Золотой дукат
(Рождественская фантазия)

Петру Ивановичу нестерпимо противен был Будапештъ. Именно сегодня. Ветер откуда-то снизу из-под горы, с Дуная, сдувал котелок, выбивал из правого глаза слезу и до синего цвета холодил руку с тростью. А еще ужасно болела голова. А еще… Денег не было ни копейки. Надо было что-то обмозговывать и перепланировать, но думать не хотелось. Хотелось прижаться к теплой печке и гладить кота. Шутить и заигрывать с хорошенькой дочкой трактирщика.
Должно что-то произойти. Иначе придётся дописывать письмо Витеньке, а это, при всем цинизме и наглости, было стыдно.
Не зря цыганка приставала.
Вчера он сидел в тёплом пьяном душном подвале. В дыму из запахов капусты, пива, жареной печенки и лука с перцем. В гомоне, смехе, неожиданных вскриках, тонущих, исчезающих в потном съедобном тумане предпраздничного балагана. Было ужасно и уютно одновременно. Так, как надо. Прошлое что ли, его прошлое оживало, ушедшая пора безрассудств. Не менее пары раз в год в это всё хотелось вернуться. Но не за тем, что он делал сейчас.
Писал письмо. К Витеньке, с просьбой выслать немного денег. В основном рвал грязные замасленные листы руками, едва не опрокидывая чернильницу.
Цыганки составляли когда-то образ страшного и опасного всеведения, что с детства еще преследовало, даже в снах. Напугала его одна такая. По существу мерзкая хитрая старуха. Ей было всё равно как вытянуть из барчука медную монету. А запомнил он надолго.
Потом страх прошёл, но наградой оказалась еще более тоскливое чувство причастности к дурному и грустному. Лучше бы не думать об этом, запить белым вином из графина. Если бы не письмо. Как же вот хорошо было начато… «Витенька, рад снова писать тебе в эти сказочные предпраздничные дни. Ведь как русский человек на чужбине тонко чувствует своё одиночество и обращается взором к родине...».
Цыганка была живописная.
Цеплялась она неумело. И хотела не денег. Как-то почувствовал. Хотела она есть. Он довольно коряво по-венгерски растолковал ей, что денег у него нет. Чернявая немолодая женщина не отставала. А на предложение погадать усмехнулся и сказал, что судьбу свою знает, что он колдун и общается с духами. Цыганка смотрела жалостливо, ни черта не понимала, но кивала. Он заказал тарелку гуляша и хлеба и опять рассказал про духов и даже помахал рукой и грозно загукал. Со стороны это должно было выглядеть затейливо. Но в ее чёрных глазах стояло отчаяние, смешанное с подобострастием, которое начало таять только когда она поняла, что гуляш для неё. Посмотрел, как она неестественно, как бы стесняясь, взяла ложку и мелкими, нарочно медленными движениями по глоточку стала подносить ко рту. Была в этом цыганская гордость. Гуляш здесь подавали исключительный. И горячий. Пётр Иванович отвлёкся от почти счастливой гадалки и погрузился в письмо. Нужные жалостливые слова не приходили. Что-то такое, чтобы Витенька сразу все бросил и отправился к почте и банку высылать ему немедленно денег.
Может написать ему, что неожиданно он прозрел и предвидит прекрасное будущее Марье Тимофеевне? И Аннет? И что непременно выдвинется Виктор Иванович в земские... Такая жалкая дребедень не тянула и на десятую часть придуманной Петром Ивановичем суммы. Что он устроится в контору - так изощренно в этом году еще не врал. И ведь угораздило же не приспособить свои таланты ни к одному стоящему приличному делу службы или коммерции. Но вот талант к прожиганию жизни, ведь мастер!… Как же недостойно клянчить, - подумал Пётр Иванович и покосился на цыганку, которая отставила пустую тарелку, положила руки на стол и опустила на них голову.
И спать ей, похоже, тоже негде.
—  Пётр, господи, ты для неё недостаточно стар. Остановись...
… И вот теперь он переходил от одного кабака к другому в поисках заработка. Которого видно не было. Сочельник. Все по домам. Нищего же изображать возле церкви в его почти трёпаном, но франтоватом костюме, было нелепо. Хотя он мог. Тогда давно это скорее не для денег, а для форсу приключилось. Игра в маски людей давала редкое ощущение внутренней свободы. Хотя легко можно было получить по физии от неожиданных коллег по цеху, не распознавших в самозванце артиста. Впрочем, когда эта опасность его останавливала? А уж возможность залезть к прелестнице в окно, притворяясь офицером-графом-жуиром — о, да!
Выбросить его из таверны, хозяин пока не выбросит. Он недурно проигрался Петру Ивановичу, денег не отдал, но разрешил жить в мансарде и обедать. Глядел косо, но пока не гнал.
... цыганка нагадала. Вот же банальщина. Ворчал себе под нос. Как иногда Прасковья. Пытался переночевать на ужасно неудобных табуретках, предоставив цыганке кровать. Не выдержал утром, ушел. Она сквозь сон сказала, ему показалось, что даже когда говорила, она спала:
— Скоро богатым будешь. Веселым и богатым. Счастливым не будешь, потом грустным будешь. А потом не знаю. Чёрное всё вокруг тебя. Не вижу. Сказала она по-немецки без всякого акцента. Иди. Тебе надо идти за золотом.
Всё. Теперь вот он ворчит под нос.
— Вот как они это делают? А теперь вот мёрзни и постоянно думай о предсказании.
Нет уж, думание - это от холода и пессимизма. Вот бы сейчас оказаться, как тогда в 85-м на балу. В тепле и любовном тумане, источаемом графиней С.
Стало ещё тоскливее. Вот почему-то не из-за графини С., феерической дуры, а именно из-за тех тарталеток с гадски вкусной икрой.
– Уеду в Каир. Там наших много, и, главным образом, охотников за чудесами, – с отмороженными ушами думалось как-то очень противно. Губы сморщились в подобие улыбки. Производить чудеса на продажу Пётр Иванович Миронов умел и любил.
Очередной трактир, очередной закрытый замок и взрывы хохота внутри. Фокусы и цирковые номера сегодня не идут. Да, и не откроют. Сегодня отмечают все свои.
Холмистая Буда всё более тяготила. Становилось темно. Ветер гнал по огромной реке не только волны, но льдины. Те стукались друг о друга и утыкались в опоры циклопического моста, рассыпаясь брызгами.
Если идти через мост в Пешт, то когда потом возвращаться? В «его» кабаке было жарко и весело, при этом безденежно, а тут — неизвестность и зимний неласковый Дунай. Но если повернуть, то это очевидная сдача всех позиций. Да, и никакого цыганского «золота» не добудешь. Не по-гусарски.
Бравый, очень замёрзший поклонник тайных знаний и красивых женщин, повернул на Цепной мост.
Её фигуру он заметил почти случайно. Она сливалась с рекой. Нависая над ней с моста, что-то бросая в воду.

...Он поймал ее за талию, не дал заскользить вниз. Трость спасла, сохранила равновесие им обоим.  Рукой он успел ощутить гибкое сильное тело. Дама быстро высвободилась, но руку не отпустила.
— Проводите меня... где безопасно. Она говорила по-венгерски с сильным немецким акцентом. Изображать в данной ситуации венгра Петру Ивановичу было затруднительно, и он сразу перешёл на немецкий.
— Вы не ушиблись? Видите как скользко, — скорее просипел он, кроме прочего не хотелось выдать, что его самого шатает на льдистом зеркальном булыжнике.
— Нет. Идемте к свету, хочу на вас посмотреть, –  В голосе ее пряталось и удивление, и привычка к власти, и какая-то досада. Правда, Петру Ивановичу было не до того. Неопределенность настоящего и будущего соединялись с этим безграничным накатывающим холодом. Совладать бы с голосом. Ему было не страшно, но в такие минуты терялся интерес к самым прекрасным созданиям на земле. И вот это пугало. Надо было собраться.
— Ик, - сказал Петр Иванович, собравшись, и поддержал даму. До фонарей им пришлось скользить. Медленно и с опаской. Мост сегодня был холоден и коварен.
В слабом газовом свете его лихой вид даме мог представиться в любом драматическом качестве. Она, кажется, вгляделась в его лицо. Вся ее голова была укутана в плотную вуаль. В дополнение к этому на ней было черное платье и черная меховая накидка.  Весь наряд становился нарочито траурным и даже зловещим, если бы не то, как она говорила. Голос в этом ветреном морозе звучал неестественно звонко и отважно. Завораживающий у нее был тембр и собеседницу приходилось представлять только по нему. Тем временем в более жалком и смешном виде Пётр Иванович бывал редко. И старался теперь не издавать ни звука.
Дама сухо, но без страха и неприязни, по-деловому спросила по-немецки:
—  Не могу понять, Вы грабитель-неудачник или отставленный любовник? Кто может еще гулять здесь в это время в этот день?
Петру Ивановичу прямо явственно привиделась удивленно приподнятая бровь. Она явно ничего не боялась. Оглядела под неловким светом фонаря с ног до головы своего случайного спасителя. Хмыкнула. Позади вдруг зацокали копыта. У дамы был экипаж и охрана, которая была неизвестно где ещё четверть часа назад. Из кареты выскочила испуганная женщина. Но дама остановила ее одним жестом и таким же жестом показала Петру Ивановичу, что она приглашает его в экипаж.
– Какого чёрта? – пытался он вклинить свою мысль в череду быстрых событий. Но не успел.
— Пригласите меня куда-нибудь. Я сегодня не хочу быть одна.
— Да, в Сочельник это грустно, - голос предательски показывал, кому тут на самом деле холодно и страшно.
— У меня сегодня День Ангела. Я родилась сегодня много лет назад.
— В Сочельник? Либо на счастье, либо на проклятие, фрау…?
— Оставим пока знакомство, нужно добраться до теплого угла. А Вы правы, и на то и на другое.
Выговор у нее был немецкий, но с ровным почти русским “р” и словами мягкими и текучими как мёд.
Пётр Иванович, уже придумав нечто, склонное сойти за отговорку, засомневался. Он не видел ее глаз. Но она пальчиками в перчатке по-прежнему держалась за его ладонь. Как она ухитрялась быть и жесткой и почти молящей о чём-то, что другие видеть не должны.
И опять его передернуло от этих раздирающих чувств.
Это было не как с цыганкой. Гораздо хуже. Там была усталая женщина. А здесь цепляющаяся за призрачную веру в людей нежная девочка, давно притворявшаяся взрослой.
—  Случайные встречи таят загадку, меня это привлекает. В Вас есть сила отыскать правильное место, - это даже не было похоже на вопрос, скорее утверждение.
Пётр Иванович открыл дверцу и шагнул в карету. Ужас компаньонки был неподдельным, но выучка еще сильнее.
Дама, казалось, не чувствовала холода и шторма над Дунаем. Еще минуту вглядывалась во тьму.
— Куда едем, мы на мосту…?
— В Пешт. Там лучше.

…тишина в карете разбавлялась дыханием, скрипом рессор, и стуком копыт. Уже с полчаса их неспешный вояж происходил по сюжету дневных похождений усталого русского меланхолика. Возле очередного заведения гость дамы выскакивал из кареты, стучался в дверь, ему не открывали, путь продолжался.
Внезапно Пётр Иванович что-то вспомнил и впервые подал голос:
— Обратно.
Дама дернула звонок возле себя и скомандовала вознице.
Стучать пришлось долго. Но не зря вспомнилось это место. Тогда еще, в прошлый приезд, незаметное очарование этого кабачка с подвальчиком оставило след.
Место называлось пафосно «Дом королевы».
Хозяин стоял на пороге. Он был большой круглый и веселый. Только что вышедший из-за стола. От него просто пыхало запахами шкворчащей корочкой гусиной кожицы, сахарной пудры, зелени, жаркой рыбы и чем-то сладко фруктовым. Удивленно и несколько рассерженно он оглядел жалкий, но лихой вид Петра Ивановича и даму, закутанную в чёрное и неожиданно на глазах подобрел.
Он боялся увидеть очередных родственников жены, но не случайных гостей.
— Нам бы погреться, - Пётр Иванович не лукавил. Жалостливость была избыточно натуральной. Его трясло от ледяного ветра, и он тихонько поражался стойкости его сегодняшней дамы.
Хозяин расплылся в улыбке. Стал еще толще.
— В такой вечер никто не должен мёрзнуть. Добро пожаловать к нам за стол.
— У вас доброе сердце, - венгерские слова чёрной дамы мягко шуршали и перекатывались. Однако я в трауре и не хотела бы мешать праздновать. Мы посидим тихонечко, в отдельном кабинете.
— Кабинета нет, но есть подвал, он пустой, там тепло, кухня не работает, но печка еще не остыла. А еды полный дом. Начать нужно с Forralt bor и лепешек. Вы извините, дети празднуют, наверху шумно.
Не успел Пётр Иванович оглянуться, дама скомандовала экипажу, и тот исчез. Хозяин провёл их в подвал. Шума из верхней залы было почти не слышно. Внизу стояли столы с лавками и здесь явно не так давно было довольно весело. На стенах висели картины какого-то разудалого художника, похоже, любимца хозяина. На картинах пили, танцевали, скорее даже плясали и что-то пели красочные поселяне и поселянки каких-то невиданно богатых долин и местечек.
Хозяин принёс даме и Петру Ивановичу глинтвейна с карамелью. А потом прибежала откуда-то сверху радостная упитанная девочка, пышущая почти папиным жаром и выложила на стол тарелку с лепешками и рулетиками бейгли, испуганно хихикнула и убежала, смешно топоча по лестнице. Шум наверху усиливался. Должно быть дети начали бегать вокруг ёлки, охотясь за конфетами.
Дымящийся форральт бор отдавал в пространство над столом летние ароматы. Дама сняла накидку и откинула часть вуали. Был виден тонкий рот и чуть угадывались блестящие внимательные глаза. Красивые тонкие руки крепко держали кружку. Медленно попробовала огненно-согревающую микстуру.
— Да, вот у нас и рождественский стол.
— Давайте знакомиться. Вы кто, мой нечаянный спаситель? - дама еле заметно иронизировала.
— Меня зовут, э-э, Петер. Я из России. Занятие моё, в некотором роде я, м-м, медиум.
— Меня зовут, скажем так, Амелия. И я вам, в некотором роде, не верю, - её губы улыбались. Огромной силы духа ей хватало, чтобы там снаружи не жаловаться на холод и ночные страхи. Теперь она согрелась.
Пётр Миронов понял, что ей будет очень трудно врать. Он не сможет. Ей – никогда.

(Окончание следует)
***
Помолчали. Нагретая печь, казалось, урчала.
Амелия обхватила кружку руками. Ждала слов. Спрятавшиеся глаза медленно оглядывали залу.
Ставший неожиданным вечерним кавалером Пётр Иванович потерялся в ощущениях. Будучи всегда ведущим, искрометным, завлекающим – сейчас он как-будто был приглашённым на экзамен и медленно стартовали его мысли. Неизвестной представлялась его оценка. И результат почему-то казался важнее, чем прожитые уже годы. Неотрывно следил он за линией губ и выбившимся из-под вуали локоном.
Обжигающий сладкий алкоголь пробирал медленно и верно. Нажимал на нужные клавиши.
— Мадам Амелия… не в моих правилах сразу даме говорить… - собственный голос потеплел, наполнился выразительной хрипотцой.
— Просто Амелия. Сегодня я просто Амелия, а вы – хитрый лис – просто Петер. Самые изощренные мошенники честно верят в свою ложь. Но сегодня мы поиграем в другую игру. Иногда я играла в нее с сестрами. Это было весело. Называлась «правда или ледышка». Кто врал – держал сосульку пока не растает в руке. Я думаю, вы – авантюрист и бабник. Скажете правду или будем сосульку искать?
— Я? Хм. Авантюрист? Пожалуй. Что же до женского внимания – это скорее их слабость или мой талант? Ведь и у Вас есть таланты? Его можно принять и пользоваться, можно отринуть. Кто знает, что он принесет. Так ведь? Если уж по правде, то у меня есть один честный вопрос – зачем я Вам сегодня?
Глаза в тени вуали остановились на нём. Улыбка сжалась в тонкую нить.
— Сейчас там наверху спешат в церковь. Ждут чуда. Знаете, я ведь сама очень любила встречать Рождество в церкви. Эти ароматы, свечи, шествие, фигуры парящие в высоте. Все красивые. И как-будто вот сейчас осуществится. Сделаешь шаг, загадаешь и взлетишь. И ты сама полна жизни и вокруг тебя всё светится. Ею, жизнью. А потом всё куда-то стало таять. Прятаться. Цепляешься, стараешься остановить, а это как песок в часах, незаметно всё меньше.  Привыкаешь. Я сама таю, меня самой всё меньше. Иногда хочется почувствовать опять жизнь вокруг. Сегодня странный вечер, Вы можете помочь мне спастись хотя бы сегодня…
— Но стремнины Дуная уж далеко теперь, чего Вам бояться здесь?
—  Ту, от кого не скрыться. Она караулит в ночной тиши, стоит за дверью, у кровати, завывает в трубах. Ту, которую иногда можно заметить быстро обернувшись. Она будто стоит за спиной. Привыкнув, с ней пытаешься поговорить. Особенно смешны бывали медиумы, говорившие мне, что они с нею накоротке. Я тогда громко хохотала. Они принимали меня за тронувшуюся. Я слышу шёпоты о своей ненормальности уже двадцать лет. Они добавили еще несколько к этим. А она всё равно не уходит. Рядом. Вот поэтому сегодня Вы – мой гость, Петер. Так что не говорите мне о медиумах. А то я буду хохотать. Побудьте еще немного моим рыцарем, чтобы не чувствовать Её холод.
— Кажется я понимаю, о ком Вы, Амелия. Побуду, - даже сквозь летний запах жарких трав в глинтвейне Пётр Миронов почувствовал мрачную вечную силу холода, казалось на минуту заползшего в тёплый подвал. Он протянул руку к руке Амелии и сжал ее. Амелия вздрогнула. — Лучший способ отогнать демонов – беседа, никто из них не любит, когда люди разговаривают за столом. Думаю, о погоде в Будапеште мы теперь знаем довольно. О погоде на Мадейре рассуждать мне затруднительно, а в Париже должно быть противный дождь. И только на реке Конго туземец-дикарь вольно ведёт свою лодку сквозь жаркие джунгли, не думая ни о чём потустороннем, а только лишь о своём дикарском.
— Почём знать… - рука Амелии перестала нервно дрожать. — Разговоры о погоде в нашем случае прекрасны и также бессмыслены – Вы правы, Петер. Мне всегда их было очень сложно поддерживать. Из-за моего скрытого таланта. Вы, правы, у меня тоже есть секретный дар. С ним ужасно трудно жить.
Пётр Иванович не торопил. Страхи и откровенность этой сильной женщины завораживали.
— Я безошибочно распознаю ложь. Это качество мешало мне жить всю жизнь. Нет, свои преимущества есть и в этом положении. Очень трудно иметь друзей, еще сложнее любовников и очень легко - верных слуг.
— То есть если Вы меня сейчас спросите о чем угодно, то сразу определите правду я говорю или ложь?
— Совершенно верно.
— Что угодно спросите и сразу…
— Что угодно.
— Попробуйте!
— Вы смелый. Хорошо, Петер. Есть ли у Вас дети?
— Нет.
— Занятно. Очень убедительно, но Вы мне соврали.
— Никак не думал. Ваш дар не работает. Попробуйте еще.
— Боюсь, он работает, а Вам надо просто что-то вспомнить. Или кого-то. Ладно. Попроще. Вы – пьяница, Петер?
— Ну-у-у, я бы так не сказал, скорее… Да, это правда. Но Ваш дар тут не при чем.
— Да-да. Ни при чем. Вы счастливый человек, Петер?
— Скорее да.
— Надо же. Это – правда, а про себя я бы так теперь не сказала. Ушло счастье, исчезло.
— Это вряд ли, Амелия. Счастье – это такой странный предмет, кончается оно крайне редко.
— Вы будто знаете?
— Знаю. Давно уж я был на Востоке. Многое повидал. Много слушал, много хотел попробовать. Однажды в курильне опиума перс-смотритель сказал мне такую вещь: «Аллах отмерил всем людям по одинаковому количеству счастья, и как бы размазал каждому на всю жизнь. И вот если кто схватил как-нибудь больше - слой становится тоньше, тоньше. Пока не остаётся ничего. Те, кто приходит сюда быстро расходуют свою меру, им остаётся только вдыхать опиум и ждать, когда их заберет шайтан».
С того дня больше я в те дымные чертоги не ходил. Я не верю, что Вы расходовали всё своё счастье. Просто Вы сами его спрятали от себя.
— Петер, Вы верите в это?
— Вера - по существу единственное что у нас есть правдивого. Часами можно уговаривать, но без веры в обстоятельства или человека, ничего не будет.  Вера создаёт нас, каждого из нас. Да, я поверил в это.
— И я здесь потому что сегодня мне нужен человек... чтобы верить.
Счастья много я получила сразу. Как-будто каждый день по огромной конфете. Может тогда оно и разошлось? А вот Вы, Вы ведь заполняете алкоголем свои счастливые минуты, и оно всё равно у Вас не кончается.
— Да, я думал об этом. Но то, во что поверил единожды сложно опровергнуть. Водка - это мой уход не к счастью. А в другой мир. Не равный. Скорее – к каким-то моим демонам. Если хотите, моя личная магия. Чаще в таком состоянии я грущу. Может, это и есть мой баланс. Хотя Вы не представляете как я радуюсь, когда вижу счастливых людей. – Пётр Иванович невольно посмотрел на лихие картины упитанных аркадских пастухов и пастушек. — В нашем мире ведь кажется так мало поводов для радостей. Но счастье то ведь есть. Наверно, иногда нужно вот так… плясать, вкусно есть, красиво одеваться, не работать.
— Вы серьёзно, смешной Вы человек ? Танцы, наряды?
— Смерть, которую Вы вспомнили здесь, сколько угодно может ходить рядом, но вот они, будут любить, смеяться, грустить в разлуке, наряжаться встречаться, танцевать и это было до, есть сейчас, будет и после нас. Бог вечен. Я верю - ему не надоест радоваться за них. И для нас - не повод для печали.
— Но люди грустят и умирают.
— Всегдашняя радость делает людей нечувствительными, они забывают о мире, о других, перестают копаться в себе, перестают искать и работать, забывают, что есть Бог.
— И тогда он посылает смерть и болезни?
— Он ли? Зависть, злоба, обжорство. Это не послание, не рок. Это выбор. Иногда случайный, иногда осознанный. Не все готовы принять последствия. И начинают пенять на судьбу. Или искать виноватых.
— То есть и я тоже виновата в выборе?
— Вы - безгрешны?
Амелия подобралась и выпрямилась еще сильнее. Её задело.
— Я, я не знаю. Наверно. А вы?
— Вы не хотите попробовать свой дар на себе? Мне то теперь что скрывать. Из-за меня умирали красивые женщины. В России, во Франции, в Испании.
Амелия как-будто не слышала. Она высвободила руку и прижала пальцы к вискам, как-будто пыталась сосредоточиться и отогнать тревожное.
— Вы говорите о взрослых, но ведь болеют и умирают крохи, они ни в чем не виноваты. Им не из чего выбирать.
— О, как тут ответишь… Вы, Амелия, бьете, где нет защиты. Ну, хорошо, чтобы люди выбрали и делали что-то, чтобы так не было. Эти крохи - это боль, а боль не даёт забыть о чем-то хорошем. Иногда она захлёстывает, и тогда это тоже выбор. В такие моменты надо смотреть на танцующих влюбленных и думать о будущем. Человек - удивительно оптимистическое существо, творение Божье. Вот Вы в жизни часто планировали неудачи, падения, болезни, смерти? Записывали в дневник – «весь следующий год буду больна», ну, предположим, «инфлюэнцей»?
Дама вздрогнула.
— Нет конечно.
— Вот. И никто не планирует. Не зная будущего, мы думаем о нем только хорошее и идем в него и создаем его. А там наверху смотрят на нас, радуются или огорчаются
— Но когда уходят лучшие, почему?
— Если бы оставались только лучшие - что бы это был за мир? Ругаться тогда на кого, бороться за лучшее, с кем? И потом, почему Вы решили, что тех, кого Вы записали в хорошие, туда же записал Он? И плохих. У Бога в голове звучит разная музыка. Любит он всех и по-разному. Вы согласны разделиться на «хороших» и «плохих» и жить раздельно и под руководством?
— Разве плохо? – Амелия сжала руки в кулачки, она что-то думала своё.
—  Вы хотели бы такого руководства? Лиши нас этой свободы, и человек пропадет. Несчастный, маленький грязный, но и такой вот весёлый (он показал на картину, где танцевали) - все бы тянули лямку. И сходили с ума.  Люди сами прекрасно справляются, создавая рудники и каторжные работы.
— И Вы верите в абсолютную свободу, посланную Им?
— Сегодня да!
— А завтра?
— А завтра я буду рад, что сегодня отбился от этих прямых вопросов, напьюсь и не буду думать об этом совсем.
— Вы такой логичный и при этом хам.
— Вы вызвали на откровенность откровенностью, а когда так далеко зашло стоит попробовать говорить правду, а не что-то приятное собеседнику. Если думать об этих вещах долго – с неизбежностью можно оказаться в скорбном доме. Я таких видел. Так что это, наверно, логично.
В конечном итоге что делает людей счастливее? По-настоящему. Если это танцы, вкусное пиво, объятия, любовь, платья, то это хорошо.  Счастливые люди не грозят друг другу ножом и пистолетом. И не думают окончить жизнь. Как вы думаете сколько жизней спасли вальсы Штрауса и цирковые шуты, скоморохи или паяцы, дурацкий и прекрасный парк Пратер, наконец?
— А Вы философ, господин Петер из России.
— Как любой пьющий русский авантюрист. Я просто грустный шут, который любил женщин и которого любили женщины. Я путался, боялся, сбегал. И сейчас я сбежал. Вы бежите от каких-то воспоминаний, о которых молчите, а я от себя. Что вы там делали? На мосту? В ледяную ночь?
— Венки. Я сплела венки и решила отправить их в путь отсюда.
— И почему же сами?
— Это только моё дело. Знаете, что такое - замкнуть все чувства здесь? — Она коснулась рукой груди. — Больше ничего не показывать, спрятать всё внутри вуали. Мне приходится теперь скрывать всё своё в себе. И притворяться. О, я мастер притворства. Впрочем, в моём положении полоумной притвориться не очень трудно. Иногда достаточно пустить один слух. Сплетню. И от тебя отвернуться и перестанут замечать. Кроме нескольких верных. И мужа конечно. Он не понимает, но любит. До сих пор.
— Расскажите мне. Вряд ли у Вас будет еще такой слушатель? — Пётр медленно потянулся и тихонько сжал руки Амелии, её плечи дрожали, она сдерживалась, но рыдала. — Мы почти никогда не слушаем кого-то другого. Слушать - это прожить вместе с ним кусочки жизни. Но мало кто расскажет. И мало кто поймёт. Попробуйте.
— Почти год назад мой сын погиб. Вместе с женщиной, с девушкой. Говорят… говорят, что она была его любовницей. Якобы. Ни слова правды. Все считают меня нежной дурой, помешанной на нарядах и сохранении молодости.
А я подтверждаю им это. Иначе, как в шахматах, при угрозе появятся силы, способные помешать.
Смерть ходит рядом. Но я не хочу знать ее секреты. И не хочу знать будущее. Мой интерес в земных вопросах. А их мне никто не расскажет… О, и не надо мне о медиумах. Десятки. Самых дорогих и проверенных. Боже, эти гнусные фокусы, тряпки, фантомы, скачущие столы, знающие тайну. В Вене тоже есть Кунсткамера. Этих всех туда! И Вас тоже Петер. Бог  - он не такой. Стуки, свечи, знаки, буквы на бумаге. Что за бред! Я верю, что Он велик и может открыть тайны как-то иначе. Если Он увидит в этом нужду.
Я вижу неправду и меня режет изнутри, что я не могу узнать, что случилось с моим Рудольфом и Марией в Майерлинге.
Дама привстала. Резко подняла руки. Пётр не ожидал, быстро начал галантно подниматься. Но не успел. Амелия откинула вуаль.
Тут что-то произошло. Время замкнулось, запрессовалось и стало. Свечи, доски на полу с грязными разводами, деревянные столы, тарелки с крошками и кусочками лепёшек, массивная кладка печи с выпирающими кирпичами, упавшие и несколько битых изразцов, стенные панели облупившаяся краска, капли воска, паутина в уголках на потолке, дешевые керамические кружки с замысловатыми узорами, улыбающиеся разудалые лица на картинах, потемневшие от сальной копоти, масляных брызг, пива и вина. И в центре этого безвременья она, Амелия, тоненькая, прямая, остановившая мгновение. Потом, годы спустя, Петру Миронову достаточно было прикрыть глаза, как вся эта картина вставала в мелких несдвигаемых деталях. Так он и запомнил эти предметы. Цвета. Теневые оттенки. Запахи и звуки… Её лицо.
Мгновение длилось минуту. Или час. Нет таких физических приборов. Чтобы проверить. Да, и не надо. Иногда ничего этого не надо.
Амелия наклонила голову и посмотрела Петру прямо в глаза. Время пощёлкало в висках и сдвинулось.
Пётр Иванович всё-таки поднялся и поклонился.
— Ваше Величество!..
— Петер, меня зовут Амелия.
Теперь трудно было говорить. Помолчали.
Сели как прежде друг напротив друга. Русский невозмутимый игрок и бесстрашный метатель ножей спрятал руки под столом. Они дрожали.
— Спасибо, кстати, Петер за то, на мосту. Там было опасно. Я не рассчитала.
Тень, маленькая тень какой-то забытой радости мелькнула на усталом и разяще прекрасном лице. Мокрые бусинки на глазах делали их ещё прекраснее.
— Петер, теперь Вы знаете довольно. А я не знаю как мне быть. Когда-то слышала об обычае провожать души венками по воде. Вот. Пыталась сделать это. Что мне еще делать? — она сжала руки.
— Очевидно, сделать так, чтобы их не забыли.
— Как? И как мне узнать, что было в действительности?
— С первым совсем просто. Сделайте это место, место их упокоения, вне времени. Постройте там храм.
Взгляд Амелии почти осязаемо полоснул по лицу Петра Ивановича.
— Я подумаю, – голос внезапно изменился, мысль прорывала спутанные сомнения, становилась дышащей, осуществимой, чёткой, планируемой. Копна волос задвигалась, поправляемая рукой.
— Со вторым сложнее, – Пётр Миронов подбирал слова, как целил кинжалом, – у меня есть человек в России, который мог бы Вам помочь. Но его способности, в некотором роде, лежат в сложных запредельных областях. Это женщина, молодая девушка. Но она может многое.
— В некотором роде как Вы? – Амелия сощурилась.
— Боюсь, что нет! Я силюсь придумать призраков. А она силится, чтобы они от неё отстали.
— Сегодня странный вечер. Хорошо, в некотором роде я Вам верю. Пусть напишет мне. Только не в Вену. В замок Гёдёллё. На имя Амелии Шварценбах. Мне передадут. Завтра я уезжаю на Корфу. Ни дня не хочу здесь задерживаться.
— О Ваших путешествиях ходят легенды…
— Я понимаю, всю жизнь хотела быть необычной. И стала ... бесприютной… Амелией.
— Еще одно. Той девушке нужна какая-то вещь. Маленькая и простая. Ваша вещь, Амелия.
— Не заставьте меня пожалеть о моем решении. У меня, пожалуй, ничего такого нет.
— Может быть украшения, что-то памятное?
— Я все драгоценности сняла из-за траура. Только обручальное. Франца. Но это уж увольте. Ах, да, Франца. — Она запустила руку в скрытый карман и вытащила монетку.
У Петра Ивановича приподнялась бровь.
— Золотой дукат?
— Да. Говорят, императорский дукат приносит удачу. Их даже кладут в колыбельки. На счастье. Мне не особо помог. Прощайте, грустный шут Петер. И храни Вас Бог в это Рождество.
— Ваше...
— Тсс. Вы сказали мне что-то важное. И дали «в некотором роде», надежду. Обойдёмся без церемоний. Пусть дорогие вам люди будут счастливы!  Ищите и найдите своё неспокойное счастье.
— А Вам — найти покой в странствиях, Эржебет.
Это была улыбка. Скромная, сжатая. Но так Королева Эржебет уже давно не улыбалась. Она любила Венгрию, и это местное имя неуклюжий кавалер вспомнил к месту.
— Аминь. Не провожайте меня.
Она быстро закутала голову в вуали, зашуршала подолом юбки и исчезла из мрака кабацкого подвала.
Как и не было. Как тень.

Пётр Иванович подвинул пустую кружку и с сомнением пригляделся к сверкающему кружку на столе.
— Завтра сам себе не поверю. Вот так - не бывает.
Назавтра он никуда не ходил, ни с кем не болтал, спал и мучился головой. И старался не вспоминать.
А спустя два дня в гостиничном казино в центре Пешта, поставив дукат на рулетку, он сорвал весь банк. Когда крупье понял, что русский непобедим, пришлось со скандалом его выводить. Пётр Иванович был несказанно рад скандалу. Хохотал, бранился, плюнул пару раз в привратников, затем в нижних полицейских чинов. Был взят под стражу, выпровожден. Вернулся. С дракой вернул дукат, выкраденный соседом по столу. Ночь провёл в тюрьме.
Выигрыш он отспорил, но обещал в городе более не появляться. А ещё днём позднее он отправил письмо в Россию, заплатив сумасшедшие деньги за быстроту курьерской почты. И нарядно одевшись, нацепив какого-то немыслимого оранжевого оттенка штиблеты, изысканный сюртук и новый котелок, улыбаясь, и поминутно одаривая проходящих дам пирожными и бумажными цветами, в тот же вечер отбыл первым классом в Ниццу.  Он кое-что вспомнил. Кое-что из своего прошлого.

А в маленьком гостеприимном ресторанчике в Пеште, тому, что первый хозяин еще лет двести назад поименовал вычурно и с претензией - «Дом королевы»,  каждый год стала происходить удивительная вещь. Под Рождество на большой двери с кованными петлями стали появлятся неизвестно откуда красивые зеленые венки с мелкими переплетенными розами, любимыми цветами королевы Австро-Венгрии Елизаветы Амелии Евгении фон Виттельсбах герцогини Баварской.

***
Анна спала тихо. Жар ушёл. Мария Тимофеевна всё не могла приглушить беспокойство, но главная тревога потухла, и мысли стали летучими и далекими. О каких-то первых её зимних праздниках, о первом нарядном платье с бантом, о немыслимо прекрасной фарфоровой кукле из Лейпцига. Она очнулась, когда почувствовала, что смахнула что-то со стола. На полу лежали письма и какая-то газета - Олимпиада принесла вчерашнюю почту. Один конверт был как-будто со знакомым почерком.
Просто надорвала край. На ладони оказался маленький картонный свёрточек, на котором мелкими и крайне неровными буквами значилось: «Машенька, я знаю, что ты откроешь первой. Отдай это Аннушкѣ. Тамъ есть ещё конвертъ для неё. Виктору - второе письмо и банковское порученіе. Онъ знаетъ какъ поступить. Съ Рождествомъ! Люблю всѣхъ. Пріѣду потомъ. Петръ». Мария Тимофеевна заглянула в бумажки и у неё зарябило от цифр. А из картонного конвертика на стол выпала и покатилась одна золотая монета. Австрийский дукат.
За окном шёл снег и наступало Рождество.

Отредактировано Scoutglas (25.01.2020 13:26)