Мария_Валерьевна написал(а):- А что Дед Мороз в войну делал?
- Дед Мороз в лесу партизанам помогал с фашистами бороться!
Замечательный ответ)
Есть у Алены Дашук рассказ как раз на эту тему. Действие, правда, происходит в 1812 году, но тоже - зима, война, партизаны... и странный старик-попутчик. Опубликую здесь, "раз пошла такая пьянка")
ГОРЯЧИЕ ЛЮДИ
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Пусть французишки гнилые
К нам пожалуют назад!
Д. Давыдов. «Песня», 1815 г.
Хлипкий мужичонка со спутанными, словно свалявшаяся кудель, волосами вскочил.
— А вот и не попритчилось! — заорал он, сгорая от обиды. — Как есть, в черта перекинулся! Не нырни супостат под землю, достал бы я его вилами!
Сидящие у костра зашлись в хохоте. Свои истории Прошка начинал неизменным: «Раз была со мной такая оказия…» Брехал он вдохновенно, из одного желания развлечь. Правда, скоро входил в раж и уже сам верил в собственные россказни. Радующий поначалу смех к середине повествования приводил рассказчика в бешенство. Вот и сейчас он сердито сопел, поглядывая на хватающихся за бока соратников.
— Ай да Прошка! — Одетый в простой чекмень мужчина, прятавший до того улыбку в кучерявой бороде, лукаво сверкнул глазом. — Армию вражью едва головы не лишил. Вот кого Буонапартию страшиться надо. Всю Европу прошел, а тут на́ тебе — Прошка с вилами!
Осенний лес снова взорвался дружным гоготом. На этот раз Прохор стушевался. Препираться с барином, пусть даже не брезгующим делить с ним местечко у огня, было совестно.
— Да я, Денис Васильевич, того… — забормотал он, судорожно пытаясь найти оправдание.
Тут фортуна ему улыбнулась. Свет пляшущего на ветру огня выхватил из темноты кряжистую фигуру. Головы повернулись в сторону гостя. Сконфуженный Прошка, воспользовавшись замешательством, юркнул за спины насмешников и притих.
— Ты как тут очутился? — В голосе штабс-ротмистра Бедряги сквозило любопытство с долей плохо скрываемого раздражения. Поставленный им караул пропустил в лагерь незнакомого старика! Теперь жди от Давыдова выволочки.
— Дело у меня здесь, — хмуро ответил дед, без приглашения усаживаясь у костра. Он смотрел в огонь и, похоже, объяснять свой визит не собирался.
— Какое ж дело у тебя к нам? У нас заботы ратные, а ты, поди, восьмой десяток разменял.
Послышались смешки. Старик и ухом не повел.
— Какое — не твоя печаль. Не до вас мне. Своя у меня беда. Ее и решать буду.
Брови у Давыдова сошлись на переносице.
— Своя, говоришь? Мы-то тут с общей справляемся. Или тоже в одиночку Наполеона на вилы поднять задумал?
На этот раз в его словах послышалось не добродушное зубоскальство, доставшееся Прошке, а холодная неприязнь. Никто не улыбнулся и из его окружения.
— Подожди, в силу войду, решу беду вашу. — Старик оставался невозмутим, точно не смотрели на него десятки колющих глаз. — Сам решу. А за то останусь пока тут.
Денис Васильевич и Бедряга переглянулись. Во взглядах мелькнула догадка. Не всякий рассудок мог совладать с тяготами злой годины: голод, смерть близких, потеря нажитого каждодневным тяжким трудом. Снова саднящая память прописала до мелочей: разоренный дом, чадящая в студеном мраке лампадка, прижавшийся к иконе лбом сельский священник. Безумный попик, у которого Давыдов не так давно останавливался на ночлег. Видя чинимое басурманами надругательство над церквушкой, где служил без малого полвека, разумом батюшка помутился. С той поры слышится бедняге плач спасенной им иконы Божьей Матери. Сам он над ней слезы ронит, лик ей утирает, покоя найти не может. Какой ценой уберег потемневший от времени образ Богородицы — Господу одному и ведомо. Ее только и уберег… Тут кто угодно умом тронется.
И это только один из тех, чьи слезы, беспомощное бормотание или надсадный крик жили теперь в тягостных воспоминаниях и горячечных снах Дениса Васильевича. Кто-то из несчастных рвался в отряд, сжигаемый больной, безотчетной ненавистью. Давыдов от сердца сочувствовал, но в свои ряды принимал лишь способных в праведной ярости сохранять здравомыслие. Но что делать с пожаловавшим из лесной чащи стариком? Не бросать же на произвол судьбы. Да и все едино увяжется. Такой не отступит, по глазам видно. А там, может, прибьется к деревне какой. Угомонится.
Поразмыслив так, предводитель спросил:
— Леса да дороги знаешь?
Дед кивнул:
— Кто ж лучше моего знает?
— Вот и ладно. Путь указывать станешь. В сражения не возьму, не просись. А вот к котлу поставлю. Нечего моим воякам силы на бабьи дела тратить. — Давыдов подмигнул товарищам. Те заулыбались. Старик равнодушно пожал плечами.
На вопрос, какого он роду-племени, новоявленный ополченец ответил коротко и не сразу. Покряхтел, точно вспоминая, наконец буркнул:
— Архипом звали.
Сначала Давыдов странному проводнику не доверял. Скрыто справлялся в деревнях, верно ли тот прокладывает путь. Старик неизменно указывал кратчайшую дорогу, зачастую неизвестную даже местным. Первый раз, уличив Архипа в том, что повел он отряд по тропе, теряющейся, по словам местных, в непролазной трясине, Денис Васильевич не на шутку осерчал. Хотел было по закону военного времени наказать, да рука не поднялась. Тем более трое смельчаков вызвались конвоировать подозреваемого в измене по означенной тем дорожке. Никуда ему не деться! Коль почуют молодцы неладное, быстро на чистую воду выведут и воздадут предателю по заслугам. Давыдов, взвесив все за и против, согласился. Когда партизанский отряд прибыл на место, четверка давно поджидала их там. В глазах Архипа Давыдов прочитал лишь скуку — ни обиды, ни горечи. Зато лица воинов озадачены были чрезвычайно. Все в один голос утверждали, что запримеченное издали болото словно бежало от путников, швыряя под копыта коней поросшую невысокой травой дорогу. По ней дед с конвоем без труда добрались до намеченной цели. Тогда-то впервые и всплыло это слово — лешак. Давыдов, помнится, только посмеялся: ну и шутники эти вояки, хоть со смертью играть, хоть нечисть в лесу дразнить — все им нипочем! Однако позже сам не раз замечал, что преградивший отряду путь бурелом каким-то чудом расступался, расплетал спутанные ветви. Впереди открывалась пригодная для дальнейшего следования дорога. Оглядываясь, предводитель видел все ту же непроходимую чащу. Точно невиданные ворота, она смыкалась за спинами, укрывая и защищая партизанское войско. «Может, и впрямь леший?» — начинал сомневаться Давыдов.
Как бы то ни было, проводником Архип был отменным. Это Дениса Васильевича немало удивляло: крестьяне — народ оседлый. Или не крестьянин? Лесничий? Егерь? Уединившийся в лесах богомолец? А то, глядишь, и человек лихой, как знать, мало ли по нынешним временам их от бар своих бегает. Откуда тогда назубок знает все затерянные в глуши деревни и проселки?
О себе дед упрямо молчал. Постепенно посторонними вопросами Давыдов задаваться перестал — дел невпроворот. Старику доверился. Тот ни разу не подвел. Кашеварил Архип неважно, однако от обязанностей не отлынивал. Время шло. К молчуну привыкли и перестали замечать его всегда неприветливый взгляд.
* * *
Хорунжий Васильев постучал в дверь, когда командир уже собирался ложиться.
— Кого черт несет? — проворчал Давыдов. Денек выдался жаркий, глаза слипались.
Васильев шагнул через порог. Осмотрелся. В комнате, кроме них, никого.
— Как бы ты, Денис Василич, прав не оказался, когда лукавого к ночи помянул. — Гость кивнул на выход. — Идем, сам поглядишь.
— Не беса ли поймал? — хмыкнул предводитель, но спорить не стал. Васильев был не робкого десятка — зря бы не потревожил. Бурча и поругиваясь, Давыдов накинул чекмень и последовал за хорунжим.
Схваченная ранними заморозками деревня спала. Партия Давыдова сегодня отбила у неприятеля богатый обоз. Пленные французы отправлены в Юхнов. Часть продовольствия отдана ограбленному неприятелем до нитки населению. Дело сделано, можно отдохнуть. В темноте лишь взлаивали собаки да похрустывала под ногами заиндевевшая от первых холодов земля. К дому, где расквартировался гусарский поручик Елизаров, приближались двое. Едва приметные во мраке черные силуэты двигались осторожно, словно боясь спугнуть дремлющего чутким сном зверя или стайку невидимых птиц. Пошептавшись у ворот, мужчины скользнули в приоткрытую калитку.
Раскинувшийся за домом сад застыл в густой, как мазут, тьме. Безлунная ночь — глаз коли. Чуть теплилась голубоватым сиянием только яблоня, тянущая в небесную бездну сожженные октябрем ветви. Под деревом тем стоял окутанный светящейся дымкой старик. Проводник говорил с кем-то вздрагивающим от волнения голосом. Похоже, убеждал. Давыдов прислушался.
— Иль не помнишь, что случилось тогда? — увещевал дед. — Сколько уж минуло. Думал, забудется, прежней станешь. — Пронизывающий ветерок прошелся по умершим листьям. Несколько закружили в воздухе и, мелькнув в зыбком потоке света, тут же были проглочены непроглядной тьмой. Старик расценил это как ответ. Он грустно потеребил бороду. — Огонь для тебя смерть, что ж все к жару тянешься…
— Глянь, глянь, девка там! — горячо зашептал в ухо Давыдову хорунжий.
— Где? — Денис Васильевич напряженно всмотрелся в вязкую черноту.
— Да не там! — зашипел севшим от волнения голосом Васильев. — Над яблоней! Прозрачная, что твой дым табачный!
Тут над головами затаившихся наблюдателей со звоном распахнулось окно. Из него высунулся взлохмаченный сонный поручик. В одной руке он держал свечу, в другой ружье.
— Кто здесь, выходи! — рявкнул он.
Сияющий голубоватый туман метнулся ввысь. Следом рассыпавшейся поземкой мелькнул седой проводник.
Шутить с Елизаровым было не с руки. Палил тот метко и, случалось, раньше, чем разбирался. Во всяком случае, прятавшуюся в лесу курицу уложил на месте с расстояния, с какого иной и в медведя не попадет. От француза ли та хохлатка пряталась, от хозяйской ли расправы, да судьба куриная при любом поваре все та же. Потом поручик, правда, божился — колдовство это, в кустах был волк. Хозяйскую птицу он бить не приучен. Ну да Бог ему судья, бульон оказался тогда весьма кстати.
— Опусти ты ружье! — раздосадованно гаркнул хорунжий.
— Васильев?! — обомлел Елизаров. Повел свечой и опешил еще больше. — Денис Васильевич?!!
После коротких объяснений был разработан план. Троица ввалилась в избу, где расположился проводник. В руках Елизарова темнела икона, лишенная неприятелем оклада. Ее поручик позаимствовал в предоставившей ему ночлег избе. На полатях заворочался старик.
— Выдвигаемся? — Он свесил вниз голову. Потер глаза. Не стесняясь, с подвыванием, зевнул.
Ловцы нечисти переглянулись.
— Говори, где сейчас был?! — запальчиво крикнул Елизаров.
— Спал он, — ответила за Архипа струхнувшая хозяйка, высунувшись из-за печной занавески. На всю горницу орали перепуганные дети.
Елизаров, Васильев и Давыдов растерянно топтались на месте. Архип сполз с полатей. Подхромав к ним, пристально заглянул в глаза поручику. Потом отошел прочь.
— Клянусь, он сказал: «Попомнишь меня»! — бил себя в грудь Елизаров, когда тройка расходилась по квартирам.
Давыдов с Васильевым молчали. Наконец, рубанув ладонью воздух, предводитель отрезал:
— Один слышит что ни попадя, другой видит! Довольно! Старика не трогать. И того… пить только для согрева, а не все, что благодарные мужики подносят.
Приказ командира — закон. Хорунжий и поручик с той ночи обходили Архипа стороной, хоть и ворчали украдкой. А вот Денис Васильевич в разгар боя стал замечать знакомую дедову шапку. Да все от Елизарова неподалеку. Мелькнет и исчезнет, как и не было. Возвращаясь в лагерь, Давыдов находил угрюмого старика на посту — у котла с похлебкой. «Не быстрее же коней примчался», — размышлял командир и усилием воли отгонял непрошеные думы. Но в следующей сече вновь примечал развевающуюся на ветру белую бороду.
* * *
В то утро дозорные привели к Давыдову дрожащего не то от страха, не то от наступившей в ноябре стужи мужика. Гонец хотел повалиться заступнику в ноги, но тот его остановил.
— Лоб-то побереги, пригодится. С чем явился?
— Беда, барин! — торопливо заговорил мужик. — Хранцузы пришли. Обоз в деревне налаживают, почитай, подвод двадцать. Все подмели, помрем ведь с голодухи!
— Много ли людей?
— Да человек… — гонец возвел глаза и принялся безмолвно перебирать губами, словно считал нарисовавшихся на потолке захватчиков, — сто будет.
— Что ж по науке моей не поступите? Встретьте с поклоном, а как спать лягут…
— Ученые они, — забыв о том, что говорит с самим Давыдовым, перебил мужик. — Пленных гонят. В церкву заперли. Стращают, ежели хоть волос у солдата ихнего упадет, всех перестреляют. Пока с теми, что в деревне стоят, расправимся, порешат наших солдатиков.
— Пленные? — Денис Васильевич покусал ус. — Французу самому нынче голодно. Зачем им потом такая обуза? Все равно постреляют. Бывало.
— Позволь, я с молодцами моими! — вскочил сидящий тут же Елизаров. — Ты только с дела, а мы уж двое суток попусту воздух гоняем.
— Маловато у тебя людей, — усомнился Давыдов.
— Француз по домам сидит, отогревается. Ружья они во дворе шалашом ставят… если мужик смирный. Смирный у вас мужик?! — окликнул поручик гонца, больше чтоб приободрить.
Тот с готовностью закивал.
— Смирный, смирный… солдатики ж в церкви. Конвой при них. Куды ж рыпаться?
— Вот и ладно! Пока лягушатники очухаются, уже скрутим. Несколько человек к церкви пошлю. Чтоб разом по обеим точкам ударить. Не ждут же.
Давыдов колебался. Вдруг из сумрака выступил Архип. Оказавшийся с ним рядом Елизаров отпрянул. Он готов был крест целовать, что проводник появился прямо из стены.
— Лощина там, — буркнул дед. — По ней к самой деревне подобраться можно. Глядишь, не заметят. Покажу.
Бешеным вихрем влетевший в деревню отряд Елизарова был встречен шквальным огнем. Трое ополченцев легли на месте, еще двоих тяжело ранило. Пришлось спешно отходить, чтобы внести поправки в первоначальный план. Со стороны деревни слышались редкие выстрелы. Французы огрызались больше для острастки, пули сюда не долетали.
— Где ж их сотня?! — скрипнул зубами поручик. — Тут все три! Из домов да из-за заборов палят. А мы как на ладони. Приметили нас, похоже, пока по лощине крались. Прохлопали мы дозорных.
— Видать, сотня та — обозное прикрытие было, — предположил один из гусар. — Пока то да се, основная часть подтянулась. Кони вон еще не расседланы. Только подошли, выходит.
— Вижу, — покачал головой Елизаров. — Скачи к Давыдову. Без подмоги никак. А мы тут покуролесим.
Когда отряд Давыдова примчался на помощь, из группы ополченцев осталась треть. На провокацию французы не поддавались, преследовать поредевший отряд Елизарова не спешили. Отбивались, упорно не покидая укрытий.
— Что ж ты людей не жалеешь! — набросился Давыдов на Елизарова.
Поручик отвел глаза.
— На себя отвлекал. Боялся, уйдем, а они — к церкви. И моих, и пленных положат.
Давыдов сжал кулаки.
— Ладно, выкурим. Пару изб запалим, сами вылезут.
— Дозволь мне! — Елизаров подался вперед. Сейчас Давыдов отправит остатки его группы в лагерь, и за погибших отомстит кто-то другой. В глазах поручика полыхнуло отчаяние — пусть он не выполнит приказ, будет разжалован в рядовые, да хоть в вечные конюхи, но враг заплатит за кровь его товарищей. И плату взимать будет он сам! Денис Васильевич глянул на Елизарова. Хотел было рявкнуть, запретить, чертыхнуться, но вместо этого вдруг тихо сказал:
— Иди. Прикроем. Найди еще человек шесть. Поджигать с нескольких сторон, чтоб дым завесой.
С Елизаровым вызвались идти шестеро из двадцати семи выживших его людей. Давыдов тому не удивился.
Левый угол избы занялся пламенем. Над наваленным у стены скарбом заклубился черный дым. В доме началась паника. Поручик закашлялся. Дым — хорошо, в нем можно спрятаться от стрелков. С противоположной стороны избы грохнула дверь. Послышался топот, лязг оружия и вопли на французском языке. Потом залп. «Наши!» — удовлетворенно отметил поручик, и тут что-то ужалило его в шею. Обозленный выходкой русских французский офицер бил почти наугад. Дым ел глаза, от кашля ружье вздрагивало. Эту пулю можно было назвать шальной. Падая, Елизаров увидел сочащееся сквозь едкую черноту сияние. Взметнувшаяся как-то сразу вьюга бросилась ему на грудь, прильнула холодными снежинками к лицу.
— Пурга… надо же, — чему-то удивился поручик, и все померкло.
* * *
Захваченный в плен полковник де Совиньи с непроницаемым лицом сидел за столом. Давыдов ходил по комнате, заложив руки за спину. Как же ему хотелось придушить этого презрительно поджавшего губы хлыща! Но его кодекс гласил — убивать только на поле брани или продавшихся врагу изменников.
— Итак? — Денис Васильевич взял себя в руки и продолжил допрос.
— Мое вам последнее слово — вы никогда бы не победили Великую армию императора, если бы не морозы!
— Ах, морозы! — Давыдов не выдержал, рванулся к столу. От неожиданности полковник отпрянул. Однако непостижимый, одетый как мужик аристократ лишь уперся кулаками в столешницу и приблизил глаза к растерянному лицу полковника. — Я скажу вам. Сытые лошади выдержат любой мороз. Это касается и людей, пятнадцать тысяч из которых у вас нынче больны. Ответьте, морозы ли лишают вашу армию обозов с фуражом, продовольствием и боеприпасами? Морозы ли вносят сумятицу внезапными атаками? Морозы ли вынуждают простого крестьянина вступать в мои отряды или сражаться с врагом в собственной деревне? Когда я начинал, мне выделили восемьдесят казаков и пятьдесят гусар. Посмотрите, сколько нас сейчас! А ведь я говорю о том, что даже не затрагивает вопроса основных частей русской армии. Это только народное ополчение, в котором главное — люди, а не морозы. Но, если вам угодно, давайте о морозах… Для вас сюрприз, что в России они бывают? — Давыдов насмешливо прищелкнул языком. — Понимаю, хочется списать все на непредвиденные обстоятельства, но разве одеть солдат соответственно климату не одна из задач командования? Простите, но корзины и пуховые платки, намотанные на ноги, греют существенно хуже, чем валенки. Да и воевать в них несподручно.
— Ваша война неблагородна! — взвился француз. — Нападать из-за спины недостойно!
— Прошу покорно простить, что я так неблагородно защищаю свою Отчизну от тех, кто явился с оружием! — развел руками Давыдов.
Из угла послышался тяжелый вздох. Де Совиньи и Давыдов обернулись. Там никого не было.
* * *
Холодно. Изо рта шел пар. Денис Васильевич похлопал себя по плечам и посмотрел на верхушки сосен. Когда еще рассвет, а скоро выходить. Главное преимущество партизанских партий — маневренность. Вот есть — а вот и умчались. Но его отряд с первых дней своего существования рос, пополняясь все новыми и новыми ополченцами. Перебрасывать войско становилось все сложнее. Давыдов задумался.
За спиной под чьей-то грузной поступью заскрипел снег. Предводитель обернулся. Перед ним стоял Архип. Да какой! В шубе и шапке с меховой оторочкой. В руке — искрящийся ледяным хрусталем посох.
— Куда ж ты так вырядился? — обретя дар речи, поинтересовался Давыдов.
— Уходим мы. — Голос старика тонул в пышной бороде.
— В какие веси, позволь осведомиться?
— Того тебе знать не надо, — привычно пресек вопросы Архип. Потом глуховатый бас его смягчился, в нем скользнула грустинка. — Что тебе знать следует, так это что прав ты был.
— В чем прав?
— Твоя правда — есть сила больше моей.
— Ну да… — хмыкнул Давыдов, а про себя подумал: «Забавный дед, хоть и с придурью. Жалко, куда пойдет?» — Ты, Архип, оставайся. К вареву твоему мы привыкли, почти не тошнит.
— Я б остался, — подковырки старик не заметил. — Но нельзя мне все время с людьми. В дела их вникаю. Сердце теплеет.
— Выходит, холодное у тебя сердце? — хитро прищурился гусар. — А так и не скажешь. Признайся, ведь тебя я в боях видел. Многим фору дашь! Но как ты умудрялся вперед коней наших в лагере очутиться?!
— Случалось, — смутился преображенный Архип. — Сначала только внучку берег. Прикипела она к Елизарову. Всюду за ним шла. В сражениях вот тоже… Мне, говорит, его видеть бы, больше и не надо ничего. А мы уж это проходили. Задолго до того приглянулся ей один, Лелем звали. На свирели играл, шут гороховый! — Старик фыркнул.
— И что? — Несмотря на лихость в ратном деле, Давыдов был поэтом. Он приготовился слушать красивую историю, но в своих ожиданиях жестоко обманулся.
— А ничего! Сердце горячим стало, она и растаяла. Вьюгой, облачком, дымкой в день студеный теперь только и видится. Думали с Зимой, дочкой моей, время пройдет, оклемается. Не вышло. Помнит, видно. И вот снова-здорово — Елизаров! Боялся я, не снесет она больше жара, вовсе исчезнет, как капель на солнце. Уговаривал все эти дни. Но она упрямая. Пусть, говорит, исчезну, лишь бы с ним рядом. Теперь нет поручика. Заледенела вся. Мать-то радуется — вернулась дочка. А я вижу, неживая она. Глянь вон!
Старик кивнул на заснеженную сосну. Под ней стояла девушка, окруженная тем самым голубоватым сиянием, что Давыдов видел как-то у яблони. Она смотрела сквозь морозную пелену, в лице ни кровинки. Давыдов попятился.
— Черт меня дери, — выдохнул он.
— Черти ни при чем, — заверил старик. — Мы, может, и не люди, конечно, но зла никому не желаем.
— Вот уж… — Давыдов пришел в себя, но на девушку посматривал недоверчиво. — Француза-то бил.
— Ну так бил. Говорю же, сердце таять стало. Раньше-то мне радовались. Крепости снежные строили, горки. На санях катались. А теперь явились эти… Огнем палят, голодом морят. Радость исчезла! Как не вмешаться? Сперва-то только обещание, тебе данное, выполнял, потом увидел, как за землю свою стоите. Очнулся — это ж и моя земля! Забрало, помогать кинулся. Прежде думал — сил наберусь, один управлюсь. Только правду ты тогда мусье тому говорил. Видел я смерть Елизарова, видел, как те шестеро с ним идти вызвались, — много чего повидал. Жарко. Верно все — не моя то победа.
— Человек, если надо, со всем управится, — согласился Давыдов. — Особо если враг землю его топчет. Да все не разберу, кто ты такой?
— Потомки твои разберут, — старик подмигнул. — Вот отойдет внучка от горя немного, вернемся. Ненадолго, чтоб не растаять. Больно уж горячи люди. Но я радость больше люблю. В праздник какой показываться будем. Впрочем, теперь я и с ворогом вас один на один не оставлю. Помогу, если что. А кто я… — Дед усмехнулся и ударил посохом оземь. Воздух зазвенел, деревья затрещали, нос защипало. — Думай!
Давыдов еще раз обернулся на застывшую у сосны девушку. Ее там не было. Перевел взгляд на Архипа. Где стоял старик, курился парок, словно кто-то вздохнул на холоде. Давыдов тряхнул головой, потер рукавицей щеку.
— Мороз, однако… — поежился он и побежал отогреваться в избу.
© Алена Дашук
