Лопнувшая струна

   
***

Утренний туман лежал на воде плотной серой пеленой. Деревья на том берегу казались широкими человеческими тенями и медленно покачивали туловищами под короткие переливы порхающих с ветки на ветку птиц. Морось висела в предрассветной дымке и липла к лицу и рукам. Роса с высокой травы холодила ноги. Права была Семёновна, вручив ему перед выходом тёплую одёжку: сентябрьские ночи у воды совсем не приветливы.
Услышав его возню со снастями, старушка обеспокоенно выскочила в сени в одной ночной сорочке. Антона она любила, а потому всегда переживала, когда его по темноте куда-то вызывали. 
– Случилось что? – натягивая на себя пуховый платок, спросила она озабоченно.
Антон неопределённо пожал плечами. Может, что и случилось, только он об этом не знал. Сейчас собирался он совсем по пустяку, и потому не хотел будить добрую Варвару Семёновну. Да и что бы его видели, тоже почему-то не хотел.
– Всё хорошо. На рыбалку я, – буркнул он себе под нос, перевязывая бечевкой узелок с прикормкой. – Ты поспала бы ещё, голубушка, время раннее, – извинительно добавил он.
– Да куда уж теперь, – женщина вгляделась в темень за окном. – Петухи скоро запоют, – и собираясь что-то добавить, вдруг оборвала себя на полуслове.
– На рыбалку? – удивлённо хлопнула она глазами: не замечала хозяйка ранее за постояльцем такой страсти. И, не дожидаясь ответа, порывисто кинулась к старому платяному шкафу – последней роскоши, оставшейся после смерти мужа.
– Куда ж вы, ваше благородие, в одном сюртучке-то? Чай, сентябрь на дворе, ночи холодные. От воды стужа идёт. Смёрзнете. Вот, телогрейку хоть возьмите. Тёплая.
Антон взял тяжелый ватник, поблагодарил заботливую старушку и, перекинув через плечо нашедшийся в сараюшке за домом сачок, поплёлся к речке с ведром и удочкой наперевес. Матушка родная, Царствия ей Небесного, в таком рыбачке Антошу своего бы точно не узнала. В детстве его чаще видели за собирательством, чтением или, того пуще, музицированием на отцовом старом цветастом аккордеоне и маленькой губной гармонике, а не за занятиями, которыми, по представлению родни, полагалось интересоваться всем мальчишкам без исключения. Разве что тяга у него была ещё по заборам лазать и на деревья взбираться. В остальном же Антон был мальчиком покладистым и не шибко авантюрным. Именно потому родители прочили ему после гимназии карьеру регистратора, секретаря или, может быть, советника. В общем, должность, никак не связанную с опасностями. Знали бы они только, что Антону придётся бегать за преступниками и выносить из своих детских увлечений навыки, полезные для сыщика...
Однако рыбачить он тоже пытался, хоть ничего путного из этого не вышло. Детское сердце норовило всех спасти: что друга из драки, что котёнка из пасти соседской борзой, что безмолвную рыбину… Так, после очередных насмешек товарищей над тем, что Антон всех выловленных селявок обратно в воду пустил, Коробейников вовсе передумал ходить с ними на реку. Разве что купаться. Хотя обычно у детворы одно от другого было не отделимо. И хоть занятие это он забросил, удочка самодельная у него осталась и позже вместе со всем его добром переехала из родительского дома в город.
Не прикасался он к ней давно, но тут вдруг вспомнил, и то ли от желания её, наконец, испробовать, то ли от невозможности увернуться от мыслей, мешающих уснуть, вскочил ещё затемно и стал спешно собираться. Всё те же юношеские приятели говорили, что самая верная поклёвка, когда первое солнце воды касается. Тогда и рыба как будто из воды сама выпрыгивает, только успевай ловить. При Антоне рыба, конечно, ничего подобного никогда не делала, и он ясно понимал, что всё это лишь фигура речи, но наука с детства в памяти осталась. Надо рано, значит, надо. Может, удачливее его мероприятие будет, и он Семёновне к обеду пару карасиков да принесёт. Сердце, поди, за время работы с душегубами и мертвяками огрубело и на прежние глупости не отзовётся… 
На деле клевало скверно. Вернее, вообще никак. Антон, несмотря на всё своё утепление, от неподвижности успел продрогнуть. Он потоптался ещё некоторое время на месте, пытаясь разглядеть в тумане заброшенный с несколько минут назад в воду поплавок, и, так и не различив поклёвки, привязал небольшой колокольчик к самодельному удилищу и глубоко воткнул конец деревянной рукояти прямо в сырую землю под ногами. Когда рыба клюнет – звякнет. Стоять без толку почему-то больше не хотелось. Не засада ведь, не служба. А отдых. Яков Платонович так и сказал, когда застал его в смятении спустя некоторое время после дела о фотографе: «Отдыхайте, Антон Андреевич. Даю вам заслуженный отпуск. Понадобитесь – вызову».
Помощник хотел было возразить, но сил на это почему-то не оказалось. Впервые почти что за год работы плечом к плечу со Штольманом на Коробейникова накатила такая слабость, что хоть из кожи вон лезь. А сказать не то, что нельзя – совестно. Яков Платонович работал не в сравнение больше других и об усталости даже не думал. И поблажек никому не давал. От того Коробейникову чувствовать на себе заботу начальника было особенно непривычно. Но забота эта, как и всё исходящее от Якова Платоновича, была строгой и обсуждению не подлежащей. Штольман же как будто увидел в Антоне смятение души и решил отпустить. Да и сложно не заметить, если толку от помощника, как от размазанной по тарелке каши. Антон и сам бы не узнал, что понаделал в бумагах столько ошибок, если бы начальнику не понадобилось что-то в них разыскать.
Прошло чуть больше недели, прежде чем так и не вызванный на службу Коробейников захотел вернуться к работе. С Яковом Платоновичем приходилось ему видеться часто. И всегда они желали друг здравия и непривычно расходились каждый по своим делам. Вернее, дела, по представлению Антона, были только у одного из них. Кроме того, не нравилось Коробейникову своё состояние прошедших дней. В душе свернулся какой-то гадкий клубок из бесконечных терзаний, уныния и обиды. Обиды на самого себя, на свою беспомощность в попытках выкинуть из головы дурные мысли. Сколько за свою работу он перевидал отчаявшихся, доводящих и себя, и близких до непоправимого! И всегда в нём вопрос горел: разве ж существуют на свете обстоятельства, которым противостоять нельзя? Не даёт Господь человеку испытания, которые не по силам, и точка! А выходит, что запятая. Arcus nimium tensus rumpitur. И сильные ломаются. И слишком натянутая струна лопается…
Антону быть такой струной совсем не хотелось. С начала своего отпуска он успел и дрова переколоть у Семёновны во дворе, и забор справить, и крышу подлатать. На верховую езду к ротмистру Протрасову ходил и в стрелковый клуб ездил. Даже на воды минеральные спускался. А толку-то…
Выход из подобного положения он стал видеть только в одном – загрузить себя по макушку умственным трудом, чтобы глупости разные в голову не лезли. Благо, живой пример такого выбора уже несколько месяцев был у него перед носом. Не сказать, правда, что оно всегда помогало, случалось, что от напряжения начальник и рявкать начинал чаще, и собак срывал даже на невинной Анне Викторовне, но всё же…
Именно потому, увидев одним вечером из окна своей комнаты свет в их общем кабинете, Коробейников без раздумий кинулся в управление. Яков Платонович, быстрым движением руки сбросив карты с зелёного сукна в ящик стола, встретил помощника привычной насмешливой улыбкой. Не сдержался, мол, прибежал.
– Нет у меня для вас пока работы, Антон Андреевич, – ответил он на готовность молодого человека к любому делу. – Увы.
– Ну, как же? Бумаги какие… Или сбегать куда! Хоть что-то...
Яков Платонович сожалеюще дёрнул плечом и, внимательно посмотрев на Антона, серьёзно добавил:
– Рвение ваше, Антон Андреевич, похвально. Но посоветовал бы отоспаться, пока есть такая возможность. Когда ещё представится? Мне светлая голова помощника ещё нужна будет. Отдыхайте.
И Антон ушёл. Снова, уже второй раз. Только на сердце не возникло прошлого лёгкого благодарного чувства за неожиданно представившиеся выходные. Стало тяжело и досадно. И почему Яков Платонович не поручил ему никакого дела? Незаполненные карточки со стола начальника почти что сыпались. Да и видел же он, что помощнику это необходимо. Потому что Штольман видел всё и всегда. Тем более, сам же, когда что не ладилось, и дневал, и ночевал в управлении. Он работой вообще жил. И за год совместных расследований Антон не только сумел к этому приноровиться, но и вдруг понял, что видит в труде сыщика и своё предназначение.
Нет попутного ветра для того, кто не знает, к какому порту причалить. Антон твёрдо в это верил и всегда сам находил для себя занятия, от которых внутри образовывалось приятное созидательное чувство. В затонское полицейское управление он попал почти что случайно, по рекомендации, на маленькую должность простого дознавателя, и с мальчишеским восторгом принимал рутинную работу как призвание служить закону и общественному благоденствию. О чём при первой же встрече со столичным сыщиком патетично и ляпнул. Но только лишь после нескольких месяцев работы при Штольмане для Антона всё определилось окончательно, и молодой человек понял, что случилось это призвание с ним взаправду, и тонкая, сложная работа его любит.
Всё, казалось, встало на свои места, мозаика сложилась, и вдруг - на тебе! Нет для вас, Антон Андреевич, работы! Не у дел вы стали! И дама вам об этом прямо сообщила в ответ на открытое и честное желание жениться, и начальник своим отворотом-поворотом подтвердил. Осталось ли ещё где-то место для коллежского асессора Антона Коробейникова?..
Антон мотнул головой и поднялся по склону на сухую землю, где оставил всё своё снаряжение. Берег Волги был обрывистый, сыпучий, совсем не такой удобный, как у маленькой Затони. Только на той все рыбные сходы к воде мужики ещё с ночи заняли, а толкаться Антон не любил: на службе этого было с избытком. Тем более, и место тут вроде как спокойнее казалось, и опасаться косого взгляда на свою неумелую возню с удочкой не приходилось.
Подготовив сачок и небольшое ведёрко на случай, если колокольчик всё-таки звякнет, Коробейников уселся на низенький табурет и, натянув по уши ворот ватника, вгляделся в расходящуюся туманную серость над водой. Место и правда было спокойным. Таким, какими бывают места незадолго до громкого выстрела или до короткого вскрика обреченного на смерть человека. Преступники, как успел убедиться за время работы в полиции Антон Андреевич, часто тащили жертв туда, где не услышат и где не сразу найдут. А они с Яковом Платоновичем и находили, и виновность преступников доказывали, и по справедливости закона отправляли на суд! Разве что Шумский Иван…
Однако то дело было особым, связанным со справедливостью по совести. И жизнью Анны Викторовны, самой удивительной девушки на свете, которую Антон только знал и которая едва не погибла от злого умысла куафёра. И даже при том молодому сыщику поначалу непросто было уложить в себе решение наставника. Привитая помощнику самим же Штольманом привычка доводить дела до конца, какими бы заковыристыми они не были, никак не позволяла бросить след преступника и отпустить того, кто устроил самосуд. Правда, тогда же на смену всепоглощающему чувству необходимости достижения правды пришло колючее ощущение того, что если бы не Шумский, то кто-то ещё выстрелил бы точно… Возможно даже полицейский.
От этих размышлений всегда бросало в дрожь. Но почему-то сейчас, в медленно тянущейся туманности сознания, казалось это всё далёким и неправдивым.  Мысли, лениво перетекая от одного воспоминания к другому, снова начали закручиваться в заунывный узел.
Антон рассёк сачком, как в детстве палкой-саблей, высокую траву у самых коленей и почувствовал горячие капли на щеках. Думал о прошлых делах, как будто больше ничего в жизни и не случится! Как будто те были последними, и расследовать больше ничего не придётся. Обиду в сердце допустил. Размышлять о пустом начал! Нюни распустил, словно кисейная барышня! Не по статусу, не по чину! А ещё следователем себя возомнил!
Резко смахнув предательские слёзы, Антон поднял взгляд к уже посветлевшему небу. Наступал слабый осенний рассвет. Поднимающееся солнце пустило тонкие лучики в шапки деревьев и рассыпало свет в тумане. Серо-зелёная дымка у кромки воды бледно напомнила глаза Глафиры в то самое утро, когда Антон впервые проснулся не один. И сразу же эти переживания захлестнули другие.
Он вспомнил всё. Её сладко пахнущие волосы цвета парного молока, рассыпанные по подушке. Её ласковые слова и нежные объятия. Вспомнил, как впервые она неожиданно прижалась к его груди с мольбой о помощи, и как он почувствовал себя удивительно сильным человеком, не таким, как всегда. А ещё он вспомнил её последние слова, рвущие душу на части.
«Я благодарна тебе за всё. Я буду помнить эти два дня, эти две ночи. Не провожай меня. Прощай».
И он отпустил её, как отпускал всех, в кого быстро и безотчетно влюблялся в юности. А влюблялся он много и часто, и никогда его ухаживания не заканчивались взаимным чувствами. Барышни целовали его в щёку и, смеясь, убегали со свиданий по домам или к подружкам, хвастать произошедшей в саду минутой юношеской неловкости. Он рдел от этих поцелуев и мечтал, что вот-вот отзовётся сердце милой дамы ответным трепетным чувством. Но этого почему-то не происходило, и, в конец измаявшись, Антон даже перестал думать, что делает что-то не так, надеясь на замысел Господа и выжидая время, когда и в его жизнь войдёт тепло того чувства, о котором он с детства читал в своих геройских книгах.
И оно вошло. Правда, совсем не так, как он ожидал.
«Как же ж так, получилось, Глафира, что пути наши разошлись…», – с тоской подумал Антон и крепко зажмурился.
Глаза женщины, которую он узнал и которую казалось что полюбил, удивительно быстро растворились в калейдоскопе разноцветных фигур, как будто никогда их и не было в его жизни. Вместо них заголубели глаза-васильки, яркие, живые. Те, которые уже давно не отпускало его сердце и за которые он по-настоящему готов был и в огонь, и в воду. Только сказать об этом не смел. Поэтому всегда, густо краснея и теряя всякие здравые мысли, бросался в опасные авантюры, на которые в обычном своём состоянии был не способен.
Анна. Анна Викторовна Миронова. Медиум, духовидица. Никто и никогда не вызывал в Антоне таких сильных чувств и никто и никогда не был настолько от него далёк. С момента их первого совместного дела она стала для него Солнцем, которое греет даже на расстоянии. Он стремился к ней, помогая в любых отчаянных её идеях, переступая даже официальные запреты начальства. За что, конечно же, не раз получал.
Штольман умел не потакать импульсивным и опасным желаниям Анны самостоятельно найти убийц, и по меркам Антона, бывал в этом с ней несправедливо суров. Однако это нисколько не отстраняло барышню Миронову ни от расследований, ни от полицейского управления. И, в конце концов, всем в Затонске стало очевидно взаимное чувство следователя и духовидицы. Кроме, пожалуй, них самих, то сходящихся, то расходящихся на одной дорожке.
Антон же в силу работы замечал больше и переживал глубже. Именно поэтому, когда в его размеренный полицейский быт ворвалась Глафира, крепко взяв за руки и пронзительно взглянув ему в глаза, он вдруг подумал, что и от маленькой свечки можно греться, если другой источник тепла и света недостижим.
Оглядываясь назад, сыщик вдруг поймал себя на стыдливой мысли, что тогда, отчаянно предлагая ей замужество на узкой тропинке в заросшей части парка, мог бы предпочесть дом, тепло и уют погоням за преступниками. Если бы Глафира только попросила. Но, слава Богу, она этого не сделала. Он же, задумавшись о таком исходе всего на миг, допустил смуту в душе надолго. Так, прощаясь с женщиной, Антон, сам того не ведая, попрощался и со всеми прочими своими мечтами и желаниями.
Может, потому Яков Платонович и отослал его обратно, когда Коробейников, взмыленный от нетерпения засыпать себя работой, ворвался в кабинет? Понял начальник его терзания лучше, чем сам про себя понимал Антон. Он ведь долгое время думал, что ему, как и Штольману, для счастья хватит одной работы. Оказалось, что не так. Не выдержал бы он, совсем сломался. И ведь нашёл же наставник правильные слова, чтобы совсем не обидеть! Отдыхать отправил, давая Антону время прийти к нужным мыслям. Несмотря на то, что старался помощник во всём походить на учителя, жил он совсем другими вещами и материями. И теперь Коробейникову хотелось думать, что это тоже правильно и зачем-то нужно…
Как задремал, он не заметил. Только услышал где-то в отдалении гулко звякнувший колокольчик. Дзинь-дзинь. Антон вынул из высокого ворота лицо и прислушался: не показалось ли? Птицы стали заливаться на все лады. Дятел тоже неподалёку усердно постукивал по дереву. Тук-тук. Тук-тук.
– Дзинь-дзинь, – настойчиво повторил колокольчик, и Антон, сбросив с себя ватник с остатками тепла и дрёмы, кинулся вниз к воде.
Когда он спустился, колокольчик, привязанный к удочке, под слабые подёргивания лески звякал уже без остановки. Антон накрыл его рукой и, подняв, воткнутое в землю самодельное удилище, стал осторожно тянуть на себя. Тянулось тяжело. Что-то увесистое на том конце лески сопротивлялось и билось. Карась, лещ? Или, может быть, щука? Антон знал, какая рыба в реке водится, но никогда не приходилось ему вытаскивать самому. Тем более, такую большую. По правде говоря, когда он разбрасывал по воде крошки хлеба и нанизывал на крючок тонкого червя, надеялся он на совсем скромный улов.
Доведя рыбу почти что до берега, Антон почувствовал, как выгнулась дугой упругая кленовая лоза и натянулась струной смотанная уже в половину леска. Ещё чуть, и лопнет. Он обернулся к лежащему позади сачку. Дотянуться бы.
Кое-как закопавшись каблуками сапог во взрыхлённый им же при спуске уступ, Коробейников схватил сетчатый круг и нагнулся к воде. Рыба подходить к берегу совсем не хотела, и, оступившись на мокром обрыве, Антон разом по пояс ушёл в холодную тинистую воду. Дыхание перехватило. Об осторожности теперь думать не приходилось, и он плюхнулся в реку всем туловищем, стараясь ухватить сачком попавшуюся на крючок рыбу. И что удивительно, получилось. Маленький сом бил хвостом в сетке, грозно смотря на рыбака своими страшными плоскими глазами.
За своей вознёй Антон даже не сразу различил шум на берегу.
– Антон Андреевич! Антон Андреевич! – заполошно кричал Ульяшин, бросаясь к нему на выручку.
– Ваше благородие, нашлись?! – то ли спрашивая, то ли восклицая, вытянул его на берег околоточный надзиратель. – Слава Богу! Хорошо хоть мужики на Затони подсказали, куда бежать.
– Что случилось, Михаил Иванович? – с трудом переводя дыхание, спросил Коробейников. Сведённая судорогой рука так и держала крепким хватом деревянный круг сачка с бьющейся в нём рыбой. Происходящее как будто и не с ним было. Так всё внезапно переменилось. Видать, нужна была ему эта встряска… – Убили кого?
– Так точно. Фотограф наш новый послал вас разыскать. Яков Платонович велел вам карточки у него забрать и разобраться, где квартировал убитый и кто он есть.
– Приезжий?
– Предположительно…
– Да-а, – зябко протянул Антон, глядя на свой улов. – Иди, любезный, в управление. Скажи, что скоро буду. Только это… – смущённо добавил он. – Про реку никому…
– Будет исполнено! – с понятливой усмешкой козырнул Ульяшин и побежал обратно в город.
Антон потоптался ещё некоторое время на берегу, приходя в себя. Какое-то странное чувство нужности горячо разлилось внутри. Значит, настал тот момент. Значит, всё ещё рассчитывает на него Яков Платонович.
Теперь пойманная рыба не казалась такой уж необходимой. Семёновна всё равно наверняка уже принялась щи к обеду готовить, не сильно надеясь на улов постояльца. Коробейников снял с толстой губы сома застрявший крючок и отпустил рыбину обратно в реку. Malum consilium est, quod mutari non potest. Плохо то решение, которое нельзя изменить. Довольно на один день мучений.