Откровение

Послушник сначала благоразумно покашлял, глядя в широкую спину начальствующего, чтобы обозначить свое присутствие, но втуне. Монастырский келарь продолжал неотрывно скрипеть пером по бумаге, не обратив внимания на посторонние звуки.
— Отче, — подал голос послушник, — гостья к вам из города. Барышня. У отца Артемия, говорит, испросите позволения для беседы. Изволите принять?
Отец Артемий поднял голову от большой амбарной книги, и по выражению его лица стало ясно, что надобно вопрос повторить. Келарь был человек углублённый, а ежели работал с книгами и счётами, так и вовсе уходил в дело сугубо.
Послушник вопрос повторил, прибавив, что оная барышня есть дщерь известного в городе адвоката Миронова, и сама особа известная, Анна Викторовна.
Впрочем, уяснив причину беспокойства (при этом сохраняя на лице некую отрешённость, в коей послушник видел знак внутренней работы и хотел бы таковой подражать хотя бы по видимости), келарь без всякий уточнений со своей стороны коротко распорядился:
— Под навесом. Через десять минут.
«Под навесом» означало, что барышню примут в выгороженной, но открытой с двух сторон площадке у амбара, как бы подобии беседки. Здесь мирские гости монастыря из благородных могли спросить короткого душеспасительного совета, сидя на дубовой скамье, отполированной десятилетиями пользования до примечательной гладкости. Вопрошаемый же старец садился на деревянный чурбан напротив гостя.
Сей чурбан, называемый промеж братии «столпом», был для отца келаря излюбленным местом молитвенный трудов. Над скамьёй для посетителей он саморучно прикрепил простой деревянный крест, чтобы на своём «столпе» находиться не в одиночестве, а в виду святыни.
К одиночеству же был сугубо наклонен и к обществу братии себя видимо понуждал, не говоря уже об общении со сторонними людьми по хозяйственным делам монастыря. Вот каков для отца келаря был подвиг послушания.
Чего стоил отцу Артемию разговор в полицейском участке, куда он лично явился, не дожидаясь вызова, можно было только догадываться. Не любил бесполезных разговоров строгий монах, а все разговоры, почитай, мнил бесполезными. Дело говорили — кивал в ответ, не соглашался — брови чуть нахмурит и головой поведет. Если два слова в день скажет, так и те во славу Божию, а если что сверх по необходимости требовалось, то отвечал сухо, скупо и опять-таки исключительно по делу.
Послушник, как всякий новоначальный пламенно радея о процветании монастыря и не желая отпугнуть барышню от добрых дел — во славу Божию и ради спасения души (хотя слухи именно об этой барышне до монастыря, знамо дело, доходили), пояснил, чтобы угрюмства отца Артемия не боялась и на свой счет не принимала, со всеми таков и со всеми ровен, человек же замечательный и Господом поцелованный, вскорости будет несумненный прозорливец. А что не в Оптиной, не в Сергиевой и не на Афоне, а в нашенском монастыре — так Затонск, милая, город не простой! Перстом Всевышнего отмеченный! Уж не ему, окаянному рабу Божьему, букашке на лице мироздания, о том барышне Мироновой истолковывать, сама всё знает, сама всё понимает, а что в Божье место пришла, так Всевидящий-то и привёл. Ангелов со сто и Богу слава.
Интересно, что бы сказал сам отец келарь, услышав таковой трубный глас о себе и о богоспасаемом граде Затонске из уст послушника.
К счастью для последнего, отец Артемий разговора не слышал, а у искомого навеса появился ровно через десять минут, хоть часы проверяй.
Со скамьи навстречу ему поднялась барышня — голос юный, сладкий, девический — в лазоревом платье, на подоле которого отец Артемий вначале и остановил свой взгляд. Даже когда девушка попросила благословения прилично моменту, и монах ответствовал так же прилично «Бог благословит», глаза он удерживал в рассеянии, а пригласив девицу присесть и сам усевшись на своём чурбане, стал смотреть себе под ноги.
Но чуть склоненная к плечу голова и повёрнутое к гостье ухо означали готовность слушать, да и вся его поза была благожелательной.
— Отче Артемий, я Анна Миронова, из-за которой…
— Знаю, знаю, дитя, — сразу мягко перебил монах. — Из-за денег преступление совершено, не из-за вас. Не терзайтесь. Вашей вины нет.
— Честной отец, но я не только об этом хотела спросить. Можно?
— Слушаю.
— Я понимаю, что письмо, которое написал Куликов, — это абракадабра, — начала она твёрдым голосом. — Не имеющая, собственно, отношения ни ко мне, ни к Создателю.
— Истинно так.
— Но, понимаете…
Остановилась, словно перед порогом. Но переступила, слово произнесла:
— Духи. Сами… духи, которых я видела. Анненкова и Обручева. Они говорили, что я ошибка мироздания. Обручев сказал. Посмотрел на меня так и…
Голос пресёкся. Барышня крепилась, чтобы не плакать, но платочек из сумочки всё же потянула, монах это слышал.
И — не удержалась, сорвалась:
— Как это тяжело выносить, отче! Ведь меня же в лицо… Меня же ведьмой называют — за что?! Люди, от которых… которым… А я же ничего! Знали бы вы, как это…
— Знаю, — перебил отец Артемий. — Дары от Господа не то же, что подарки от родных. Дары от Господа — кресты. Только не мог Обручев сказать, что вы ошибка мироздания.
Установилась тишина. Барышня удерживала платочек возле носа, сушила слёзы, только её дыхание и было слышно.
(«Душистый платочек, нежный и… набухший… Влагой… И пахнет же от самой её чистоты…»)
— Не мог? — переспросила гостья с надеждой.
(«…от чистоты… Какой же дурак ты, Демиург, со своей гнусной теорией... Это придумать только — стакан воды!»)
— Что он сказал вам, слово в слово, помните? — вопросом на вопрос ответил монах.
— Д-да. Этого я до конца своих дней не забуду, отче. Когда я спросила… про вас… «кто такой Счетовод?»… Обручев поднял на меня голову и посмотрел так удивлённо, как будто… Как будто догадался. И сказал: «А вы… Вы — ошибка. Вас не должно быть».
Отец Артемий сидел молча: ни одобряющих слов не говорил, но и не двигался с места, лишь голову чуть ниже наклонил.
Но тут же и выпрямился. На гостью по-прежнему не глянул, только лицом не был хмур, напротив, даже будто усмехнулся чему-то. И вдруг сказал просто, ясно, будто с кафедры — студентам-криминалистам.
— Анна Викторовна, Обручев правду говорил: вы — ошибка Кулакова. Готовясь к убийству, он не учёл ваш дар. А такой дар — величина, которою нельзя пренебречь.
— Н-нельзя?.. — прошептала девушка.
— Никак нельзя, Анна Викторовна. Как же можно принять плюс бесконечность за нуль? Осрамиться только. А как прозвище моё вы назвали, и оно ключом послужило… и признанием. Господи, не вмени мне в превозношение.
Теперь шумный вздох монаха заглушил подрагивание девичьих ноздрей. Барышня Миронова хранила тишину, чтобы дать выговориться отцу Артемию. Она почувствовала, как ему это необходимо.
— Благодарю вас сердечно, Анна Викторовна. Счетовод, да. Видите, как в жизни бывает: сказал слово — и судьбу свою определил. Я сейчас всё с приходными книгами, да счетами, да счётами, а Счетоводом меня назвали потому, что я сказал: «Не мне с вами сводить счёты, да и не сводит Бог счёты, поймите вы, ребята!» Кулаков и Обручев — они оба были безбожники, это сейчас, — отец Артемий вздохнул, — страшно модно, сами знаете. Лапласа любили цитировать: «В этой гипотезе я не нуждаюсь». Это про Творца-то неба и земли, видимых же всех и невидимых! Отцеубийцы. Да тем ведь и кончили, видите. Погубили своей гордыней профессора. Он ему вместо отца, руку помощи протянул, нищему, потом ассистентом сделал, доверял все ключи. А  Гений-то наш — его моей бутылкой, из-под моего целебного отвара… Вот оно как поворачивается, Анна Викторовна, если на неверной гипотезе всё своё мироздание зиждить и маммоны более всего на свете алкать. Дух злобы, дух подмены… Понял Демиург — в последний миг своей жизни, но понял, — что вы, как тот камень, который отвергли строители, спутал Гению все карты. Карты… Гений обожал кумира своего, теорию вероятностей. В ней искал формулу мироздания. А случай, Анна Викторовна, — это всего лишь второе имя Бога. По дороге, ведущей в Рим, можно идти прочь из города и удаляться от него всё более и более, но этим движением вспять Рима не отменить.
— А Демиург? — спросила Анна Викторовна, ободрившись до того, что даже не побоялась проявить любопытство.
— Демиург, — охотно ответил Счетовод, усмехнувшись, — как ему и полагается, держал в уме материю, отягощённую злом. Теорию поля разве что не лобызал, предрекал тёмную материю, обсчитывал сдвиги. Дефект масс повсюду искал! С массой-то у него с гимназических времён был дефект, здоровья слабого, хил да болезнен. Так ведь Господь таким в утешение Сам говорил, Своими пречистыми устами: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». Ведь талантлив же был… и любим...
Отец Артемий повел могучими плечами, покачал головой, тяжко вздохнул. Если бы барышня Миронова не знала точно, что не видит он духа несчастного Обручева, то подумала бы, что вздыхает бывший Счетовод над горьким заблуждением своего университетского товарища, который стоит прямо перед ним, повесив голову.
— Невместимо это было для нашего Демиурга, — с болью выговорил отец Артемий. — Для того сердце люботрудное нужно иметь, а не... держаться обезьяньей теории, будто бы что красивое оперение, что острый клык, что жалованье, умом добываемое, — всё едино для особ противуположного пола. Между тем величайший из математиков, месье Паскаль, в болезнях родился и скончался, прожил аскетом истинно православного духа, хоть и был в латинстве. Какие трактаты против нечестия иезуитов писал! Упокой, Господи, его душу, искавшую Тебя и только Тебя, — монах осенил себя широким крестом, и в его зычном голосе явственно слышалась радость, будто давно почивший француз был его другом и однокашником. — Ему и откровение пришло от Господа. А Лаплас — что Лаплас? Все мы, Господи, грешны пред очами Твоими, вмени ему во искупление дерзких его слов, что таланты, Тобою данные, он приумножил, исполняя Твою заповедь людям на пользу.
И поднял глаза на барышню Миронову, улыбнулся с добром. Встал на ноги со своего чурбана и поспешно поднявшуюся паломницу перекрестил.
— Ступайте, Анна Викторовна, храни вас Господь. Дара же вашего не стыдитесь, читайте житие святых Киприана и Иустины и трезвитесь примером их. А как случится быть в Париже, — и снова короткий вздох, но уже не печальный, — так не сочтите за труд, посетите могилку Паскаля Блэза, в церкви святого Стефана, в Латинском квартале. И передайте, что слова любимого ученика Спасителя «имею против тебя, что забыл ты первую любовь свою» — не про нас. Чтобы за брата своего, многогрешного раба Божия Артемия, у ног Всевышнего помолился. Обсчитать слабое взаимодействие невозможно, если его слабым почитать, а в нём-то вся сила… в этой самой первой любви. На ней вся Вселенная и стоит, Бог есть любовь. У меня вот — к математике, у вас… тоже есть к кому. Ступайте, ступайте, дитя, с Богом. Но в церковь ту непременно зайдите, и праведника помяните. Душеспасительно это будет и для деток ваших.
С этими словами отец келарь повернулся и быстрым размашистым шагом двинулся к монастырским службам, оставив Анну Викторовну в чувствах гораздо более светлых, чем те, с которыми она вошла в обитель.
[indent]

Отредактировано Старый дипломат (30.10.2019 22:06)