Откровенно говоря, Якову Платоновичу Штольману совершенно не хотелось вставать и нестись куда-то сломя голову. После восхитительного, лучезарного утра больше всего он желал на сегодня заполучить жену в своё полное единоличное распоряжение и провести остаток  дня с Анной вдвоем. Перспектива оставаться в постели его более чем устраивала.

  Но столь дивно начавшееся утро миновало. Анна, снова было задремавшая, пробудилась бодрой и освеженной. И очень энергичной. По тому, как решительно и целеустремленно выпуталась она из сбившихся простыней, Яков понял, что сегодня с ним  -  Барышня на колесиках, неудержимо ринувшаяся  новому, прекрасному и удивительному навстречу. Волна искреннего энтузиазма, исходящая от жены, отозвалась в душе, заставила острее ощутить  полноту жизни, подхватила и увлекла за собой, добавив сияющему  дню блеска и радости. 

  Перво-наперво Анна живо вытащила мужа из постели. Ничего не поделаешь  -  пришлось вставать и приводить себя в порядок. Любимая супруга то и дело подгоняла его  -  и пока торопливо одевалась, и пока поспешно пыталась соорудить подобие прически. Быстро справиться с роскошной волной волос не удалось. Штольман сделал вид, что помогает ей, норовя попутно поцеловать за ушком и погладить свой любимый локон, за что и получил легкий шлепок по рукам и строгий выговор. Приняв покаянно-удрученный вид, он исхитрился получить напоследок полноценный поцелуй. Достойный приз в состязании с неукротимой амазонкой почти примирил его с необходимостью  выхода в свет.  Как бы ни хотелось ему присвоить этот день себе, Барышню на колёсиках удержать было немыслимо.   

  Говорят, к хорошему привыкают быстро. Давно в прошлом осталось существование, где желание быть счастливым  -  несбыточная мечта, а доверие  -  недопустимая роскошь, грозящая обернуться непоправимой ошибкой и катастрофой. Казалось бы, за  пятнадцать прожитых совместно с Анной лет он вполне научился осознавать себя не горьким одиночкой, участь которого  -  сгинуть в неравном противоборстве с безжалостными равнодушными силами, а человеком, необходимым и важным просто потому, что его любят. Любят и принимают таким, как он есть, со всеми его недостатками и скверным характером.  Но не получалось всецело свыкнуться с тем, что всегда можно видеть Анну; помолчать вдвоем, когда  слов не нужно; подтрунить друг над другом, когда захочется посмеяться; молчаливо выпросить прощение, коли ей придет охота обидеться; не бояться размолвок потому,  что так или иначе получится объясниться и ссора позабудется...  И просто возможность в любой момент взять в руки её маленькую ладошку и ощутить неразрывность связи между ними по-прежнему не становилась  будничной и обыденной.

  «Нам нужно быть вместе»... Когда-то высказанное вслух сокровенное признание изменило его жизнь бесповоротно. Сейчас всем своим существом он чувствовал, что слова, сказанные давней декабрьской ночью, стали верны, как никогда. Их с Анной существование порознь совершенно невозможно... Пожалуй, даже наглядеться на Анну вдосталь не удаётся порой в кипучей круговерти Затонска-на-Сене. Не потому ли подчас вспоминалось Штольману их бегство из России, когда они были только вдвоем?

   Он почти не лукавил, когда говорил о своей ревности к книгам, журналам и их автору.
И дело даже не в том, что его внутренний  дракон, заполучивший свое сокровище,  всегда  бдил, не смыкая глаз.   Никогда, никогда больше после незаконченной дуэли с князем Разумовским Анна не давала ему ни малейшего повода сомневаться в безоговорочности её выбора. Всей их совместной жизнью, тем, что он сам умудрился остаться в живых и стать счастливым, она доказала и постоянно это доказывает. Но не отмечать впечатление, которое Анна в зените своей женской красоты и силы производит на всех окружающих, невозможно. 

  Вероятно, это неизбежно и происходит на органическом уровне, в области подсознательного. Уж так созданы люди. И он, когда дело коснулось Анны, со всей своей трезвостью ума и рационализмом, исключением не стал.  Доводы рассудка оказывались бессильными перед ревностью и подспудным страхом лишиться света и тепла, что принесла она в его бесприютную жизнь. И вполне осознанную угрозу того, что кто-нибудь может причинить Анне вред, сбрасывать со счетов он не торопился. Так или иначе, с подобными настроениями он научился справляться. По крайней мере, внешне. Ну, почти...

  Не в обычной ревности дело. Знакомство с господином Бенуа лишний раз напомнило Якову, как непостижима его жена, столь близкая и неразрывно со Штольманом связанная.

  Оказию с новым знакомством Затонску-на-Сене обеспечил неугомонный Петр Иванович. Многочисленные экзерсисы на ниве художественной критики изрядно расширили круг его общения среди людей, так или иначе связанных с искусством, а в салонах русских парижан он и прежде был завсегдатаем.  С господином Бенуа Петр Иванович встретился на одном из вечеров в мастерской Елизаветы Кругликовой, доброй приятельницы Александра Николаевича*.  Само собой, дядюшка с восторгом ухватился за возможность свести столь многообещающее знакомство с коллегой по перу. 

  С господином Бенуа они сошлись сразу, обнаружив значительное сходство вкусов и предпочтений в отношении пластических художеств, музыки и литературы.  И до того Александр Николаевич пришелся дядюшке по сердцу, что вздумалось ему и все своё семейство порадовать общением со столь выдающейся персоной. Не откладывая дела в долгий ящик, Петр Иванович тотчас же пригласил господина Бенуа в гости. 

  Появление незнакомца в их гостиной в вечернее время стало для Штольмана неприятным сюрпризом.  В ответ на резонный вопрос: «Кого это Вы, Петр Иваныч, в дом привели?» -  дядюшка оставил свою всегдашнюю повадку жуира и папильона и разразился восторженным панегириком в честь гостя. И долго бы превозносил он острый ум своего нового знакомого, его энциклопедическую начитанность, неисчерпаемую фантазию и пылкую любовь к искусству, если бы Штольман не прервал его пламенную речь:

  -  Полагаю, подобные качества делают честь господину Бенуа. Но что он делает в нашей гостиной? Собирается читать лекцию об искусстве?

  -  Яков, ты положительно невыносим! А хоть бы и лекцию! Тебе, кстати, совсем  не помешает послушать!  -  сразу перешёл в нападение дядюшка.

  -  Странно, судя по всему,  Вы, Петр Иванович, пребываете в здравом уме и твёрдой памяти. И в почти полной трезвости. Сейчас-то с чего ради Вам вздумалось чужака в дом притащить?  -  Штольман снова попытался достучаться до благоразумия родственника. Но дядюшка продолжал в том же духе:

  -  Тебе дай волю  -  запрёшься в своём кабинете и говорить разучишься! Гость в дом  - радость в дом! Тем более, такой прекраснейший, прекраснейший собеседник!

  -  Вот и беседовали бы с ним... где-нибудь подальше отсюда.

  -  Яков, ты дикарь! Если тебя не интересуют возвышенные материи, то это совсем не значит, что и остальным они  тоже безразличны! Аннет совсем не помешает познакомиться поближе с человеком искусства, так понимающим художество. Тем более, Александр Николаевич не без необычных способностей. Они непременно найдут общий язык!

  У Штольмана руки опустились:

  -  Вы разболтали, что Анна Викторовна  -  медиум?

  -  Кажется, мы этот факт не скрываем? От твоих клиентов, по крайней мере  -  точно!  - задиристо ответствовал Пётр Иванович.

  -  Из чего следует, что нужно распространяться об этом, где попало и перед кем попало?
  -  Александр Николаевич  -  не кто попало! Яков, я ручаюсь, я тебе ручаюсь, что опасности этот человек не представляет! Тем более, для Аннет!

  -  Да почем вы знаете?  -  вспылил Штольман.

  -  Я, с твоего позволения, давно живу на свете, и знаю людей! Знаю и разбираюсь в них,  -  на полном серьёзе заявил Пётр Иванович.

  Яков в ответ на это утверждение только и смог, что зубы сжать крепче. А дядюшка тем временем перешёл к убийственным аргументам:

  -  Яков, с твоей стороны эгоистично присваивать себе Аннет целиком. Девочке тесно становится в рамках семьи и семейного дела. Её натура требует простора! Ей совсем не помешает несколько расширить круг своих занятий.

  -  Как, например?

  -  Ну, думаю, не будет большой беды, если она проведёт пару-тройку сеансов среди художественной общественности русского  Парижа.  Интерес к магии, оккультизму и спиритизму возрос в последнее время необычайно.

  Тут Штольман едва не взбеленился окончательно.  Захотелось взять драгоценного родственника за узел модного галстука  и встряхнуть хорошенько. Можно подумать, он счастлив от того, что Анне приходится иметь дело с духами «по служебной надобности»! Будь его воля, он бы и близко не подпустил к жене никого из окаянных потусторонних сущностей! Да кто бы   поинтересовался его мнением... Духи приходят к Анне Викторовне не спросясь. И посмотрел бы он, как кто-нибудь попытается удержать госпожу Штольман от вызова духов ради помощи! И ничего нельзя с этим поделать. Он никак не может защитить любимую женщину от зачастую очень болезненного их воздействия. Правда, Анна утверждает, что когда он рядом и обнимает её, переносить их воздействие ей гораздо легче. Он запретил себе сомневаться в этих словах раз и навсегда. Иначе можно было бы рехнуться, раз за разом прибегая к помощи жены и зная, чем ей это грозит! Но оградить Анну от участия в чем-то подобном ради забавы досужей публики  -  в его власти. Да и нужды нет ей что-то запрещать  -  его Барышня на колёсиках не занимается вызовом духов для развлечения. Другое дело  -  людям помогать. И живым, и даже отошедшим в мир иной. Здесь её не остановить.

  Дядюшка, не замечая, что Штольман уже закипает, продолжал журчать и разливаться, как ему казалось, очень убедительно:

  -  Границы между жизнью и творчеством стираются. Искусство ищет истинную реальность и уходит от нарочитого придуманного мира теней. Мистика дает Аннет, как художнику, обрести новое понимание, новую вселенную, расширить...

  -  Забыли, как мы дорасширялись четырнадцать лет назад?* Так я вам напомню!  - Штольман, по своему обыкновению, орал тихим шёпотом. Увидев, как побледнел племянник, дядюшка опомнился и сдал назад:

  -  Яков, никто не имеет в виду транс! Я первый запретил бы Аннет... Но, допустим, вызвать дух деятеля искусства или науки прошлых веков...

  -  Гаусса, например?!! Петр Иванович, вам не кажется, что у вас с памятью что-то творится?
 
Дядюшка заметно стушевался и поумерил свой энтузиазм.  Но в чем-то Пётр Иванович был прав. С некоторых пор Штольман чаще стал задумываться о том, счастлива ли его жена. Не то, чтобы Анна давала повод к таким сомнениям. Но Штольман прекрасно сознавал, что Анна Викторовна  -  женщина особенная. Она  -  не такая, как все, и другой не станет никогда. И быть помощницей мужа, даже и правой его рукой  -  далеко не всё, на что она способна. Её силы и возможности требуют иного приложения.

   Но вежливость требовала познакомиться с  господином Бенуа, как должно. Пришлось смириться и «встать на стражу». Штольмана беспокоило ещё одно обстоятельство.

  Почитывая статьи Бенуа в журналах и газетах, которые аккуратно добывали они с Петром Ивановичем  -  надо же хоть общее представление иметь о предмете, крайне занимающем любимую супругу!  -   Штольман составил себе некоторое представление об их авторе. Яков предполагал встретить в Александре Николаевиче высокомерного, иронического господина, важного знатока искусства. По его ядовитым и умным критическим статьям представлялось, что господин Бенуа тут же раздавит   всех своей учёностью и эрудицией, взяв тон, присущий его эпистолярным  выступлениям.

  С Петром Ивановичем этот номер не прошёл бы. Любимый Анин дядюшка и сам был не промах по части высокоумных бесед, изрядно поднаторев в словопрениях за последние годы.   Александра Андреевна проявляла некоторую заинтересованность к увлечениям мужа и племянницы, но с присущим ей сдержанностью и уравновешенностью.  Да и вряд ли нашелся бы субъект, посмевший чем-либо задеть бывшую графиню Раевскую. Став госпожой Мироновой, она нисколько не утратила способности одним движением соболиной брови закрыть рот кому угодно.             

  Штольман  опасался за Анну.  Со своей открытостью и изначально сердечным расположением ко всем вокруг она становилась очень уязвимой для недоброго отношения. Несмотря на многочисленные горькие уроки, с годами Анна ничуть не переменилась. Никоим образом не мог он допустить, чтобы всякие умники обижали ее, не оценив богатства и красоты её натуры. В Затонске такое случалось сплошь и рядом, и ему порой локти кусать хотелось от невозможности защитить её, как следовало бы. К счастью, теперь руки у него были развязаны.

       Штольман, памятуя о своём опыте общения с артистическими личностями, ожидал чего угодно.  Тем не менее Александру Николаевичу удалось его удивить. Перед ними предстал господин среднего роста, лет тридцати с небольшим, довольно старообразный на вид. Мешковатый костюм неловко сидел на сутуловатой фигуре. Возраста господину Бенуа прибавляли не особенно ухоженная черная бородка, изрядная проплешина на макушке и пенсне на шнурке.  Яркие красные губы, прямой мясистый нос и небольшие гладкие пряди волос, свивавшиеся на высоком лбу придавали его внешности налёт некой экзотики. Бледное матовое лицо нерусского типа было весело и оживлено.  Все движения Александра Николаевича отличались быстротой и простотой. Подвижный, благожелательный, говорливый и смешливый, он с явным удовольствием знакомился с семейством Петра Ивановича.

   Признаться, наружность господина Бенуа располагала к уютному и доверительному разговору. Но Штольман не спешил отбрасывать настороженность, памятуя свой богатый опыт. Сколько раз на его глазах приятные, любезные господа оборачивались  исчадием ада! И чем привлекательней была маска, тем отвратительней оказывалась физиономия, которая за ней скрывалась. Учитывая некоторую неразборчивость Петра Ивановича и его неистребимое легкомыслие, бдительность была сосем не лишней. Яков не мог не отметить, что господин Бенуа не менее остро вглядывается и изучает его самого и всех ранее незнакомых ему обитателей дома на Гранд-Огюстен.

  Но в очередной раз вера Анны Викторовны в лучшее оправдалась. Александр Николаевич оказался очень веселым и искренним человеком, хоть и не без вспыльчивости в характере. В спорах с Петром Ивановичем он заметно увлекался, начинал горячиться, оставаясь, конечно, в рамках корректного поведения. Но столь явственные самолюбие и обидчивость в карман не спрячешь, и их дискуссии порой не обходились без колких замечаний и коварных наскоков. Пожалуй, и сам господин Бенуа сознавал за собой чрезмерную запальчивость и гневливость, и всячески пытался сдерживать подобные нечастые вспышки. С другой стороны, как порой ехиден и невыносим бывает дядюшка, Штольман во всей полноте не раз прочувствовал на собственной шкуре. Во всяком случае, с дамами Александр Николаевич держал себя безукоризненно.               

  Как ни сопротивлялась Анна, Петр Иванович поведал господину Бенуа о увлечении племянницы рисованием. На свет появились заветные путевые блокноты. За время долгого путешествия от Затонска до Парижа их накопилось немало. Не спеша пролистав один из них и внимательнейшим образом разглядев Анины рисунки, господин Бенуа заметно обрадовался. Он, совершенно не скрывая воодушевления от встречи с ещё одной родственной душой, завел с Анной увлеченный и страстный разговор на равных, с восторгом ухватившись за возможность побеседовать о предмете, интересном и новым знакомым. Невозможно было не отметить, что он горит и увлечен искусством. Милая и весёлая приветливость, непритворное внимание, проявленное к Аниным работам, невольно утишили тревогу Штольмана. В отличие от Якова затонских времен Александр Николаевич нисколько не усомнился в искренней заинтересованности госпожи Штольман в предмете общего увлечения и не посчитал, что дама интересничает.

   А уж Якову ли не знать, насколько искренна Анна!

  У неё всегда были с собой блокнот и карандаш. Сколько раз зарисовки показанного ей духами давали Штольману верный след в поисках истины! Сколько раз, еще в Затонске, изумлялся он, насколько точны и узнаваемы портреты живых, возникавшие на листе из-под кончика Аниного карандаша! Анна нисколько не кичилась своими художественными талантами, не пыталась произвести впечатление, лишь от чистого сердца желала «оказать помощь следствию». Казалось, она не придает своим способностям рисовальщицы особого значения, ценя лишь извлекаемую пользу. Согласитесь, очень удобно не довольствоваться туманными описаниями, а четко и быстро изобразить желаемое для неких упертых в материализм личностей!  А Штольман, ради кого Анна старалась, частенько даже похвалы ее не удостаивал, бревно бесчувственное! Ну что ему тогда стоило говорить Ане почаще, как он ценит её помощь и благодарен за неё? И в отличие от него, знакомые по Парижу художники Анины  способности к рисованию оценивают по достоинству.

   Тяга Анны к рисованию   очень ярко проявилась во время их самоубийственного двухгодичного путешествия из Затонска в Париж. В России Аня о рисовании не вспоминала.  Слишком велика была угроза разоблачения и затаённая боязнь катастрофы. Бесконечные происшествия, с завидной регулярностью случавшиеся с ними по дороге от  Москвы до Усть-Горска, спокойствия не добавляли.

   Стоило им пересечь российскую границу, тучи над их головами стали понемногу рассеиваться. Вероятность быть пойманными уменьшилась многократно.  Тревога, давившая тяжким грузом на душу, отступала, но трудности бытового порядка возрастали. Путешествие проходило по достаточно диким и необжитым местам и протекало порой непросто. Но всё мало-мальски интересное, встреченное в пути, находило горячий отклик в Аниной душе.    Он стал замечать, что на привалах Аня все чаще тянется к поясной сумке и достаёт блокнот и карандаш.

  А то и прямо сидя в седле очередной  тягловой скотинки, заметив что-нибудь, поразившее ее, Аня быстро зарисовывала увиденное по свежим следам.  Ярко вспыхивали восторгом и интересом её глаза, любимое лицо сияло внутренним светом. Его солнечная девочка вбирала в себя радость всего сущего, находя прекрасное в самой неказистой  обстановке, в самом унылом пейзаже, и покрывала листы блокнота быстрыми зарисовками.       

   На привалах, когда у него самого после многих часов, проведенных в седле, отваливались руки-ноги и отнималась спина,  ему страшно было представить, каково приходится Ане, хрупкой и нежной домашней девочке. Зачастую она не могла самостоятельно выбраться из седла. Он сам снимал её с очередной животинки, растирал и разминал, мысленно кляня себя на все корки... Но она, чуть отойдя от долгого перехода и обустроившись на очередном бивуаке, тихонько вынимала неразлучные блокнот и карандаш и снова рисовала. Как он любил смотреть на неё в такие моменты! Она была рядом, руку протяни...  Но и здесь, и не здесь.  Сосредоточенное лицо становилось отрешённым. Глаза задумчиво изучали что-то видимое только ей. Она то хмурилась напряженно, ловя ускользающий образ, то довольно и мягко усмехалась, добившись желаемого эффекта... Зрелище завораживало Якова больше всей окружающей экзотики.

   Откуда он взялся, тот ящик с акварельными красками и рисовальными принадлежностями, неведомо какими путями очутившийся в жалкой лавчонке не менее жалкого селения? Само мироздание его послало, не иначе. Разглядев два ряда аккуратных разноцветных брикетиков, он едва не позабыл про соль, чай и крупу и первым делом ухватился за полированный деревянный короб. Оставались сомнения, что подойдет, но он заплатил, не торгуясь.

  Вручая подарок жене, Штольман волновался не меньше, чем в памятный затонский вечер, когда протягивал он Анне нелепый цветок, утянутый с клумбы князя Разумовского. Вопросительно взглянув на мужа, Анна, затаив дыхание, с некоторой опаской открыла коробку. Когда та явила своё синее с золотой вязью надписи «Winsor&Newton» нутро со всем содержимым, жена разглядывала его с минуту, потом тихо опустила крышку. Ни слова не говоря, она прижала к груди полированный ящичек  и посмотрела на мужа так,   будто не обычные рисовальные принадлежности, а все сокровища мира он ей преподнес! А потом она, по-прежнему молча, обняла его одной рукой, в другой продолжая сжимать драгоценный для неё подарок, и уткнулась лицом ему куда-то в шею. Её ресницы щекотали ему кожу, тихое дыхание согревало щёку... Он так же молча обнял её в ответ, опасаясь неуклюжими словами нарушить настроение этой минуты. И вдруг ощутил, как Анина слеза скатилась по его шее за воротник. 

  Он всегда с трудом выносил, когда она плачет. Если Анна рыдала у него на плече, было немногим легче. Он помнил свою беспомощность, когда заливалась она слезами после попытки Каролины фон Ромпфель сжечь ее в конюшне заживо, запоздало переживая ужас неслучившегося. Помнил свою ярость при виде её слез после мерзкого заявления духа профессора Анненкова, глубоко её ранившего и посеявшего сомнение в ее, Анны, сути   -  мог бы, своими руками придушил бы мерзавца! Помнил… нет, не просто помнил, а с неизбытым до сих пор ужасом вспоминал, как билась она в его руках, отчаянно плача и крича: «Я не хочу, я не хочу!»  - после  появления в участке Затонска в одежде нищенки  в невменяемом состоянии. А он снова ничем не смог ей помочь и найти убедительных утешающих и успокаивающих слов.  Её рыдания после страшной гибели жиляевской погони  до сих пор жгли ему сердце. Не испуг от пережитого сокрушил Анну тогда.  Она искренне оплакивала  гибель людей, собиравшихся предать их самих мучительной смерти...  Но зачем же плакать сейчас?  Очень осторожно,  неловко, как в затонские времена,  он обнял её и спросил:
  -  Анна Викторовна, что-то не так?
  -  Все так, Яков Платонович,  -  всхлипнув, ответила она, оторвавшись от него и поднимая сияющие глаза.
  -  Зачем тогда слёзы?
  -  Эх, Яков Платонович... От счастья тоже плачут...

  Вот так. Среди диких, неизведанных земель, вдали от удобств и комфорта, в тяготах нелёгкого пути, при полной неопределенности их будущего,  получив из его рук кисточки и краски  -  она плачет от счастья. И он нисколько не сомневается, что Анна ничуть не кривит душой. Что ж, если неведомым силам было угодно, что счастье бывшей барышни Мироновой может составить такой неподходящий субъект, как бывший надворный советник Штольман, то, может, пора перестать сопротивляться очевидному?   Оставить бесполезные угрызения совести, взяться за ум и направить усилия в правильном направлении: сделать все возможное, чтобы видение Анны о кремовом городе стало явью.

  А после, во время их долгого, долгого путешествия, он был многократно вознагражден за свой пустячный подарок, наблюдая, как рисует Анна, как карандашные наброски чередуются с акварелями, свежими, радостными и поэтичными. Вся Анина душа, её свет и красота, её любовь ко всему сущему были в этих рисунках! А его собственное сердце каждый раз пропускало удар, заходясь от благодарности и нежности, когда он замечал среди узнаваемых фигур, набросанных её легким карандашом, свою. Почти на всех листах блокнота Штольман видел или свои изображения, или упоминания о себе. Погружаясь в сотворённый ею мир, Анна не уходила туда одна.  Она не забывала Якова за его порогом. Он оставался  с ней, даже не имея возможности проникнуть в её мир самостоятельно.**
 

  Не было ему пути в мир творчества, как и в мир духов. Может, всё дело в том, что только тот, кто наделен истинной божьей искрой, способен выходить за пределы вещного, ограниченного материальным мира и соприкасаться напрямую с  неким идеальным абсолютом? Анин дар уводит её  по дороге, доступной и другим художникам, в недостижимую для остальных  даль. Но они тоже могут ступить на эту  зыбкую тропу и сделать по ней несколько шагов. Штольман  -  не может. Смиряться с этим фактом было непросто. Так же непросто, как выпускать Анну из виду надолго.

  Потому и не хотелось ему маячить на выставке в день открытия. Они непременно пойдут туда с Анной вдвоем, в любой другой день, и не раз. Любоваться женой без помех, следить за переменчивым выражением любимого лица, когда она смотрит на то, что трогает её душу  -  такую возможность он ни за что не упустит. И делить её ни с кем не хочет.

  «Эк занесло вас, господин Штольман! Дорассуждались о высоком... Эдак,  выходит, что незабвенный господин Мазаев способен лучше, чем вы, понять вашу жену? Хотя, где Мазаев, а где искра Божья? Хватит философствовать, делом займитесь! А то Анна Викторовна упорхнет  -  не догонишь!»

  Они перехватили то ли поздний завтрак, то ли ранний обед прямо на кухне под неодобрительными взглядами мамаши Борю. Рассерженная женщина ворчала и сокрушалась, сетуя на паршивцев, ободравших её драгоценный садик.

  -  Вы, месье Жак, и вы, мадам Анна, все на свете сегодня проспали, а тут такое безобразие! -  досадовала кухарка, не замечая пылающих Аниных ушек.

  Упоительное утро не заканчивалось! Штольман заговорщицки взглянул на жену, встретив её притворно негодующий взгляд. Но глаза её смеялись.

  -  Где это видано  -  общипали садик в доме сыщиков?  -  возмущалась мамаша Борю.  -  Воришки совсем страх потеряли. Их обязательно нужно найти и примерно наказать, чтобы неповадно было!

  -  Яков Платонович, легенда готова?  - улучив момент, когда мамаша Борю отвернулась к плите, страшным шепотом спросила Анна. В ответ он только беспомощно посмотрел на неё. На её лице появилось до боли знакомое выражение: «Горе ты моё!»

  -  Все приходится делать самой! -  укоризненно шепнула супруга. Не в Аниных привычках было бросать близких в беде, и она поспешила успокоить расстроенную женщину:

  -  Не переживайте, мамаша Борю! Всё устроилось наилучшим образом. Вчера ночью месье Жак, возвращаясь домой, столкнулся с воришками и отобрал у них добычу.

  -  Как?!!

  -  Разумеется, героически!

  Теперь пришел черед краснеть Якову. Ане невероятным образом частенько удавалось заставить его чувствовать себя нашкодившим гимназистом на шестом десятке лет! Причем мальчишка в глубине его души нисколько не раскаивался в содеянном.

   Узнав, что пропажа благополучно водворена в супружескую спальню хозяев, добрая женщина совсем успокоилась и щедро оделила Якова добавкой. Так или иначе, цветы остались в доме и страсти были утихомирены. Правда, истинный виновник переполоха наказания избежал.

  Кухню почтила своим присутствием кошка. Год тому назад Митя вернулся из лицея в компании котёнка, как две капли воды похожего на их недавнего гостя***, разве что гораздо чумазее. Звереныш таращил испуганные глаза и цеплялся за Митю, ни за что не желая оторвать от него хотя бы один коготок.  Сын поведал, что котёнок сам вскарабкался на скамейку, на которой они с приятелем сидели в сквере, обсуждая перед расставанием планы на следующий день, и решительно взобрался к Мите на колени. Отцепить его не оказалось никакой возможности, разве что получилось пересадить повыше.

  «Точь-в-точь Эмиль!»  -  воскликнула Верочка, увидев лохматое существо. «Митя, этот зверь тебя выбрал, как Эмиль  -  папу!»

    Так котёнка, гордо поименованного «зверь», и окрестили. Когда выяснилось, что новый насельник дома на Гранд-Огюстен  -  кошка, её, недолго думая, переименовали в Эмильену. Попытки сократить заковыристое имечко до Мули не увенчались успехом. Своенравное животное «Мулю» полностью игнорировало, не отзываясь даже на призывы к миске с едой. Повзрослев, Эмильена проявила себя подлинной аристократкой: она милостиво и снисходительно разрешала окружающим существовать с ней рядом. Только Мите было позволено многое, категорически недопустимое для других. Со временем даже Мария Тимофеевна спасовала перед несгибаемостью кошачьего характера.

  Прибежавшая следом за кошкой Верочка понаблюдала, как Анна торопливо глотает кофе, и рассудительно заметила:

  -  Мама, ты так торопишься, словно неделю голодала. Значит, правильно бабушка говорит, что завтрак пропускать не следует. И папа за тобой не поспевает.

   Фыркнув, Штольман едва не подавился, а Анна зарделась еще пуще. Откашлявшись, Яков спросил:

  -  Верочка, а где все остальные?

  -  Митя с Максом убежали с утра пораньше. У них какая-то встреча на бульваре Сен-Мишель.

  -  Ага, уже верю,  -  проворчал себе под нос Штольман. Мальчишки оказались расторопнее главы семейства!

  -  Александр Францевич уехал в лабораторию. Потом принесли телеграмму: дядя Антон  задержится в Нанси на три дня. Потом прибежал Этьен, и бабушка, дедушка Петр и бабушка Саша вместе с ним отправились на выставку,   -  обстоятельно доложила дочь.

  -  Как же вы с Мари от Петра Ивановича отбились?  -  заинтересовался Яков.

  -  Дедушка Петр махнул рукой и сказал: «Привить чувство прекрасного молодой поросли нашего семейства я давно отчаялся»,  -  с выражением процитировала Верочка и добавила:
  -  А бабушка сказала: «Ни к чему девочкам  неподобающие зрелища. Нечего им голову глупостями забивать. Достаточно того, что этот прохвост, господин Белугин, Анну с толку в юности сбил!»  Мама, а как он тебя с толку сбил? И почему Серафим Федорович  -  прохвост?   

  Теперь раскашлялась Анна, а Штольман с трудом сдержал улыбку.     

  Выскочили они из дома, словно от пожара спасались. Анна буквально приплясывала на месте от нетерпения, пока он ловил фиакр, а после по-девчоночьи подпрыгивала в коляске и просила невозмутимого возницу ехать побыстрее. И сейчас они несутся по залам выставки во весь опор.  Если прибавить шагу самую малость, они неминуемо перейдут на бег, и на них начнут оглядываться.   Но, как ни торопится Анна, она успевает бросить беглый взгляд на стены, проносящиеся мимо, вглядываясь в полотна и выворачивая шею. Глаза жены вспыхивают любопытством, щеки разрумянились от быстрой ходьбы, выражение лица меняется непрестанно...

  -  Анна Викторовна! Выставка закроется не  сегодня!    -   попытался урезонить супругу Штольман и снова пообещал себе, что они непременно придут сюда, и  не один раз, и всласть побродят здесь вдвоём, без сутолоки и официоза дня открытия.

   Своих они обнаружили в предпоследнем зале русского отделения. Петр Иванович, с успехом заменявший родным экскурсовода,  иронически отсалютовал Штольманам, неодобрительно покачал головой и прервался. Александра Андреевна тепло им улыбнулась, а Этьен Марсель как всегда рассыпался в восторженных приветствиях.

   Мария Тимофеевна, опиравшаяся на руку месье Марселя, встретила их возмущенным возгласом и строгим взглядом: 

  -  Ну, наконец-то! Мы уже уходить собираемся, а вы только пожаловали! И несетесь, словно очередных жуликов догоняете! Аня, что у тебя с прической?

   По мнению Штольмана,  прическа у жены была совершенно очаровательна, и выглядела Анна пленительней обычного. Решив ни в чем себе не отказывать, он поправил свой любимый непослушный Анин локон и спросил:

  -  Так лучше, Мария Тимофеевна?

  Теща негодующе поджала губы, проигнорировав его реплику, и вновь напустилась на Анну:

  -  Аня, это …

  -  ...недопустимо,  -  в унисон с ней закончила Анна с видом пай-девочки, послав Штольману многозначительный взгляд, полный весёлого упрека, шутливого возмущения, отголоска вспышки страсти, напоминания о прошедшем утре... У Якова скулам стало жарко.

  -  Аннет, аплодирую твоей настойчивости,  -  заявил Петр Иванович.  -  Признаться, я почти потерял надежду лицезреть Якова Платоновича здесь. И  -  о, диво! Наш morgenmuffel**** бодр, воодушевлён и практически благодушен!

  -  Так и вас, Петр Иванович, katzenjammer***** нынче удачно миновала!  -  не остался в долгу Яков.

  -  Дядя, не нападай на Якова,  -  прервала их перепалку Анна,  -  мы же всё-таки пришли! А кстати,  -  она завертела головой, оглядывая зал, -  куда мы пришли? Чьи картины здесь выставлены?

  -  Полагаю, те, что больше всего тебя интересуют,  -  ответствовал дядюшка.  -  Перед вами, друзья мои, широко представлены работы художников объединения «Мир Искусства» Александра Бенуа, Евгения Лансере, Анны Остроумовой, Льва Бакста, Мстислава Добужинского, Степана Яремича...   - перешёл он на лекторский тон, и тут же сбился на привычное ехидство:

  -  Вы, драгоценные Штольманы, себе не изменяете даже на вернисажах. Это предпоследний зал, так что выставку вам придется осматривать задом наперед.

  -  Петруша, невелика беда,  -  попыталась утихомирить его Александра Андреевна.  - Анечка прекрасно сама все Якову расскажет.

  -  Дядюшка, милый, не сердись,  -  Анна ласковой кошечкой подобралась к раздосадованному Петру Ивановичу поближе и примирительно чмокнула его в щёку. - Ну, прости нас, пожалуйста, за опоздание,  -  и зарделась.

  Дядюшка, скептически взглянув на запыхавшуюся чету, лишь головой покачал, пробормотав себе под нос: «Ну что с ними поделаешь...»

  -  Опоздание? Это так теперь называется?  -  не преминула встрясть Мария Тимофеевна. -  Должна признаться, вы много пропустили. Сегодня Петр Иванович был особенно красноречив.

  Этьен Марсель, за годы знакомства порядком навострившийся разбирать русскую речь, жизнерадостно ей возразил:
  -  Лючше поздьно, чьем никогда, Мари!

  И строгая Анина маменька смягчилась, как всегда не устояв против детской непосредственности месье Марселя.

  Петр Иванович невесть откуда вытащил раздобытый  выставочный каталог, и они с Марселем углубились в его изучение. «Проверяют, не пропустили ли чего ненароком?»  -  усмехнулся Штольман и, наконец, огляделся. И замер невольно. Сердце сбилось со спокойного ритма. То сливаясь в единую гармоничную  мозаику, то дробясь на сызмальства знакомые до боли фрагменты, с многочисленных рисунков на обитых холстом стенах смотрел на него Петербург.  Город, где он родился, вырос и стал самим собой.   

  Права оказалась Аня. Конечно, работы художников «Мира Искусства» о Петербурге на репродукциях в журнале привлекали внимание Якова. Но здесь, собранные в одном зале, они ошеломили его. Как зачарованный, вглядывался он в величественно прекрасный  город на гравюрах Анны Остроумовой, строго и торжественно возносящий свои колонны, плывущий сквозь зыбкую белую ночь в гармонии единства широких улиц, площадей, повисших над каналами мостов,  невского простора. Он смотрел на этот пушкинский Петербург, узнавая и не узнавая. В нем не было суеты и холодного блеска столицы, казенщины чиновничьего департамента, военной сухости полковой канцелярии, так хорошо ему памятных. Восхищение художницы соразмерностью и гармоничной красотой Северной Венеции изливалось из её работ, воспевая удивительное создание многих и многих мастеров.

  Но стоило повернуть голову, взгляду представал иной лик северного Януса. Вовсе не тот прекрасный, торжественный Петербург, что с величавым достоинством  открывался на рисунках и гравюрах другой Анны, прославляющей волшебное «Петра творенье». Нет, то была изнанка Петербурга, слишком хорошо знакомая Якову: глухие дворы-колодцы  с безотрадными брандмауэрами,  тускло взблескивающие узкие окна на стенах, облупленных дождевыми потоками,   угрюмые дома-ульи, прокопчённые фабричным дымом, сгорбленные лачуги и вековая грязь захолустий, которые зачастую скрывались за парадными фасадами чуть ли не в самом центре его величества Петербурга. Серый, закрытый, суровый, бедный, тоскливый город открывал свой лик, прячущийся обычно за великолепием парадных проспектов и пышных дворцов. Здесь красота и блеск столицы рассеивались без следа, оборачиваясь миражом северной болотистой пустоши, недостижимым для отчаявшегося путника. Двуликий, неверный город, наложивший несмываемую печать на жизнь Якова, на его душу, на всё его существо... 

  «Мстислав Добужинский. Человек в очках»  -  прочитал Штольман подпись под одной из работ. И хоть в лице человека на картине, стоявшего спиной к окну, не было ни малейшего сходства с тем, что он видел по утрам в зеркале, Штольману показалось, что на себя самого той поры он смотрит сейчас. Отголоски давних одиночества и безысходности стеснили грудь.

  Маленькая теплая ладошка легла на его судорожно сжавшийся кулак. Драгоценная Анна Викторовна как всегда пришла ему на помощь. Сколько лет прошло, но до сих пор воспоминания о той поре не отболели и саднят... Проигравшим и побеждённым покинул Яков этот город. Петербург жестоко расправился с ним, переступил через его жизнь, сокрушил его, как многих и многих прежде и даже не заметил едва не погубленной жизни... Оставляя Петербург, Яков не подозревал, что новая встреча и возрождение  души из пепла ждёт его впереди.  Его Анна. Его ангел-хранитель. Его живая вода. Его солнечный луч. 

  Штольман благодарно сжал Анины пальчики и перевел дух. Внезапное напоминание о прошлом застало его врасплох. Почти вернув самообладание, он перевел взгляд на соседнюю стену. Здесь тоже был Петербург, отчаявшийся, погибающий под ударами взбесившейся стихии, затопленный массой стылой невской воды. Величавая река сбросила с себя оковы гранитных берегов и ярилась, набрасываясь на город, словно мстя ему за укрощение и многолетний плен.

   Оказалось, что они с Анной остановились перед стендом с работами господина Бенуа, и рассматривают его иллюстрации к пушкинскому «Медному всаднику». И снова Штольман захлебнулся Петербургом. С удивительной отчетливостью услышал Яков тяжкие удары бронзовых копыт по мокрой брусчатке, по которой,  оскальзываясь, в безумном, убивающем ужасе бежит маленький человечек. Тщетно он стремится спастись от настигающего его исполинского наездника. Сам город, ставший равнодушной стихией, сметёт и растопчет его, бросив под копыта медного всадника, без жалости и сожаления, просто не заметив...

  Дрогнувшие Анины пальчики  -  она так и не выпустила его руку,   -  снова привели его в чувство. Теперь уже она судорожно вцепилась в его ладонь. Он перевел взгляд с рисунка на жену и увидел, как краски схлынули с её лица. Что случилось?

  Пристально и с затаенным ужасом смотрела она на небольшой набросок. Нервные, легкие, скупые штрихи обрисовывали очень знакомую картину:  канал, горбатый мостик над ним, соединённые аркой дома и игольчатый шпиль далёкого собора над водной ширью в проёме арки.  Анна притянула мужа к себе и прижалась к его плечу так, что он ощутил крупную дрожь, колотившую жену.

  -  Аня, что?  -  в испуге спросил Штольман.
  -  Я видела это  место... Прежде, в избушке, где Лассаль держал тебя в плену... Видела, как тебя убивают здесь...   

  Давно миновали времена, когда ему приходилось на людях строго контролировать себя, чтобы не выдать окружающим, что значит для него барышня Миронова. И слава Богу! Не обращая внимания на присутствующих, Штольман взял в ладони её побледневшее лицо и тихо и горячо сказал, глядя в потемневшие от ужаса глаза:

  -  Аня, я здесь. Не во сне, наяву. Ты спасла меня. Мы вместе, мы живы. А прошлые мороки пусть к призракам и катятся!

    А потом крепко обнял жену и прижался щекой к тёплой макушке. Если кого постороннего и шокирует подобное откровенное проявление чувств, так ему же и хуже...  Завидовать  -  нехорошо! А домочадцы ко всему приучены.

  Анну понемногу отпускал ужас, накативший из прошлого. Она продолжала судорожно цепляться за Штольмана, да он и не возражал. Ему самому впору было схватить жену в охапку и унести подальше от докучных глаз, чтобы без помех убедить её в своей материальности и  доказать иллюзорность несбывшегося.

  -  Яша, со мной всё хорошо,  -  прошептала Анна ему в плечо. Штольман чуть ослабил хватку, и она, дрожащими руками разглаживая лацканы его сюртука, пожаловалась тихонько:
  -  Очень страшно убедиться, что это место существует не только в видении...
 
  Беспокойно началось для них с Анной светское мероприятие. Похоже, не зря Штольман сопротивлялся до последнего. «Да нет, глупости. Предчувствия и предсказания всяческих гадостей оставим Петру Ивановичу. Но почему, как только мы где-нибудь появляемся, там непременно что-нибудь случается?»

  -  Господа, как я рад вас видеть! Здравствуйте! А что здесь происходит?  -  с этими словами из соседнего зала появился Александр Николаевич Бенуа.

  Пожаловал невольный виновник их с Анной сегодняшних  треволнений. Надо полагать, кстати!

   Примечания:

 
   * Елизавета Сергеевна Кругликова  -  Родилась в Петербурге в семье, любившей и понимавшей искусство.
В 1890-1895 в качестве вольнослушателя Кругликова обучалась в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. В 1895-1914 жила в Париже. С 1902 начала работать в технике офорта. С 1904 - член «Общества оригинальной гравюры в красках». С 1909 по 1914 Е. С. Кругликова преподавала офорт в академии «La Pallette» в Париже. Там же, в Париже, ею было организовано русское ателье, которое вместе с ее мастерской сделалась своеобразным русским культурным центром. Не говоря о молодых художниках, считавших своим долгом побывать у Кругликовой, посетителями ее мастерской были ученые, писатели, поэты. У нее бывали Мечников и Максим Ковалевский, Плеханов и Бехтерев, Алексей Николаевич Толстой, Бальмонт, Валерий Брюсов и Андрей Белый, Дягилев и многие другие.
Мастерская Кругликовой играла для многих русских, живших в Париже, роль клуба, где обсуждались не только вопросы искусства и литературы, но читались иногда и научные доклады. Так, известно, что Мечников сделал в мастерской Кругликовой доклад о радии.
В 1914, с началом Первой Мировой войны, переехала в Россию.

  ** Рисунки Анны Викторовны и ящик с рисовальными принадлежностями можно увидеть вот здесь: Путевые заметки Анны Викторовны
Автор акварелей  -  наш удивительный художник ann_zavyalova

   ***  см. рассказ Atenae «Феномен»

   ****  Morgenmuffel (нем.)  -  буквально «утренний ворчун». Человек, который просыпается с плохим настроением и  вечно ворчит по утрам.

  *****  Katzenjammer (нем.)  -  буквально «кошачья скорбь». Утреннее состояние после обильных возлияний накануне.