Глава одиннадцатая
Господь мне помощник: буду смотреть на врагов моих!*

Хилму поместили в палату интенсивной терапии при полицейском госпитале. Об этом никто не знал: на место выезжала бригада, которая обычно занималась авариями на дорогах, на следующий день разместили стандартную ориентировку: неизвестная девушка двадцати-двадцати трёх лет, попавшая в аварию на своём мотоцикле, полиция просит оказать содействие и все остальные слова и сведения, какие полагается в подобных случаях. Два дня Марья переживала и горячо молилась, потому что больше ничем помочь не могла, Пекка строго-настрого запретил ей вообще как-то проявлять свой интерес к произошедшему, достаточно прозрачно намекая на то, что слишком длинные носы и зоркие глаза могут сильно пострадать, если сунутся туда, куда их не просили, и причиной физических повреждений и моральных неприятностей станут отнюдь не бандитские разборки. Неугомонная искательница приключений вняла предупреждению и принялась приводить в порядок дом, благодаря соседской помощи это оказалось достаточно легко. В кафе тоже царил полный порядок, всё шло по отлаженной схеме, на место Тулы взяли новую девушку, и Ану сдержанно хвалила её.
Сама Марья занялась тем, чем должна была, чтобы сдержать слово, данное пастору: они с Кайсой, освободившись от повседневных неотложных забот, почти фанатично готовились к концерту. К ним присоединилась молодёжь: Анна сказала, что она тоже желает принять участие в происходящем, Арво расчехлил гитары, электрическую и классическую, к Коскиненам очень кстати нагрянули в гости три подружки Анны по консерватории, все запылали энтузиазмом, все желали выступать вместе с Марьей, поэтому репертуар сильно расширился, афишу дополнили, позвали на помощь хористов православной церкви, составили сводный состав и приступили к репетициям. Даже простое перечисление всего, что имело отношение к предстоящему концерту, давало представление о том, как была занята Марья. Были подключены все, кто только мог, сюжет, снятый на репетиции, показали по центральным телеканалам, задействовали рекламу в Интернете, итог же превзошёл самые смелые ожидания: сравнительно небольшая церковь в Иломантси стала центром пристального внимания меломанов. Билеты разлетались как горячие пирожки в базарный день, дошло до того, что в субботу накануне события из Йоэнсуу прибыла целая бригада, которая стала монтировать два экрана на улице, ставить скамейки и натягивать тенты на случай, если пойдёт дождь. Марья вызвала к себе в кафе пятерых официантов и трёх поваров, проверила, насколько вместительна летняя веранда и взяла в аренду восемнадцать столиков с зонтами. Она понимала, что именно к ней, главной героине предстоящего шоу, пойдут после окончания концерта многие люди, и, как заботливая рачительная хозяйка, старалась предусмотреть если не всё, то многое. Ирма, которую как раз выпустили из-под надзора врачей, вполне пришла в себя, нашла силы позвонить матери, рассказать, что произошло, упустив при этом множество подробностей – и Марья сильно подозревала, что парни в синей униформе, которые устанавливали дорогостоящую аппаратуру на улице рядом со старинной церковью, появились из ниоткуда благодаря покровительству неожиданной юной знакомой.
Все репетиции были открытыми, в церковь мог зайти кто угодно, и никого не смущало то, что большинство скамеек не пустовали. Люди приходили, слушали утром, уходили вместе с музыкантами на обед, возвращались вместе с ними вечером. Марье, привыкшей к канону лютеранского богослужения, пришла в голову идея спеть несколько гимнов со зрителями – и это начинание приняли с благодарностью, поразившей сердце не только Марьи, но и отца Тойво, он не ожидал подобного горячего отклика от своей паствы, а уж от прихожан церкви Илии Пророка тем более. Но они все были здесь, держали в руках кто распечатку с текстом, кто привычный сборник с гимнами.
Пару раз заглядывал Пекка – ему по обязанностям не полагалось следить за происходящим, этим должен был заниматься старик Ярвинен, но все знали, что тот приболел, и сын, как полагается хорошему наследнику, помогает отцу. Марья, вспомнившая множество подробностей из истории их неудавшегося школьного романа, полагала, что поняла смысл реплики бывшего кавалера (почему бывшего? Он же ей на днях предложил руку и сердце!): «Пошуми, Марья, пошуми как следует, всем на пользу!». Она и шумела целый день, а приходя домой, валилась в кровать без сил. Являлись коты, укладывались со всех сторон, по очереди лезли под ласкающую руку, мурчали взахлёб, Марье было стыдно, что она так резко изменила весь свой уклад жизни, целовала влажные розовые носы и пушистые макушки разных цветов, осаживала Гарфилда, который требовал ласки больше, чем остальные, и шёпотом клялась, что скоро, скоро всё закончится, извинялась за ужас, пережитый бедными животными в ночь, когда в комнатах хозяйничали незваные гости, грубые и громогласные. Она даже не подумала ругать Турни, когда та принялась остервенело рвать обои в осквернённом углу: следы смыли, но тончайший чужой запах, которой не ощущали люди, остался даже после обработки бытовыми химикатами.
Невидимое, но от этого не менее жуткое зло теперь повсюду распространяло свои щупальца, после кошмарной догадки, которую косвенно подтверждали действия полицейских, ей было откровенно страшно, потому что подозревать приходилось своих, вроде бы понятных и абсолютно точно знакомых.
Ничего, настанет день концерта, она распорядилась зажечь все люстры, зал, и так светлый днём, будет просто сиять, разместят дополнительные прожектора, направленные на место органиста и алтарь, и Марья выйдет на своё место как солдат на поле боя. Она будет видеть всех, она посмотрит каждому в лицо и увидит, что у него в душе. Она будет петь как никогда, потому что дар, которым наделил её Господь, должен послужить не только прославлению Божьему, не только памяти несчастной девочки, не только высокому искусству музыки, но и воздаянию за грехи. Хватит ли сил, хватит ли мастерства?
Марья, оставаясь в церкви после репетиции, просила у Тойво побыть с ней в комнате пастора, она снова ощущала себя не просто доброй христианкой, посещающей храм и ходящей к исповеди, а как в детстве – воином Христовым. Кто, как не Господь, поразит врагов своих? Она смиренно преклоняла колени и молила об одном: пусть Господь укрепит её, наполнит голос новыми красками, сделает особенно чистым и проникновенным, пусть сделает оружием Своим, которое если не поразит врага, то заставит сделать ошибочный шаг. Она готовилась быть Цирцеей и Жанной д’Арк одновременно, обольщать, затягивать в сеть и славить. Голосу, как принято считать, требовалась «опора», Марья на это правило наплевала, сидела на овсянке, ела гречишные хлебцы, истязала себя беговой дорожкой, пила только обезжиренный кефир и ощущала, как уходит мешавший её организму лишний груз, как возвращается девичья лёгкость и стать. Ей хотелось выступать в совершено конкретном платье, она понимала, что только оно вполне соответствует её личным потаённым целям и желаниям, и она оттачивала своё тело за тот короткий срок, что был отпущен на подготовку. Голос летел, рассыпался сверкающим хрусталём под балками старой кирхи, порхал над скамейками как мотылёк над летним клевером, который так щедро и ярко усыпал нынче лужайки на склонах пригорка, где стояла церковь. Порой Марью одолевали сомнения: может быть, она напрасно так рано ушла со сцены, ведь это было главное дело её жизни, её призвание, её служение, в жертву которому она принесла всё, что составляет понятие о женском счастье? У неё нет семьи, нет детей, она совершенно одна. Романы, громкие увлечения? Господи, да разве она верила когда-то в искренность мужских признаний? Творческое горение – одно, настоящая любовь – иное, и ей, видимо, совершенно недоступное.
Старая дева, сухое дерево… Но это её эмоции, тень сожаления о том, как могло бы сложиться, но не сбылось, личные мысли и чувства никого не касались, правду знала она одна, а для остальных можно было сверкать улыбкой, загадочно улыбаться, томно и кокетливо поводить плечом и позволять себе ряд других маленьких безумств, столь приятных женскому тщеславию.
«Я красива и желанна» - твердила себе Марья, тщательно наводя макияж перед генеральным прогоном. Молодёжь не подвела, всё было готово буквально после трёх дней интенсивных репетиций, и Марья даже гордилась выучкой, которую давала консерватория.
И всё же, всё же…
Ох, необычный это был концерт!
Накануне днём примчалась из Хельсинки милая девочка Ритва Виртанен, солнечная, рыженькая, с милыми веснушками на нежных девичьих щеках и чуть вздёрнутом на кончике задорном, немного широковатом носике, улыбчивая и застенчивая одновременно. Она посмотрела сюжет на телевидении, ей тоже шестнадцать и она желает петь в память о погибшей от рук злодеев ровеснице вместе со знаменитой Марьей Линнатар! Она уже четыре раза была лауреатом международных конкурсов, у неё меццо-сопрано, она привезла ноты для сольного номера, совсем-совсем простые, а второй голос для двух произведений, которые будет исполнять Марья, она знает! Она готова буквально с двух репетиций войти в репертуар!
«Пекка, скотина, что же ты делаешь? – внутренне протестовала Марья, у которой набатом в ушах билось тревожное «шестнадцать лет», «шестнадцать лет». – Ты же делаешь эту девочку наживкой! Ты вообще видишь, кого вы уговорили сюда приехать?!».
Она помнила про долг, висевший над неизвестным, поставлявшим «товар» и видела, что ей, именитой и известной, диве с мировым именем, придётся приложить немало усилий, чтобы хоть как-то приглушить светлую ауру, которая исходила от Ритвы – девчонка действительно была талантлива, обладала роскошным низким меццо-сопрано, уже сейчас подкупавшим бархатистыми женственными нотами, необычайными в столь юном возрасте, и сияла победительным светом невинности.
Едва расцветшая юность – вот что было притягательно для тех, кто желал преступных развлечений с этими девочками. Только это, ведь «восемнадцать много». В восемнадцать секс уже легален, в нём нет ничего опасного, запретного и потому особенно соблазнительного.
Девчонки-хористки стайками собирались возле церкви: светловолосые, темноволосые, рыженькие; то и дело слышался задорный смех, звонкие или мягкие, уже по-женски тёплые голоса радовали слух. Марья проходила мимо, слышала дружное «Здравствуйте!», улыбалась в ответ, махала рукой. Кое-кого она знала в лицо, потому что эти славные птахи частенько залетали в кафе после школы, дополнительных занятий, чтобы не мёрзнуть на улице, коротая время в ожидании рейсового автобуса, собираясь ради какого-то важного для них события или просто желая выпить чашку кофе со вкусной булочкой, благоухающей корицей. Многие были незнакомы – в основном жительницы других посёлков и хуторов, приезжавшие в Иломантси только ради неотложных дел или на церковную службу.
Событие намечалось если не вовсе необычайное, то крайне важное, Марья была убеждена, что хотя бы несколько из тех, на кого охотилась сейчас полиция, будут в зале. Пекка накануне шепнул ей быстро, что «она вернулась», и Марья поняла: Хилма пришла в себя, слаба, но уже дала какие-то показания, а главное, ступила на путь исцеления. О ней продолжали вспоминать только как о пропавшей, жалеть девушку и Арто, который был очень бледен, но спокоен. Он молча, в привычном одиночестве переживал своё горе, приходил в Иломантси только когда того требовали дела, кивал знакомым, в его поведении не было ровным счётом ничего такого, что давало бы сомневаться в искренности его чувств и желании не посрамить своё явное мужество позорными слезами. Марья каждый раз, встречая его, проникалась сочувствием и однажды едва удержалась от соблазна коснуться его сильной, загорелой руки и шепнуть «Скоро всё будет в порядке, вот увидишь!».
Нет, нет! Он человек-медведь, такие не нуждаются в мимолётных прикосновениях. К тому же имелось одно небольшое, но тревожащее обстоятельство: Арто перестал заходить в церковь, совсем перестал, хотя раньше не позволял себе пропускать службы, они с Хилмой всегда сидели на своих местах. Она сама бы не заметила, поскольку была нерадивой прихожанкой, а вот Кайса посетовала на то, что человек настолько глубоко ушёл в себя, что перестал доверять Господу.
Впрочем, Марье ли было осуждать другого? Она теперь знала о том, что творится, и перестала кому-либо доверять. Порой ей казалось, что в ту злополучную ночь ей в дом наставили прослушивающих устройств, поддавалась ощущению контроля и уходила разговаривать по телефону в сад. Впрочем, и по телефону она долго не говорила, ничего важного не упоминала, хотя в безопасности хотя бы в этом вопросе можно было не сомневаться: коллеги Пекки заверили, что никаких шпионских программ не обнаружили.
Она ждала концерт и боялась его, потому что это событие оказалось неслучайным, и представители полиции в таком количестве присутствовали в зале и окрестностях церкви не просто из-за того, что обязаны были следить за порядком. Старик Ярвинен сидел на семейной скамейке, которую представители их семейства занимали уже сто тридцать лет, рядом в нарядном платье сидела его жена, приехала старшая из детей, дочь Силья вместе со своим супругом, и Марья, вышедшая приветствовать зрителей вместе с Тойво и Кайсой, словно добрая хозяйка, вдруг вспомнила, что тот заведует отделом криминальной полиции в Хамина.
Хамина – крупный порт!
Хоть бы Пекка сказал ей, что следует делать! Но он молчал, прислонившись к дверному косяку, смотрел в зал с заученной невозмутимостью, и Марья поняла, что ей следует хорошо петь, больше ничего.
Когда она впервые готовилась выйти на сцену Национальной оперы в Хельсинки, на своё первое серьёзное выступление, её душа не так волновалась, как сейчас, когда Марья была уже опытна, познала шумный и заслуженный успех, заслужила одобрение именитых коллег, имела несколько успешных дисков с записями оперных арий и дуэтов. Ей-то давно минуло шестнадцать!
Ступив на красный с жёлтым ковёр, игравший роль авансцены, она вдруг страшно разозлилась на себя: да что же такое, что за запоздалая дрожь в пальцах, вперёд, Марья Линнатар, покажи им всем! Это твоя земля, твой дом, твоя церковь, твоя вера, твой Господь, ты с этим выросла и с этим будешь умирать. Неизвестно, кому ты сегодня противостоишь, но будь пряма как сосна, держись корнями за родные камни… за камень краеугольный, уж если на то пошло, ты на месте Господнем, и врата ада не одолеют его.
Она еле заметно кивнула Кайсе – та сидела спиной к ней, но всё видела благодаря зеркалу, всё понимала и на всё была готова реагировать молниеносно. Анна стояла рядом с матерью в концертном платье чуть ниже колена, в мягких туфельках без каблуков, готовилась помогать переворачивать в нужный момент нотные страницы.
Полетели в зал первые торжественные звуки органа, и Марья ощутила, как её руки покрылись мурашками от волнения. Начинали с Баха, как полагается. Вступил хор – ах, молодцы, а ведь профессионалов здесь почти нет, но поют отлично, теперь сам Бог не велел и ей сплоховать.
Она перехватила папку с нотами, потому что до этого держала её не слишком удобно, улыбнулась, взяла дыхание и влила свой голос в общее звучание.
Тула стояла за спиной, в первых альтах, где и положено, Хилма тоже пела вместе со своими партию второго альта, и все сгинувшие девочки были здесь, все до единой, они её поддерживали, и Марья надеялась, что кого-то из тех, о ком упомянул Мика, удастся спасти, вернуть к родным, вылечить не только лекарствами, но и терпением, вниманием, любовью, лаской. Она верила в это и старалась передать свои чувства тем, кто слушал в зале и на улице. Да, не только зал был переполнен, на улице тоже некуда было присесть, а люди всё приходили и приходили, вставали вдоль невысокой каменной ограды, чтобы слушать трансляцию. Она видела это, в зале тоже стоял экран, показывающий, что происходит вне стен церкви.
«Пой, Марья, пой!».
Вышло двенадцать номеров в первом отделении и десять во втором, которое Марья полностью составила из того, что не спели девочки, мечтавшие быть поющими актрисами. Ей вдруг пришла в голову неожиданная мысль: те, кто совершал гнуснейшее преступление, охотились не только за молодостью, невинностью и чистотой, но и за мечтой. Уловить мечту, опошлить её, втоптать в грязь… Боже, Ты знаешь, кто на такое способен!
Бог давал ей силы, Бах дарил ей крылья, всё вокруг находилось в дивном согласии, и это было нечто необыкновенное. Зал едва аплодировал, хлопки были дружными и всё же достаточно быстро умолкали, но Марья знала, что уже в конце первого отделения будет бисировать.
Теперь Кайса встала рядом с дочерью, занявшей место за клавиатурами, приготовились музыканты камерного сводного оркестра, тронул струны гитары Арво. Марья за время репетиций полюбила этого юношу и всей душой одобряла выбор Анны, они будут хорошей парой.
Гендель нравился Марье чуть меньше, чем вдохновенный Бах, скорее творивший для Бога, нежели для светских покровителей, как исполнительнице ей было не слишком удобно по тесситуре, но она хотела это спеть, всегда хотела, и потому мягко и прочувствованно вывела первую фразу.
Нужно было начать, дальше неизменно становилось легче.
- I know that my Redeemer liveth…
Она знала, что поёт из книги Иова, знала, о чём поёт: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога». Это был тот намёк, который она могла позволить себе ради Арто: жива, жива Хилма, скоро вернётся, только немного потерпи, медведь. Но Арто, если и был в зале, то сидел где-то в задних рядах, она выбросила мысль о нём, хотя бы временно, сейчас ей стало просто удивительно хорошо, и Ритва в платье цвета яблочных лепестков, с диадемой на голове, никак не могла стать первым номером, если бы того не захотела сама Марья. Но они пели дуэт, и она с царственной благосклонностью кивала юной коллеге и показывала залу, что нужно поддержать девушку, которая очень волновалась.
Вот так номер за номером они дошли до первого финала, и снова был Гендель, снова «Мессия», гениальное «Hallelujah!», зал встал, подхватил сам…
Вот тогда Марья и увидела мельком Арто: он торопливо пробирался к выходу. Увидела – и снова забыла.
Бисировать Марья позволила хору, сама ушла в пасторскую комнату, расслабила корсаж платья, прикрылась платком и скинула туфли. У неё было полчаса отдыха, она могла себе позволить всё, что угодно, никто не зайдёт, никто не помешает, всё есть, холодный чай ждёт, долька лимона, сахар, больше ничего не требуется…
…Второе отделение она пела не с воодушевлением – с нежностью и любовью, в память о тех, кто ушёл в иной мир или не может вернуться.
С Арто они таки столкнулись взглядами, один-единственный раз, и Арто, не выдержав, снова встал и стал пробираться к выходу.
Это не имело значения, когда пели все, всё удалось, бисировать пришлось семь раз, Марья ощущала себя уставшей и абсолютно счастливой. Она предложит родителям Тулы не только поставить на собранные средства памятник на могиле погибшей дочери, но и направить деньги на поиски тех, кого ещё можно найти.
Что до врагов… Марья была уверена, что они присутствовали здесь, но ничего не смогли сделать, ибо в том же псалме 117 сказано: «Господь за меня — не устрашусь: что сделает мне человек?».
Она радовалась и ликовала до вечера, любила весь мир и позволила себе два бокала шампанского.
А когда уже в сумерках Тойво, Кайса, Анна и Арво, разделившие её успех, довели Марью до калитки дома и любезно приняли приглашение на чашку чая и кексы, у крыльца коттеджа лежал Арто, голова его была пробита чем-то тяжёлым, и на коврик из раны натекла изрядная лужа крови.
В доме истошно орали коты.

*Псалом 117.
   

   
Следующая глава          Содержание