Вроде, как в продолжение будет.
Граф и д’Артаньян пошли вперед по галечному пляжу, но Рауль, присев на камень у самого прибоя, не заметил их ухода. Мысли его были далеко, уносились в Бражелон, в детство, когда все было так безоблачно и прекрасно.
Голоса отца и друга затихли вдали, и Рауль оглянулся вокруг: он был один, наедине с морем и небом. Он сам загнал себя в безысходность, не оставил себе выбора, согласившись на эпопею в Джиджелли, и мысли о вечности занимали его теперь не меньше, чем воспоминания о прошлом.
Сколько он себя помнил, он видел рядом с собой отца и Гримо. До 6 лет он был под покровительством кормилицы, потом появились учителя, но верховой ездой и фехтованием с ним занимался сам граф. И всегда при этом упоминал шевалье д’Артаньяна. Гасконец стал для Бражелона частью самого Атоса еще до того, как он был представлен мушкетеру. Действительность оказалась нисколько не приукрашенной красноречием графа: живой д’Артаньян был так же молод, горяч, хитер и искренен, так же отважен и целеустремлен, так же добр и отзывчив, как и в рассказах отца. И он принял Рауля сразу и безоговорочно. Оглядываясь назад, виконт никогда и нигде не мог бы упрекнуть капитана в чем-то, что не соответствовало его представлению об истинном дворянине.
У них с шевалье сложились почти товарищеские отношения: во всяком случае, Рауль знал, что к д’Артаньяну он может идти с любой проблемой, тогда как отцу он не всегда мог бы раскрыть свои потаенные мысли и желания. Капитан мушкетеров опекал его, как родного сына, оставаясь при том в чем-то равным ему. Может быть, это происходило вследствие природной ребячливости гасконца, у которого всегда наготове была шутка, и который при любом раскладе готов был на веселую проказу.
Д’Артаньян вбил себе в голову, что граф де Ла Фер чрезмерно строг с сыном и, всякий раз при встрече интересовался, не нужно ли виконту денег на какую-нибудь невинную шалость, на которую так горазды военные. Но Рауль не пил, Рауль не гулял, и в карты играл только по прямому указанию своего начальника, принца Конде. Для Атоса это стало бы неприятным сюрпризом, но д’Артаньян знал об этой прихоти Принца, и по-своему сочувствовал Раулю. По мнению гасконца, если уж Атос отправил сына к такому полководцу, как Конде, он должен был учитывать и то, что тот может поставить виконта в положение, которое никак не соответствует тому, чему он наслушался в наставлениях от отца.
И, понемногу, д’Артаньян на свой лад стал просвещать юношу о том, что творится вокруг. Рауль, в действующей армии, успел узнать и увидеть многое из того, о чем рассказывал отец, но Атос не постарался просветить его насчет маркитанток, насчет звериной жестокости солдат, ворвавшихся в осажденный город, насчет мародерства и насилия. Все это Бражелон узнавал по ходу, сам, испытывая потрясение, отвращение, и, в итоге, замыкаясь в себе, прикрываясь доспехом невозмутимости и деланного безразличия, которое все же не прикрыло его ужас и отвращение в день казни д’Эмери и Лиодо.
Но больше всего поражала Рауля дружба отца и гасконца.
Как они выбрали друг друга в первый день знакомства, так и пронесли эту дружбу через всю жизнь. Иногда Рауль даже испытывал нечто, похожее на ревность, наблюдая их двоих. Им достаточно было беглого взгляда, одного слова, простого прикосновения к плечу, чтобы они поняли друг друга. Это была дружба, прошедшая через испытания, горе и радость, общие победы и одни горькие поражения. Это были общие воспоминания и одна боль. У Рауля так не получилось с де Гишем, хотя они были в армии очень близки. Но Гиш, со своей влюбленностью в герцогиню Орлеанскую, как-то отошел в сторону, обособился, и в нужную минуту виконт не нашел в его лице ни дружеской поддержки, ни откровенности, которая так была ему необходима. Придворный оказался сильнее друга. В той истории, что так больно ударила по отцу и сыну, только д’Артаньян и Портос доказали на деле, что старая дружба важнее расположения монарха.
Рауль, в письмах отцу, которые он слал графу регулярно, невзирая на то, в каких условиях находился, делился с ним происходящим, советовался, признавался в своих страхах или мечтах, но никогда не задумывался по-настоящему, насколько он важен для отца и насколько граф нуждается в нем. Здоровый эгоизм молодого существа, которому кажется, что он и все, кто ему дороги, вечны и защищены его любовью.
Надо быть справедливым: Атос сам научил сына быть сдержанным в проявлениях чувств, и почти никогда не позволял себе ни лишней ласки, ни лишней похвалы. Он был строг, но справедлив, и любое одобрение поступков сына для Рауля было высшим счастьем, а любое недовольство – настоящим горем.
Так они и жили, взаимно сдерживая свои эмоции и не показывая лишний раз свою обоюдную привязанность. Только письма, да взгляды и улыбки, были для них доказательством той горячей любви отца и сына, что жила в их сердцах.
Теперь Рауль жалел, что не рассказывал отцу обо всех своих мечтах. Он стеснялся признаваться, как много места в его жизни начала занимать маленькая Луиза, он инстинктивно, по нескольким шуткам Атоса, уловил, что граф не принимает всерьез его чувств, считая все это детской игрой, и только потом, когда отец запретил ему видеться с Ла Вальер, начал искать причину такого неприятия. Но истинной причины неприязни так и не понял.
Атосу не привыкать было к одиночеству, но оно становилось непереносимым, если он надолго был разлучен с сыном или друзьями. После эпопеи с Англией и королем Карлом, граф, если у друзей не было времени, сам находил возможности посещать их. Но проехаться в Париж, чтобы повидаться с д’Артаньяном или Арамисом, или в Пикардию к Портосу было легко и реально. Навещать же Рауля, когда он был в армии могло быть воспринято начальством, как бестактность: Атос никогда бы не позволил себе такой слабости (хотя посещение отцами сыновей совсем не было редкостью у дворянства), разве была бы ей какая-то причина, кроме тоски и желания обнять сына. Но такого повода не находилось, и граф, тщательно скрывая свое беспокойство, когда Раулю приходилось участвовать в боевых действиях, довольствовался письмами.
Рауль никогда не позволял себе злоупотреблять обществом отца и друзей, сознавая, что, как бы хорошо к нему ни относились и как бы не любили его, друзьям хочется общения, где он может оказаться невольным свидетелем сцен и слов, которые касаются только их, четверых. Но виконт был достаточно проницателен, чтобы ощутить разницу, когда они были все вместе, или когда граф и д”Артаньян оставались вдвоем. Раулю не раз чудилось, что капитан посвящен в нечто в жизни отца, что не известно остальным друзьям. И даже теперь, когда Атос приоткрыл перед ним завесу, скрывавшую часть прошлой своей жизни, история его женитьбы была известна виконту только в общих чертах. Но было в этом прошлом нечто, что знал лишь один д’Артаньян, а Рауль никогда не задавал лишних вопросов, догадываясь с некоторых пор, что в жизни графа было немало мрачных и страшных страниц. Отец был сдержан и немногословен, но, если бы Бражелон мог слышать, что говорил он другу в эти минуты, идя с ним у кромки прибоя, он, возможно, не бросился бы к Бофору с просьбой об отставке, но дал бы себе слово забыть о том, какую тайную цель преследовало его решение отправиться на войну. Нет, он наверняка дал бы себе слово быть предельно осторожным ради графа, потому что в том беспредельном отчаянии признания услышал бы приговор не только самому себе, но и своему отцу.
Но Рауль оставался на своем камне, а граф с капитаном ушли уже довольно далеко, и пора было возвращаться. Д’Артаньян опередил графа, подошел к виконту и, собираясь переубедить виконта в его решении писать Ла Вальер, привел совсем не к тому результату. Да, ревность они с Бражелоном понимали по-разному: порывистый гасконец не мог долго таить в себе чувства, ему необходим был результат, пусть и отрицательный – но немедленно. Рауль, скрытный и сдержанный, как и отец, упивался своим горем, терял в нем душевные силы, но и приобретал силу в разгорающейся ненависти. Только сила эта вела не к мести, ни к жизни, а добавляла ему решимости умереть.
И все же Рауль видел, что силы у графа уже не те, потому при прощании с д’Артаньяном поручил его заботам друга. Он так надеялся, что этого будет достаточно, чтобы удержать душу графа де Ла Фер в земной юдоли.
Д’Артаньян опоздал на несколько минут и на две жизни.
Гасконец ощущал свою вину перед друзьями. Вину, в которой никто бы его не упрекнул, настолько она была эфемерна, но это не мешало мушкетеру ощущать ее тяжким грузом, в особенности теперь, когда все закончилось так трагично.
Может быть, надо было ему не оказаться на пути у Ла Вальер, когда она спешила в Шайо?
Может быть, не стоило так уклончиво отвечать на расспросы Рауля: он поддался двусмысленности положения, посчитал, что его письма Атосу хватит, чтобы разобраться с ситуацией по-отечески?
И, самое главное: не стоило тогда, на берегу, давать советы, которые и привели к обратному результату.
От всех этих «может быть» у д’Артаньяна было мерзко на душе, он ощущал себя почти палачом. Поделиться таким было не с кем: перед лицом Жизни он теперь оставался один-на-один с Роком.
Раньше Атос принимал на себя многие удары, дождем сыпавшиеся на не в меру ретивых друзей. Он словно стоял у входа и отражал все атаки, ловя все мячи, летевшие в их сторону. У него была прекрасная реакция и необыкновенно развитое чувство товарищества. Он ощущал их компанию, как единое целое, и, когда они с Арамисом не в меру разошлись, защищая каждый свое, как они считали, достоинство, в первый раз властью, данной ему любовью к друзьям, сумел остановить дурацкое кровопролитие. Его: «Я так хочу!» подействовало на Арамиса и д’Артаньяна, как ушат холодной воды.
Уже потом, остыв, мушкетер не раз задумывался, что мог испытывать граф, видя, как рушится их дружба из-за ерунды.
А что должен был испытывать Атос, видя, как гибнет на его глазах собственный сын? Он ведь говорил, что будет любить Рауля еще больше, когда характер его определится. Определился, но стал ли он дорог отцу больше, чем он, д’Артаньян? Ревнивый овод иногда покусывал темпераментного гасконца, но это было раньше. Атос, как всегда элегантно, ушел от прямого вопроса: если он не хотел, он никогда не отвечал или умел найти достойный ответ на бестактный вопрос. Да, это было бестактно: спрашивать, кому отдаст предпочтение отец? Вопрос вылетел у д’Артаньяна помимо его воли, он тут же пожалел о нем, но Атос сумел ответить, уйдя от прямого ответа и тут же дал объяснение. А упрямый гасконец потом не раз спрашивал себя, правду ли сказал ему дорогой друг? Не был ли это момент откровенности, когда Атос почти признал, что сын все еще не оправдал его надежд?
Как ни любил Рауля граф, эта любовь не туманила ему глаза настолько, что он не мог видеть определенных черт Рауля: его желание оставаться в тени, если речь не шла о сражении, его некоторое непослушание в вопросах с Ла Вальер, с которой он не старался прекратить всякую связь. Д’Артаньян понимал, что у графа де Ла Фер определенные планы на счет сына, потому что знал не понаслышке, как много сил приложил Атос для того, чтобы узаконить мальчика.
Передние Лувра и Пале-Руайяля полны слухами: умный и наблюдательный человек может сложить из этой мозаики достоверную картину. Атос ничего не рассказывал, но Рауль говорил, рассказывал взахлеб, да и герцогиня де Шеврез не молчала. Д’Артаньян был не настолько легковерен, чтобы принять версию, что у Шевретты завелся такой юный поклонник. Захоти мушкетер, он запросто бы узнал подробности, но тут дело касалось Атоса, и мудрый капитан остановился на том, что подсказывал ему опыт и знание характера друга: это была тайна Атоса. В отличие от тайны миледи эту тайну ему Атос не раскроет, но не надо быть мудрецом, чтобы сопоставить факты из жизни герцогини и замечание Атоса вскользь в одном из разговоров, что он нашел Рауля в Аквитании, куда ему пришлось вернуться после одного важного поручения.
То, что Рауль – сын графа, мушкетер понял при первой же встрече. А то, что граф и герцогиня были не просто знакомыми, понял, случайно увидев их троих у отеля Рамбуйе. Глаза Шевретты светились лукавством, когда она смотрела на графа и ласковым светом материнской гордости, едва она переводила взгляд на юношу. Герцогиня распахнула дверцы своей кареты и откинула занавески так, что она была на виду. Атос и Рауль стояли у подножки: Рауль был очень оживлен, граф спокоен и сдержан: что-то ему не нравилось, д’Артаньян это почувствовал сразу. Он прошел мимо, друзья его не заметили, в отличие от де Шеврез: герцогиня стрельнула глазами в его сторону и прикрылась веером.
От Шевретты можно было ожидать всего, но Атос! А впрочем, это была именно та сторона жизни графа, о которой друзья ничего не знали, но в одном д’Артаньян был уверен: ангелом его друг не был. Сколько раз ловил он женские взгляды, брошенные на Атоса: лукавые и обещающие, стыдливые и восхищенные, откровенно зазывные и робкие! Но молчаливый и суровый мушкетер на них не реагировал, д’Артаньяну даже казалось, что он их не замечал. И вот – герцогиня де Шеврез! Выбор странный, учитывая, что между ними стоял Арамис.
- Какой бес попутал вас, Атос? – бормотал про себя д’Артаньян, расхаживая по своей комнатке под крышей гостиницы «Козочка». – Какого черта вы остановили свой выбор на этой интриганке? Или? – он даже остановился, - или это она остановилась на вас, чтобы отомстить Арамису? Невероятно! Я никогда не поверю, чтобы Атос пренебрег дружбой ради женщины! Что сказал бы наш милый аббат, если бы узнал об этом? Впрочем, - остановил он сам себя, - уж это меня никак не должно занимать: лезть в любовные дела этой троицы, это пренебречь нашей дружбой, а это я себе никогда не позволю. Примем все так, как оно есть: для меня важно только то, что у Атоса есть сын, и виконт обещает стать достойным своего отца.
Вот исходя из такой позиции д"Артаньян и взялся опекать Рауля де Бражелона в отсутствие графа. Надо признать, что это у него получалось неплохо, вопреки его собственным взглядам на себя, как на воспитателя. Он не раз становился с Раулем на фехтовальную дорожку, посвящая того в тонкости боя, которые были известны только ему, и с удивлением наблюдая, что многие его секреты известны юноше. Когда только их успел подсмотреть у него Атос, осталось для хитроумного гасконца тайной. Они отлично ладили с Бражелоном, и капитан молодел рядом с виконтом, ощущая, как возвращаются к нему задор и желание быть на равных с юным другом. Он, конечно, немного рисовался перед Раулем, но собственная молодость и молодой Атос представали перед ним в лице Бражелона. В особенности, когда память услужливо подкидывала ему нужные картины.
В этот день Феррюсак, Первый лейтенант роты мушкетеров, немного запоздал, и когда он сменил молодого человека, уже был десятый час. Зимой темнеет рано, а накануне выпал снег, и с безоблачного неба холодная луна лила свой серебряный свет на ставший девственно белым Париж. Л’Артаньян спешил: они с друзьями договорились встретиться в кабачке на улице Арфы, и продрогший до костей мушкетер заранее предвкушал горячий суп и тепло очага. Новый мост был пуст, только у самых быков шумела Сена, уже схваченная у берегов льдом, а на памятнике королю всех французов лежала приличная шапка снега. Ближе к берегу д’Артаньян заметил темную фигуру в широком, длинном плаще. Инстинктивно, он положил правую руку на эфес. Рукоять, даже сквозь перчатку, обожгла холодом. Д’Артаньян немного поубавил прыти, и шаг его стал скользящим и напряженным. Неподвижная фигура у парапета чуть шевельнулась, и знакомый, севший на морозе, звучный баритон заставил гасконца вздохнуть с облегчением.
- Ну, вот и вы, слава Богу, а то я уже опасался, что превращусь, поджидая вас, в статую, подобно королю Генриху. Два памятника на одном мосту – это явный перебор, милый друг!
- Атос! – с нескрываемым облегчением воскликнул юноша. – вы что, ждали меня здесь, на морозе? И давно?
- Не очень, но достаточно, чтобы понять, что лето мне нравится больше, - мушкетер постучал каблуками, пытаясь согреться. – Пойдем же, нас ждет тепло и горячее вино!
- Куда мы пойдем?
- Куда и договаривались: Арамис ждет нас на улице Арфы, ужин уже заказан.
- Я задержался не по своей воле, - попытался оправдаться д’Артаньян, но Атос с улыбкой подхватил его под руку.
- Арамис не будет на нас в обиде: он строчит очередное письмо, и ему ни к чему наши шутки. К нашему приходу он успеет отправить его по назначению.
- Поэтому вы отправились за мной, Атос?
- Вовсе нет: мне стало скучно смотреть то на бутылку, то на перо, бегущее по бумаге, и я решил полюбоваться на снег и звезды.
- Вы становитесь поэтом, Атос?
- Я перестал им быть после Армантьера, д’Артаньян. Я подумал, что вам будет скучно идти одному и решил составить вам компанию.
Молодой человек посмотрел на друга и сжал его руку: ясно, что Атос не хотел, чтобы он шел в одиночестве в эту холодную ночь, рискуя нарваться на искателей поживиться чужими кошельками. Они пошли по набережной, искоса поглядывая по сторонам. Впереди вырисовывалась громада Консьержери, а у входа в Латинский квартал шевелилась какая-то темная масса: там назревала драка или, напротив, стража разбирала ее последствия. Обогнуть это скопление подозрительных личностей по соседним улочкам друзьям не хотелось: терять время, когда впереди тебя ждет ужин и тепло – это поистине бессмысленная трата времени. Поэтому мушкетеры беззаботно направились прямо к толпе, надеясь беспрепятственно обогнуть ее.
Народ собрался вокруг двух воришек, уже связанных и валяющихся на снегу. Бригадир жандармов тем временем изучал содержимое мешка, который он выпотрошил прямо на землю. Д’Артаньян засмотрелся на арестованных, поскользнулся, и только благодаря поддержке Атоса не упал, но что-то привлекло его внимание под ногами. Он нагнулся, и восхищенно присвистнув, показал Атосу предмет, едва не ставший причиной его падения: это был столовый нож с рукояткой из слоновой кости.
- Смотрите-ка, Атос, какая игрушка! – он протянул свою находку товарищу. – Видно, воры успели отбросить этот нож, надеялись потом подобрать. Интересный какой, никогда такого не видел.
- Вряд ли вам приходилось бывать там, где пользовались такими ножами, д’Артаньян, - Атос, поднеся нож к самым глазам, старался рассмотреть его лезвие, но света луны явно было недостаточно. К тому же ветер, дувший со стороны Сены, заставлял глаза слезиться, и все плыло перед взором мушкетера. Гасконец так и не понял, что вызвало слезы на глазах у товарища, а Атос был рад ветру, скрывшему истинную причину его сентиментальности: он узнал нож из столовых приборов, принадлежавших его семье. Набор таких ножей достался матери графа от итальянских предков, которые еще в середине 16 века породнились с французами. Старинная реликвия, вызвавшая так много воспоминаний, но как она оказалась в руках этих воришек?
Атос решительно растолкал зевак, набежавших на шум, поднявшийся во время поимки воров, и подошел к бригадиру, который все еще рассматривал брошенные на снег предметы. Атос протянул ему нож рукояткой вперед, как если бы это было боевое оружие.
- Взгляните, сержант, вам не кажется, что нож из этой коллекции? – небрежно произнес мушкетер, высматривая в куче награбленного только ему одному ведомые предметы.
- Нож? А где вы его взяли? – бригадир уставился на Атоса, который, поправляя шпагу, небрежно распахнул свой плащ, позволяя лицезреть под ним форму королевского мушкетер, и переведя взгляд на стоящего рядом лейтенанта этих же мушкетеров. – Господа, это краденный нож, остальные в этой куче.
- Потому-то мы вам его возвращаем, как улику. Вы хотя бы знаете, кого они ограбили?
- Это они скажут сами, на допросе, - ухмыльнулся блюститель городского спокойствия. – У нас быстро им языки развяжут.
- Да не знаем мы, в чей дом зашли: пустой он давно стоит, двери и окна заколочены были, - простонал скрученный по рукам и ногам воришка.
- Мы разберемся! – успокоил его жандарм. – Расскажете сами, как туда залезли. А за находку спасибо, ваша милость, приобщим к делу.
- Вот и хорошо, - Атос снова подхватил под руку д’Артаньяна, уводя его с места происшествия. – Вы куда их отведете?
- Сначала в Консьержи, это поближе, а там разберемся, - бригадир наклонился, собирая в мешок все, что оказалось раскиданным по земле: серебряный кувшин, несколько канделябров, с дюжину столовых ножей и серебряное блюдо. Гасконцу очень хотелось рассмотреть их поближе, но Атос решительно и с силой подтолкнул его вперед.
- Ну, что вы, в самом деле, Атос, - запротестовал молодой человек, - дайте же рассмотреть, ведь это же не простые вещи, не с бедного дома украдены.
- Еще из какого не бедного! – горько улыбнулся мушкетер. – Идемте, друг мой, идемте, Арамис, наверное, уже умирает с голоду, дожидаясь нас.
