1888 год
Наконец-то он подъезжал к этой богом забытой станции! Смятенный и раздавленный, он рванулся из Петербурга в дальний уездный городишко, поросший тяжелой августовской зеленью, так спешно, словно за ним неслись все гончие ада. Ни минуты не прикорнув за последнюю пару суток, скромный надворный советник столичного света, чиновник по особым поручениям – на сыскной службе, и специальный чиновник по тайным поручениям – для посвященных, Яков Платонович Штольман беспомощно наблюдал, как взорванным домом осыпается вся привычная конструкция его судьбы.
   
Оба дела его жизни: известное обществу и тайное – те, что были ему хлебом насущным, рухнули на глазах. Оборвалась ссылкой привычная столичная служба, подмокла блестящая репутация – его гордость и единственный капитал, который он скопил в жизни. Сплетня, что волочилась за ним все последнее время, и безобразным панцирем облепившая его с ног до головы, отразилась в лицах аристократов немедленным презрением. Он стал нежеланным гостем в салонах и на балах. А самое худшее – то, что он, внимательный безошибочный Штольман, пропитался горечью недоверия своим инстинктам и собственному нюху…
   
Двадцатилетняя карьера следователя Штольмана, небезызвестного как Петербургскому смрадному дну, так и светскому салону, встретила за последний месяц такой вал препятствий, которого он не видывал никогда. Годами он неплохо ловил лихих людей при лучшем начальстве, какое только можно было пожелать – Иване Дмитриевиче Путилине, легендарном петербургском сыщике, приводившем в мистический ужас всю преступную братию и служившем еще при Николае. В родном сыскном отделении на Офицерской (где Яков начинал юнцом 16-ти лет в чине кабинетского регистратора, обретаясь без жалованья при отделении в казенной комнатушке), он чувствовал себя всегда дома. Более дома, чем даже на теперешней квартире на Екатерининском канале, которую смог позволить себе только три года назад. И он бы продолжал работать старшим следователем на Офицерской до самой смерти…
   
Но пропавшие с июля деньги Никола Негоша, Князя Черногории и близкого друга Российского императора (Дело №8807 в его личном Досье), – потянули за собой столь узловатый канат подтасовок и подлостей, что стало ясно: это большая затейливая интрига политической закулисы. Был втянут и сам Негош, и его дочери, с детства живущие в Петербурге. И был поставлен в крайне унизительное положение императорский дом Романовых. Неведомый автор этой интриги не останавливался ни перед чем, даже перед обрушением репутаций европейских домов, а может, это и было его целью?…
   
После пропажи черногорских денег зашевелился такой подковерный муравейник всеевропейских притязаний, страхов и надежд, что высшие сферы в лице самого императора Александра III – через министра иностранных дел Гирса, министра юстиции Манасеина, а также начальника личной охраны Его Императорского Величества полковника Варфоломеева разом проявили острую нужду в способностях Штольмана. Его призвали на службу царю и Отечеству: поручили найти и вернуть черногорские деньги без промедления, и, вооружив его обширными полномочиями судебного следователя, высочайше доверили спасти престиж российской короны. Он не сумел отказаться.
   
Теперь он один отдувался, как водится, за нужды и чаяния других. Он проделал так много работы, рискуя всем, и не обрел ничего, кроме безымянного трупа и вороха бездоказательной фактологии. Похитители не были пойманы. Зато он, Штольман, был избит, ограблен и ловко подведен под убийство и растрату государственных облигаций княжества Черногория. Его наниматели, еще вчера почти умолявшие о помощи, нынче подозревали его в «противозаконных проступках при хранении и управлении вверенного по службе имущества» и спрашивали по всей строгости уголовного закона.
   
***
Глядя в запыленное окно несущегося вагона, он вспоминал, какой это был нервный, трудный и коварный август. Уже 1-го числа он был вызван на ковер к высокому начальству, где вынужден был давать объяснения по Делу о найденных и вторично исчезнувших из его рук деньгах Негоша: и министру юстиции Манасеину, и министру иностранных дел Гирсу, и председателю окружного суда Левецкому, и полковнику Варфоломееву заодно. По результату этого заседания был запущено дисциплинарное производство, через четверо суток от коего состоялся суд в судебной палате Окружного суда на Литейном. Впервые Штольман предстал не по эту, а по ту сторону правосудия и вынужден был защищать свое честное имя – все, что у него, в сущности, было…
   
6 августа он стоял пред лицом 12 присяжных, и судьями, расположившимися на возвышении за полукруглым столом. А также перед парочкой министров, да перед неподкупными физиономиями двух императоров, глядящих на него с портретов из резных арок по сторонам от заседателей. Это было весьма необычно и казалось ему каким-то нелепым сном. Заседание проходило закрыто из-за «особой важности случая»: ни Путилин, ни Варфоломеев не были допущены к слушанию, а значит, не могли и помочь ему. Левиафан несовершенной судебной системы набросился на него со всей страстью голодного зверя.
   
После многих обвинений, изложив все факты из собственного протокола с простыми связками событий, он «выиграл». Если этим словом возможно обозначить сохранение служебного статуса с понижением до старшего следователя, снятие с него полномочий судебного следователя, и высылку из столицы – со всей прилипшей к его репутации взвесью. Судебным следователем он прослужил не более месяца.
   
Могло закончиться гораздо хуже. Не докажи он специальной намеренности событий неопытным в дознаниях людям, пред которыми он стоял, на него непременно повесили бы и труп, и растрату, и из суда он поехал бы не в прежнее отделение на Офицерской, а в места гораздо более неприветливые. Он знал, как мало люди разбирались в таких вещах. Лишь его опытность в затейливых делах, давняя известность при Дворе, и сыскные услуги, которые он оказал доброй половине из присутствующих, а главное – его умение скрупулезно и четко увязывать факты, помогли ему восстановить поминутную картину произошедшего. Зачитав из личного Досье Дело №8807, он удовлетворил негодование разгневанной Фемиды и был отпущен с миром.
   
…Он еще не знал, кто главный творец всей интриги, но знал, уже несомненно, чьими руками и устами все устроилось. Знал: и в этом деле, и во всем, что случалось с ним за два последних года, с тех пор, как он начал работать на Варфоломеева, всегда фигурировал один и тот же человек. Князь Кирилла Владимирович Разумовский: потомственный аристократ высшей пробы, учтивейший из смертных, свободный как птица, и богатый как Крез человек с репутацией филантропа, путешественника и собеседника Ее Величества – и самый коварный из тех, кого он знал ныне.
   
Князь уже давно водил его за нос, да не один, а, похоже, целой компанией, включая и его, Штольманову, обольстительную любовницу, а он был слеп как крот. Нина, как ты только могла…
   
Он еще разберется, он сядет и распутает все подробности, и зафиксирует их в личном Досье, как привык, но сегодня все это походило на какую-то сумбурную древнегреческую оперу: громогласную и аляповатую, полную трагического пафоса, затянувшую его в свой водоворот. Только гибнущими страдальцами были не мифические герои, а он, живой и растерянный сыщик. Безвольная фигурка, кубарем покатившаяся в финальном девятом вале.
   
И Нина… последним аккордом в этой августовской опере грянуло то, что он узнал о ней – женщине, с которой был связан без малого два года, и которой до сих пор верил как другу. Вчера, заехав попрощаться перед ссылкой, он собственными глазами увидел несомненное доказательство ее роли в этой грязной истории с черногорскими деньгами. Бесстыдная очевидность этого факта сокрушила его…
   
***
Два последних дня августа срослись в один непрерывный гон больших событий, любое из которых могло сломать жизнь – а на него все свалилось разом. И он, влекомый этой силой, лишь беспомощно метался в лихорадочной попытке удержаться на краю привычного круга вещей.
   
С момента его ошеломительного краха 30-м августом прямо средь шумного бала (словно по законам некоего le roman féminin (*женский роман (франц.)), Штольману все время казалось, что он заблудился. Он перестал узнавать в лицо свою жизнь. Всё, его собственные реакции, окружение, его город, даже бег времени – стали чужими. Время шипело и скрежетало, раскручиваясь в неизвестность с быстротой выпущенной из гнезда часовой пружины, и каждую секунду он отчетливо слышал, как с явственным хрустом бьется вдребезги его когда-то надежное понятное будущее…
   
Вот уже сутки он покачивался в вагоне, немолодой свежеиспеченный следователь сыскного отделения безвестного города Затонска. Мчался в дальнюю провинцию на курьерском скором «Петербургъ–Москва», пытаясь собрать хоть малые осколки своей жизни, вновь обрести себя, выпрыгнуть из потрясения настоящего куда-то в желанный покой. 
   
Часами он тыкался носом в окно первого класса, так и не сумев прилечь. Отрешенно следя за летящими полями и луговинами четырех губерний; лесочками, разомлевшими от лета, раскинутыми там и сям огоньками деревень, мелькающими постами обходчиков – сквозь весь этот мчащийся бесконечный путь он чувствовал одно – вползающую в нутро обреченность.
   
Прикрывая воспаленные глаза в попытке задавить ресницами острый жар рассвета, пылавшего над железнодорожным полотном, Штольман почти не мог дышать – на него снова обрушивался шок, испытанный накануне…
   

Следующая глава          Содержание