Получилось довольно длинно и сумбурно, но как есть - так есть.
Всю прошлую неделю я прожила под знаком "ленинградского Дня победы" - 27 января. Потому и домашнее задание у меня такое... специфическое получилось.

Ритм жизни

I.

...Катя никогда прежде не думала, что Никольский собор находится так далеко от их дома! Ведь это всегда было так близко – не более семи минут! Даже бабушка с ее ревматическими болями и артритом добиралась на утреннюю службу за четверть часа. Но это было давно, до войны. Почти год назад.
Теперь они с Машей возвращались к себе на квартиру уже полтора часа. Возможно, дело было в том, что шли медленно, да еще, как нарочно, беспрестанно долбила вражеская артиллерия.
- Кать, - спросила Маша, когда они зашли в очередную парадную, чтобы переждать особо ожесточенную канонаду, - а как наши определяют, какая сторона улицы опасней другой?
Катя пожала плечами. Она слушала удары метронома. Нет, отбой еще не скоро. Сухие четкие щелчки сыпались как горох.
«Катя, темп, темп! Держи темп! Выше локоть! Расслабь руку! Ну, что ты вцепилась в гриф?! Все, стоп. Сначала. Слушай метроном, не загоняй!».
Грохнуло совсем близко. С потолка посыпалась штукатурка. Маша прижалась к сестре теснее.
- Кать?
Катя поправила бант в тощей косичке Маши.
- Потому что обстреливают с юга. Северная сторона будет более опасной. Теперь поняла?
- А мы сейчас на какой?
Катя попыталась представить карту города.
- Нам сейчас без разницы. Давай присядем и съедим по кусочку… Видишь, у нас настоящий пир. Придем домой, доедим остатки. Мика Александровна принесла нам аптечный пузырек с кагором. Там две ложки. Тебе и мне.
Маша согласно кивнула.
- А… маме?
- Ты уступишь, я уступлю. Если мама сегодня придет.
Маша опять кивнула.
Мама приходила не каждый день. Она работала хирургом в госпитале, у нее было много, очень много работы. Но благодаря этому они выжили: Ирина Константиновна получала усиленный паек, к тому же весь январь и часть февраля девочки жили у нее на работе, потому что помогали ухаживать за раненными. Правда, в начале весны Маша была совсем слаба. Катя ухаживала за ней, тайком отдавала едва ли не половину своей пайки хлеба, а уж суп скармливала весь до капельки. Суп варился из тушенки: мама выменяла целых две банки на чудесный сервиз кузнецовского фарфора. Сервиз было жаль. Но ничего. Живая Маша была бесценней всех сервизов, всех алмазов на свете.
Щелк, щелк…
- Аллегро модерато, - сказала Маша. Ее бледное личико просветлело, она встала, взялась рукой за перила и принялась водить правой ногой по ступеньке. – Отбой.
Она не поспевала попадать в такт, хотя метроном теперь стучал спокойно, размеренно. Удары было слышно очень хорошо: радиоточка находилась как раз над дверью парадной. Такой знакомый, привычный, уютный звук. Катя серьезно занималась музыкой с пяти лет, потому Маша слышала его с младенчества. А затем и у нее появились свои упражнения под метроном – у балетного станка.
Она и сейчас старалась идти «по-балетному» - с носочка, спинка прямая…
Катя вздохнула. Маша напоминала вешалку для собственного пальто. Она и до войны была худенькая…
Сегодня была Пасха. Сестры по поручению матери ходили в Никольский собор «освящать куличи». Конечно, никакого кулича у них не имелось. Зато был небольшой кусок НАСТОЯЩЕГО белого хлеба и неслыханная роскошь – вареное яйцо! Катя строго бдила, чтобы никто его не стащил, пока священник освящал выложенные на длинный стол «куличи».
Но все прошло спокойно. А что налет за налетом… Гитлеровцы – они «нехристи». Они, конечно, знают, что вот-вот наступит Пасха. Конечно, им это не нравится.
Сестры перешли через канал, повернули к своему дому. Катя с тревогой прислушивалась: нет, метроном по-прежнему стучал спокойно.
Пару раз они останавливались, потому что Маша тихо вздыхала, прислонялась к стене и прикладывала ладошку к груди. Такая маленькая старушка одиннадцати лет от роду, у которой перехватывает дыхание. Катя послушно ждала.
- Пульс нормальный! – наконец, сказала Маша, и они пошли дальше – к арке, к дому, к мостику со львами.
Когда они поднялись к себе на второй этаж (квартира сразу направо от лестницы, окна кухни во двор, окна детской – на канал), удары метронома вновь посыпались дробным горохом.
- Хоть бы у них снаряды закончились! – в сердцах сказала Маша, наливая в чайник воду из ведра. В этом отношении сестрам Николишиным тоже повезло: воду им приносил Катин поклонник Вовка. Когда Катя пыталась протестовать, Вовка хмурил брови и отвечал кратко, но веско: «Береги руки!».
Даже сейчас, когда это не имело почти никакого значения, ей все говорили, чтобы она берегла руки. Она делала по дому все, что полагалось, кроме двух вещей: не носила воду и не колола дрова.
Обстреливали не район Коломны. Сестры уже определяли на слух, стоит спускаться в подвал, или можно заниматься своими делами. Пока по городу долбила артиллерия, а воздушного налета не было, полагалось второе. Спокойно продолжать обыденные дела. Маша сегодня дежурила по «кухне»: топила печку, мыла две чашки и две тарелки, оставшиеся после завтрака.
Катя же раскрыла ноты. Как Маша не могла четко выполнить привычные танцевальные движения, так и Катя не могла попасть в темп. Она помнила, что до войны играла этот этюд Паганини четко под темп, который сейчас задавал из черного ящика радио метроном. Сейчас – не успевала. Пальцы не слушались. Бедные, опухшие пальцы со слоящимися ногтями.
Ничего. Где наша не пропадала! Заниматься все равно надо. Рано или поздно немцев погонят прочь. Уже перезимовали, уже не умерли. Нужно жить. Нужно постоянно показывать, что ленинградцы остаются ленинградцами даже в кольце блокады. Мыть руки перед едой, пусть даже еда - это полупрозрачный ломтик хлеба и чашка заваренных в кипятке листьев черники без единого кусочка сахара. Аккуратно отглаживать воротничок у блузки - пусть даже блузку никто не видит, потому что она спрятана под тремя кофтами и одним старым папиным свитером. Наступила весна, пришли теплые дни – значит, долой платок, да здравствуют ленты в волосах! На хлебную карточку дают достаточно. Катя должна заниматься как положено профессиональному музыканту – по пять часов в день. Пусть она еще не профессиональный музыкант, но непременно будет им. Когда придут наши и возобновятся занятия в консерватории, она пойдет на четвертый курс. Она вдвое старше Маши. Она уже взрослая.
- Мааааш!!!
Как хорошо, что Машка есть – живая, веселая. Сестренка. Родная.
- Мааааша!!!
Маша явилась – огромные серые глаза, льняные кудряшки над высоким лбом. В одной руке ножик, в другой – полуочищенная луковица. 
- Где наш метроном?
- На полке в папином кабинете. Где и всегда.
Незыблимый, ничем не нарушаемый порядок. Папы нет, папа на фронте, в папином кабинете сыро и пахнет мышами, дубовый паркет вздулся, добрая половина книжного шкафа зияет пустотами… но у всех вещей, которые сохранились, свое место. Если разбрасывать все как попало, возникнет хаос.
Хаоса допускать нельзя.
Даже во время налета.
- Сделай радио потише, - сказала Катя. – Снаряды у немцев не закончились пока, а меня с темпа сбивает.
Маша покладисто кивнула.
- У меня всё скоро будет готово.
Какие прекрасные слова: «всё скоро будет готово!».
Вот уже неделю обед, пусть и скудный, вновь считался полноценным обедом: первое, второе, третье.
Катя выдержала сорок минут, затем отложила в сторону смычок. Устало провела ладонью по лбу.
Смычок точно пудовая гиря… Рука дрожала. Метроном в комнате отсчитывал удары. В полтора раза медленней, чем метроном по радио. И все равно Катя не успевала.
- Ничего, - сказала она своему отражению в зеркале. – Ничего. Я сыграю как положено. Я не сдамся. Наши не сдаются, и я не сдамся.
Она почему-то знала, что это очень важно – поддерживать форму. Хотя… какое отношение к такому серьезному делу, как оборона города, имеет хорошо сыгранная гамма?

II.

В мае сестры вместе с соседями вскопали во дворе грядки, посадили зелень, капусту, даже картошку. Картошку высаживали не по целой, а разрезая на несколько небольших частей.
Жизнь определенно налаживалась.
С тех пор, как на подоконник поставили луковицу в банке с водой, и та начала весело зеленеть перышками и бесперебойно снабжать сестер витаминами, у Кати прекратили слоиться ногти, а Маша недели через три обнаружила, что поднимается по лестнице почти как прежде.
И батманы у нее стали получаться в темпе, который задавал метроном. Он по-прежнему сопровождал каждый день – с утра до ночи: добрый, надежный друг.
А еще придавало сил то, что практически не было темноты – приближалась пора белых ночей. Израненный, истерзанный город в предрассветные часы становился невыносимо прекрасным. Сестры знали это наверняка, поскольку у вражеской авиации появилась дурная привычка устраивать налеты аккурат в три часа ночи. Плюс-минус полчаса. Как раз около пяти утра можно было возвращаться к себе и досматривать сны.
За хлебом всегда отправлялась Катя – как старшая.
Она получила паек и собиралась к дому, когда ее окликнули.
- Извините… - Катя не могла припомнить, что это за женщина. Голос был знакомым, но лицо…
- Я Галя Ершова, - подсказала женщина. – Не помните? Я флейтистка...
- Конечно, помню! – обрадовалась Катя.
Им оказалось по пути. Они разговаривали.
Катя и помыслить не могла, что этот разговор будет продолжен в начале июля 1942 года совершенно в другом месте: в небольшом кабинете в одном из домов на улице Ракова.
- Дело чрезвычайной важности, - сказал ей человек, который был одет как гражданское лицо, но имел военную выправку. – Вы слышали вот об этом грозном оружии?
На столе лежала вещь, в которой Катя узнала партитуру.
- Что это?
- Партитура, как видите. Новое произведение товарища Шостаковича. В Москве его уже исполняли, теперь это предстоит сделать нам.
Оробевшая Катя, у которой ноги подогнулись, гладила титульный лист и плакала.
На титульном листе было написано – «Симфония № 7».
- Это музыка про нас, - сказал еще один участник этой сцены. – Мы должны ее исполнить во что бы то ни стало. Екатерина Дмитриевна, вы готовы с завтрашнего дня ходить на репетиции? Вы не забыли, как держать в руках скрипку?
Катя подняла глаза на говорившего.
- Нет, - неожиданно сдавленным голосом ответила она, - нет. Я не забыла. Я занималась, Карл Ильич.
- Так что ж вы тогда плачете? – удивился человек в штатском.
- Карл Ильич, я занимаюсь дома, постоянно занимаюсь, но я… Я сумею?
- Вы сумеете, - дирижер подал ей сухую, почти прозрачную ладонь. – Завтра посмотрим, какая партия окажется вам по силам. Я имею в виду силы физические. Что до мастерства, то не без оснований полагаю, что вы справитесь с партией второй скрипки не хуже, чем в студенческом оркестре. Я помню вас по конкурсам. Что ж... Со временем станете концертмейстером, если приложите усилия. Что до сольных партий... посмотрим завтра. Я, к сожалению, давно вас не слышал. Последний раз - на экзаменах в прошлом году. Но сами понимаете, теперь у нас немножко другая жизнь. Кстати, почему вы не уехали?
- У меня здесь мама и сестра, - тихо ответила Катя. - Куда я без них?

III.

В большом зале филармонии были зажжены все люстры.
Катя растирала руки: пальцы немели от волнения.
Маша стояла рядом. Ей разрешили слушать из-за сцены, поскольку свободных мест в зале просто не было.
- Как непривычно, - шептала она, оглядываясь по сторонам.
Кате тоже было непривычно. Она напрочь отвыкла от некогда родных звуков: гул голосов публики, которая заполнила зал. Тихое «ля» гобоя – сверяли строй.
А еще…
- Я поняла, Кать. Тихо. Метроном не стучит.
Катя прислушалась.
- Нет, что ты! Он стучит, просто очень тихо. На улице слышно.
- Но Карл Ильич сказал мне, что когда вы будете играть… Карл Ильич, скажите ей тоже!
Катя погрозила пальцем сестре.
- Маша, бессовестная девчонка! Не приставай сейчас к Карлу Ильичу!
Элиасберг подавил улыбку. Изобразил строгость.
- Пусть воды принесет для духовых. Маша, два стакана. Быстро. Через пять минут начинаем.
Маша, стуча каблуками, метнулась вниз.
Сейчас было можно. Сейчас было почти как в мирное время. К тому же приказ отдал главнокомандующий. По приказанию Элиасберга Маша достала бы не то, что два стакана кипяченой воды – звезду с неба!
Где-то бесконечно далеко раздался очередной глухой удар. Катя вздрогнула, и тут же улыбнулась. Это не страшно. Это наши. Это наши устраивают немцам концерт. Это по приказу маршала Говорова заговорили разом все орудия советских войск.
У Кати в руках всего лишь скрипка. Кусок звучащего дерева. У ударника Жаудата Айдарова, который должен выбивать барабанную дробь в теме нашествия - всего лишь легкие палочки.
Но ради того, чтобы играли Катя и Жаудат, сейчас льет на вражеские позиции свинцовый дождь.
За разрушенный город. За зарытые в землю статуи Летнего сада. За слезы. За смерть родных и близких.
Шум в зале умолк, едва Элиасберг поднял дирижерскую палочку.
И дальше не было ничего – ни метронома, ни войны, ни даже бешеного стука собственного сердца.
Только музыка.
Полтора часа гениальной музыки.
А затем – овация. Шквал аплодисментов. И... цветы Элиасбергу. Цветы! Настоящий тяжелый ворох астр, георгинов, гладиолусов. Как? Откуда их взяла та девочка, которая протянула букет?
Шла война. За стенами зала всех поджидала блокада. Но здесь они уже были победителями. Про это никто не говорил. Просто... это было, и все тут.

IV.

Концерт состоялся девятого августа, а двенадцатого у Ирины Константиновны впервые за последний год выдался выходной день.
Они выбрались в кино, немного погуляли. Странно, но их прогулку ни разу за два с лишним часа не прервали.
Когда возвращались домой. Катя шла в центре.
Опять стучал метроном. Четко, ровно.
- Катя, вчера вернулась из Стрельны Оля Демкив, ты ее помнишь. Она вас слышала.
- Даже там? – удивилась Катя.
- Ваше выступление транслировалось по радио. Репродукторы работали на всю мощь, даже немцам кое-что перепало…. Они же совсем близко. Так вот. Я хочу, чтобы ты знала, и рассказала вашим. Думаю, что не нарушу никакой военной тайны. Муж у Оли – переводчик. Он там, на передовой. Позавчера утром к ним попали три перебежчика. Женя сказал, что такое произошло впервые на их участке. Во время допроса немцам задали вопрос: что послужило причиной намерения сложить оружие. Они ответили: музыка.
Маша восторженно ахнула. Катя недоверчиво посмотрела на мать.
- Понимаешь, они считали, что город мертв, что военные защищают жалкую горстку ходячих скелетов. Только из-за приказов начальства Ленинград не сдается, - Ирина Константиновна говорила медленно, словно взвешивая каждое слово. – А мы живы. Мы будем жить. Мы будем ходить в кино, слушать музыку…
- Я буду получать рабочую карточку, мам, - сказала Катя. – У нас открылся сезон, концерты будут постоянно.
- Женя им так и сказал, этим немцам. У нас будет музыка, у нас будут театры…
- Мам, почему ты говоришь – будет? У нас есть музыка, театры.. у нас Публичка работает.
- Извини, я оговорилась. Я думаю, что Женя сказал им правильно. Но они попросили показать им музыканта, который играл музыку Шостаковича. Если эту просьбу удовлетворят, ты согласна с ними встретиться? Ты же хорошо разговариваешь по-немецки. И… пусть они видят, кто им противостоит. Им нас не сломить. Ни поодиночке, ни тем более когда мы вместе.
Катя опустила голову.
- Да, - просто сказала она. – Я разговариваю. Я поеду. Я могу и скрипку взять…  Еще Жаудата позовем. Это наш ударник. Мам, ты знаешь: его Карл Ильич, когда госпиталя обходил, нашел в мертвецкой. Заметил, что у парня чуть-чуть кончики пальцев шевелятся... от смерти спас...
Метроном продолжал отмерять свой ритм.
Идти под его звук было удобно.

Отредактировано Джиль из Лисса (11.02.2013 01:34)