранее постоянно спящей бабушке, сообщил, что он, как всегда, потребовал от студента вскрыть конверт для безопасности.
Уже не первый раз Сашины подопечные передавали ей подобным образом распечатанные курсовые и дипломные. Поблагодарив, она сунула пакет под мышку и поднялась к себе на третий этаж, уставшая и, по собственным ощущениям, отсыревшая.
С порога бросив пакет и сумку на тумбу для обуви и сняв ботинки на меху тут же, на коврике у двери, чтобы не натоптать мокрым, Саша вступила в свои одинокие тапки (Мишкины давно были убраны внутрь тумбы) и сначала вернулась за дверь на лестничную клетку, чтобы стряхнуть оплывающий снег с пальто и шапки. Потом, уже запершись на все замки, поместила одежду на причитающиеся места  — пальто на вешалку, шапку на верхнюю полочку — и, подхватив сумку, вошла на кухню. Помыла руки в раковине, вынула из сумки продукты, всё, как всегда.
И только хотела, даже не переодеваясь из рабочего, быстро поужинать большой чашкой миндального молока с кунжутным порошком и погрузиться в свежайший фанфик Баошу на «Задачу трёх тел» Лю Цысиня (между прочим, одобренный самим мэтром и включённый им в канон), как вспомнилась ей глупость, мельком виденная в «Телеграме» без второго «м» — будто в китайском языке нет слова «Творчество».
И без малейшей задержки зафиксировала явление: в ней без предупреждения взметнулся стебель с бутоном и раскрылся чудесный цветок. Пришлось, бросив пакет молока на столе, выкопать из сумки телефон и начать быстро писать в блокноте, пока вдохновение не ушло.
Одного электронного блокнота и памяти оказалось мало, стало ясно, что необходимы источники — для резонанса. Саша пошла в комнату-спальню, вытащила из библиотеки-лестницы 易經,то есть «Книгу Перемен» на классическом вэньяне — языке литературы и науки Древнего Китая, «китайской латыни» для учёных мужей.
Обложку издания, купленного по счастливому случаю в тайбэйском аэропорту по цене дьюти-фри, да ещё с распродажной скидкой, украшали легендарные прародители китайцев Нюйва и Фуси с атрибутами размеренности творения и взаимных начал: она с циркулем, которым творится мужчина-солнце-Ян, он с угольником, которым строится Великий квадрат, по-женски плодородная земля.
Уже выписав всё пришедшее к ней, Саша поставила на место «Книгу Перемен», но обратилась к стоящей рядом «Поэтической матрице Ицзин» Виногродского и с тёплой авторской гордостью подумала, что её стихи — более точный фэншуй, в подлинном значении этого слова: работа с движущими силами мира, благодатью и смирением, ветром и потоком для конкретного дела в конкретный момент. Ради Мишки и о нём.
«Творчество» — написала она над поэтическими строчками в электронном блокноте. А потом поднялась в свой кабинет-скворечник и переписала стихотворение в обычный бумажный блокнот, чтобы ненадёжная электроника не похитила.
[indent]
Снова огненный дракон
В недеянье погружён.
Ждёт-пождёт жена его,
Сладкоежку своего.
[indent]
Где-то бродит миленький,
Бедный, без мобильника.
Небо, ты меня услышь,
Дай ему благую тишь!
[indent]
Только был расслаблен он—
Вот уже коловращён
Мир вокруг его хвоста.
Правда, будь в его устах!
[indent]
Мощь в броске его над бездной,
И кулак его железный,
И полёт в любой реке.
Сила, будь в его руке!
[indent]
Небо — твой любимый дом,
Полный счастьем и трудом.
Как же лёгок на подъём
Ты на месте на своём!
[indent]
Перемены с двух концов
Гнут упрямых гордецов,
А тому, кто людям служит,
Звёзды светят даже в лужах.
[indent]
Обрадованная нечаянным подарком, Саша несколько раз погладила стихотворение глазами. Образ силы не обойдётся без труженика-карпа, взмывающего над рекой на добытых крыльях. Хорошо. В точности, как в оригинале, в самой культурной матрице четвёртой черты, четвёртой высоты — «точно прыжок над бездной».
И поставила эпиграфом «жучков» четвёртой черты, как печать:
或躍在淵
Она будто даже увидела за ними какую-то картинку, сюжет. И Мишка там был — заросший до неузнаваемости бородач, вылитый брат Рулона Обоева в пуштунской тюбетейке, панамке, берете, или как это называется? Моджахеды всегда носят на своих плохо помытых, но хорошо промытых тыковках. Слово, слово...  Паколь!
Но тут голодный Сашин живот издал недовольное урчание. Тогда она положила блокнот на место, спустилась вниз и вернулась на кухню.
[indent]
Размешав кунжутный порошок в миндальном молоке до консистенции густой сметаны, она съела несколько ложек и поставила ещё чайник — позволит себе чашечку чаю с сухим печеньем.
«А пока ем, посмотрю-ка ту курсовую, — вспомнила она о пакете. — Наверное, Изотова труды. Что там он у меня взял? Кажется, "Раны Культурной революции в произведениях современных китайских писателей". Да, уже срок первой консультации подходит».
В плотном коричневом пакете находилось где-то полпачки ничем не скрепленных листов формата А4, покрытых текстом с обеих сторон, как оказалось, по большей части русскими буквами, хотя и приправленных доброй толикой иерошек. Но это вовсе не была курсовая Сашиного студента. Это был вышедший из-под обычного струйного принтера с полуторным вордовским интервалом анонимный опус, скорее всего художественный (таково было Сашино предчувствие), с многочисленными язычками разноцветных и разновеликих стикеров и вставками между строк от руки.
На титульном листе без имени автора стандартным таймсом, кеглем больше двадцать четвёртого, но меньше тридцать шестого по-русски было напечатано, очевидно, название: «Тайное естество Инь», а внизу ручкой приписаны традиционные иероглифы — разборчивые, но выполненные будто с пренебрежением:
阴的什么本性可以称不上秘密
«Что в природе Инь можно назвать не тайным?»
Или:
«Какая из природ Инь не сокрыта от постижения?»
Была ли это копия с распечатки оригинала книги «Тайное естество Инь» покойного петербургского китаиста и религиоведа Всеволода Орчинова? Доктор и профессор, несомненно, одарённый переводчик, с солидным списком собственных публикаций, умер ещё в начале века в возрасте всего сорока шести лет. Если бы он дожил до булгаковских сорока девяти, возможно, довёл бы до ума свою единственную не научную, а художественную книгу. А так, насколько знала Саша, мини-роман был издан через десять лет после смерти учёного его друзьями и вдовой в том сыром виде, который они смогли худо-бедно реконструировать текст и дорастить до публикации.
С петербургскими коллегами Саша была знакома очень поверхностно. В отличие от практиков-москвичей, живущих современностью — нуждами государства или бизнеса, или того и другого понемножку, обитатели знаменитого Института восточных рукописей на берегу Невы находились в вечной нирване, причём либо глубоко в прошлом, либо и вовсе в параллельных пространствах. Книгу Орчинова в своё время она пролистала по диагонали, предмет её не интересовал: всё то же вечное древо Сфирот, матрица мироздания, построенная с помощью циркуля и угольника, галлюциногены, рептилоиды и даже, кажется, планета Нибиру (но это она помнила не вполне). По Сашиному мнению, тема — придуманный текст открывается как набор извечных знаков и символов и в какой-то момент начинает создавать ужасную реальность, в которую не хочется верить — была полностью раскрыта Густавом Майринком ещё в «Големе» и «Ангеле Западного окна», высмеяна Эко в «Маятнике Фуко»  и полностью погребена в «Коде да Винчи». Неудивительно, что покойный автор держал рукопись в столе и никому не показывал.
Да и у кого нет такой рукописи в нижнем ящике стола — в распечатках, на допотопных дискетах, на CD-болванках, а то и вовсе в советской клеёнчатой тетради? Даже у Саши была бумажка с формулой любви, написанной нездешними значками.
Но если вынести за скобки райскую Раа с батончика «Баунти», налицо постмодернистское эпигонство по следам манускрипта Войнича, мужа той самой дочери двух математиков, англичанки-переводчицы с «Оводом», жу-жу-жу. Иллюстрированный кодекс, датируемый предположительно XV веком, написанный неизвестным автором на неизвестном языке с использованием неизвестного алфавита, где всё же есть одна-единственная привязка к реальности, пуповина мира: Кремлёвская стена.
Или Codex Seraphinianus — книга, любовно придуманная итальянским архитектором и дизайнером Луиджи Серафини в год Сашиного рождения, визуальная энциклопедия неизвестного мира: странная система письма, инопланетные ботанические красоты и биотехнологии, вполне подходящие для Раа. Саша увидела информацию о серафимовом кодексе в библиотеке, когда училась на первом курсе. Тогда новинки поступали редко, альма-матер сидела на голодном пайке, и вдруг зал периодики разжился всеми двенадцатью прошлогодними номерами такого шедевра полиграфии, как «Нихон-но дэнтоо гэноо», то есть «Японское традиционное сценическое искусство». Журнал воздействовал на все органы чувств так сильно, что Саша до сих пор помнила текстуру его страниц, краски иллюстраций и удивительный запах. Студентка-первокурсница, ещё плохо знавшая язык, буквально заглотила, как удав кролика, тот чарующий номер, половину которого занимало описание техники перевода хореографии французского балетмейстера Филиппа Декуфле на пластику «постмодернистского Кабуки», а вторую половину — рассказ о книге «Кодекс Серафини», послужившей источником вдохновения для написания сюрреалистической пьесы. Одна только схема получения воды из радуги чего стоила! Она отдавала священным безумием и технологиями Раа и пахла Сашкиной тоской по Мишке, подлинно иньской.
[indent]
С покойным автором «Тайного естества» Саша пересекалась в самом начале своей карьеры, но очень по касательной. В амурском журнале «Религиоведение», в котором Орчинов был членом редакции: у неё первая серьёзная публикация — а доктор-немосквич дал хороший отзыв без всякого подмазывания. В чаньском монастыре на Тайване: он там работал, а она была в провинции на языковой практике. В МГУ на конференции «Теория перевода неизъяснимого»: у него был доклад, а она слушала в зале.
Он ввёл в научный оборот российской китаистики несколько впервые переведённых древних текстов — но на темы, исключительно далёкие от Сашиных интересов. Даосизм и его многочисленные отражения, новая редакция «Дао дэ» (как же без этого), дальневосточный буддизм и алхимия. Наконец, объёмная текстология разнообразных китайских сексуальных изысканий с целью достижения бессмертия — тоже общее место, не занимавшее Сашу ничуть, в особенности потому, что в ту пору у неё была собственная, чрезвычайно захватывающая практика, хотя и отечественная.
Саша перевернула титульный лист машинописи.
На обратной стороне, опять от руки, но уже другим почерком, хотя тоже чёрной гелевой ручкой, вверху стоял ряд иероглифов о «глубочайших вратах рождения» и «корне неба и земли» из всем известной шестой главы «Дао дэ цзин», предваряя некую обширную калькуляцию обычными арабскими цифрами.
А после нумерологических выкладок следовала надпись очень твёрдым карандашом: «Это он писал о тебе. Здесь все недостающие главы».
Отчётливо запахло Витькой.
Засвистел чайник и в ту же секунду, как по команде, на её мобильнике возопил к небу «Гаудеамус». Саша вздрогнула, быстро бросила бесфамильную рукопись вместе с конвертом в кресло и, взяв телефон, выключила чайник.
— Алло? — спросила она у незнакомого номера.
— Добрый вечер, Александра Олеговна, — послышался ломающийся голос Виктора Швайки-младшего. — Вам должны были принести распечатку. Она пришла?
Да, предчувствия её не обманули. По когтю — льва.
— Да, пришла. Это ты принёс?
— Курьером отправил. Значит, пришла, хорошо.
— Витя, а что за рукопись? Где ты её взял?
— Разбирал коробки с вещами и увидел конверт. На нём был приклеен стикер с вашим именем, и я подумал, что это ваше. Что мама взяла это у вас почитать про Китай.
— А ты сам читал?
— Не-а.
— Ладно, спасибо. Ты хорошо устроился?
— Да, всё в порядке.
— Это теперь твой телефон? Я запишу себе. Если что-то нужно — звони, и я тебе буду звонить, ты не против? Ты знаешь, где я живу, приходи в гости.
— Звоните. Спасибо. Хорошего вечера.
Она до сих пор не верила, что всё уже состоялось, и на её совесть наклеен толстый пластырь: Славкин старший брат с женой оформили опеку над Витькой-младшим, а Люсюсь с мужем — над младшим.
Конечно, Волынин помог, без его участия дело бы не решилось так быстро.
Буквально две недели назад она первая позвонила Разумихину — мириться. И огорошила его известием: «Слышал, что у Виктора всё плохо?» То есть, наоборот, Славка как раз находился в прострации (как оказалось, горевал над разбитой чашей династии Мин), и её звонок вывел его из ступора над черепками.
По сопению Славки в трубку стало понятно, что лучше бы заколотили гроб с Виктором, а не со Светланой, но потом он нашёлся: племяшка Люсюсь семь лет замужем, а детей нет, дважды делала ЭКО, подумывают об усыновлении, а здоровых отказников практически нет, и там своя мафия. Так что того, которому полтора года, можно предложить ей. Правда, генетика...
— Слав, ну какая генетика? — энергично возразила Саша. — У меня, знаешь, какая генетика? А ты же, помнится, страдал, что я уже замужем! 
— Да, было дело. Я и сейчас страдаю. Правда, у нас такое время, что не иметь детей лучше, чем иметь...
— Разумихин! Я бы, — Саша не поверила, что сказала это, но она это сказала, — веришь, я бы их взяла к себе, но у меня Мишка пропал без вести, я одна. И квартира у меня слишком маленькая для двоих детей, не дадут. Если бы Люсюсь оформила опекунство над двумя, чтобы не разлучать мальчишек? Помоги, брат! Ты же сам был в такой же ситуации. Давай попробуем! Я готова участвовать. И по деньгам...
— Саш, тринадцатилетний подросток — для Люсюсь это слишком. Тем более с такой наследственностью...
— Славка, его я беру на себя. Просто по документам нужно его приписать куда-то в полную семью, с мужем и женой. Подумай, если бы твой брат сказал «да ну этого Славку, пусть мачеха поедом ест» — и, допустим, в армию свалил, хорошо бы тебе было? Мальчишка учится в Девятнадцатой школе — а пойдёт в казённый дом. Мама Люсюсь — индолог, я правильно помню? Вот как раз и поможет взрастить юное дарование. И я помогу. Говорю же, он может жить у меня.
— Думаешь, он дарование?
— Думаю, всё в наших руках.
— Подожди-ка, мать. Ты сказала, что Михаил... Они, что, вместе с Виктором растворились в сени струй? Или по отдельности?
— Слава, давай встретимся и всё обсудим.
Видно, правду говорят, что Бог целует и намерения. Саша по-прежнему была одна в тепле и комфорте любимого дома, а дети Светланы — под присмотром и никак её не обременяли.
Но что-то ей вдруг подумалось, как она была бы рада, если бы к ней сейчас пришёл кто-то живой и сидел вот здесь, в кресле! Но там лежит невразумительная рукопись, «Странные гости» номер два, очередной конспирологический бред. И ведь придётся с этим всем разбираться...
Всё равно в воздухе ещё чувствовались крылья её стихотворения «Творчество», пусть даже в кресле лежали чьи-то вряд ли светлые мысли о тёмном и тайном женском.

Стелла, спасибо, что читаете. Саша с каждым фрагментом всё растёт и растёт. От самости в первой главе у Дяченко до общности с миром. Приятно за этим наблюдать, как она выправляется и перестаёт бояться ))
Я повешу иллюстрации, тогда многое будет понятно.
А миндальное молоко с кунжутным порошком - просто энергетически насыщенный суперфуд. Если Саше не терпится пристроиться к какому-либо экрану и читать ожидаемую новинку, то вот она и решила не заморачиваться с едой, а быстренько заглотить что-то для желудка и предаться книгоедству
Помню свои чувства перед тем как читать "Бессильных мира сего", последнюю книгу Бориса Стругацкого. Тоже так же: когда книга оказалась у меня после рабочего дня, хотелось побыстрее разделаться с едой и уединиться для чтения.

Atenae, мне очень приятно, что у Вас сохраняется желание заглядывать на эту страничку, хотя вроде уже всё сказано. Но как же хочется отменить, по крайней мере на ближайшее будущее, сценарии конца света — да и параллель с развитием образа Андрея Строганова сохранить. У Дяченко он переживал по поводу разрекламированного в его времени "конца света" в 2012 году. Саша переживает вокруг происходящего, и мне очень нравится за ней наблюдать. Не меньше, чем Пушкину за Татьяной )) Рад, что я не один такой, и у меня есть компания. По методу котёнка Гава, будем бояться наблюдать вместе.

IRYNA, как я писал читателям "Солнца Раа" (основного корпуса текста, являющегося продолжением "Виты Ностры" и "Мигранта" М. и С. Дяченко) когда эти избранные пробирались вместе со мной по всем ухабам сюжета и комментировали "как-то тревожно стало за героев", я писал: "Не переживайте, всё будет". На том и стою в этой части, в "Отрывках и набросках". Всё будет ))
В ветке иллюстраций всё проиллюстрирую, тем более речь идёт о театре — просто не могу обойти такую глыбу, которая была в бэкграунде Саши, как японский традиционный театр, и почему он связан с темой творческого воображения и творения. Начало иллюстраций уже там есть, дальше будет больше. Просто выкладка картинок занимает довольно много времени...

Стелла, смерть героев в один день, вскользь озвученная Аирой в "Солнце Раа", как на мой взгляд, очень оптимистическая: Аира спас Альбу, и для них открылась возможность счастливой жизни на Раа, Михаил и Саша стали святыми мучениками и вошли в жизнь вечную, Раа не погибла, Андрей Строганов нашёл своё место в жизни и пространство для роста.
Как дошли до жизни такой Андрей, Аира и Альба, мы увидели. Теперь посмотрим, как Михаил и Саша придут к своей вершине )) Просто мне самому интересно, как в такой грязной воде может случиться чудо, прямо по Исайе: "Тогда придите и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное — как снег убелю; если будут красны, как пурпур — как волну убелю". А при каких условиях можно надеяться на очищение, Исайя говорит: "Научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову". Герои этому всему учатся. Если Михаил имел с детства запас доброты и растрачивает себя, то Саша учится доброте всю жизнь и поднимается по ступенькам. Так вдвоём их семья сохраняет вектор движения вверх, становится "двигателем" хорошей жизни. Одна Саша не смогла бы выйти на вершину, а Михаил погряз бы в мерзостях и не смог выплыть. А так они друг друга поддерживали в правде до конца, которое оказалось новым началом ))
В общем, какой сюжет ни бери, все они сводятся к библейским Как Ваша знакомая говорила: вся литература — в Книге. Но ведь интересно же проследить не только за тем, как горит огонь и течёт вода, но и как работает профессионал, и не только за тем, как двое становятся одной плотью, но и — гораздо интереснее! — как они становятся одним духом, и этот дух животворит!

Atenae, есть ли что-либо приятнее для писателя, чем такие читатели? Потому и цитата Саши из "Книги Перемен". В главе "Творчество" в этой книге шесть высказываний ("черт"). Саша из этих шести выбрала одну — "точно прыжок над бездной", 或躍在淵, по Вашей интуиции ))
Собственно, эта часть моей работы — именно для того. Как Исайя любил свой народ и страдал из-за его несчастий, так и мои герои...
Мы же помним, как в "Солнце Раа" Андрей Строганов думал, вспоминая Пушкина:
[indent]
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
[indent]
Переводим же все вместе в "Отрывках и набросках" пушкинского "Медного всадника", как в "Солнце Раа" был переведён "Евгений Онегин" ))
Как переводную картинку с бумаги на портфель или обложку дневника — Саши и Андрея. И оказывается, что это запись в их Книге Жизни. Ну, и в нашей бонусом )))

Благодарю читающих
Atenae, как я уже писал, Пакистан — страна, собранная из кусков на стыке нескольких могучих древних государств, чрезвычайно пёстрая этнически, да ещё и со всеми своими четырьмя соседями имеющая территориальные "тёрки" (разумеется, благодаря колониальной политике Великобритании). Федеративное устройство и общий антагонизм с Индией кое-как этот винегрет удерживает вместе, но вообще-то это одна из самых уязвимых федераций мира. Резкие региональные различия, на мой взгляд, даже сильнее, чем на Украине. Представьте, уж на что между Галицией и русским Юго-Востоком дистанция огромного размера, то между Пешаваром и Карачи это пропасть. С самого своего искусственного основания при разделе британской колониальной Индии Пакистан сразу проектировался для распада, и от него немедленно отвалилась Бенгалия (т. е Бангладеш), но и остальное держится только волей США. Каждые 11 лет в стране происходит государственный переворот, каждая научная конференция о регионе что в России, что в Индии обязательно содержит доклад "Когда распадётся Пакистан?"
Первый руководитель страны (чью "почти славянскую физиономию" Михаил видел на пакистанских купюрах), Мухаммад Али Джинна, по идее, собирал под своим флагом всех неиндусов захваченной англичанами Индии. Поскольку неиндусы были не только мусульмане (самые разные, в этническом отношении не имеющие ничего общего, да ещё сунниты, шииты, ахмадийцы, исмаилиты), но и зороастрийцы/парсы, и горские язычники-анимисты, и сикхи, и буддисты, и бахаи, и воистину Бог знает, кто ещё, да и индуисты местами не все выехали из крупных городов и, попросту говоря, сбежали в Индию, то получилась пороховая бочка. Сам этот Джинна, будучи исмаилитом и сыном родителей-индуистов и понимая, что общей религией страну не удержать, предлагал "демократическое развитие" с отделением всех религий от государства. После его смерти немедленно последовал военный переворот, к власти пришёл пуштун-суннит и немедленно закрутил гайки исламом. Кроме периода двух сроков премьерства Беназир Бхутто, исламизация страны шла по нарастающей, чтобы была хоть какая-то "скрепа". Но скрепа эта совсем не пригодна для выработки единства ненасильственным путём, так что несмотря на удушающую государственную пропаганду и притеснение религиозных меньшинств, проблема распада страны стоит перед Пакистаном постоянно.
Если говорить о регионе, где разворачивается повествование, что это наиболее бедная и отсталая часть Пакистана, родоплеменные отношения разлагаются там медленно и неохотно, кроме того, Афганистан считает пакистанский Пуштунистан (отбитый у Афганистана ещё англичанами) частью своей территории и не признаёт границу. Что ещё больше "доставляет": часть пуштунских родов шииты, что возмущает их собратьев, желающих загнать отщепенцев в "самый правильный ислам" суннитского толка, который, если его поскрести, оказывается родоплеменным кодексом чести пуштунвали. Причём шииты контролируют прибыльные участки наркоторговли, а суннитам тоже хочется. А пакистанским властям, рекрутируемым из южных и юго-восточных провинций, хочется всю эту северо-западную вольницу как-то разделить и установить там более-менее единообразные законы, в том числе и по сбору налогов. Но самые боеспособные части полиции и армии, опять-таки, набираются из числа пуштунов... Да, и ещё объединение ряда пуштунских племён под общим названием дуррани (самые грамотные из, традиционно были на службе на высоких постах в Персидской империи и с тех времён образуют торговые и побратимские связи связи с таджиками) противостоит образующим ядро "Талибана" менее успешным и необразованным горцам-гильзаям. Гильзаи в Пакистане не имеют близких родственников, зато идеологически приветствуются дальними.
По-моему, быть президентом или премьер-министром Пакистана — вот где рабство на галерах!

На мой взгляд, европейцу не только в мечети, но и вне мечети там желательно не ходить