САШКА
- Ты снова тупишь, - говорит мне Сашка. – Какого цвета этот журавль?
Я тупо смотрю на журавля, и он мне тупо кажется белым.
- Нет, - говорит мне Сашка. – Он голубой, розовый и зелёный – здесь и здесь. А вот здесь он жёлтый.
Сашка тычет пальцем в картинку, где вышагивает упомянутый журавль. Ну да, что жёлтый – вижу.
- А тюлень какой? – спрашивает Сашка.
Я мямлю, что тюлень фиолетовый. Сашка кривит свой огромный насмешливый рот, но почему-то про тупость больше не говорит. Вместо этого он предлагает мне нарисовать этого тюленя. Ну, и журавля тоже. Тех зверей, разглядеть цветовую гамму которых мне не под силу, он берёт на себя.
Он рисует легко, красиво, как никогда не удастся мне. Попутно даёт советы и подправляет мою мазню. И хотя в моём исполнении журавль напоминает взбесившуюся клумбу, а тюлень – бесформенное чернильное пятно, Сашка надо мной не смеётся. Вместо этого он рассказывает скабрезный анекдот. Я ухмыляюсь.
Считается, что это я оказываю шефскую помощь Сашке, к которому меня прикрепила классная для «исправления морального облика». Я не знаю, нужно ли исправлять Сашкин моральный облик. Кроме скабрезных анекдотов он умеет рассказывать захватывающие истории про животных. Я знаю, что он врёт, но врёт потрясно! Рисуя дикую кошку, Сашка на ходу сочиняет историю о том, как он остался один на даче в Тарханке, и к нему в дом пыталась ворваться рысь. Конечно, врёт! Остался один в Тарханке – ха! В двенадцать лет!
Всё знают, что Сашка врёт. У него это на лице написано. У Сашки громадный рот с толстыми насмешливыми губами, этот рот приковывает взгляд прежде всего. Просто нельзя глаз отвести от этого рта, когда Сашка травит свои байки. А травит он их постоянно.
Я делаю усилие и перестаю смотреть Сашке в рот, но тут же натыкаюсь на Сашкин нос. Нос острый, как у Буратино. Никогда не видела носов с таким настырным кончиком. Мне почему-то кажется, что Сашкины глаза хитро косятся на этот кончик, словно заговорщики: «Как мы её, а?»
Впрочем, надо мной Сашка почти не смеётся.  Считается, что он меня уважает. Я, правда, не знаю, за что, если учесть мой художественный кретинизм. Но в классе меня принято уважать. Вот и Сашка поэтому, видимо…
Наша классная говорит, что он циник. Немногие в классе знают, кто такой циник. Я  знаю, поэтому мне непонятно. Порой Сашка кажется мне невероятно интересным. Вот как сейчас, когда мы в порядке исправления его морального облика вместе рисуем стенгазету про животных, и он фантастически врёт про них.
Сашка – чокнутый биолог. У него есть собака, эрдель Фрам. Говорят, собаки всегда напоминают чем-то своих владельцев. В отношении Фрама это точно – у него такая же, как у Сашки, рыжая курчавая шевелюра. Только у Фрама морда кирпичиком, а у Сашки остренькая, лисья. И ещё Фрам – существо нервное. Потому что Сашка над ним без конца экспериментирует. Каждую неделю он купирует Фраму хвост. Хвост делается куцым, Фрам – неврастеником. Наконец, он не выдерживает и тяпает хозяина. Сашка счастлив. Кажется, он всегда счастлив, если выводит кого-то из себя.
Ну, и как бы я могла что-то сделать с Сашкиным моральным обликом? Собственно, всё ограничилось той одной газетой, которую рисовал он, и портила я. Дальше всё было, как прежде:  Сашка всех доставал и рассказывал мне скабрезные анекдоты. Я ухмылялась.
Много позже, когда от меня уже не требовалось рисовать тюленей, а требовались в изрядном количестве более сложные вещи, я  снова услышала о нём. Речь, кажется, шла о профессиональной ориентации моих девятиклассников, и кто-то из родителей упомянул, что Сашка – отличный ветеринар. А я была приятно удивлена. Потому что никогда не верила по-настоящему, что он циник.
Впрочем, нет, наверное, всё же верила. Однажды он неожиданно позвонил и спросил, что я делаю. Я ответила, что иду в кино.
- А есть с кем? – спросил он, и это было обидно.
Я отрезала, что на Рязанова хожу с мамой и папой. Он гыкнул в трубку и спросил, не побоюсь я оторваться от них и подойти к рекламному щиту. Я не побоялась, конечно. Его там не было. Пять минут я чувствовала себя глупо. Потом это прошло. В конце концов, Сашка создан, чтобы доставать людей. Ему это снова удалось.
В последний раз он возник в моей жизни также внезапно. Просто оказался у школы, когда я выползала из неё ранним апрельским вечером. Учитель в конце апреля – это такая ломовая лошадь-альпинист: в зубах ледоруб, на горбу куча обязанностей, копыта разъезжаются, в глазах маниакальное стремление к вершине. И тут возникает Сашка с неизменной лягушачьей ухмылкой, но какими-то собачьими глазами. От усталости я плохо соображаю, и мне кажется, будто Сашкину голову перевернули. Буйные кудри переместились на подбородок, но совершенно покинули лоб и макушку. От этого он кажется незнакомым, хотя в целом такой же, и даже «комок нервов» на пузе не нарастил.
Он идёт рядом и рассказывает мне об Израиле. Он уже пять лет там. Сашка, в каком месте ты еврей? Чёрт, кажется, теперь я говорю скабрезности!
Он снова увлечённо врёт: об апельсинах, которые в Израиле просто так растут вдоль дороги, и он однажды неделю ими питался. Я спрашиваю, как у него там с работой. Он говорит непривычно серьёзно, что Израиль – страна аграрная и бедная. Я понимаю, что с работой – никак. Потом он говорит, что приехал к матери на пару дней, и мы прощаемся у моего подъезда. Зачем он приходил?
Позже мне рассказали, что Сашка погиб там, в Израиле. Будто бы его мёртвого нашли где-то на загородной дороге, под деревьями. Может, это были апельсиновые деревья, про которые он мне врал тогда…
Ты прав, Сашка, я всегда безнадёжно туплю! Я так и не поняла, что ты, кажется, просто был в меня влюблён.