Весна, 1868 год
   
***
      Ленивым воскресным утром, когда весь fine-fleure* столицы совершает обычный моцион по Невскому проспекту, двигаясь встречными волнами медленно и плавно, - хорошо бывает и подневольному сыщику насладиться заслуженным отдыхом!
* ---------- цвет, фр.

В воскресенье Невский заполнен самой разнообразной публикой. Автор научной монографии об алеутском быте раскланивается со строгим чиновником, несущим пухлый сафьяновый портфель. Вот оперный певец в бобровой шубе и его сдобная юная жена церемонно здороваются с китайской дипмиссией: круглолицые китайцы - все, как один, в синих юбках до полу – отмеряют быстрые-быстрые кивочки, и длинные черные косички подрагивают в такт. Гремит гвардейский палаш, звонко цокают по ледяной мостовой упряжки, скрещиваются взгляды и мелькают приветственные улыбки знакомых, разделенных потоками - цилиндр приподнимается плавным движением, а военный околыш четко кивает в ответ.

Модные вуалетки, турнюры, фуражки и каски с двуглавым орлом: все вышли прогуляться и показать себя. Меж ними мелькают и пропадают армяки, брезентовые фартуки, шерстяные платки – ну чисто весенняя корюшка в атласных водах Финского залива. Корюшкой торгуют по весне прямо с лотков, и ее пряный, огуречный запах вьется по улицам!

Сегодня нет ломовиков, ненавистных всем, ведь они не уступят дорогу никому, даже городовым. Зато по центру булыжной мостовой медленно выступают нагруженные снедью возы, да суетятся шустрые двенадцатилетние газетчики: «Петербургский Вестникъ! Последние новости!» - сегодня хороший спрос.

Медленной лодочкой проплывая вместе со всеми по солнечной стороне Невского, Яков смущенно отводит взгляд от двух барышень, самозабвенно ахающих у витрины с тканями и дамским платьем. Они качают головками под сложными шляпками, раскрасневшись на мартовском ветру, и прыскают смехом в меховые муфты.

Ему кажется, что он вовсе и не смотрит на них, но проходя мимо, каким-то чудом замечает каждую мелочь: и как они смеются, и как шепчутся, и как играют румяные ямочки у губ… Позабыв этикет, он заворожено разглядывает барышень, напоминая энтомолога подле редких бабочек, и не догадывается о своей промашке, иначе отругал бы себя за этот стыдный mauvais ton…

В жемчужных проталинах магазинных витрин ходят праздные люди, справляя уютную, несуетную жизнь, совсем не схожую с его обычным распорядком, и он словно бы впервые видит эту милую, довольную всем  обыденность, и с грустью думает, что совсем не имел случая так пожить…

…Этой весной его как-то внезапно и горячо потянуло наблюдать за людской природой и собирать особенные мгновенья. Он сделался рассеян, мечтал невпопад - так, что даже Путилин начал улыбаться в усы.

После утреннего пробуждения, приглаживая у зеркала взъерошенные вихры, он удивлялся собственному лицу: из рамы смотрел ни дать ни взять юный скандинавский Бальдр, пробудившийся к жизни, и жгучая полуулыбка отблескивала изумрудным в глубинах глаз.

Гммм, какой вызывающий вид, - думал он всякий раз, - и совсем уж неприличная улыбка…

На службе он пытался прогнать с лица ее следы, но этот романтический отсвет появлялся вновь, стоило лишь зазеваться. Он немного сердился на себя за рассеянность, но снова увлекался мыслью, лицами, впечатлением. Хорошо, что март выдался спокойный, тяжких преступлений не случалось, лишь мелкие кражи, да ссоры прислуги. Да и сослуживцы размякли, почуяв весеннюю пору, и молчащий целыми днями Прудников надел новые скрипучие сапоги… Работа шла поразмереннее, в город выбирались редко, все больше вели дознания.

Возвращаясь по вечерам в тихую Коломну, Яков ловил себя на том, что смущается и деревенеет, проходя мимо хорошеньких женщин, даже задевая их одним мимолетным взглядом. А когда фарфоровые, изящные петербурженки осеняли его быстрыми взорами, он переживал сложную бурю чувств, которой не находил названия; в груди теснилось радостное смутное задыхание, и волнение потом долго не покидало его.

Эти завораживающие существа, столь не похожие на простой и понятный полицейский мужской тип, с которым он каждый день делал нудное и трудное дело, притягивали его.

Штольман к своим 17 годам оставался совершенно неопытным в вопросах общения с прекрасным полом, сначала его жизнь заполняла учеба, потом работа… Благородные девицы, с которыми он в числе других чижиков-пыжиков дисциплинированно танцевал на дежурных балах в Белом зале Смольного, куда их возили два раза в год, оставили по себе смутные воспоминания. Надушенные записочки, церемонные поклоны, спрятанные улыбки и вальсирования по квадратам... Поговорить долее двух минут ни с одной из воспитанниц не получалось, девиц муштровали не хуже военных…

Прогуливаясь, Штольман жадно впитывал случайные впечатления: чье-то рукопожатие, совсем легкое и незаметное, от которого замирало сердце; или неслышное слово, мимоходом произнесенное другими, столь интимное, что он вспыхивал изнутри… В магазинах грациозные силуэты женщин волновали и притягивали взор, они походили на драгоценные вазы и шкатулки за индевеющими стеклами витрин, так казалось ему.

Он отчетливо и остро переживал зов земного, и это сделало капризную весну 1868-го пугающе прекрасной…

Март стоял студеный, весь в дымке, подсвеченной перламутровым, розовеющим, бледным солнцем. Нева вздулась и, выламывая нутряной черный лед, разбрасывала по нему лаковую воду. Каналы заполнились проталинами, и вмерзшие за зиму садки с непрекращающейся рыбной торговлей смешно кренились на один бок.

Гордый Петербург прибрала к рукам незаметная долгожданная весна. Выстроенные линиями чопорные дома с поджатыми, словно губы брюзги, балкончиками облило серебром. Ледяные сосульки по-хозяйски свешивались с крыш, и распахнутость широких улиц, и чаши узких дворов вытаивали, наполняясь солнцем. Повсюду заливались гомоном воробьи.

Столичные жители, послушными флюгерами идущие за победительной силой светила, подставляли ему свои бледные лица и с блаженным младенческим прищуром застывали под каждым лучом.

Свет и ветер - такие стояли дни, но они вдруг перебивались ладожскою мглой и снегопадами, и возвращали зиму в оттаявшие было улицы… Словом, пришла настоящая петербургская весна.

В одно из таких вот воскресных утр, предвкушая милейший день, Штольман и выбрался на Невский погулять. Он всегда предавался лени по выходным, баюкая свой немудрящий досуг – попить чаю с соседом Феропонтовичем, сдать белье прачке, купить дюжину платков и новые кальсоны, да почитать журнал «Вокруг света» о последних научных открытиях... Сегодня же он задумал купить в центре сладостей.

Довольный бесцельным блужданием он прогулялся от Мойки к величественной громаде Казанского собора и свернул к западному приделу. В Воронихинском круглом скверике, где голые ветви деревьев перечертили великолепную чугунную решетку, ставили новые беседки.

Кто-то положил крепкую руку на плечо:

- Штольман, брат, ты ли это!

Яков обернулся. Перед ним стояли и довольно улыбались три его бывших товарища по Императорскому училищу, Енгеров, Самойлов и Штромберг.

- Ну, здравствуйте, сбежавший от Фемиды пасынок! – хитро улыбнулся щуплый и юркий Енгеров, славившийся в училище разными проделками, - как теперь Ваша вольная сыскная жизнь?

- Господа, рад приветствовать вас! Как видите, пользуюсь вольницей вовсю! – ответил Яков. – Какими судьбами вы тут?

- Мы заутреню отстояли в Казанском. Да вот немчику теперь надобно в кирху, - кивнул долговязый Самойлов на молчаливого, аккуратного Штромберга. - Сейчас пойдем, проводим его. Идемте с нами! Вы ведь тоже лютеранин, Штольман?

- Да я… знаете ли, не бываю… - промямлил от неожиданности Яков.

- Пойдемте, Штольман, в кирху. – сказал строгий Штромберг и поправил очки. И они пошли в кирху.

В трех шагах от Казанского, через Невский проспект их встретила старая лютеранская Петрикирхе. Небольшое здание правильных форм с башенками на углах, похожее на рыцарский замок, было светлым и совсем простым. Сводчатые пустые стены украшали только новые витражи и огромное распятие кисти Брюллова. Они попали как раз на службу, Штромберг как вошел, так и пропал, Яков же посидел с полчаса на скамеечке под торжественными звуками органа. И вынес с собой на мартовский Невский строгое возвышенное впечатление.

Обменявшись последними исчерпывающими сведениями о жизни текущей, Яков попрощался с товарищами, что топтали на выходе снежок, и направился, наконец, к необъятному торговому дому, где занимало залы купеческое собрание, а в первом этаже теснилось множество мелких лавочек. Искал он заветный «Магазин Бормана»: небольшой и уютный, с дивным перчёным шоколадом и «живыми» конфетами, искусно облитыми нугой и карамелью… Яков шел почти вприпрыжку - очень хотелось шоколада!

Поспешая мимо витрины «Книжный издатель А. Ф. Базунов», он услышал над головой художественный свист. Кто-то протяжно вывел знакомую классическую мелодию. Яков закинул голову: молодые парни в синих робах облокотились на леса, и, прилаживая вывеску, заливались свистом...

- Ах! Это же Гендель, дядюшка. - вдруг услышал он изменчивый пленительный голос. – Только там диез нужно брать! И темп другой, - и девичье горлышко вывело ту же мелодию, но слегка иначе.

И Яков сразу узнал музыку: это же «Водяная Сюита» Генделя! И вправду. Помнится, в его последнем гимназическом классе они с чижиками долго разучивали эту сюиту в Императорском - там любили заниматься музыкой…

К напеву присоединился глуховатый мужской тембр, девичий голос окреп и понесся легчайшими арабесками. Проблеснуло над Петербургом голубое небо, воздушные корабли облаков стронулись и поплыли вместе с голосом и запахом свежего хлеба из близкой булочной…

Он обернулся.

Рядом с ним, чуть дирижируя рукой, стоял Цезарь Антонович Кюи и его прелестная племянница, раскрасневшаяся темноглазая Адель в надетой набок бархатной шляпке. «Недавно приехала из  Франции» - вспомнилось ему. Отчего-то он им ужасно обрадовался.

Видно, что и они тоже: раскланялись.

- Это же наш Яков Штольман, спаситель отечественных гениев! Как отрадно Вас встретить после столь суровой зимы. – прогудел Цезарь и приложил крупную руку к мундирной груди.

Его племянница, взметнув веселые кудри над матовым лбом, протянула Штольману для поцелуя тонкую руку в волане кисейной манжеты, и с лукавой иронией спросила:

- Над каким делом, герр-рр-р сыщик, Вы работаете в этот час?

Штольману все это показалось совершенно пленительным.

Прикоснувшись губами к матовому холоду перчатки, он ощутил особый запах ее духов, чайный и теплый, и снова стало как-то просто и легко, как уже было однажды при ней, в гостиной у Мусоргских.

Вместе они зашли в кондитерскую. В лавочке, обставленной добротно и по-немецки уютно, было тепло. Небольшой камелек согревал помещение, на каминной полке выстроились рядком кружевные севрские фигурки. Стены украшали расписные тарелки с дородными молочницами и сельскими пейзажами.

Два длинных стола, сплошь уставленные золотистыми корзинами с различным лакомством, источали головокружительные ароматы! Варили шоколад тут же, при магазине, и его густой запах дразнил обоняние и будил азарт. Несколько покупателей бродило по рядам,  жадно набирая покупки. Хозяин, пышнобородый немец Борман с орлиным взором мореплавателя и зачесом над высоким лбом, стоял у стойки и сам заворачивал в вощеную бумагу покупки для дамы.

И Цезарь Антонович, и Адель разбрелись. Яков рылся в корзинах, потом, набравши своих вожделенных фаворитов, поискал глазами девушку…

Она, стоя от него наискосок и сама не замечая того, пересыпала в пальцах круглые конфетки, а круглыми глазами пожирала спину дородного покупателя в клетчатом пальто и котелке. Заметив взгляд, она медленно, бочком, бочком придвинулась к Якову, и ухватив за рукав шинели, накрыла его пальцы кисейным воланом, а ухо - жарким шепотом:

- Вот этот господин кажется мне ужасно подозрительным! – заговорщически сообщила она и кивнула на клетчатого господина.

- Эм… у-па… чем же он Вам… подозрителен? – с трудом вопросил Яков, оторвавшись от почти нестерпимого ощущения ласковой ткани на пальцах.

- Да совершенно всем, герр сыщик! – воскликнула тем же шепотом девушка, продолжая наблюдать за мужчиной. - Сами взгляните: отшвыривает сласти. Раскидывает их совершенно без уважения. Разве так выбирают шоколад?! Он что-то задумал, le personne suspecte…* Яков Платонович, поедемте! Проследим за ним.

* ---------- подозрительная личность, фр.

Яков Платонович приоткрыл онемевший рот, однако, через секунду…

Все дело в том, что когда у петербургского юноши воскресенье, и ему совершенно нечем заняться, а со всех сторон обступает такая властная ветреная весна, то проехаться с барыш…

- Поедемте! – вырвалось у него. И Адель, довольная, засмеялась.

- Дядюшка, мы уезжаем. – тут же огорошила родственника легкомысленная нимфа, ничуть не заботясь об эффекте своих слов.

- Что-о-о?! – вытаращил глаза Цезарь Антонович. – Но, Адель!..

- Я возьму коляску? – мягко касаясь его перчатки и умильно заглядывая в глаза, склонила голову Адель. Она умоляюще сложила руки и чуть улыбнулась, отчего ямочки заиграли у нее на щеках.

- То есть Вы, взбалмошная ветреница, так и оставите меня здесь, в этом сложном мире сластей? Вы ведь обещали помочь с выбором?

– Мне так хочется подышать, дядюшка, милый. А Вы сегодня кашляете, Вам нельзя кататься, ma bonté! Ne t'inquiète pas*, мы только сделаем кружок по Фонтанке и вернемся. Наш храбрый полицейский все время будет со мной!

* ---------- мой добряк! Не волнуйтесь, фр.

- Comme tu veux, mon enfant…* - сдаваясь ее лукавому напору, со вздохом проговорил Цезарь Антонович. – Но не далее Мариинского театра, и не вздумайте ездить до Пряжки. Яков Платонович, я вверяю Вам это переменчивое дитя, как самую большую французскую ценность - верному оплоту русской полиции. Не подведите меня! Прошу Вас, возьмите мою коляску и привезите ее домой, самое позднее к чаю… У нас сегодня будут гости.

* ---------- Как вы пожелаете, дитя мое…, фр.

Яков Платонович от оказанного доверия покраснел до ушей и, щелкнув каблуками, молча отдал честь. Кажется, это окончательно успокоило разволновавшегося дядю, и они с девушкой, словно сбежавшие с уроков гимназист и гимназистка, выпорхнули на улицу.

Они забрались в высокий крытый фаэтон с покорно ждущим кучером, накинули на колени меховую полость, взглянули друг на друга и рассмеялись. Некоторое время, ожидая своего подозреваемого, они сидели молча. Потом барышня спросила:

- Теперь мы, как это… соучастники?

- Соглядатаи.

- Imminent…* – и сильно сжала ему руку, потому что клетчатый господин как раз вышел из лавки и махнул пролетке.  Штольман зажал ее маленькую ручку в своей, и она не отняла.

* ---------- неизбежные, фр.

Господин из лавки крикнул:

- На Английский проспект! Поспешай! – и пролетка прянула в улицу.

- Антипыч, живее за ним! – скомандовала Адель кучеру и вновь разразилась смехом:

- Боже, как весело!

Они ехали очень быстро, сначала по Невскому, затем на Гостином дворе свернули на Фонтанку, и мчась вслед за убегающей пролеткой прочь через город – доехали почти до Пряжки. В старой Коломне они попали на старый Английский проспект, застроенный складами и мануфактурами.

Преследуемая пролетка остановилась у массивного здания, раскинутого на пустыре. Вокруг не было ни души. Дальние склады за заборами мрачно темнели и только собаки оглашали окрестность хриплым лаем.

- Странный, я говорила!… – немного растерянно произнесла Адель.

Господин в клетчатом пальто прошел по снежной каше к запертой двери дома и постучал. Ему долго не открывали, наконец, дверь приоткрылась, и высунулся серый человечек в поношенной одежде. Мужчины стали тут же размахивать руками и что-то кричать друг другу. Потом клетчатый господин повернулся и побежал обратно к возку, но как-то странно покачиваясь, как будто в опьянении. Юная парочка заворожено наблюдала этот спектакль.

- Что-то не поделили с родственником? – весело предположил Яков, все еще пребывая в азарте от шутливой погони. – С братом поссорился?

- Похоже, что так, герр-р сыщик. Глядите! Вон он, как сморщился, наверное, совсем плохо поговорили. Лучше бы этот господин шоколаду купил, - согласно подтвердила Адель и прыснула в кулачок.

Внезапно Штольману стало не до смеха: он понял, это не игра. Господин сморщился еще сильнее, захрипел на ходу и тяжелым кулем свалился в снег. Девушка ахнула.

Они соскочили с коляски вместе с Антипычем и побежали к упавшему. Лицо клетчатого господина шло сизыми пятнами, и на губах пузырилась пена.

- Это был павлин… - прохрипел он. – Павлин.

- Что? Какой павлин?! – потряс его за плечи Яков и обернулся к Адели, в ужасе зажавшей рот перчаткой, - он бредит?

Растерянная девушка глядела на него и закипала слезами.

- Так, немедленно в больницу его, ну-ка, подхватили! – быстро скомандовал Яков переменившимся тоном и они с Антипычем доволокли грузного человека до фаэтона. Адель подняла котелок.

Пострадавший лишился сознания, но все еще дышал, времени было мало. Тут из пустынного здания выскочил давешний человечек. Он добежал до них и, вытянув руки, прокричал:

- Отдайте его мне, я о нем позабочусь!

Штольман отстранил человечка твердой рукой и спросил:

- Вы кто ему будете?

- Не ваше дело, юноша! Отдайте мне его.

- Как раз мое дело, милейший. Я из полиции! И теперь вы поедете с нами.

Серый человечек как услышал приказ, так и замолк. Он сел напротив, не сопротивляясь, съежился в уголке, и так и трясся всю дорогу, как от озноба, в своей худой одежонке. Определив пострадавшего в Александровскую больницу под свой патронаж, Штольман скомандовал Антипычу:

- Гони на Офицерскую, братец.

Когда допросили серого человека, тот, не запираясь, рассказал все. Что был нанят сторожем пустого здания, которое шоколадник Борман купил совсем недавно, предполагая развернуть там фабрику. Звали сторожа Евстафий Рытников, и работал он когда-то мастером у клетчатого господина - Григория Ивановича Вербицкого, державшего пеньковую мануфактуру.

Он был уволен хозяином с полгода назад за неаккуратность и злой запой, выгнан, как говорят, с треском. Вот и затаил жгучую обиду. А когда горничная Настасья из дома Вербицкого, состоявшая с Евстафием в отношениях, купила для обычной весенней потравы крысиного яду, тогда-то он и надоумил ее подсыпать смерти бывшему хозяину в чайный жбан с павлином, зная, как любит Вербицкий этот индусский чай.

Настасья, видя, как угасает хозяин, не выдержала и повинилась перед купцом в грехе. Тот, уже изрядно ослабевший, бросился разыскивать своего убийцу, забежал в лавочку, поговорил с Борманом… А тут и юная парочка подоспела…

Евстафий умолял об ослаблении наказания. Так закончилась воскресная прогулка.

Яков сопроводил Адель к дорогому, колонному доходному дому на Гагаринской набережной, где они квартировали с дядюшкой Цезарем.

Все еще впечатленная приключением, девушка пожала на прощанье его руку и как бы невзначай обронила:

- У меня есть в Петербурге небольшое дело по благотворительности, поручение от наших художников. К самой княгине Зинаиде Юсуповой! Я боюсь, мon Dieu! Не окажете ли мне услугу, герр-р Штольман и не сопроводите ли меня завтра в ее особняк на Литейном?

- О… Я почту за честь, - сразу же пообещал Штольман. Он вообще очень легко и с удовольствием с ней соглашался!

- Тогда жду Вас завтра в полдень!

- Конечно, мадемуазель Адель…

Она сошла с коляски и взглянула на него через плечо, на щеке зацвела мягкая ямочка.

- Признайтесь, Вы станете глядеть мне вслед, герр-рр-р Штольман?

- Возможно… стану… - отважился он.

- Тогда я добавлю в свою походку d'érotisme de complicité*!

* ---------- эротизма сообщницы, фр.

Она пошла, картинно двигая локтями над плавными бедрами, и оставила его смеяться.

- До свидания, мадемуазель Адель! – крикнул он ей вслед.

- До свидания, господин сыщик!

***

      Она была немного старше, и уже имела некоторые знания о людях и явлениях, не в пример все еще узкому опыту Якова, проведшего свою недолгую жизнь до Сыскного в замкнутых коридорах военных училищ…

Адель выросла в предместье Парижа в заботливых и обеспеченных руках военного клана Кюи, несшего верность каждому французскому императору. Ее добрая матушка, тетя Цезаря Антоновича, баловала и почти не ограничивала дочь в капризах. Девушка не знала пансионов и муштры, и все свои девятнадцать лет не сталкивалась ни с нуждой, ни с печалью.

Чуть оперившись, Адель поверхностно сошлась со скандальными французскими импрессионистами, посещала их Салон, и зналась с доброй  половиной писательской богемы. Как понял Яков из ее обрывочных фраз: живая, порывистая и обаятельная девушка была любимицей вдохновенных парижан с их художественным воображением.

Назавтра, по дороге на Литейный проспект Адель без остановки рассказывала о знаменитой в России и Франции княгине Юсуповой-Шово. Она без передышки будоражилась и тараторила:

- Представляете, Яков! Княгиня всегда жила так весело и так легко! Что даже в пятьдесят лет позволила себе мезальянс – вышла замуж за простого офицера де Шаво, который годился ей в сыновья!

Тут Адель перешла на шепот:

- Ради успокоения Российского двора княгиня запросто купила ему графский титул! Нынче он какой-то советник в Бретани… Ах, Яков, если бы Вы знали, как мне хочется жить, как она! Без предрассудков и границ.

Яков больше смотрел на Адель, чем слушал, но она продолжала:

- Еще княгиня Юсупова большая гурманка, имеет вкус к иностранной кухне... И я видела у нее коллекцию разных штучек и занятных вещиц. Княгиня Зинаида любит меценатствовать - теперь вот взялась помогать нашим художникам. Это добрейшая женщина русского света!

Восторгам Адели не было конца…

Они въехали на старинный, еще Петровский, Литейный проспект, застроенный аристократическими и купеческими особняками. Яков никогда не бывал здесь, но знал, что это одна из лучших и знатных улиц Петербурга. Теперь-то он осознал, на что согласился, и немного робел.

Коляска встала перед двухэтажным особняком, облицованным теплым желтым камнем, причудливо изрезанным по фасаду и украшенным барочными завитками. Итальянское нарядное палаццо в холодном северном городе - таким показался ему дом, портики и скульптуры довершали впечатление.

Едва они взошли на крыльцо - открылась массивная арочная дверь, и на порог вышел ливрейный камердинер самого благородного вида. После поклона и приветствий он провел молодых людей мраморной парадной лестницей, через фантастическую анфиладу комнат и залов, каких Яков отродясь не видал. Сложная лепнина вилась по высоченным стенам, ангелочки обнимали пухлыми ручками друг друга, и громадные люстры над паркетными полами сверкали золотом и несметными деньгами…

Совершенно потрясенный великолепием убранства: всех этих расписных плафонов в итальянском вкусе и громадных картин, Яков Штольман старался не забыть, кто он, и следил только, чтобы не закружилась голова. Адель, отрешенно плывущая чуть впереди с закинутой головой, тихонько ахала.

Камердинер завел их в небольшую гостиную с малахитовыми стенами и гулким купольным потолком, всю уставленную резной изящной мебелью: снова золото и роскошь.

Пока они терпеливо ждали хозяйку и, успокаивая юные нервы, пили поданый чай с крохотным безе, успели все же соскучиться. Штольман встал и, чтобы размять ноги, подошел к высокому окну. В проеме меж двух инкрустированных ваз на подставке красовалась искусно вырезанная из кости книга с какими-то рунами на открытой странице.

«Olaf den utbenede. Olaf utan ben. Olaf zonder botten.» - по слогам разобрал он.

- Адель, поглядите, тут написано: «Олаф… бескостный», – недоуменно промолвил Яков, - эээ... это что, рецепт скандинавского супа?

Адель взглянула через его плечо и хотела было ответить, но тут они услышали неспешные шаги, и девушка взволнованно выпалила:

- Олаф - это мужчина, Яков, мужчин не готовят!

Потом воскликнула:

- Поставьте все, как было. Mon Dieu, скорее!

Яков вытянул руки по швам, они разом, как солдаты, повернулись спинами к окну и заулыбались навстречу вошедшей хозяйке.

В гостиную, чуть прихрамывая, вошла дама в широком зеленом платье с фестонами, легкой шляпке с пером и, улыбаясь веселыми глазами, сказала:

- Здравствуйте, мои юные гости. Надеюсь, я не заставила вас долго ждать? О, рада Вас видеть, мадемуазель Кюи! Кто же Ваш бравый спутник?   

Яков приложился к ручке хозяйки и представился, княгиня прикрыла ресницы.

- Что Вы делаете у скучного мартовского окна, ma chérie? – задушевно спросила она с какой-то особенной улыбкой, обращаясь к девушке.

- Открываю секреты высокой кухни любопытному гурману, княгиня. – поклонилась Адель, улыбнувшись в ответ.

Они обе ласково, тихонько, как умеют лишь чуткие женщины, засмеялись. Яков застеснялся неимоверно, но хозяйка сумела обдать гостя таким внимательным ненавязчивым гостеприимством, что он почувствовал себя здесь нужным. Они уселись в кресла и принялись обсуждать Парижские дела.

Ангорская белоснежная кошка по прозвищу Лизхен возлежала у хозяйки на коленях томной одалиской и таращила на Якова презрительные зеленые глаза. Зинаида же Ивановна была приветлива, остроумна и внимательна к любой перемене настроения или темы гостей.

- Ах, не скажете ли, Яков Платонович, что за чудеса? Когда я в России, то с удовольствием веду балы и приемы, и очень люблю соотечественников, но когда я выезжаю заграницу, то вся моя любовь тут же проходит, и я совсем их избегаю. Впрочем, знаете ли, французы ведут себя точно так же!

Яков смущенно закивал.

Узнав о его службе и месте проживания, она шутливо сообщила:

- У Вас прекрасное начало, господин Штольман. Верьте мне: путь всякого успешного служащего начинается в Коломне или уж на Лиговском канале… Продолжается на Спасской улице - ближе к Сенной или Казанской, а заканчивается непременно на Каменноостровском проспекте! А вот неудачники неминуемо двигаются в обратном направлении. Однако же Вам это теперь не грозит!

Они уже около часа непринужденно болтали и смеялись, когда в купольную малахитовую гостиную церемонно вплыла изящная девочка лет шести и, сделав реверанс по всей форме, произнесла:

- Милая бабушка, а не пора ли проводить наших гостей пи-пи?...

Пока впавшие в веселый конфуз гости старались не хохотать, княгиня привлекла к себе девочку:

- Одна из самых больших удач в жизни человека - счастливое детство. – с улыбкой глядя на дитя, нежно проворковала она над черной головкой. – Позвольте представить, моя внучка княгиня Зинаида Юсупова-младшая.

До прихода милой девочки Яков сидел все же немного накрахмаленный. Но после такой шалости рассеялось и последнее стеснение.

Когда они уходили из гостеприимного дворца, миниатюрная княгиня Зинаида светским тоном напоследок завещала сыщику:

- Старайтесь почаще отдыхать, дорогой господин Штольман! Нельзя все время иметь дело с ужасами!

- Э... Непременно. Все исполню, княгиня, - поклонился Яков и смущенно потупился.

***

      Сумерки заполнили улицы города как пролитое из чашки молоко. Глазницы арок и окон засквозили глубокой синевой. Зеленые фонари засопели, зашкворчали газом, поздние конки замелькали черными силуэтами в пролетах набережных.

Высокие золотые шпили тянулись от Невы, заострялись к полотнищам туч, и на острие каждого сверкала звезда…

За входной портьерой комнатушки, похожей на узкий ящик, оклеенный старыми обоями, юный сыщик Штольман пытался удержаться от прикосновений к пленительной Адель Кюи, которая так нежданно постучалась к нему в дверь. Был уже поздний час, и она тонкой рукой рассеянно трогала брошь на своей пелерине, прикасалась к его запястью, и говорила:

- Сегодня обычный вечер у Мусоргских. Дядюшка там, будут петь и играть до утра. А я отпросилась пораньше, но, спускаясь к коляске, вдруг подумала, почему бы мне не навестить Вас, mon ami?…

Она все прикасалась к нему робко, и медленный огонь пробегал по всему телу Штольмана, отдавая в плечи, в ноги и в сердце густым серебром. Сердце колотилось все быстрее и отчетливей, и он, не стерпев, наконец, выдохнул: Адель!

Она замерла, у обоих прервалось дыхание… их руки встретились.

Его сопротивление вдруг показалось ему какой-то глупостью и он больше не удерживался. Он обхватил ее, так что она ойкнула и тихонько засмеялась, и стал целовать, куда придется, и брошка, и пелерина попадали на пол. Блестящие смоляные пряди рассыпались по плечам. Она откинулась назад, чтобы ему было удобнее, переплела пальцы у него на затылке, обдала горячей нежностью шею и плечи…

Он не запомнил, как они оказались в кровати, но когда все закончилось, и они лежали будто новорожденные, удивленные и немного напуганные, сцепившись влажными пальцами, Яков подумал блаженно, что все изменилось…

Она сказала:

-  Мой милый сыщик…

Наверное, он тоже должен был сказать что-то такое: о том, как он рад, и о том, какая она… но говорить он не мог. Он только трогал ее нежную кожу, гладил абрис ее тела, и растроганно молчал.

Через час она сидела, полузавернувшись в простыню, как утомленная лебедь, опустив темные ресницы, и ее обнаженное плечо мягко светилось в темноте. Потом встрепенулась и со счастливым вздохом пропела:

- Ну все, мне пора! Коляска заждалась.

Она проворно оделась. Яков порывался помогать ей, но она легонько била его по решительным ладоням, и так они еще некоторое время хихикали и возились.

- Теперь уже точно пора. Mon ami, ты станешь смотреть, как я ухожу?

- Точно стану!

- Тогда глядите, герр-рр-р полицейский: сейчас я изображу d'érotisme de coupable*. И пошла к выходу, приплясывая, закидывая руки и голову высоко, как вакханка.

* ---------- обвиняемую в эротизме, фр.

- Адель!…

- До встречи, милый!

***

Бегучий огонь поцелуи Адели.

Голос Адели, изменчивый, унизанный водоворотами и отливами, иногда чуть хриплый, но неизменно пленительный.

Матовые плечи. Задорно вздернутый носик! Мягкая черная прядь, намотанная на тонкий палец…

Апрельское небо светло и осторожно проливается в кипучий водоворот петербургских улиц, в них молчат громады дворцов, горят золотом литеры на вывесках, начищаются витрины с грудами серебра и ярких материй.

Уже деревья в парках пушатся терпкими клейкими почками, а поток блестящих цилиндров, военных фуражек все так же плывет по Невскому. Сверкает радужной чешуей рыба на лотках толкучек. Каналы подернуты цветной рябью, на ветру полощутся флажки, дождливое серебро осеняет утренние здания, покрывала воздушного света – укрывают вечерние…

В апреле они ходили смотреть открытие навигации. Еще с Петровских времен так повелось: грандиозный праздник нельзя пропустить, если ты  - настоящий петербуржец. Пестрый народ сгустился на продуваемых Кронверской и Дворцовой набережных...

От Петропавловской крепости отчаливает катерок с кучкой крепких матросов и комендантом при полном параде. Мощными взмахами они пересекают Неву и лихо швартуются у пристани Зимнего дворца, ставят сушить весла «на валек». Комендант, печатая шаг, идет во дворец за разрешением от царя. И, выйдя через четверть часа, под грохот крепостных орудий и протяжные гудки пароходов взмахивает рукой! На сигнальной мачте крепости поднимается императорский штандарт!

Вдумчивый петербуржец по теплому времени всегда гуляет в парке Инженерного замка, в рощах Елагина острова, в пролесках Малой Охты. Там можно побродить и поговорить о кинизме или масонском следе в жизни империи. Можно встретиться с давними знакомцами для легкого пикника. Или, если уже готовы, совершить путешествие по воде с барышней, только место отплытия нужно выбрать поживописнее: спуски к воде у голубеющего как раковина Никольского собора, или Измайловский сад на Фонтанке…

В мае запах горячей смолы от барж поплыл вдоль каналов и площадей.  Смолёные, как волосы Адели, прогулочные ботики возят публику на прогулки, и они катаются по блескучей воде, и вода пахнет ракушками, щекочущим, терпким, ни на что не похожим запахом.

…В мае Адель предложила сопроводить ее на премьеру «Смерти Иоанна Грозного» в Александринский театр и выжидательно взглянула маслинными очами. Штольман не дрогнул, купил баснословный билет и заехал за Аделью.

Легкая как бабочка рука Адели покоилась, будто на стебле, на руке Штольмана - внутренне смущенного, но тянувшего спину по самой строгой форме. Он сохранял невозмутимое лицо, когда они раскланивались с композиторами, писателями и известными критиками. И когда его представляли свежеиспеченному Парижскому посланнику, боевому генералу Луи Бонапарта, Эмилю Флёри и его жене Изабель Флёри, и их сыну Феликсу. И когда они сидели в ложе первого яруса в горящей золотом и порфирой зале, а расплавленный страданьем драматический голос актера возводил драму до скорбного накала, так что зал охал...

Потом они лежали вдвоем в тишине, совсем поздним вечером, и в соседней квартире кто-то еле слышно играл на фортепьяно: звучки пересыпались бусинами, как в старой музыкальной шкатулке…

- Ах, Яков! – сказала Адель, - в жизни есть все! Любопытство, и мужество, и праздность. И каждый выбирает по себе - что захочет. Еще есть кратковременность счастья, если повезет. Некоторым везет, – она приподнялась на локте. - Только вот смысла здесь нету, mon ami, нет его в этой жизни. Может, вообще ни в какой?..

- Вот он, смысл, прямо здесь, между нами! – он склонился и поцеловалт ее в ключичную ложбинку у плеча.

Другим вечером, испытав стеснительное чувство собственной неловкости, он купил у уличной цветочницы маленький желтый букетик и нес, прикрывая ладонью, чтобы смущенно протянуть его, немного повядший (не догадался поставить в воду), разнеженной Адели.

Любая лужица в парке казалась Якову сокровищем, гранитные спуски к реке превратились в незыблемую опору счастья, переменчивая столичная весна вдохновляла. Так было все три месяца - бездумных, трепетных, горячих.

А потом… Потом они стали встречаться реже. Она приходила рассеянная, невнимательно целовала его, смеялась, убегая…

Он понял, что она уже не с ним, что Адель увлеклась чем-то, кем-то еще… Как-то они встретились в городе посреди ветреного майского дня, и она, удерживая шляпку от сильных порывов, спросила:

- Как Вы поживаете, mon ami?

- Вчера поймал отравителя, снова. – сказал он обиженно.

- О, я помню, как это было весело!… Мой сыщик… Вы пообещаете не грустить из-за меня?

В субботу она принесла жареного миндаля и конфет. Май шумел за окнами горячей парковой листвой и дождем. Запах влажной пыли мостовых и скрип уключин с Крюкова канала сладко врывался в открытую форточку, когда она разбудила его.

Адель, с ее чайными, душными черными кудрями над жемчужным лбом… с пляшущим пламенем во взгляде, когда он целует ее... с влагой в уголках губ.

- Понимаешь, мon ami… - бормотала она, словно оправдываясь, пока он трогал горячими губами ее шею и плечи, и волосы, - моя легкомысленная природа не приспособлена для спасения нуждающихся. Бог создал меня для счастливой праздности, для легкого чириканья, дал мне для этого любопытство натуры, и абсолютный слух, и чарующую власть красоты.

Подвиг повседневности выносим не всеми, да, mon ami, не всеми. Кто-то же должен ее не любить? Кто-то должен игнорировать? Мне немыслимо жить без вечного праздника, а за праздник следует платить... Иное дело Вы, мой сыщик! – она чуть отстранилась от него. - Вы можете жить без этого, обходиться без...

- Адель, что? – спросил он прямо.

- …Я выхожу замуж за Феликса Флёри, сына посланника… Вчера он сделал мне предложение. Je retourne à Paris, mon ami*.

* ---------- Я возвращаюсь в Париж, мой возлюбленный, фр.

Он оторопел, не веря. Потом понял, о чем это она говорит. Отпрянул, отвернулся к стене. Молчание вязко потянулось по комнате. Заглох шумный май за окном. «Бонн-бонн-бонн» пробили за стеной часы. Молчание не прекращалось.

- Ты станешь смотреть, как я ухожу? - спросила она грустно.

- Нет. Точно нет. – буркнул он в стену - старым выцветшим обоям. У него остро заныли скулы.

- Тогда я…

- Вам пора!

Она обхватила его руками, повернула к себе и окунула в свой запах, свое тепло.

- Прощайте, герр сыщик, не забывайте меня, mon ami! Не забывайте ветреную Адель.

- Вас забудешь… - проворчал он, все еще не поднимая головы, скрыв мокрые глаза у нее на груди.

- Вы обязательно будете счастливы! Даже без меня!

- Это точно я могу обещать… - как бы ни было трудно, выговорил он и невольно улыбнулся. Все же она умела рассмешить его, даже расставаясь!..

- Mon ami, – Адель провела пальчиками у него над бровью, прикоснулась лбом ко лбу, замерла…

И отхлынула навсегда, унеся свой теплый чайный аромат в замолчавший май.
     

---

(историю знакомства с Аделью можно прочесть в  Личном Досье Штольмана в главе 00.«№6701. Дело о партитуре или прятки с гением»)
   

   
Следующая глава          Содержание