Текст этот получился случайно. Спровоцирован несколькими вещами. Задуманным и не сделанным мистическим артом. Близостью зимы. И образом Анны Мироновой. Я бы назвал текст экспериментальным

***
Как много шума! Легкая как пух. Я легкая. Весь мир кружится. Или я лечу? Мир такой тёплый и нечеткий. И такое всё огромное и громкое. Бухает. Упала. Лежу.
Опять всплываю вверх. Какая же нежность кругом. Стало вдруг темно. Голоса далекие.
— Аннушка, Аннушка.
Открыть глаза? Ой, а там лето, река, Волга, пароходы, и я над ними. Лимонаду выпить с булкой сдобной на траве. У самой воды. Ещё не выжгло, не стоптало, не выпылило всю зелень здесь у хлебных пристаней. Не забило все запахи корабельным дёгтем. Не заняло каждый свободный пятачок людским потоком работного люда.
Почему я помню это? Просто зацепило. А может это я сама маленькая? Сбежала из-под присмотра и сейчас папа, грозный как Саваоф, приедет в коляске и мне попадёт бо-бо. И мама будет причитать. Вот уже ей-ей, начала.
— Аннушка, Господь милостив. Ты только очнись, всё переживём.
Что переживём? Лимонад и уворованный пятиалтынный или это про папин ремешок? Ох, да, разозлился. Но вроде всё окончилось мирно. Хотя хлестанул он по руке от души.  До сих пор болит.
Жарко. Лето и вправду? Бьется каким-то бешеным солнцем красным в глазах. Сейчас бы в холодную воду. Камнем на дно. Кто-то приложил всю реку на лоб. Засверкала, заструилась. Смешно я отражаюсь в реке. Какая-то не я. Тётя худая с раскиданными волосами и руки в бинтах. Зачем она здесь внизу? Как бы хорошо улететь от неё? Тоскою и страхом заполнено вокруг неё и недавней болью. А я легкая и веселая. Полечу к лету. Не смотри на меня так, не плачь, не вой без звука, я ведь тогда не смогу сдвинуться. Я опущусь к тебе на грудь птичкой бескрылой. Я знаю, чего ты хочешь. Чтобы мы вместе посмотрели в зеркало.
...

Зеркало почему-то качалось. Прямо надо мной. В комнате то ли темно, то ли серо. Свечи не зажигали. Не тепло, не холодно.
Голова гудела.
Лежать становилось невыносимо. Попытка подняться была ошибкой. Замутило.
Что-то с памятью не так.
Комната не моя. Наспех меблированная. Койка. И только огромное зеркало от пола до потолка. С рамой. С резными волнами. Мелкими человечками. Узорами.
Не было у нас такого зеркала. Папа бы посмеялся над таким нелепым транжирством и безвкусием. Не дома?
Что-то со мной случилось. И вот лежу. Голова болезненная и пустая. Пустая до умиления. Фантазировать. Меня похитили за выкуп? Не за выкуп? Ой нет, в эту сторону не пойду. Стихи повторить? Песни? Или что-то банальное — Помогите! Это был не крик. Похоже на шёпот. Или вообще тишина. Но главное не это. Зеркало было живое. Там кто-то меня услышал. Стало жутко. Прозрачная гладь нависла сверху, грозя раздавить резьбой со всемирным потопом. В ней отражалась эта комната, в которой было темно и возле кровати на тумбочке горела свеча. Там на кровати была я. Окровавленная страшная я. Я тут подняла забинтованную руку. Я там усмехнулась и такой же забинтованной рукой покачала. Встреча обещала быть интересной. Я там опустила руку. Я тут по-прежнему держала ее вверх. Долго не продержу. Тоже опустила. Я там опять показала жуткую улыбку губами, спёкшимися кровью. Теперь мы были близнецами. И смотрели глаза в глаза. У нас были печальные выплаканные глаза.
— Вы кто? - хрип был странным и неживым.  — Ты кто?
— Я - Анна, и я говорю с самой собой.
— Это я - Анна, а ты никто. Дым и сон.
— Я знаю, какая я, и я - живая. Больная, слабая, но живая. А ты - мёртвая, ты мне снишься с той стороны.
— Со стороной так легко ошибиться. Вопрос желаний, ощущений и софистики. То есть ты считаешь, что видишь призрака самой себя? Я бы испугалась.
— Я не могу видеть призраков.
— А я могу. Тогда я вижу призрак, и это – я. Тогда я боюсь. Кто ты, если не я?
— Анна, я же сказала. Я - Анна. Я...
— Это тупик. Давай рассказывать, что мы помним. Если мы одно и то же, то скоро дойдем до важного. И одна из нас изчезнет. Ненастоящая.
— Ты считаешь такой меня, а я тебя. Именно это тупик.
— И как быть?
— А если я разобью зеркало?
— Ты сначала встань.
— Ты хитрая. Ладно. Расскажи про себя.
— Красивая весёлая, люблю цветы и пирожные, закончила гимназию с отличным аттестатом.
— Так говорила Машенька Селецкая перед танцами в Собрании.
— Ты знала!
— Еще бы. Давай, настоящее. Стыдное, правду.
— Танцую плохо, пою никак, плаваю только по-собачьи, любовников нет. Много читаю. Люблю английские романы про утерянных родственников и сокровища.
— Игра на флейте – средне, фортепьяно – как пою, наряды люблю, но не умею, обожаю цветы и пирожные…
— и свистеть как крючники, когда никто не видит. Лошади – страх, велосипед – весело. Врушка, не любишь ты цветы и пирожные.
— Кавалеры?
— Почти в детстве, потом стеснялась.
— Локон крутишь на палец.
— Когда волнуюсь.
— Прямо сейчас!
— Нечестно, ты как-будто не крутишь.
— Мама или папа?
— Пап…нечестно.
— Коробейников или Яков?
— Я… оставь это.
— Опять локон… Петербург или Москва?
— Париж!
— Смешно. Дома с детьми или по Африке с ружьём?
— Оставь, прошу!
— В сущности ты – дитя. Самое обычное.
— А ты – необычное?
— Я временами вижу мертвецов и спуталась с мужчиной сильно старше, из-за чего меня чуть не убили.
— Но я думала, что мы так играем, а ты сразу меняешь правила. Я не хочу думать об этом.
— Не хочешь думать, как стала взрослой?
— Мне кажется, что так и не стала. Всё как-то глупо. Быстро, не по-настоящему. Думала, что вот в городском саду установят ворота, напишут “Взрослая жизнь” и пропустят со специальной грамотой. Городской голова ручку поцелует. А тут…
— Смешно, но вот обычно так. Одним днем принимаешь решения, а это навсегда. И люди вокруг, и город, улицы, погода.
— По-моему, я где-то это просто прочитала. И думала, что с этим можно поспорить. И не говори, что у меня не получилось, многим моих событий на две жизни хватит.
— Кто-то ведь называл тебя занудой? Детство драгоценно тем, что всё в нём обратимо, взяла и отыграла. С тем не хочу дружить, туда не хочу ходить, мама помоги.
— Я и сейчас люблю переигрывать.
— Только по другой причине. Не из-за детства.
— Отчего?
— Дойдем до этого. Пока что у нас поровну. Мы – реальны и похожи. Правда, похоже, только тут.
— Тут?
— В этом странном месте. Где мы видим друг друга в зеркале. Не думаю, что это реальность. Думаю, это произошло с нами из-за каких-то приключений, мы разделились и встретились. Кто-то подарил редкий шанс. Кто-то нас любит. Встретиться в месте для принятия решений.
— Где-то между небом и землей? Ты так думаешь?
— Мы находимся в месте, в которую трудно попасть, но легко можно не выйти совсем. Я твоя половина с той стороны. Мне так кажется. И решить мы должны простую задачу. Я буду тобой или ты – мной. Без драки. И без долгих рассуждений. Это место для понимания наших ошибок. Что тебя мучило?
— Что я осталась одна. Что потеряла дар. Что мой любим…
— Теперь почти не одна. Дар не потеряла, но не это тебя давит. Ведь не это? Посмотри на меня, сестра! Скажи эти слова.
— Я - Ошибка Мироздания, сестра. Меня не должно быть, я всё делала неправильно.
— У мироздания ошибок не бывает. Да и формулы у него нет. Мы просто лёгкое его сбивчивое дыхание.
— Помню, что я не очень умная. Любопытная. А ты вот такая.
— Да-да. Понимать чудовищно мудреные книги - не признак ума. Их мог написать сведущий дурак. Если бы формула мироздания предполагала отгадку да ещё книжную давно бы всё открыли, написали и сделали. И сидели бы. В дивном новом мире. А потом померли б от скуки. Нет, этот мир сделан смешнее. Не скучно. Сама увидишь.
— Я пока не очень понимаю.
— Не надо тебе пока. Тебе пока надо решить основной вопрос. Ты или я? Нет общих ответов. Формулы нет. Есть ощущения, люди, чувства, желания. И вроде бы есть мир вокруг нас. У нас с тобой они сложнее. Жить проще нам тягостно.
— Когда-то я хотела жить проще. У мужа под крылом, с маленькими...
— А теперь, когда ты заглянула за занавеску театра? Может хочешь, но не выйдет. А может и не хочешь.
— Ты как-будто рада?
— Не рада. Как бы объяснить? Я рада за тебя. И мне кажется ты уже поняла. Открыть, что по-настоящему приносит наслаждение - это и есть самое сокровенное. Нерассказываемое. И одинокое.
— И я буду всем говорить, что семья и дети, деньги и власть? А на самом деле...
— Вот не знаю. И не говори мне. Я лишь догадываюсь и с меня довольно.
— Любовь?
— Ты там покраснела.
— Ты смеёшься надо мною, тут серое всё, цветов не различить. Даже свеча твоя серая.
— Яков всю дорогу считал себя выше и интереснее. Мало того, признать ему, что ты не только интереснее, а ты вообще ... загвоздка в мироздании - ему нож острый. Признайся, сначала хотела завоевать его, порыв юности, кровь бурлит. А потом...
— Потом я ощутила вот то, что ты сказала, до какой степени я одна. Мне все нужны и ни до кого не докричишься. Одна. И только одного желать. Чтобы даже не для веры, а на плечо упасть, руку живую подержать. Когда неживые встали стеной, ничего больше не надо. И мне показалось, что он понял, Яков Платонович. Если бы ты знала, какой старой я себя почувствовала тогда. Как горы, как океан, как звёзды. Как весь этот мир. Один. Понял меня. И он живой. Может, это и есть любовь. Которую нечем заменить.
— И стало неважно, где ты и где он.
— Я не так об этом думала. Но теперь. Оборвалось. Не пойму хорошо ли, плохо.
— По-другому вряд ли могло быть. Вот смотри, ты – живешь в миру, в городе, среди многих людей, и вдруг хочешь щелкнуть пальцами и ниоткуда среди множества запутавшихся людей мановением явилась бы Справедливость и раздавала всем по заслуженному. И вокруг все бы верили, что так и должно быть. Многим бы хотелось, но тебе дается. Высшим судией с твоей внешностью быть замысловато. И ты хитришь. Назови теперь себя сама. У тебя солидные предшественники. Родольф Герольштейнский, к примеру, Монте-Кристо.
— Я - мститель?
— Нет. Хуже. Ты заришься на лавры сверхчеловека. И у тебя есть к этому основания. И это главная загвоздка.
— Какая? Что я - девица?
— Браво, ты мыслишь плоско как дядя твой, Петр Иванович, в поисках денег.
— Он часто умнее и лучше меня.
— Но не когда ты в ударе, а он ищет утешения и жалости. Загвоздка - это формула мироздания.
— Которой нет.
— Да. И блестящие умы сколько угодно времени потратят, чтобы доказать собственную напряженную глупость. Равновесие - это главное в мироздании. Ты его нарушаешь. Как и Монте-Кристо.
— То есть Магистр был прав, да и математики. Нет жизни для меня.
— И между тем ты живёшь. Значит мироздание создало тебя для чего-то. А вот как при этом не замахиваться на сверхчеловека это ты должна решить.
— Я не замахиваюсь.
— Лжёшь. У тебя была страшненькая, но увлекательная игра. Вычислить злодея и поспорить с сыщиком. Ты забыла, что дары не раскидывают просто так. К ним дают мешок с камнями, который надо тащить. Игра стала неуправляемой. И главное - равновесие нарушилось. Ещё чуть-чуть и про тебя узнают все кому не надо. И мироздание в сей момент прихлопнет тебя как муху.
— Но ведь уже почти, зачем бороться?
— Мир огромен, а ты – редкая и прекрасная.
— И что? Я не вижу духов больше. Всё миновало.
— Как лампу керосиновую задули? Смешно. От мешка и камней так просто не отделаться. Ты - это немножко я. Сегодня это так. И если в тебе есть немножко меня, то встань и иди. Хотя из этой комнаты выходить больно. Очень больно.
— Опять одной и неизвестно зачем...
— Убеждать не в моем вкусе - врёшь что-то, провоцируешь. Думаю, цели обнаружатся сами. Мироздание редко неровно дышит.
— Ведь этого всего нет? Только я это чувствую или душа моя. И зеркала нет. И тебя и комнаты. Может и мироздания. Что ему до меня?
— Всё есть. И ты уже всё решила. Найди Штольмана. Как выпадет снег – письмо придет. Чувствую. Ненавижу прощаться. Я недалеко. На той стороне. Увидимся, сестра. Пусть горит твоя свеча.
...

Свеча горела на столе. Яркая, желтая, блескучая. Жизнь накатывала как в детстве неотвратимый поезд, когда застряла задумчиво на шпалах, копаясь с куклой. Как паровоз, сочная разноцветная действительность, громыхала и билась о рельсы в голове, разламывая комнату с зеркалом. И окажется сейчас, что всё это было из-за того, что Александр Францевич переборщил с морфином. Что всё хорошо. Что нет нерешаемых загадок. Когда жизнь вытягивает тебя за кожу и волосы к себе - секунду кажется, что ты властелин мира. Одну сладкую секунду. А потом...
— Мама, не могу дышать!
— Витенька, форточка!
— Маша!
— Аннушка!
— Слава Богу!
Моргнула. Закрыла глаза. Свет резал. Как всё болит. Руки, горло, спина.
У кровати людно. Душно, камфорно, аптечно. Александр Францевич Милц делает пассы руками и улыбается.
— А ведь зима пришла, да, мам?
— Да как же, конечно. Уж день и ночь метёт.
— Это хорошо. Она сказала, когда выпадет снег, письмо придёт.
— Кто сказал, Аннушка?
— Неважно. А что вообще случилось?
— Аннушка, лучше после. Как-нибудь потом. Ты поспи.
— Но все живы, пожара нет?
— Все живы. Всё слава Богу.
— Я бы поела чего-то. А где моё зеркало?
— Так ведь разбилось оно перед тем как ты заболела.
— А маленькое? Дайте хоть маленькое. И вообще я сейчас встану.
— Доктор, скажите ей.
— Милый, Александр Францевич, не говорите ничего, найдите зеркальце.
— Вот возьмите моё, для осмотров.
...Голова всклокоченная. Ночная рубашка мокрая в пятнах крови. Огромные глаза. Безумный взгляд. Запекшиеся губы. Неужели опять сестра моя с той стороны? Мне как-то и не очень страшно. Страшнее, что я ничего об этих кровавых фактах не помню.
И отражение больше не хочет с мной беседовать. О, теперь всегда буду бояться темного фона зеркал. И всего остального серого мертвенного, обещанного. Мешок вон, похоже, уже стоит под кроватью. С камнями. Только руку забинтованную протяни. Улыбка вышла жалкая. И шутка не смешная. Но пока есть передышка. Можно провалиться в обычный сон, а завтра начать новую жизнь, без дома, без прошлого, без имени. Жизнь какой-нибудь Анны Затонской, провинциального медиума. Проездом из Парижа и Ниццы.
После благовестного домашнего шума и суеты вдруг стремительно накрыло темной дремотой. Всё укутало и утопило в тишине.
...
Тишина воцарилась в доме Мироновых. Снег, казалось, делал все движения и предметы ещё беззвучней. Замолчали будто даже часы в гостиной. Может они и вправду сломались. И теперь только скромной тенью в углу подчеркивали сверкающие мириадами отблесков останки стеклянной битвы с пятнами крови в центре комнаты. Разбрызганные куски одного зеркала с туалетного столика Анны и неправдоподобные развалины огромного второго с резной рамой, заполненной иудейскими символами и сценами ветхозаветного потопа, отмечали место бурных и непонятных событий. Единственный живой свидетель — Анна с резанными ранами на руках, спине, шее, потерявшая море  крови, пока ее нашли, спала и ничего не помнила, кроме того, что видела призрак самой себя. И что сделала нетривиальный выбор – жить дальше.

***