Эпилог

   
Декабрь 1919
Зима в этом году внезапно разродилась снегом. Мягкие хлопья падали с рано почерневшего неба, медленно плывя в почти недвижимом ветром воздухе. Еще днем снежинки таяли, едва опустившись на брусчатку. Сейчас же, когда температура понизилась, снег победил и начал заботливо укутывать землю. Это напомнило Коробейникову другую зиму – его шестую в Париже. Ту самую, двадцать два года назад, когда он сделал предложение Ирен. Двадцать два года! Целая жизнь. Его вторая жизнь. Первая осталась в провинциальном городе Затонске. Увидит ли он Россию еще когда-нибудь? Нынешняя обстановка этого не предполагает, но как знать, возможно, в будущем политики договорятся, и он сможет показать детям настоящие сугробы по пояс. Или порыбачить с ними на том изгибе Затони, после которого она впадает в Волгу. Возможно, они еще увидятся со Штольманами... Он иногда задумывался: останься он тогда в Затонске, не получи письма Якова Платоновича, как все сложилось бы? И сам от себя отмахивался: слава Богу, получил, не остался.
Непривычные к снегу кожаные ботинки промокли – с утра он забыл о калошах. Ему бы сейчас к герру Набелю в Латинский квартал за елкой, а не снеговые лужи месить. Угораздило же студента Мерсье потеряться накануне Рождества! С большой вероятностью кутит сейчас с факультетскими товарищами в одном из парижских притонов. Но родители хотят удостовериться, что с отпрыском все в порядке. И спокойствие свое щедро оплачивают.
Коробейников вошел в заведение, которое, по словам очевидцев, Мерсье весьма уважал за темное пиво и умеренные цены. Завел неторопливый разговор с хозяином – не столько для того, чтобы больше узнать о пропавшем, сколько чтобы дать отогреться промокшим ногам. Мерсье был здесь позавчера в компании молодых социалистов. Они о чем-то громко спорили. Вот как. Парень, кроме прочего, вляпался в политику – неутешительные новости для четы Мерсье. А Коробейникову добавилось работы: предстояло проверить и этот круг общения студента.
Он уже собрался было покинуть бар, когда его взгляд привлек пьяница в углу. Молодой человек пристально рассматривал пиво в бокале, как будто задал какой-то вопрос и теперь силился увидеть свою судьбу в стеклянном шаре. Ворот несвежей рубашки был расстегнут, кажется, на ней не хватало верхней пуговицы. И раньше непослушные кудри теперь топорщились в разные стороны, возле рта залегли глубокие складки.
– Сен-Жан?
Ноэль поднял взгляд и расплылся в широкой пьяной улыбке.
– Месье Корбей! – он попытался встать, но его повело, и он плюхнулся обратно на стул.
– Что это вы тут делаете? – нахмурился Коробейников.
– Отмечаю конец рабочей недели, как видите! – алкоголь лишил Сен-Жана стеснительности, он с вызовом откинулся на спинку стула.
– Это я вижу, – спокойно ответил Антон Андреевич. – Почему в одиночестве и в такой час? У ажанов теперь нормированный рабочий день?
– А я больше не служу в полиции.
Коробейников удивленно приподнял брови:
– Странно, мне казалось вы созданы для этой работы.
– Был создан. – Сен-Жан отвел взгляд, и Коробейников только сейчас, к стыду своему, заметил трость, прислоненную к стене позади Ноэля. Выходит, он так и не оправился полностью?
– А теперь… – с горечью в голосе продолжил молодой человек, – Устроился в контору к отцу. Какая разница, где перебирать бумажки?
Тут же разом на свои места встали другие, ранее недостаточно осмысленные Коробейниковым факты: хмурое лицо Мари в день, когда она в последний раз встречалась с Ноэлем после его выхода из больницы, табу на упоминание его имени с этого момента в их доме, ее упорство, с которым она по обыкновению ушла в работу, стремясь превозмочь боль потери.
– Сбежали, значит. – безжалостно констатировал Коробейников. – А от Мари вы тоже предпочли сбежать?
Ноэль побледнел и даже будто разом протрезвел. В голубых глазах отразилась боль.
Так и есть! Дурачок решил, что малышке Мари калека не нужен. Ни черта он про нее не понял! Антон Андреевич разозлился. На Ноэля за Мари. А еще на себя – тоже хорош! Вместо того, чтобы все выяснить еще тогда, хорошенько встряхнуть мальчишку за шиворот, чтобы мозги встали на место, занялся беготней за очередным неверным мужем, пропавшим не далее, чем на соседнюю улицу к любовнице. Ирен и родители, как могли, поддерживали Мари, но та совершенно ничего не рассказывала и к своему страданию никого не подпустила.
Решение созрело мгновенно. Антон Андреевич выпрямился, принял строгий вид и тоном, не терпящим возражений, произнес:
– Детективы обычно не бегают с утра до ночи, как патрульные полицейские. Мы, в основном, работаем головой. Так что завтра ровно в девять жду вас в агентстве. Посмотрим, на что вы сгодитесь. – и добавил, отставляя стакан с пивом на противоположный край стола:
– А с этим – завязывайте!
   
Дождавшись, когда Мари вернется из института Пастера, Антон Андреевич пригласил ее в кабинет агентства. Свое скоропалительное решение взять Сен-Жана помощником он не намеревался менять, но поставить обо всем этом в известность Мари был обязан.
Коробейников начал издалека: о том, что уехал Штольман, что в агентстве очень много дел, что он сам уже не молод…
– Агаши Antoine, да не ходите вы кругами! – остановила его Мари. – Намеки вам никогда не давались. Выкладывайте.
Вот как? Да, красноречие, похоже, не его конек. Хотя, к примеру, Штольман, еще более немногословен. Но в этом соревновании выйти победителем не мудрено.
Антон Андреевич последовал совету Мари и выложил все, как есть.
– Доктор Шаброль – напыщенный болван! – безапелляционно заявила Мари. – И Сен-Жан, конечно, не лучше. Но то, что произошло между нами, никак не должно повлиять на ваше желание принять его в агентство. По вашим же словам, агаши Antoine, сыщик он и правда неплохой.
– Тебя не смутит подобное соседство? Он будет бывать в агентстве достаточно часто.
– Думаю, я справлюсь, – твердо ответила она.
   
На следующий день Ноэль Сен-Жан, чисто выбритый, в накрахмаленной рубашке и своем лучшем костюме, который, по его мнению, подошел бы помощнику частного детектива, и вычищенном пальто стоял у двери дома на Гранд Огюстен. Минут десять он то протягивал руку к кнопке звонка, то отдергивал ее, не решаясь позвонить. Ночь он провел в размышлениях о том, как предстанет перед обитателями дома на Гранд Огюстен и тут же сгорит со стыда. Что с ним будет, если он встретит Мари, даже представить боялся. Казалось, он никогда больше не сможет посмотреть ей в глаза, а она никогда его не простит. И будет права.
Наконец, он принял решение и тихонько поскребся в дверь. Если его не услышат, вернется домой и в контору отца. Но судьба решила иначе. Дверь резко распахнулась и на пороге лицом к лицу с Ноэлем оказалась мадам Сакен с корзинкой на сгибе локтя. Узнав его, она сдвинула брови, покачала головой, не ответив на приветствие, которое он пробормотал, и пошла прочь. Ему ничего не оставалось как зайти внутрь.
– Мама, не забудь кофе, он закончился! – донесся знакомый голос, и в прихожую вбежала Мари.
Ноэль выпрямился, стараясь не опираться на трость, насколько это было возможно, поднял голову и смотрел прямо на Мари, вопреки тому, как представлял себе раньше. Страх и стыд решили облачиться в наглость. В его глазах не было просьбы о прощении, скорее вызов: что она на это скажет?
Непроизвольно взметнувшись от вида знакомого силуэта, Мари застыла на месте. Он обидел ее полгода назад, дав понять, что не заинтересован в продолжении общения. Еще больше он обидел ее теперь, когда она узнала причину его тогдашнего поведения.
Наконец, справившись с собой, она подошла к нему и ровным голосом произнесла:
– В понедельник придешь к нам в факультетскую больницу, сделаем рентген. Может, и починим тебя. – и добавила несколько мстительно, – Правда для этого тебе, возможно, снова придется переломать ноги. – после чего направилась к себе. 
Он хотел сказать, что травма была слишком сложной; что доктор Шаброль сделал все возможное, собирая кость его бедра, и совершенно четко дал понять: процесс восстановления непредсказуем; хотел пошутить, что, пожалуй, даже находит своеобразное удовольствие в выборе удобных и красивых тростей… Но она остановилась на полпути, будто почувствовав его возражения, обернулась и отрезала:
– Не спорь со старшими!
Как только она скрылась из виду, Ноэль выдохнул, опустил голову, тяжело навалился на трость и разом ссутулился.
Антон Андреевич, вышедший из кабинета на звук их разговора, приблизился к Ноэлю и потрепал того по плечу:
– Не так страшно, как казалось, правда? Мари – умница.
– А я дурак, – еле слышно пробормотал Сен-Жан.
– Не без этого, – согласился Коробейников. – Пойдемте, у нас много работы.
***
Свое обещание «снова переломать ему ноги» Мари сдержала. Кость правой ноги действительно срослась неудачно, сместившись и образовав костную мозоль не в нужном месте, повышая нагрузку на коленный сустав, из-за чего, собственно, Ноэль и хромал. Сложно сказать, было ли тому причиной неправильное изначальное лечение или преждевременные эксперименты самого Ноэля. Факт в том, что восстановить бедро без повторной операции и последующего скелетного вытяжения было нельзя.
Мари навещала его нечасто, – работы в институте добавилось, после того, как она стала старшим лаборантом, – но ее присутствие ощущалось незримо. Он отметил, с какими надеждой и уважением смотрят на нее его родители в редкие минуты совместных визитов. За время его болезни все они негласно сплотились между собой, создав коалицию, которая действовала в его интересах, но при этом без учета его собственного мнения. Если бы у этого союза был девиз, он, без сомнения, звучал бы: «Не спорь со старшими!». Он то и дело слышал: «Мадемуазель Сакен сказала, надо делать так». В уходе за ним родители проявляли такое редкое единодушие и неукоснительное следование всем рекомендациям Мари, что ему иногда хотелось воскликнуть: «Эй! Это я ваш сын! Вы знаете меня дольше, чем эту девушку!».
Всерьез его воспринимал только месье Корбей, который вместо фруктов и козьего молока («такого полезного для восстановления»), приносил ему в больницу кипы документов, которые предстояло разобрать, или книги по криминалистике, и иногда, к великой радости Ноэля, советовался с ним по поводу текущих расследований.
И все-таки это было лучшее время: он выздоравливал, его любимые люди были рядом, Мари со временем оттаяла. Они возобновили свой легкий обмен колкостями, по которому он так тосковал вдали от нее. Второй раз за год оказавшись на больничной койке, теперь он совершенно иначе к этому относился. Он едва не потерял все, что любил, из-за собственной нетерпеливости, и в этот раз готов был к высшей степени смирения, только бы все оставалось, как есть.
Мари, как обычно, пришла вечером. Привычным движением подравняла стопку документов на столике рядом с кроватью, проверила крепления растяжителя и стала поправлять Ноэлю постель. Пальцы нащупали под подушкой странный предмет.
– Что это? – на ее ладони лежало колечко, скрученное из скрепки.
– Это тебе. Подарок. – невозмутимо ответил Ноэль.
Мари повертела самодельное кольцо в руках, хмыкнула и приподняла бровь:
– Слишком дорогое, не находишь?
Ноэль пожал плечами:
– Тяжело дойти до ювелирного магазина с растяжителем, привязанным к ноге.
– Да, не поспоришь, – согласилась она. – С размером не ошибся?
– Думаю, на безымянный палец будет в самый раз.
– А ты самонадеян! – Мари засмеялась и надела кольцо.
Ноэль взял ее за руку и спросил уже серьезно:
– Простишь меня?
Она сжала в ответ его пальцы, опустила ресницы и кивнула.
***
Апрель 1921
Следствие длилось почти два года. Около двух месяцев заняло судебное разбирательство. Ландре признали виновным в одиннадцати убийствах и приговорили к гильотине.
Только одиннадцать! Перед глазами Коробейникова снова встала жуткая картотека с почти сотней имен одиноких отчаявшихся женщин, вся вина которых заключалась лишь в том, что они имели на счете несколько лишних су и вовремя не разглядели в обаятельном вдовце хладнокровного убийцу. И еще вспомнилась запись в бухгалтерской книге: «Мне – туда и обратно, А.Б. – туда».
Вспомнились отчеты полицейских, в которых описывался следственный эксперимент: задыхаясь от дыма и копоти, эксперты сожгли в небольшой печи виллы «Эрмитаж» тушу свиньи. Утверждалось, что на это потребовались сутки. В других отчетах свидетели показывали, что видели Ландре, направлявшегося с тяжелыми мешками к местному пруду. Обыск дна ничего не дал – только встречу с несколькими огромными сомами.
Результаты расследований Дюпре и Лекока показали, что Ландре вел переписку с 238 женщинами. Почти со ста из них – встречался лично и имел отношения разной степени близости и продолжительности. Причем зачастую романы завязывал с двумя-тремя женщинами одновременно. Судьба 72 вдов, имевших связь с Ландре, осталась неизвестной.
Ландре паясничал на всех судебных заседаниях и так и не признал своей вины. Он неустанно обращал присяжным вызов, будто издеваясь: «Если я убийца, тогда покажите мне трупы жертв!»
Фернандина неожиданно выступила свидетелем защиты. Ее показания слушались ясным мартовским днем. Весна била в высокие окна суда неудержимым солнечным светом, который, словно луч прожектора, падал на Фернандину сверху, слева, выхватывая то глубокие карие глаза, то точеный профиль, то изящный жест руки.
Глаза десятков людей в зале суда, набитом до отказа, были устремлены на нее. В сущности, она не сказала ничего, что могло бы оправдать Ландре. Ее показания сводились к фразе: «Он не мог!». По окончанию ее выступления на несколько минут повисла тишина. Только пылинки танцевали в солнечном луче, утверждая торжество жизни над любым самым темным проявлением ада.
Ландре взялся защищать Винсент де Монморанси-Лаваль – адвокат, известный оправдательными приговорами в чрезвычайно сложных случаях. Он настаивал на том, что Морис Ландре невменяем, но сам преступник протестовал против такого поворота и грозился оспорить результаты психиатрической экспертизы, если она признает его сумасшедшим. Впрочем, делать этого не пришлось – врачи не нашли у него отклонений психики.
Адвокат также упирал на отсутствие тел вероятных жертв своего подзащитного. В своих выступлениях он был настолько красноречив, указывая на дверь зала суда и пророчествуя, что сейчас сюда войдут пропавшие вдовы, что кое-кто из присяжных даже заколебался в своих выводах.
Но суду не потребовались тела. Бумаги Ландре и его бухгалтерские книги были более чем красноречивы. Его признали виновным в одиннадцати убийствах. Приговор привели в исполнение.
Отрубленная голова серийного убийцы отправилась в Музей криминальной антропологии Чезаре Ламброзо. Прочитав об этом в свежей газете, Коробейников поморщился: еще бы печь, в которой сгорели останки десятков женщин, на потеху выставили!
В дверь позвонили. Не услышав, что кто-то спешит открыть, – вероятно, Жаннетт ушла за покупками, – Коробейников вышел из кабинета и отпер входную дверь сам.
На пороге стоял почтальон.
– Месье Корбей?
– Да.
– Вам телеграмма. Распишитесь здесь.
– Откуда? – поинтересовался Антон Андреевич, ставя свою подпись в почтовой ведомости и принимая конверт из рук курьера.
– Из России, – равнодушно ответил почтальон.
Силы разом покинули Коробейникова. К горлу подкатила тошнота. Трясущимися руками он вскрыл конверт и вытащил листок с наклеенной на нем телеграфной лентой.
Никогда еще эмоции не сменялись в нем так быстро. Словно огромная ноша свалилась с плеч, и телу стало легко и свободно. Причиной этому было короткое послание, которое он перечитывал вновь и вновь, не веря собственному счастью: «ВСЕ ЖИВЫ ТЧК ШТОЛЬМАН».
   
КОНЕЦ
   

   
Содержание

 
Скачать fb2 (Облако Mail.ru)       Скачать fb2 (Облако Google)