Беседы по душам
[indent]

Зимою будет веселей,
Нас пустят в рай.
Зимою будет холодней –
И пускай!
И ничего, что я дурак,
Все равно
В природе все не просто так
Суждено
Я поцелую провода – и не ударит меня ток.
Заводит молния меня, как жаль, что я ее не смог.
По небу дьяволы летят, в канаве ангелы поют,
И те и эти говорят: «Ни там, ни тут!»

«Агата Кристи»

[indent]

– Наконец-то ты дома, Эни, – приветливо улыбнулся Оби-Ван, желая скрыть смущение и похлопывая Скайуокера по спине, по большим выпуклым лопаткам, которые даже под плотной тканью плаща давали представление о могучей силе рук его ученика.
Природа смущения была двоякой. Во-первых, Кеноби сразу постарался стереть со своего лица скорбное сочувствие, когда его взгляд зацепился (и потом постоянно цеплялся) за чёрную перчатку на протезе Скайуокера. Это не то выражение, которое приятно видеть человеку, претерпевшему лишения.
Во-вторых, некоторое замешательство у Оби-Вана вызвало то, что Энакин обнял его как родного. Такого проявления родственных чувств раньше за вредным мальчишкой не замечалось. Он действительно переменился, и к лучшему. Вспомнился знак «ото-унь»: «Невозможно приобретение без потери».
Ещё никогда они не расставались так надолго, ученик был всё время у него на глазах. И теперь, когда через порог их комнаты переступил не мальчик, а рослый молодой человек, Оби-Ван даже удивился, как не соответствует этот новый образ тому, который хранился в его душе.
– Меня заверили, что ты лечился в лучшем госпитале Тида, – сказал молодой учитель. – Ты вообще как – сытый, голодный?
Парень уже снял плащ, сбросил сапоги и расположился в любимом кресле у окна, рядом со своим шкафом-стеллажом, в котором в многочисленных ящичках хранились всевозможные детали и инструменты.
Из этого стеллажа, который Энакин сделал своими руками, можно было вытянуть верстак. Когда ученик что-то мастерил за ним, Оби-Ван обычно пользовался временем затишья для медитации, лишь иногда приоткрывая глаза, когда позвякивание и постукивание вдруг сменялось каким-нибудь выразительным татуинским восклицанием. Однажды Эни сильно порезал палец, и на деревянной поверхности остались темные пятнышки от крови. Теперь этого пальца больше нет.
Но Скайуокер, весёлый и довольный, как всякий человек, вернувшийся домой после долгого отсутствия, совсем не производил впечатления несчастного калеки.
– Я ел, учитель, не беспокойтесь. Разве что с вами за компанию могу выпить чайку. И руку мне действительно поставили хорошо. Я уже почти чувствую её, как... Ну, как продолжение руки. Правда.
– И фантомных болей не было?
– Ну, они и сейчас есть. Иногда. Но мне выписали курс лечения, и если вы возобновите со мной занятия медитацией... Это ведь должно помочь, да?
– Конечно, – кивнул учитель, продолжая удивляться благотворным переменам в поведении ученика. – И может, даже не я, а мастера-целители. Богатейшая же практика наработана... Я так рад, Эни, что ты вернулся!
Скайуокер – Татуинское Несчастье вернулся другим. Дело было даже не в руке, и не в вежливости, и не в какой-то непонятно новой окраске голоса (голос стал мягче и глубже, и как будто понизился ещё на тон). Что-то сильно изменилось в его духе. И этот Энакин нравился Оби-Вану.
«Наверное, мастеру Джинну он бы тоже очень понравился такой».
– Видно, что ты вернулся с войны, Эни, – озвучил Кеноби свои мысли, чтобы сделать ментальные касания более незаметными и тактичными.
– А ваши-то раны как?
Раньше подобный вопрос звучал бы более грубо. Например, так: «Ну, как ваши руки-ноги, позаживали? Прикольно было смотреть, как Дуку рубанул вас по руке, а вы сразу за ногу схватились» (молодой учитель ждал именно такого комментария их последнего боя на Джеонозисе). Но сейчас Оби-Ван не хотел думать о том, как было раньше. Он начал робко надеяться, что знак «ото-унь» проявляет силу прямо на его глазах. Чудеса бывают, если в них верить, а Кеноби вдруг страстно захотел поверить, что в этом дурном мальчишке действительно есть что-то хорошее. То хорошее, что видел в нём мастер Джинн.
– Да всё давно зажило, спасибо. Ты прости, что я не навестил тебя в госпитале на Набу. Сейчас ситуация та еще… Другая ситуация. Я сам только вчера вернулся на Корускант, чтобы всё-таки быть дома, встретить тебя.
Похоже, что невысказанная мысль Кеноби о бывшем джедае Дуку передалась и Скайуокеру. Они переглянулись с тяжёлым чувством, но ни один из них не захотел произнести имя, ставшее для них олицетворением самого гнусного предательства, которое только можно представить. Для которого просто не было названия.
Хотя нет, название было, на оссу, Оби-Ван подумал об этом, и слово всплыло в памяти: «аванак-от-амай». Вспомнилось, как учитель говорил, что джедаи пишут этот знак без одной черты, символизирующей душу, в то время как в ситхских источниках иероглиф сохраняет все линии. Потому что для ситхов «аванак-от-амай» – это «восставший из мёртвых», а для джедаев – «оставшийся в мёртвых».
Какая могла быть жизнь и душа у человека, отрубившего правую руку самому младшему из своей семьи?
– Я знаю, Республика объявила войну Конфедерации, – заговорил Энакин первым. – Я знаю. Теперь, когда я снова с вами, мы будем работать уже по-настоящему.
Оби-Ван отметил это «с вами» с тихой учительской гордостью, оно словно омыло его душу от тяжких предчувствий; кажется – Великая Сила! – настало его время узнать, что такое любовь и забота ученика. Но он гнал эту мысль, боясь, что Энакин вдруг снова сорвётся в грубость, и чудо закончится.
– Ты очень вырос за то время, что мы не виделись. И вот я смотрю на тебя, и… Мне, наверное, пора заявить о твоей готовности к Испытаниям... через некоторое время? Как ты думаешь?
Скайуокер что-то промычал в ответ – согласно и очень дружелюбно, но Оби-Ван никак не мог сосредоточиться на смысле их беседы, потому что его не отпускало ощущение перемены. Что-то в Энакине изменилось совсем. Молодой учитель не мог понять что. Хотя Татуинское Несчастье никогда не было скрытным, вот и сейчас оно было открыто со всех сторон...
Теперь об Энакине нельзя было думать в среднем роде, вот оно что.
– Ты очень вырос и возмужал, – повторил Оби-Ван, не зная, что с этим открытием делать.
И – ещё одно чудо! – ученик пришёл к нему на помощь.
– Да, учитель, я... знаете, я женился. Вот. Не хочу от вас скрывать и... хотел бы как-то... это обдумать... вместе с вами.
Сначала сделал, а потом предлагает «обдумать» – нет, Энакин остался верен себе.
Хотя многое изменилось и здесь, в его открытости, в движениях тела. Парень не двигал губами, не чесал нос, не ёрзал на месте, как с ним бывало, если он выкладывал учителю результаты своих проказ и искал то ли защиты, то ли возможности переложить вину. Он не отвёл глаз, не опустил голову.
– Это сенатор Амидала? Падме Наберрие, да? – проговорил Оби-Ван негромко.
– Да.
Молодой учитель кивнул каким-то своим мыслям.
– Понимаете, как получилось... Мы с ней ещё в Озёрном краю, там, у неё на родине, почувствовали... Вернее, так. Когда я её увидел, ещё в самом начале нашего задания, то понял... понял...
Подробные описания чувств никогда не были сильной стороной Скайуокера. Теперь на помощь ученику пришёл Оби-Ван:
– Ты понял, что полюбил её.
– Да. Но не только я, она тоже. То есть сначала она сказала, что нам это ни к чему, что появляются очень большие сложности, и я, в общем, согласился. Старался держать все свои чувства и мысли в узде. Ну, вы понимаете... В общем...
– Я понимаю, – снова помог ему Оби-Ван. Теперь, когда всё прояснилось, он уже не чувствовал смущения или неловкости. От него ждали поддержки, он мог её оказать, у него для этого были и силы, и знания. Он был старшим. – Я понимаю, Эни. Я ведь тоже... Любил. Я тоже держал свои мысли. И это было непросто.
Он улыбнулся, и улыбнулся ещё мягче, когда увидел удивление и замешательство в глазах ученика.
– Это... эта... ваша одногруппница?
– Нет-нет, что ты! Знаешь, я тоже это слышал, краем уха, слухи. И от неё слышал, мы шутили даже по этому поводу. Сири Тачи, ты её имеешь в виду? Нет, это было просто детское соперничество, и несовместимость характеров. Она чем-то на тебя была похожа в детстве, – Оби-Ван теперь чувствовал, что может сказать это безопасно, даже посмеяться вместе с Энакином. – Очень способная и... ну, и заносчивая в своих... талантах, понимаешь? Почему-то выбрала меня в качестве «мешка с песком» – ну, и... и понеслась душа в рай, как говорил мастер Джинн.
Они оба легко рассмеялись.
– Нет, я любил не её, – уже без улыбки сказал Оби-Ван. – Когда я увидел эту девочку, мне было всего четырнадцать лет. Мы стали такими друзьями... Я и не знал до этого, что можно так чувствовать другого человека, не одарённого Силой. Мы держались за руки, а потом... потом ничего. Она погибла. И я тоже сдерживался изо всех сил, потому что невозможно жить, когда такая несправедливость... Как-то сразу всё стало ясно, и всё закончилось.
Энакин кивнул, тоже очень серьёзно.
– Однажды я видел сад с большими белыми цветами, вернее, с большими белыми почками, которые должны были стать цветами, но там были заморозки, и все почки облетели. У меня было тогда так. Я больше никогда не чувствовал интереса к другим женщинам. Да и тогда, я был совсем ещё ребёнок, какой там интерес... Она стала моей сестрой. Когда были проблемы... ну, и с тобой, – Оби-Ван усмехнулся, – она была женской половиной моей души. Вот. Учила меня терпению.
– Простите меня, учитель, – пробормотал Скайуокер.
– Прощаю, Эни. Я так рад, что ты стал мне братом, а не капризным учеником.
Они немного помолчали.
– А как наш учитель... как мастер Джинн реагировал на это всё, что с вами происходило? Он вас как-то поддерживал?
– Наш учитель, – впервые Кеноби произнёс «наш» по отношению к мастеру Джинну без ревности, – в то время сам переживал большие душевные трудности, и тоже из-за женщины. А я, знаешь, не сразу сообразил, вернее, совсем не сообразил. Только потом кое-что понял.
– Сильно «потом», да?
– Да, – согласился Оби-Ван. – Я человек небыстрый, это правда. Так что мы друг другу в этом вопросе никак не могли помочь, нас с ним так по кочкам несло в тот год... Зато теперь есть что вспомнить, да. Но сейчас не это наша тема, давай про себя. И про Падме.
Энакин, чувствуя себя уже гораздо более раскованно, улыбнулся и начал рассказывать в подробностях:
– На Набу я дал ей слово, что никогда не буду заговаривать о любви, и вообще, как-то выдавать свои чувства. Но когда нас выставили на ту арену, на Джеонозисе, то она призналась мне, сама призналась, что тоже любит меня. Мы же думали, что там и умрём оба, ну, и к чему темнить, и всё такое… А когда оказалось, что мы остались в живых, но я теперь без руки... Но она меня не оставляла ни на секунду, даже когда не была рядом со мной, понимаете? И в медотсеке на корабле, и в госпитале. Я чувствовал, как много значу для неё, даже такой. И я подумал, что будет нечестно, если я сделаю вид, будто ничего не было. Одно дело, если бы это касалось только меня, уж я бы как-нибудь себя превозмог.
Оби-Ван про себя заметил: это говорит его Эничка – «себя превозмог»!
– ...но она ведь сама призналась, понимаете, и так заботилась обо мне, что я решил: это будет совсем неправильно, если я отвернусь. Ну, или проведу с ней... какое-то время. И уеду. Не знаю, как объяснить. Я почувствовал её как будто изнутри, что она очень хочет, ну… моего внимания. И никто никогда не предлагал ей настоящих, полных отношений, ну, там, создать семью, а для неё это очень важно, в глубине души, что бы она ни говорила на публику. Понимаете?
– Да, конечно. Понимаю.
– …но был один миг, когда я почувствовал, что она хоть и старше и намного умнее меня, и занимает такой пост, и командовать привыкла, а всё-таки женщина, и если я уеду... просто так... То так не должно быть в мироздании. И я ей могу дать то, что она никакими деньгами и никакими выступлениями с трибуны не получит, когда просто обниму её. А тем более, если попрошу её стать моей женой. Что я сильнее настолько, что целый мир для неё могу создать, а она мне мира не создаст – я это вдруг так ясно понял, что всякое, там, желание обладать ею – это отпустило. То есть, не отпустило, а как бы перешло, осталась только любовь и какая-то такая тревога за неё и... ну, как жалость, что ли, но очень светлая, понимаете? Вам, наверное, даже смешно слушать, что я в такие материи пускаюсь…
– Ну, что ты, Эни, такие чувства не могут быть смешными.
Выражение «такие материи» было не Эниным, а Палпатиновым, Оби-Ван всегда отмечал, какие слова его ученик приносит после бесед с канцлером, и набралось за последние шесть лет их достаточно. Некоторые были настолько диковинными в устах далеко не книжного мальчика (например, «целеполагание» или «конкордат»), что молодой учитель даже переспрашивал, правильно ли Скайуокер их понимает. Некоторые же благопристойно заменили прежние невыносимые татуинские выражения, но и этим эвфемизмам Кеноби относился настороженно. Когда Энакин восклицал «пиздохен-мудохен», это было всего лишь противно; когда он стал говорить «умэ-муэ», это было почему-то страшно. Молодой учитель навёл справки: оказалось, всего лишь «шарада» на муунском.
– ... но если бы я уехал, я бы просто потерял самого себя и уже никогда бы не смог нормально жить на белом свете. Поэтому я сделал ей предложение и даже не сомневался, что она его примет, – Скайуокер усмехнулся совсем новой улыбкой, которой прежде Оби-Ван у него не знал. – Я ошибся. То есть она, конечно, предложение приняла, и мы с ней обвенчались по их традиции, и всё было прекрасно, но только она потребовала, чтобы это было втайне. Я тогда понял, что слишком уж возносился перед ней в своих мыслях, и что её образ жизни ей дороже, чем вся моя любовь, и что правду говорят, что женщины двойственны. Это было, конечно, горько признать. Но, знаете, я так её люблю, что простил. Она моя жена, ну, значит, такую женщину я заслужил. Ведь так говорится в ваших «Знаках»?
– В моих «Знаках»! – добродушно фыркнул Оби-Ван. – Ты сильно преувеличиваешь, если думаешь, что я способен написать «Знаки». И там не так говорится... Ну, не важно. Это в другой книге, которую я тебе теперь очень посоветую прочитать, «Восемь историй о любви». Это оттуда цитата: «Всякий мужчина получает ту женщину, которую заслуживает».
– Знаете, учитель, я прямо не верю, что вы меня не ругаете, и я могу так спокойно с вами говорить об этом... А я так боялся, что вы потащите меня за косичку на Совет и потребуете, чтобы меня выгнали из Ордена за то, что я женился.
– И ещё там говорится «ибо никто не может быть осуждён за любовь», – продолжил Оби-Ван, не слушая ученика, и даже моргнул несколько раз, так загорчило у него на сердце. – Я всё понял. Ты молодец, Эни. Думаю, у тебя вопросы, прежде всего, к себе: как теперь устраивать свою жизнь в изменившихся обстоятельствах. Знаешь, если Падме хочет держать ваш брак в тайне, ты не должен ставить по удар её репутацию. Особенно сейчас, когда идёт война, и политики могут использовать это время для обделывания своих делишек. С удвоенной пользой для себя.
– Я тоже подумал, что она права. Сначала, честно скажу, меня обидело, что она стесняется нашего брака. Но потом я понял, что так будет лучше, во всяком случае, как временный вариант. Мне, знаете, совсем не хочется быть дезертиром, особенно в глазах мастера Винду. Но если у нас будут дети, я молчать не стану. Знали бы вы, как мне хотелось, чтобы у меня был отец! Ведь не может же быть, чтобы мой сын меня стеснялся! Это было бы просто… просто антиматерия какая-то бы была.
Пока Энакин говорил о своих чувствах, Оби-Ван продолжал думать о месте сенатора Амидалы в республиканской политике. И улыбнулся про себя мыслям ученика о детях. Особенно забавной они казалась при виде его ученической косички.
– Если мастер Винду узнает, что ты женился, это будет совсем не так проблематично для Падме, как если об этом узнает канцлер Палпатин, – негромко выговорил Кеноби и встретил взгляд Энакина почти без эмоций.
Но сам обратился внутрь, стал одним ментальным целым со своими мидихлорианами. Он делал так всегда, когда разговор заходил о мастере Джинне, чтобы защититься от ревности и оскорблений со стороны ученика (и от своей ревности тоже – теперь он мог в этом себе признаться).
Энакин тоже пропустил слова Оби-Вана мимо ушей, он думал о другом.
– И ещё я на Набу побывал в том церемониальном дворе, где мы... Где мы с вами прощались с учителем, помните? Там я понял, как много вы сделали для меня. Что вы меня не бросили. Я вам очень, очень благодарен за это.
Кеноби вздохнул.
– Да ладно, Эни... Как я мог тебя бросить, сам подумай!
– Я дал себе слово, что тоже никогда не брошу вас. Смогу отблагодарить.
– «Долг перед матерью никогда не отдашь», – мягко рассмеялся Оби-Ван, ответив известной поговоркой. Похоже, покойного учителя они с этим новым повзрослевшим Энакином благополучно разделили. Вернее, наконец-то объединились в памяти о нём. Стали братьями.
Но канцлер Палпатин может разделить нас.
От этой холодной мысли, выскочившей будто из самой Силы, у Кеноби даже в коленях похолодело.
Холодно стало ещё и потому, что на лице ученика промелькнула чёрная тень, брови дрогнули. Оби-Ван ожидал продолжения, но Скайуокер молчал. Что-то с ним вдруг сделалось неладно. Ну, конечно! Кеноби употребил выражение «долг перед матерью», совсем забыв, что у его ученика это вызовет совсем другие ассоциации. Молодой учитель мысленно отругал себя за неуместно выскочившее слово.
В молчании прошла целая минута.
– Не говори Палпатину о Падме, – после этой паузы повторил Оби-Ван. – Вообще не заговаривай при нём о ней. Да и с другими тоже, и даже со мной.
Парень ответил не сразу, задумался.
– О своей любви говори ей, а не в атмосферу, – настойчиво продолжал Кеноби, испытывая на прочность их новые братские чувства. – Тогда будет всё в порядке. Никогда не хвастайся тем, что тебя любят. Воспринимай важность хранить тайну так же строго, как ваши брачные клятвы в верности. Ты понял? Ответственность мужа за жену – это очень серьёзно. Как в той сказке: проболтался – и улетело счастье в белопёрых одеждах.
– Да, вы правы, учитель, – наконец кивнул Энакин. – Конечно, я её не подведу.
Оби-Ван облегчённо вздохнул.
– Грустно только, что мы с ней так редко сможем видеться, – вздохнул и Скайуокер, но тяжело. – Знали бы вы, как я тоскую по ней…
– Ну, Эни, тут уж ничего не попишешь. В такой ситуации трудно надеяться на счастье в личной жизни. Но, может быть, когда война закончится, будут определённые перемены и… И Падме будет гордиться тобой. Только не забывай о своей обязанности быть ей защитником, а не обузой, за которую стыдно. А теперь давай пить чай. По-моему, лучшего повода для настоящей чайной церемонии просто не бывает.
– Она меня тоже постоянно учила всяким церемониям, – усмехнулся Энакин. – У них там на Набу прям чихнуть нельзя, чтобы не попасть в какую-нибудь церемонию.
– Падме и своим родителям тебя представила? – осторожно осведомился Кеноби, раздвигая ширмы, вытягивая из стены маленький раскладной чайный столик и вынимая из его недр специальную ёмкость с кипятильником.
– Как выросшего национального героя битвы за Набу она представила меня всем своим родственникам. А как мужа – только отцу.
– Ну, и?
– Трудно сказать.
– Эни! Тебе было трудно почувствовать, как к тебе относится отец твоей жены?!
«Ты же постоянно кричал на каждом углу, что ты сын самой Силы, что мои мидихлорианы твоим и в подмётки не годятся», – раньше бы обязательно ввернул Кеноби. Но, похоже, и он тоже вырос за то время, что ученика не было рядом.
– Да, трудно, – проворчал ученик, снимая с полки красивый расписной кувшин – любимую вещь Кеноби, и отправляясь с ним к крану с водой в закуток санузла. – Он очень скрытный мужик. И такой… суровый. Мне совсем не улыбалось вламываться в его сознание, мало ли что он там обо мне думает, пусть лучше держит при себе.
Оби-Ван сервировал столик, слушая глубокий рокот голоса его ученика. «Великая Сила, ведь когда я обрежу ему косичку, мы с ним уже не будем жить в одной комнате… и вообще, я буду один… впервые один…»
– Знаете, у них там на Набу из мужиков слова лишнего не вытянешь, – заявил младший, появляясь в комнате и переливая воду из своего кувшина в ёмкость для кипячения, – Что этот Наберрие, что Тайфо, что Панака – да все, с кем Падме меня знакомила, может, десятком слов перебросились – и всё. И молчок. Вообще, там очень заметно разделение во всём, не только по полам. И факт, что нет в миру теплоты и цельности. Это я заметил сразу. Мужчины очень жёсткие, а женщины очень расплывчатые. Нет середины. А вот Падме – она такая… собранная. Знает, чего хочет, не тараторит, а всё так, как вы говорите, с чувством, с толком, с расстановкой. Нет в ней никакой расхлябанности. Кстати, она очень много о вас говорила. Хвалила вас, что вы такой ответственный, спокойный, положительный со всех сторон...
– Приятно слышать, Эни! Подумать только, тебе надо было жениться, чтобы узнать обо мне так много нового и хорошего!
– Точно. Мы с ней постоянно вас вспоминали. С кем бы я ещё столько о вас говорил! – рассмеялся Скайуокер, но потом как-то задумчиво посмотрел в окно, и Оби-Ван, отмеряя заварку, хорошо почувствовал, на чём парень споткнулся.
– А канцлер Палпатин – он совсем не молчаливый, правда? – негромко, с опаской, спросил он. – Хотя и набуянин.
– Ну, у него должность такая – языком молоть, вы сами всегда говорили. И знаете, что, учитель? Я чувствую, – Энакин фыркнул весело, но с характерным нажимом, – что вы неисправимы! Вы по-прежнему ревнуете, только уже не мастера Джинна ко мне, а меня к его превосходительству!
Кеноби рассмеялся, но не так добродушно, как хотел бы. Тревога обжимала его сердце со всех сторон. Причем это была очень характерная рябь в Силе, так он чувствовал голос своих мидихлориан, когда они хотели предупредить его об опасности.
В это время затренькал передатчик на поясе Скайуокера.
– Ваше превосходительство? Здравствуйте. Да, спасибо. Да, уже всё хорошо. Да жив, жив, что мне сделается! – и весёлый смех. – Спасибо, с удовольствием. До встречи!
– Это он? – спросил Оби-Ван, разливая чай по чашкам.
– Ага. Лёгок на помине. Спрашивал о здоровье, приглашал в гости.
«Скорее уж – это нелёгкая его приносит», – с неудовольствием подумал молодой учитель.
– Эни, а тебя не удивляет такое настойчивое его внимание к твоей особе?
– Нет. Особенно после того, как я ближе познакомился с культурой его планеты. Понимаете, у них там семья – прямо сверхценность. Всё вертится вокруг семьи. Одиноких людей просто нет, даже неженатые примыкают к какой-нибудь фамилии. Даже Падме, при всём её независимом характере и цельности... Знали бы вы, как все эти родственники задолбали её по поводу того, что она ещё не замужем! Я бы повесился, если бы на меня так наседали со всех сторон! Вот. А господин Палпатин один, да ещё постоянно вдали от родины. Вас же не удивляет, что он мастера Кима называет своим племянником, хотя родства по крови между ними нет никакого. Это для них очень-очень важно: не быть одному.
– Мастер Ким хотя бы его земляк, это ещё как-то можно понять. А к тебе-то он почему прицепился? Тебе не кажется, что в его внимании заложена какая-то... неприятная корысть? Ты не подумай, что я хочу тебя как-то обидеть этими вопросами. Но посуди сам: почему такое внимание? Ты никогда над этим не задумывался?
– Учитель, а вы никогда не задумывались над тем, почему к вам внимание проявлял мастер Джинн? По крови он нам тоже был никто, но мы же любили его, как родного отца.
– Ну, ты сравнил! Это было духовное родство! И если уж говорить о крови, то мы как раз именно по крови не были мастеру Джинну «никем». Мы были его братьями-в-Силе. Да и сам его характер выгодно отличался от характера канцлера, разве тебе так не кажется? Знаешь, мне очень неприятно, что ты их постоянно сравниваешь. Очень неприятно! Этим сравнением ты унижаешь память нашего учителя, неужели ты не чувствуешь этого?
– Почему унижаю?! Вы же совсем не знаете, какой у его превосходительства характер, а я знаю! И господин Палпатин любит меня не меньше, чем любил мастер Джинн. Давайте не будем больше об этом. Если вам он не нравится, это не значит, что он плохой человек.
Видя, как хмурится Энакин, Оби-Ван счёл за лучшее пожать плечами и заговорить о подготовке к Испытаниям, из которых юный Скайуокер выйдет полноправным рыцарем. Потом обсудили, собственно, чаепитие и прекрасный повод для него, хотя вкус чая для молодого учителя был безнадёжно испорчен тревожными мыслями. А вот Скайуокер очень оживленно говорил о набуянской кухне, о праздниках, принятых на далёкой планете, об обычаях... Но потом загрустил, задумался.
– Так скучаю по ней, – сказал он доверчиво. – Правду говорят, «оставил своё сердце». Она совсем особенная, не похожа ни на одну из этих... набуянских тёток. Просто, ух, кремень! И очень красивая, да?
Об-Ван покашлял от неловкости, но всё же счёл своим учительским долгом заметить:
– Друг мой, позволь мне сказать... м-м... высказать своё мнение об одном недостатке в твоём характере. Надеюсь, это тебе поможет. И не обидит. Это исключительно для твоего блага.
– Ну?
– Я очень рад, что ты стал совсем взрослым, Эни. И... вот подумай сам: ты такой сильный, не боишься никакой опасности, признаёшь свою ответственность... м-м... за мироздание, как ты сам сказал. И за свою жену. Так?
– Ну, так.
– И в то же время, при всём твоём мужестве и силе, очень важного в тебе не хватает. Одного, но настолько важного, без чего мужчина – не личность, а просто инструмент... м-м... в чужих руках. Эту черту ты нашёл в Падме, поэтому тебе стало так легко жить. Но надо и в себе её вырастить, иначе Падме перестанет тебя уважать... через некоторое время...
– Говорите прямо, учитель! Вы же знаете, как я не люблю этих ваших экивоков!
– Ты не умеешь мыслить... м-м... критически. У твоей души, Эни, как будто нет формы, ты ведешь себя, как та вода, что принимает форму сосуда. Нельзя всё принимать на веру. У тебя как будто нет... м-м... душевного скелета, что ли. И в мыслях выходит каша. Падме не похожа на набуянских тёток, как ты выразился, потому что...
– Потому что на набуянскую тётку похож я сам, вы это хотите сказать? На бесформенную тётку?
– Нет. Не потому. А потому что Падме сама устанавливает правила, а у тебя с этим большие проблемы Эни. Вот ты стал мужем, но мужественность – это, понимаешь, не особенности физиологии, а правила. Ты должен сам стать правилом своей жизни, а не метаться... между авторитетами.
– Это я-то мечусь между авторитетами?! А вы, вы сами-то! Вы на себя посмотрите!
«Безнадёжно», – вздохнул про себя Оби-Ван.
– Я не идеал, – согласился молодой учитель. – Но я, зная свои недостатки, признаю их. Смотрю на себя, как ты выразился. И не просто смотрю, а постоянно работаю над собой, над совершенствованием своего характера. Я умею слушать критику. Я постоянно стремлюсь к гармонии, к тому Жёлтому, которое не желтеет...
– Ну, да, да, куда там мне до вас!
– Действительно, далеко. Главным образом, в том, что ты даже не пытаешься как-то проанализировать свои поступки, узнать себя! Как говорится, «одна черта даёт силу всему иероглифу», у тебя в характере все черты мужские, кроме одной. Ты как... как перегруженный на одну сторону корабль. Это же будет горе для твоей жены, Эни! Ты должен как-то... отвечать за свои действия, иначе навредишь ей. Вот к чему этот вопрос, красивая ли она, по моему мнению? Да какое тебе должно быть дело до моего мнения о её красоте? Ты сам-то послушай, что, как и кому ты говоришь!
– Поговорили, называется, по душам со старшим братом, – горько скривились губы парня. Он резким жестом отодвинул чашку. – Спасибо за ваши умные речи, учитель.
– Подожди, Эни. Если я обидел тебя, извини. Давай больше никогда не будем ссориться. Пожалуйста. Я так рад, что ты у меня есть, ты жив, счастлив...
– Да, я тоже очень рад, что у меня такой утончённый понимающий учитель, – буркнул Скайуокер, в секунду обуваясь и вылетая в коридор так стремительно, как умел только он.
[indent]
***
– Энакин! Как я рад тебя видеть, сынок! И – о, Сила, твоя рука... Как ты теперь?
– Ничего. Ничего страшного. С этим тоже живут, – пошутил молодой джедай.
– Ну, молодец. А где ставили протез?
– На Набу, в Тиданском центральном госпитале.
– На улице Цветов? – улыбнулся канцлер. – Очень красивое здание.
– Да, везде витражи, я обратил внимание.
– Это недалеко от моего родительского дома. Я ходил в школу мимо него.
– Я видел ваш дом. На нём теперь висит мемориальная доска с вашим изображением. А лечил меня Субо Одс, и говорил, что когда-то вместе с вами работал в больнице, во время вашего восьмилетнего служения обществу. Привет вам передавал. Сейчас он лучший хирург-протезист Тида.
– Надо же, он меня помнит! Спасибо.
– Кто же из ваших соотечественников не гордится знакомством с вами, ваше превосходительство? Вы для Набу – культовая фигура, прямо как король Джафан!
Палпатин рассмеялся:
– Я вижу, тебе понравился мой родной город. Это мне очень приятно. Жаль только, – при этих словах канцлер скорбно свернул губы, – что ты узнал его при таких печальных обстоятельствах.
– Да, и уже второй раз… при печальных обстоятельствах. Вы сами говорите, что Свет и Тьма стоят рядом, как два и три. Ну, вот.
– Да, – Палпатин поднял и опустил брови, – это воистину так. Но, по крайней мере, надеюсь, сенатор Амидала не забывала навещать нашего национального героя Скайуокера?
Парень кивнул без слов, но не смог скрыть смущения под лукавым взглядом светло-голубых глаз, как ни старался.
– Мы так давно не виделись, Эни. У тебя есть время? Ты позволишь мне угостить тебя?
– Ваше превосходительство! Если у вас есть для меня время, то я-то уж точно в вашем полном распоряжении. Ой, я совсем забыл! Я же вам привёз чай с цветками шууры!
– Ну, и отлично, его-то мы и заварим. Давай я за тобой поухаживаю, а ты мне расскажешь, как ты пережил весь этот кошмар на Джеонозисе.
И Верховный канцлер Республики повёл Энакина за собой в свои личные апартаменты по привычному пути, через длинный коридор, украшенный богатыми ауродиевыми барельефами.
В гостиной, которую так любил Скайуокер, уже был сервирован стол. Прежде чем занять своё место, молодой джедай, как обычно, прошёл к умывальнику за красивой многосекционной ширмой, на которой был изображён пейзаж Озёрного края. На перламутровой подставке он увидел не только мыло, но и несколько влажных салфеток – для протирки его перчатки. Такая забота тронула молодого человека, это было так похоже на его превосходительство – не упускать ни малейших мелочей. Всё же напоминание о потере было ему больно, даже культя под протезом заныла. Наверное, было бы лучше, если бы он взял салфетку из своего кармашка на поясе. Но ведь господин Палпатин хотел как лучше, Энакин понимал. Помыв живую руку, он воспользовался и салфеткой, выложенной специально для него.
Тем временем канцлер, сбросив свою пышную официальную мантию и богатый традиционный камзол, закатал рукава рубашки до самых локтей и принялся хлопотать у камина. Он всегда разводил огонь потому, что, во-первых, в этом крыле здания было прохладно (его превосходительство утверждал, что это полезно для его немолодого здоровья), и теплолюбивый уроженец Татуина чувствовал дискомфорт. Во-вторых, наблюдать за живым пламенем желанный гость канцлера всегда очень любил, и хозяин непременно угощал его этим зрелищем.
Как всегда, Энакин предложил свою помощь, и как всегда она была отклонена словами: «Позволь мне хоть раз послужить отдельному существу, моему другу, а не всем народам галактики».
Юного Скайуокера всегда завораживали движения этого человека, когда тот разводил огонь. Вся его сухая фигура в чёрной рубахе навыпуск и чёрных рейтузах казалась сноровистой иглой, прошивающей воздух.
Особенно поражали руки Палпатина – алебастрово-белые и безволосые, как у женщины, но так рельефно перевитые жилами, что от запястья до локтя казались татуированными синим. Энакин вспомнил, как в детстве спросил у канцлера, почему у него так выступают жилы, и получил ответ: «Потому что я уже старый, сынок».
Но теперь-то молодой джедай знал, что канцлер Республики просто-напросто очень сильный человек. Палпатин как-то раз сообщил своему юному другу по секрету, что в молодости проходил подготовку на двойника короля, и поныне устраивает свой распорядок так, чтобы поддерживать хорошую физическую форму. Это давало ответы на многие вопросы.
Пламя уже гудело вовсю, когда канцлер, улыбаясь, показал Энакину свои руки в саже и отошёл за ширму помыть их. С такой же довольной улыбкой он вышел, откатывая рукава и садясь за стол напротив гостя.
– Угощайся, мой милый. Вот тут у нас салаты, тут дары моря, рыба, овощи, фрукты – бери всё, что тебе можно по твоей джедайской диете.
Это тоже была ритуальная фраза, которую канцлер произносил всякий раз, когда Энакин оказывался у него в гостях, на что тот отвечал «паролем»:
– Спасибо, сэр, с вами мне можно всё.
И получал лучистую улыбку хозяина.
Стол Палпатина был великолепен, и вместе с тем никогда не оставлял чувства тяжести в желудке – канцлер и здесь был на высоте. Собственно, как раз это, по мнению Энакина, и заслуживало похвалы, а изысканная кухня как таковая оставляла его равнодушным. В беседе за столом с его превосходительством самое важное всегда находилось в беседе, а не в еде. Высказывания, замечания, просто мудрые мысли канцлера Скайуокер хранил в своём сердце, как слова учителя, и эти слова очень помогали ему по жизни, в самых разных ситуациях. Например, однажды угощая своего юного гостя рыбным заливным, его превосходительство сказал: «Управление государством похоже на приготовление блюда из мелких рыб». Энакин повторил это выражение за столом в доме Падме, когда она подала собственноручно приготовленный рыбный пирог, и вся вежливо-настороженная семья Наберрие расцвела улыбками. Это, оказывается, было высказывание какого-то известного набуянского философа.
Поскольку хозяин ждал рассказа о Джеонозисе, молодой джедай в подробностях сообщил обо всём, что с ним произошло на этой неприятной пыльной планете, отколовшейся от Республики.
Палпатин внимательно слушал и сопереживал злоключениям Скайуокера.
– Самое ужасное, – завершил Энакин свою невесёлую повесть, – что руку мне отрубил тот же человек, который ставил её моему учителю, мастеру Джинну. В бою я видел приёмы... наши приёмы... и сам факт, понимаете... Сам факт! Это всех просто… деморализовало.
– Ещё бы, – кивнул канцлер. – Один из славнейших мастеров вдруг ни с того ни с сего переходит на Тёмную сторону, раскалывает Республику, доводит дело до войны – это кого угодно деморализует. Хотя ни с того ни с сего ничего не бывает… Правда, насколько я знаю, в истории Ордена нет-нет, да и случались такие превращения: сегодня джедай, а завтра, глядишь, – ситх, так ведь?
– Очень редко. Очень-очень редко, – повторил Скайуокер. – И каждый раз это – как страшный шрам... на живом теле.
– Но как ты вообще оказался на Джеонозисе, мой друг? Тебе же было поручено охранять сенатора Амидалу на Набу. Я лично поручил тебе это задание. Это же чудо, что вы оба не погибли! Когда я узнал, что ты был там, на арене... Эни, так нельзя относиться к делу!
Только сейчас молодой человек сообразил: да ведь он провалил задание по защите сенатора! Причём задание это ему дал именно канцлер Галактической Республики. При мысли о своей глупости у него даже уши запылали.
– Так получилось... Сенатор Амидала...
– Сенатор Амидала захотела совершить увеселительную прогулку на Джеонозис, и ты не смог её отговорить? – с мягкой иронией произнёс хозяин стола, глядя Энакину в глаза. И глаза эти были такими родными и понимающими, что юный джедай почувствовал: в разговоре с его превосходительством он сможет облегчить свою душу, изнывающую от груза тёмной тайны.
– Нет, не сенатор... Очень долго рассказывать. Я боюсь отнять ваше время, сэр. А еще больше боюсь потерять ваше уважение.
– Мальчик мой, что я слышу от тебя: «боюсь»! Это не твоё слово, – прозрачные глаза канцлера подбодрили его. – Есть ли в мире что-то такое, что может тебя испугать? Тебя – Избранного?
Скайуокер отвёл взгляд и грустно кивнул несколько раз. Забытые в его руках столовые приборы звякнули о тарелку. Он отреагировал на звук и посмотрел на них, словно впервые увидел, затем положил их на стол.
– И уж тем более, вряд ли найдётся что-то такое, что поколеблет мою неизменную радость от общения с тобой. Что случилось?
– Погибла… моя мама. На Татуине. Я почувствовал, ну, как её убивают, и был готов бросить сенатора, нарушить ваш приказ... Чтобы только спасти её. Падме поняла меня и полетела вместе со мной, ну, чтобы формально я продолжал оставаться при ней и как бы ничего не нарушал.
– Да что ты говоришь? Ох, Сила, какое горе... Прими мои соболезнования. В самом деле, ситуация ужасная. Неужели её убили местные гангстеры, о которых ты мне рассказывал? Наверное, ограбили лавку твоего бывшего хозяина?
– Нет, не так. Её выкупил один фермер и женился на ней. И вот уже на ферме... Она пошла к одному из влагоуловителей, там её захватили тускенские молодчики. Это кочевое племя такое есть на Татуине, тускены. Отсталые аборигены.
– Зачем же они её захватили? Для выкупа?
– Нет, для ритуальных пыток. Они, понимаете, совсем на примитивном уровне находятся. Они её целый месяц терзали! Они же дикари! Их и за разумных существ с трудом можно принять, хуже животных!
– Знаешь, все разумные хуже животных. И что же, твоя мама умерла у них в плену?
– Да. На моих руках умерла. Я её нашёл, но... слишком поздно. А всё потому, что этот придурок, муж её, затащил меня в гости! Я там два часа потерял! Но надо же было Падме в надёжном месте оставить, не мог же я её в тускенский лагерь за собой везти!
– Действительно, это было бы неразумно, – кивнул Палпатин.
Энакин принял реплику канцлера за чистую монету, как безусловно одобрительную. По большому счёту, смысл слов до него не дошёл, уловил он только дружелюбную интонацию, а не сарказм.
– И… я просто не владел собой в ту минуту. Разгромил весь этот их лагерь. Вот.
Потрескивание огня и постукивание столовых приборов хозяина некоторое время заполняло тишину.
– Я не знаю, – хрипло заговорил Энакин снова, – сколько их там было… Сто, двести — я не считал. Просто рубил их, пока не осталось ни одного.
– Сочувствую тебе, мой друг. Очень сочувствую. Ты пережил большое горе. Тебя мучает мысль, что ты не смог спасти маму? Но нет жизни без потерь, Эни. Ты знаешь это не хуже, чем я. Подумай, ещё когда ты в детстве улетал с Татуина, разве ты не чувствовал, что платишь жизнью матери за свой успех? Расчёт произошёл.
– Да, да, – прорычал Энакин, судорожно дёрнул руками, схватил салфетку и закрыл лицо.
– Поплачь, сынок. Поплачь – и оставь это в прошлом. Прошлое похоже на шкатулку с тайным шифром. Её наполняешь, наполняешь, кажется – невозможно вместить всего. Потом в следующий раз открываешь – а там уже пусто. Наполняешь по новой… Целых десять лет ты мучился этим предчувствием – и вот всё уже случилось, нет смысла долго горевать. Скоро придёт облегчение.
Канцлер отложил нож, протянул руку и потрепал своего молодого гостя по плечу.
– Падме тоже… утешала меня. Но я не могу себе простить… – невнятно, в нос, проговорил тот.
– И не надо прощать. Как же можно прощать себе слабость? Ты был недостаточно сильным, чтобы спасти мать, тут и разговора нет. Ты мог перебить дикарей, которые её замучили, но вырваться из системы и прилететь раньше – не мог. Чтобы быть сильным, нужно и организовать свою жизнь так, чтобы мочь. А ты ещё слишком молод и слишком… зависим. По большому счёту, тебе если и есть за что себя упрекнуть, так только за слабость. Но ты ещё только набираешься сил. Ни от кого нельзя требовать невозможного. Даже от самого себя.
Энакин положил салфетку на стол, но его мокрые ресницы оставались опущенными.
– Мне есть в чём себя упрекнуть, ваше превосходительство. Если даже я не мог… спасти маму, из-за слабости, как вы правильно говорите… Но так зверствовать в лагере тускенов я просто не имел права. Пока они бродят по пустыне, на поселения фермеров не нападают крайт-драконы. Это как устойчивая система. Отогнать тускенов значительно легче, чем отбиться от нападения ящеров. И, понимаете, я совершил преступление против жизни, убивал и тех, кто был неповинен в муках моей матери. Даже женщин и детей, которые там и сами не благоденствуют… Я обязан был сдержаться, не давать волю гневу.
– Всем системам иногда необходимы потрясения, Энакин. Это я говорю тебе как… м-мнэ… системотехник. Застой всегда опасен. О татуинских поселенцах не стоит так уж беспокоиться, уж они-то такие тёртые калачи, что как-нибудь и от твоих драконов отобьются. Научатся наконец от них отбиваться.
– Я даже слышал голос мастера Джинна, который прямо запрещал мне эту… ужасную резню… – тихо выдохнул Скайуокер. – Но я был в таком жутком гневе, что отмахнулся и от него.
Палпатин поддел специальным крючком жирного моллюска в соусе и некоторое время сосредоточенно жевал.
– Энакин, друг мой... Понимаешь, всякая доктрина предполагает ограничения. И твой джедаизм в этом не исключение. Но ты на своей шкуре прочувствовал, что не все эмоции можно подавлять. Иногда бывают ситуации, когда надо идти против даже самых правильных правил, иначе психика не выдержит. Вряд ли мастеру Джинну было бы приятно узнать, что ты ополоумел от горя. Очень хорошо, что ты отомстил обидчикам твоей матери – так сработал своего рода предохранительный клапан. Из-за чего ты так переживаешь? Ты ликвидировал гнездо гнусных дикарей-каннибалов, честь тебе за это и хвала. А за своих фермеров не переживай – нет такого дракона, от которого не отбился бы смекалистый поселянин. Это я тебе говорю как уроженец планеты с крепким сельскохозяйственным укладом.
– Падме тоже мне это говорила…
– Я не сомневался, что сенатор Наберрие – трезвомыслящий, разумный человек.
Синие глаза молодого джедая вопросительно и строго посмотрели на хозяина дома.
– Но почему же у меня так совесть неспокойна?
– Тебе больно от своего бессилия, Энакин. Выход только один – стать сильным, не так ли?
– Да, ваше превосходительство. Вы правы. От бессилия. Мало того, что я не смог предотвратить насилие, так ещё и сам совершил насилие. А это удел слабых и трусов, понимаете? Тех, кто не чувствует себя бессмертной частицей мира. Я вёл себя так, что мне просто стыдно смотреть в глаза моим братьям. По идее, я должен был бы заявить о том, что недостоин находиться в Ордене. Сдать оружие и… и вернуться на Татуин. Стать отшельником. И... не знаю, лечить и ремонтировать бесплатно, за хлеб и воду…
– Ох, уж этот максимализм и радикализм юности! – усмехнулся Палпатин. – Разве кто-нибудь из джедаев знает о твоём проступке?
– О моём преступлении! Нет, только Падме. Но дело не в том, знает кто-то или нет. Перед своей совестью я…
– Энакин, совесть тут ни при чём. Своё бессилие ты спровоцировал сам. Если говорить об отшельничестве… Ты же мне сам говорил о вашем правиле двух жидкостей. От мастера Кима я слышал, что в Ордене строго запрещено даже такое безобидное выражение, как «мне плевать». Монашеское целомудрие – не пустой звук. Увлёкшись женщиной, ты потерял чувствительность, это естественно, это именно так и бывает. Ты говоришь, что твою мать мучили целый месяц – и ты, сверхчувствительный человек, Избранный среди джедаев, мог спокойно отдыхать на вилле Амидалы, наслаждаясь пейзажами Озёрного края и… мнэ… упиваясь женской красотой?
– Нет, тогда я ещё был девственником, – брякнул Энакин.
– А мысли твои были девственными? Ну вот. А ещё упрекаешь мужа своей матери в том, что он тебя на два часа задержал. За всё надо платить сынок. Таков закон. Нашёл женщину – потерял мать. Нашёл наслаждение – потерял силу.
– Нет, силу я не потерял! – заупрямился гость. – Я не могу уйти из Ордена хотя бы потому, что в мире живёт и здравствует ситх, которого я призван одолеть! Который убил мастера Джинна! Который угрожает всему живому, понимаете?
Палпатин улыбнулся ему, как маленькому мальчику.
– Ну, вот ты сам доказал себе, что нужно спокойно относиться ко всем превратностям судьбы и следовать, прежде всего, своему предназначению. Разве тебя кто-то гонит из Ордена? Делай, что должен, и будь что будет. Правильно?
– Да. Спасибо, ваше превосходительство. Разговор с вами всегда возвращает меня к действительности.
– Это тебе спасибо, Эни, что не забываешь меня, старика. Мне очень дорого, что ты приходишь ко мне. Без тебя я был бы совсем один. А теперь давай-ка заварим тот чай, что ты мне принёс.
Нажатием кнопки канцлер отправил столешницу со всей посудой внутрь стола, и через несколько секунд она поднялась уже с новой сервировкой на круглой соломенной скатерти. Перед тем как приступить к завариванию грушевого напитка, Палпатин снова отошёл вымыть руки. Вернувшись, он со всей тщательностью принялся растирать порошок из маленькой коробочки, которую принёс Энакин, с небольшим количеством воды. Ритмичные движения его белых рук были сродни магическому ритуалу. Молодой джедай засмотрелся на сплетение сухожилий и подумал, что они чем-то похожи на иероглифы, которые так любил Оби-Ван. У него вдруг странно закружилась голова, ужасно заныло всё тело, и показалось, что одна из этих белых рук ложится на его пылающий лоб.
Энакин потряс головой. Чайная смесь уже была перелита в толстостенный пузатый сосуд с тяжёлым прессом для доведения до готовности.
– Природы вековечная давильня объединяла смерть и бытие в один клубок, но мысль была бессильна разъединить два таинства её, – завинчивая пресс, процитировал канцлер какого-то поэта, наверное, набуянского. – Падме научила тебя заваривать этот чай по нашему обычаю?
– Да. Мне он очень понравился.
– Горьковатый.
– Как моя жизнь, – вздохнул парень и перевёл взгляд на весёлый огонь в камине.
– Ну-ну, Эни, держи хвост пистолетом! Всё у тебя прекрасно. Я вообще не вижу разницы между твоей настоящей рукой и протезом, ты двигаешь ею, как живой. Не сомневаюсь, что в скором времени ты одолеешь графа Дуку, как велит тебе твоё предназначение. На тебя в этом вопросе вся надежда Республики, а?
Скайуокер слабо улыбнулся. Палпатин снял пресс и долил в чайник кипятка, а затем разлил тёмно-коричневую жидкость по чашкам. К чаю полагались также миниатюрные пирожные в виде половинок груши.
– И если Дуку так силён, представь, каково это – встретиться с главным ситхом, – заметил канцлер. – Очень хорошо, что вы с сенатором Амидалой будете редко видеться. Не злоупотребляй её вниманием, иначе тебе никогда не одолеть воина Тьмы. Ситх и мокрого места от тебя не оставит. Ты существо высшего порядка – и при этом так неорганизованно живёшь, так хаотически… Это просто беда. Ты меня понял?
– Нет, сэр.
– Разве ты не поклялся Падме в вечной верности, душой и телом? После всего, что между вами было?
– Конечно, поклялся! Ваше превосходительство, да вы не думайте про меня плохо! – Энакин даже подскочил на стуле от волнения. – Я женился на ней! По всем правилам Набу! Я её очень люблю! Очень! И всегда любил! Ещё тогда, когда она…
– Это прекрасно, – перебил канцлер, – но, видишь ли, для Дуку или для учителя-ситха вся твоя любовь будет недостаточно веской причиной, чтобы оставить тебя в живых. Насколько я понимаю, не вмешайся мастер Йода в ваш поединок с Дуку – и мы бы с тобой уже не разговаривали?
Скайуокер осёкся, опустил глаза, бесцельно отхлебнул горький напиток и заел сладким пирожным.
– А ты всё о тускенах переживаешь. Тебе о себе надо хорошенько подумать, Эни. За собой следить. Как говорится, пока в верхнем мире грызутся ранкоры, в нижнем амёбы избивают друг друга какими-нибудь жгутиками. Так?
– Так, – вздохнул парень. – Но Падме, она…
– Да, её можно поздравить с ценным приобретением, – усмехнулся канцлер лукаво, показывая симпатичные ямочки на щеках. – Такой молодой красивый муж, с таким прекрасным телом, обожает её безмерно и готов положить к её ногам весь мир. Это просто великолепно. Тебе достаточно обнять её покрепче, чтобы она расцвела и помолодела, как новая луна. Когда сегодня утром я увидел её в сессионном зале, у меня у самого в сердце словно звёзды зажглись, так приятно было на неё смотреть.
– Падме прекрасна, как… как Набу!
– Да, – снова улыбнулся канцлер, – она прекрасна, спору нет. Мы с тобой теперь по-настоящему породнились. «Ты моя земля неодолимая, я твоё дерево благосеннолиственное». Такие родные образы, такие родные звуки…
– Ваше превосходительство, а вы сами… когда-нибудь… произносили эту клятву?
– У меня была невеста, но она умерла. Мне тогда тоже было девятнадцать лет.
– Простите, сэр… И с тех пор вы… Не встретили никого, кроме неё?
Канцлер прикусил губу и поморщился.
– Простите, — пробормотал Энакин.
– Ничего. Это было давно. И… будь осторожен, Эни. Воины Света, которые живут стихией Воды, должны соблюдать правило двух жидкостей строжайшим образом. Ведь Вода – это Тьма. Сбрасывая свои естественные энергоносители для удовольствий, ты автоматически переключаешься на битву с самим собой. Неужели Оби-Ван не говорил тебе об этом? «Управляя людьми и служа небу, лучше всего соблюдать целомудрие и воздержание».
– Говорил. То есть, нет, не говорил. Но ведь не только я одариваю её энергией, она меня тоже, я это чувствую!
– Эх, Эни! Это какой-нибудь солнечный герой, дух Огня, может без ущерба для себя летать с планеты на планету и осчастливливать всех подворачивающихся женщин. Но даже и такой… богато одарённый, может… м-мнэ… в прямом смысле плохо кончить. Это, между прочим, точный случай графа Дуку. «Не может солнце не проливать свой свет» – и результат налицо. Не мне тебе рассказывать, в какую чёрную дыру превратилось это так называемое солнце. У тебя, мой мальчик, совсем другой удел, другое предназначение. Не забывай, что в верности Республике ты поклялся раньше, чем в верности Падме. Хотя бы перед боем старайся избегать свиданий с ней. При твоём гормональном статусе, — бледный человек провёл по фигуре своего гостя беглым, но цепким взглядом, — двух-трёх свиданий в месяц будет более чем достаточно. Если ты не хочешь, чтобы тебя списали в резерв и приставили к младенцам. Твои командиры быстро просекут такие вещи, уж поверь. А ты ведь хочешь держать свои отношения с Падме в тайне?
– Я понял, ваше превосходительство, – вздохнул молодой человек. – Чувствуется, я теперь не скоро с ней увижусь…
– Тем быстрее нужно закончить войну, – улыбнулся Палпатин. – Я, со своей стороны, тоже буду работать в этом направлении. Хочу, чтобы ты был счастлив. Но пожалуйста, никому не проговорись о том, что женился. Это вызовет понятное недовольство со стороны твоих начальствующих: кругом война, а от лучшего воина Ордена толку, как от кондиционера при открытом окне. Они и так не сильно любят тебя, а тут ещё такой сюрприз… Да и Падме совсем не выиграет от информации, что у неё есть муж.
– Я понимаю, сэр. Джедай – это не тот муж, которым женщина может гордиться в обществе.
– Твоя профессия тут ни при чём. Падме – политик очень высокого уровня, который, как и всякий политик, использует абсолютно все возможности для сохранения и упрочения власти. Абсолютно все. А значит, ей нужна свобода. И не вздумай ревновать! Перед тобой, я уверен, она будет чиста, потому что искренне любит, иначе бы не вышла замуж.
– Да я не сомневаюсь! – счастливо и гордо просиял улыбкой Энакин.
– И я не сомневаюсь, – кивнул канцлер, – просто говорю это тебе, как старший товарищ, чтобы ты не переживал, если вдруг тебе покажется, что в её окружении слишком много достойных, состоявшихся, солидных мужчин. Таких, например, как Бейл Органа – далеко не последний человек на Альдераане. Сама тысячелетняя альдераанская культура сковывает его чувства надёжнее всякой смирительной рубашки. Хотя Органа и влюблён в Падме – а любовь трудно утаить, ты знаешь сам – но тем более он будет блюсти её честь, репутацию, интересы. Сенатор Органа – настоящий мужчина, зрелый, умеющий себя вести, хорошо знающий жизнь. Я говорю тебе об этом, потому что молодая кровь горяча, а уж тебя-то я знаю хорошо, ты очень порывист. Не ревнуй. Никто из коллег Падме не может позволить себе каких-то... неуважительных движений. Публичные люди всегда на виду, реноме сенатора Набу чрезвычайно дорого всем лоялистам, это их коллективный политический капитал
– Я понимаю, сэр.
– А с обыкновенной радостью от присутствия красивой женщины в сердцах других мужчин воевать глупо. Прими это как данность, чтобы не испытывать разочарования там, где ему просто не должно быть места. И не подставить Падме. Брак с тобой уронит её честь в глазах сенатора Органы, а фракция лоялистов держится во многом на его авторитете. И финансирование фракции, кстати, тоже. Он очень дельный политик и человек. И мне, и Падме приятно с ним работать.
– Да, конечно, – повторил Энакин, уже совсем без энтузиазма.
– Сенатор Органа – фигура не менее сильная, чем граф Дуку в лагере наших противников. Я бы сказал, что они стоят друг друга. Оба они – истинно люди во власти. Альдераанский сенатор – моя самая сильная поддержка, но и мой самый грозный конкурент в политической борьбе.
У молодого человека вдруг на мгновение пресеклось дыхание и даже в глазах потемнело. И из этой темноты выступило холёное белое лицо старого графа с гадкой усмешечкой на губах.
– Эни, что с тобой? – встревожено спросил хозяин гостиной. – Ты так побледнел… Что-то болит? Что, сынок? Рука?
– Н-нет, – джедай отхлебнул остывшего горького чая, оставшегося на дне чашки. – Сейчас, когда вы заговорили о Дуку, я как будто увидел его вот здесь, на вашем месте!
Палпатин с нескрываемым восхищением посмотрел на Энакина. Подливая добавку в его чашку, он даже головой покачал:
– Надо же, как вы, мидихлориановые люди, чувствительны к колебаниям Силы... Наверное, он о тебе подумал в то же мгновение, что ты о нём. Это фантастика, настоящая фантастика! Нам, простым смертным, и не снилось ваше восприятие и… и такое могущество!
Энакин хмуро вздохнул.
– Если честно, сэр, как раз вот такой контакт доставляет мне совсем мало радости. Как же я ненавижу этого гнусного предателя! И не только из-за моей руки! Из-за всего, понимаете? Из-за всего! Проклятый гад! Именно, что – проклятый! Ещё и лезет в моё сознание, с-скотина!
Канцлер снова вгляделся в лицо своего молодого протеже, на этот раз с вернувшейся тревогой.
– Простите, сэр, – поспешил взять себя в руки Энакин. – Я уже в полном порядке. Просто стоит мне почувствовать какие-то негативные эмоции, как эта морда тут же втыкается! И когда вы сказали, что Органа может вас подсиживать, мне стало так досадно – и этот туда же!
– Не принимай близко к сердцу, Эни, побереги себя. В моё кресло половина Сената хочет влезть – так что же, тебе через себя всё это пропускать? Нужно научиться закрываться. Надеюсь, ты знаешь какие-то джедайские методики для защиты сознания?
– Да, знаю, знаю. Но стоит мне подумать об этом Дуку!..
– А ты не думал над тем, что могло послужить такому… м-мнэ… превращению?
– Думал. Вернее, так: это настолько непонятно, что у меня просто ступор какой-то в голове! Ведь это был учитель моего учителя! Знаете, как говорят, «немыслимо»! Это вот оно! Немыслимое!
– Почему же немыслимое? Просто-напросто Дуку захотел стать сильнее действительности, преодолеть ее. Проверить, насколько она подчиняется ему. Это и есть соблазн власти. Он поддался ему – и потерял себя. «Восставший из мёртвых», которым стал Дуку, – уже совсем не тот человек, который учил твоего мастера Джинна держать световой меч.
Молодой джедай глубоко вздохнул несколько раз, прежде чем заговорить снова:
– Ваше превосходительство, но ведь вы… вы преодолели его, этот соблазн! Вы остались добрым человеком. И Падме тоже! Почему же Дуку… Или дело в мидихлорианах?
– О, это хороший вопрос, сынок, – безмятежно улыбнулся канцлер. – Видишь ли, жизни свойственно постоянно вопрошать о своих пределах. И в этих вопросах и поисках она частенько пересекает границу. Вот простой пример, чтобы тебе было понятно. Почему ребёнок всё время бегает и прыгает, а взрослый нет? Потому что растущий – то есть постоянно изменяющийся – организм не знает иной возможности протестировать себя, кроме как в движении. Спинному мозгу нужна информация, так сказать, с места событий, от самой периферии и до головного мозга. А стабильному организму в этом нет нужды, его границы чётко очерчены, все системы сбалансированы. Между тем поиск информации на периферии всегда чреват опасностями. Ребёнок может бегать, прыгать – и выпасть из окна, попасть под работающий винт или свалиться в какой-нибудь колодец. Взрослый не так прыток, но он и осмотрительнее себя ведёт. Этот же принцип работает во всех системах, молодых и старых. Если не знаешь своих границ, начиняешь их искать. Полагаю, что Дуку чувствовал себя настолько сильным, что вышел за пределы. Сначала за пределы своей страты в системе. Потом за пределы этики. Потом за пределы жизни. Как я понимаю, это и есть тёмная сторона силы, обыкновенной, посюсторонней. А если живое существо находится в симбиозе с такой загадочной формой жизни, как мидихлорианы, тогда речь идёт о той самой Тёмной стороне Силы, от которой предостерегает традиция джедаев, не так ли?
Энакин кивнул. Как всё-таки просто и ясно умел говорить господин Палпатин! Не то, что Оби-Ван, со своим вечным занудством, маловразумительными цитатами из древних источников и такими же непонятными пояснениями к этим цитатам.
Канцлер продолжил:
– Традиция джедаев предохраняет Сильного от поисков познания своих пределов, которые могут закончиться трагически. Если я правильно понимаю, их доктрина гласит, что лучше жить в гармонии с миром, чем наслаждаться необыкновенной мощью и ежесекундно проверять, по-прежнему ли она безгранична. Потому что эти проверки чреваты уходом из мира так называемых живых. Из мира предсказуемо работающих самодостаточных систем, которые стабильно воспроизводятся, – в загадочную область теней, где всё по-другому. Но как? Как там, где по-другому? Джедаи не хотят знать ответа на этот вопрос – и правильно делают.
– Да, правильно делают, – подтвердил Энакин, глядя на огонь. – Это как в чёрную дыру провалиться! Как этот Дуку!
– Да, – тонко улыбнулся Палпатин, – но тысячи и тысячи учёных ломают себе голову над тем, что же там такое происходит, в этой чёрной дыре. Можно вывести математическую модель и интерпретировать её так, что, мол, время и пространство там меняются местами. А пережить такое состояние? Оставаться в сознании – и вместе с тем превратиться во что-то иное, неописуемое, непредставимое? Чьё могущество не поддаётся восприятию простых смертных, как не поддаётся восприятию бесконечность вселенной? Потому что, оказывается, в таком состоянии действительно нет границ и нет ничего невозможного.
– Вы думаете?
– Так гласят легенды вашего Ордена, – добродушно усмехнулся канцлер. – А почему бы иначе право Республики позволяло джедаям убивать ситха без суда и следствия? Если джедаи его не остановят, его не остановит никто. И тогда в мире может произойти всё, что угодно – на ситха нет ни юридических законов, ни физических. Он становится волей самой Силы.
– И Дуку поддался этому искушению?
– Как видим, поддался. С его-то гордыней и гневом – как не поддаться?
– Вот же придурок старый!
– Да нет, с интеллектом у него как раз всё в порядке, – хмыкнул пожилой человек в чёрном. – И с молодостью организма.
Энакин задумался. Палпатин отправил в рот ещё одно миниатюрное пирожное.
– А что, ваше превосходительство, власть и вправду так притягательна? Ну, чтобы постоянно тестировать эти границы своего могущества?
– Власть притягательна, – кивнул канцлер. – Главным образом, постоянным чувством новизны действительности. Ты изменяешь её, как хочешь. Бросаешь вызов – и побеждаешь.
– Или не побеждаешь, – сказал молодой человек.
– Или не побеждаешь, – легко согласился старший. – И тогда твоё место занимает кто-то другой, только и всего.
– Знаете, – после паузы сказал Энакин, – я бы не хотел, чтобы следующим Верховным канцлером стал Бейл Органа. Иначе, во-первых, войне с сепаратистами конца не видать. А во-вторых, снова начнётся сплошная говорильня – а «Чёрное солнце» или ещё какая-нибудь… властолюбивая дрянь… будет регионы терроризировать! При вас-то в стране порядок появился, это все видят.
– Ну, Эни, что же нам теперь – монархию установить?
– А пусть и монархию. На Набу, вон, работает же, – и нормально, и планета процветает!
– Оппозиция обвиняет меня в том, что моё правление привело к расколу государства, – с грустной иронией заметил канцлер.
– Вы-то в чём виноваты, ваше превосходительство?! – с горячностью воскликнул молодой джедай. – Это же всё Дуку, ситхов ситх! Изменяет он, видите ли, действительность в своё удовольствие! Эх, добраться бы до него да раздавить гадину! Искушению он, видите ли, поддался – а нам всем теперь страдать из-за него!