***
 
Август, время прозрачного выдоха женского тела земли, когда отдыхающий мир, уже не страстный, а чуть утомленный, прощается с улыбкой – до будущих жарких дней. И пусть в столице всё заковано в гранит, август слышно и через камень – это время, должное плавиться покоем и утешением. Август должен разбрасывать синевеющие тени по  звездному савану северного неба, по кованым решеткам дворцов и горячим, янтарным крестам соборов. Он должен сворачивать разросшийся за лето дикий виноград загородных дач в пышные гирлянды, чтобы совсем скоро усмирить его бешеный нрав. Он должен стать маленькой лодкой с фонариком на корме, плывущей по тихой воде каналов – в другое лето…

Это время навсегда выросших птенцов, которые в последней передышке перед дальними перелетами еще страшатся лететь под обманным, неярким солнцем. Ведь теперь оно неуловимо, и его более нельзя удержать в пристальных зрачках – оно постепенно меркнет в колыхании пришедших дождей. Теперь Марсово поле все сильнее пенится грязью под коваными сапогами военных смотров, тускло блестя штыками, а по его краю сбиваются в сухие шары колтуны отцветшей травы...

В августе меньше думают, а всё больше замечают – как в золоченые гостиные, прямо средь торжественных высоких приемов, в случайно распахнувшееся окно – вдруг – врывается дуновение, и тогда маленькие песчинки времени, шурша, начинают стекать по снастям зальных занавесей, превращая их в раздутые паруса… Вечерами в тесные чиновные клетушки доходных домов заглядывает последний нестерпимый закат, и изможденные насельники поднимают ему навстречу свои подслеповатые лица.

Все чаще на першпективах столицы попадаются вместо кружевных – темные зонты, и вместо холщовых блуз – брезентовые бушлаты матросов, и слишком строгие капоры дам, и теплые, пристяжные капюшоны городовых; а возницы пролеток все чаще опускают над своими седоками низкие кожухи.

Это время заливается прозрачным медом яблочного Спаса во все квасные кувшины и вареньевые кадушки, что пенятся на кухнях у хлопотливых хозяек. В парках разгораются пожары краснеющих рябин, и рынки на пристанях щедро пахнут укропным духом, да сытным, уютным запахом грибов. По Неве, откуда-то с верховьев, далеко вниз сплавляются баржи, груженые строевым лесом и пенькой.

Пока незаметно, но раскидистые липы Летнего сада уже роняют первые, усталые, скрученные листья. Над остывающей землей в долгих гривах травы протягиваются бисерные нити… И низенький горький дым стелется над причесанными аллеями – дворники сметают ворохи палой листвы – первой желтизной опаляет август истончившийся город.

Именно в августе по утрам туманы начинают оставлять ощутимую влагу на щеках спешащих на службу петербуржцев. Острее пахнут половицы барских, вековых, скрипучих домов с палисадничками, что еще иногда встречаются кое-где на задворках столичных линий. А белые перчатки военных, открывающие двери присутствий, сжимаются чуть нежнее, чуть аккуратнее: так август действует на всех. И так случалось всякой августовской порою…
   
Но этот август не сбылся таким.
   
Штольман знал: август 1888 года родился из июльских событий, без передышки, без заминки – родился коварным и вовсе неслучайным подкидышем в его жизнь. Август 88-го стал его личной катастрофой, спланированной и запущенной злой волей его личного врага, о котором он до поры-до времени даже не подозревал. С мига пропажи черногорских денег чиновник по особым поручениям Штольман, еще не ведавший о разразившемся международном скандале, уже был полностью втянут в эту историю.

Именно князь Разумовский, как сообщали светлейшие черногорские княжны, горячо рекомендовал для этого расследования его кандидатуру в первый же день: когда обнаружилась пропажа. А ведь они даже не были друг другу официально представлены.

Именно князь Разумовский хлопотал в градоначальстве о том, чтобы Якова перевели в Окружной суд, где у него был свой человек, ротмистр А.Б. Маевский, следивший за Штольманом непрерывно. И именно лакей князя, рекомендованный в услужение черногорским барышням, помог украсть деньги их отца…

Закулисные усилия князя Разумовского, предпринятые по назначению Штольмана на это расследование, могли бы закончиться ничем, ведь главным рычагом перевода была просьба полковника Варфоломеева. Но все-таки интриги князя не могли не посодействовать в общем смысле к назначению Якова судебным следователем – светлейшие княжны, по его совету, и их отец очень просили о том русский МИД, и министр Гирс не мог не пойти навстречу.

Штольман понимал: такие скорые, продуманные действия по отношению к собственной персоне он сам же и спровоцировал. Когда нашел «смелого охотника», которого искал без малого два года. Великого князя Владимира Николаевича Романова, кутилу и двурушника, собиравшего военные сведения о русском флоте, и составлявшего для Германии злополучные шифровки…

А самоё пристальное внимание Его Сиятельства князя Разумовского Штольман привлек еще два года назад – найдя маленькую костяную шкатулку за мраморным дворцовым камином. Яков и не догадывался, что частенько отсутствующий в России князь, любивший подолгу путешествовать по Европе, так хорошо осведомлен обо всем, что у них тут происходит. Конечно, эти сведения он получал через «смелого охотника» и, наверняка, через «добрую даму» тоже.

Сегодня Яков Платонович Штольман со всей определенностью знал, кто такая эта «добрая дама».

Два его дела, о дворцовых шифровках 86-го, и о пропаже черногорских денег 88-го, сплетенные воедино, были звеньями одной цепи, змеями одного клубка, и сейчас сыщик ясно понимал: все два года его службы на Варфоломеева, пока он крутился при Дворе, выслеживая шпионскую группу, сам он также находился под пристальным и неусыпным вниманием этой группы, князя Разумовского и его подручных – с самого начала…

Октябрьскими затонскими ночами, вот уже несколько недель составляя отчеты по тем делам, Яков получил, наконец, возможность на основе сухо изложенных фактов поразмышлять над тем, кто из европейских политиков явился интересантом этой разведки. И как всё устроилось. Теперь следовало подоходчивее донести эти свои размышления до полковника Варфоломеева.

Останавливаясь на каждом неясном моменте – и с некоторой беспощадностью к затронутым чувствам – Яков принялся набрасывать в письме к полковнику собственные предположения о тех силах вне и внутри империи, что закрутили это стремительное шпионское колесо, сломавшее ему жизнь.
       
***

Стеариновая свеча, горевшая в ночи ровным, чистым пламенем, множилась в темном окне приветливыми светляками, ласково поддерживая уют штольманова жилища. Но, вторая за ночь, она все же неуловимо истаивала в бронзовом своем гнезде, оставляя на стебле подсвечника причудливые кружевные наплывы…

Хорошо, что Яков не имел недостатка света, ибо привык держать запас свечей с избытком. Сегодняшняя ночь обещала стать напряженной: Штольману следовало спешить с рапортом, и ему некогда было бы и бродить по уснувшему Затонску в поисках мелочной лавочки. Сидя у себя в гостиной – в сердце старого дома, дышавшего посреди октябрьской бездыханной тишины, как лесовик, тоскующий о теплых денечках, Яков вызывал в памяти события этого лета.

Перед ним на бархатной скатерти лежало раскрытое Дело о пропавших княжеских деньгах Черногории, над которым он окончательно закончил размышлять буквально позавчера, отпраздновав свою новую осведомленность удовлетворенной жирной кляксой.

В этой сухой протокольной мемории он перечислил всё, случившееся за те три июльские недели: кражу ценного чемоданчика, долгие поиски и слежку всех за всеми. Собственное свое похищение, и факт убийства штабс-капитана Леоновича на Гулярной, и расстрел малины неизвестным французом… И поразительно успешное их бегство оттуда вместе с красным вором Ласточкой.

А еще очень странный, царапающий душу факт наличествовал в протоколе: в ту ночь, когда он готов был уйти в подполье, чтобы продолжить неофициальное расследование в попытке спасти свою честь – именно «добрая дама» Нина Аркадьевна Нежинская – эта немыслимая фрейлина Ее Величества, помогла найти для черногорских княжон точную денежную сумму. И только поэтому Яков смог после всего вернуться в свою в квартиру в качестве известного сыщика Штольмана, а не арестантом военно-исправительных рот…

Нина Аркадьевна, как он выяснил вскоре, давно хранила у себя составленную им лично опись Негошева чемоданчика, а это значило, что она напрямую участвовала в том июльском заговоре против него. И все-таки в последние часы помогла…
 
Штольман все же до конца не понимал, почему Нина сделала это.
 
По правую руку раскрытой раной бередило память старое дело о шифрах Зимнего дворца… Яков притянул эту папку, задумчиво перелистал протокол. Та, найденная два года назад костяная шкатулка – он хорошо это помнил – благоухала запахом египетских сигарет, которые, как он помнил тоже, очень любила Нина: обычно она с видимым удовольствием вправляла их в тонкий свой мундштук.

Приехавший в Затонск капитан Шилов скучным голосом сообщил ему сегодня в ресторации: «последствия того давнего дела с участием члена монаршей фамилии, которое Вы расследовали, продолжают сказываться на внутренней жизни Двора», и Штольман ничуть не удивился. Ну еще бы! Когда он вычислил Великого князя Владимира Николаевича, который из присущего ему бездумно злого азарта увлеченно играл прямо в Зимнем дворце в «смелого охотника» и тем щекотал свои разнузданные нервы, Штольман и не ждал, что всё вот так успокоится. Конечно, шпионская группа продолжила действовать, может быть, слегка затаившись на время. Но его успешное удаление из столицы в затонскую ссылку теперь, наверняка уж, развязало им руки…

Всё, буквально всё в его жизни необратимо повернулось из-за той злополучной шкатулки! И Яков опять, в который уже раз, помянул про себя недобрым словом и день тот, и час, в которые он нашел эту маленькую костяную коробочку. Или это она нашла его? Ведь почти мгновенно, прямо с улиц столицы, где он был, как рыба, в своей стихии, его с размаху забросило прямо в сердце золоченого, чуждого, совсем несвойственного ему мира дворцовых интриг и иерархии, гораздо более безжалостной к живым, чем бывало в его полицейской среде. Он знал сразу, всегда знал внутри себя – он здесь чужак, едва терпимый аристократами, и он никогда не привыкнет здесь. И рано или поздно его переедет эта алмазная колесница, и хорошо, если его просто отторгнут за ненадобностью, а не перемелют в труху... Так и вышло.
 
Он вздохнул, немного покачал в руке перо, и записал:
   
«Уважаемый Григорий Афанасьевич. Спешу изложить летние события, как вижу их я, и при возможных моих упущениях все же, полагаю, общая канва останется верной. Начну, как водится, с протокола событий.

Среда, 1 августа, 1888 г.: к трём часам пополудни я был вызван в Окружной суд, на предварительное разбирательство в кабинет министра юстиции генерал-прокурора Правительствующего сената Н.А. Манасеина, в ведомстве которого я тогда служил в должности судебного следователя.

На заседании присутствовали: министр иностранных дел М.Н. Гирс, председатель окружного суда К.Э. Левецкий, и начальник Собственной Его императорского Величества охраны полковник Г.А. Варфоломеев.

С меня потребовали дать показания по «Делу о краже в Петербурге денежных ассигнаций князя Черногории», которые были найдены мною 28 июля при облаве в Кронштадтской колонии. И которые вторично исчезли из моих рук при прискорбных обстоятельствах, случившихся по дороге к Их Светлостям княжнам Черногории 29 июля. Вместо усадьбы Негошей я оказался в Петербургской стороне, в доме на Гулярной улице, являвшимся воровским притоном. Меня и вверенный мне чемодан с облигациями похитили по прямому приказу одного сиятельного лица, имя которого я раскрою в отдельной докладной записке под грифом «секретно».

На заседании мне предъявили мою же расписку, присланную предыдущим днем на имя министра юстиции анонимно. Вот эта расписка:
   
«я, Яков Платонович Штольман, судебный следователь Окружного суда, ставлю на кон государственные облигации князя Черногории Никола I Негоша, обязуясь выплатить всю эту сумму в 6200 гульденов в случае проигрыша.
Я. П. Штольман»

 
На предъявленные мне обвинения в «противозаконных проступках при хранении и управлении вверенным по службе имуществом» я объяснил, что составил эту расписку под угрозой близкой смерти, дабы получить последнюю возможность выйти из вынужденного заключения и для усыпления бдительности похитителей. Главарь воровской малины через несколько часов моего заключения сам предложил составить ее. В том не было никакой нужды – проще всего было бы убить меня, как и ротмистра Леоновича, из чего я делаю вывод, что он ждал приказа о том, что делать со мной, и получив приказ взять с меня расписку, удалился. Меня оставили в живых. Вскоре мне вместе со случайным попутчиком удалось бежать из заключения, и я смог вернуться в город.

Однако, везомый мною черногорским княжнам чемодан с облигациями был перехвачен неким французом, имени которого я не знаю. Удалось уставить только, что он оказывает разные сомнительные услуги всё тому же сиятельному лицу. Он расстрелял моих похитителей и, забрав чемодан, скрылся в неизвестном направлении.

Григорий Афанасьевич, подробное изложение этих событий, как Вы имели возможность слышать, я зачитал перед собранием из составленного лично мною протокола, тем самым удовлетворив все справедливые вопросы.

Далее я доложил, что этой же ночью при вмешательстве счастливого случая мне удалось вернуть сумму, равную той, что была безвозвратно украдена, и уже утром отвезти эти деньги светлейшим княжнам.

Однако, уважаемый Григорий Афанасьевич, доверительно сообщаю Вам: эти деньги мне помогла собрать известная Вам особа, фрейлина Ее Величества г-жа Нина Аркадьевна Нежинская. А ввиду того, что через месяц я случайно нашел у г-жи Нежинской составленную мною опись пропавших облигаций, полагаю она была замешана во всей этой истории с самого начала. Полагаю, что…».

Он отдышался.

«…Полагаю, что ее привлекли в качестве агента шпионской группы при Дворе, чтобы передавать шифровки в руки другого агента за стены дворца, в город. Чем и как ее привлекли, я пока не выяснил, но уверен, что сделало это уже упоминаемое мною выше сиятельное лицо. И произошло это, по здравому моему размышлению, задолго до того, как Вы определили меня на службу в свое ведомство. То есть задолго до событий 1886-го года и задолго до нашего с нею знакомства.

Вынося заключение по тем событиям, утверждаю: в осуществлении моего похищения и вверенного мне денежного имущества прямо повинен ротмистр А.Б. Маевский – прикомандированный мне в помощь полицейский чин Окружного суда. Забыв присягу, он опоил меня утром перед поездкой к черногорским княжнам каким-то зельем, и, завезя полицейский возок на Гулярную улицу, застрелил штабс-капитана Г.Г. Леоновича, второго прикомандированного ко мне помощника, и отдал меня и вверенное мне имущество в руки воровской шайки.

Все это ротмистр проделал по приказу все того же сиятельного лица за немалую мзду, в чем и признался мне лично. В главном планировании этих событий это сиятельное лицо повинно полностью. Кто же направил француза расстрелять малину и забрать с собой чемодан – мне неведомо. Возможно, француз мог действовать и по собственному почину».
   

…Вот он стоит посредине зеленого, обширного ковра, в подавляющем своею высотой и мраморностью кабинете, перед грозными очами двух министров и сдвинутыми бровями окружного судебного начальства, да еще – под потемневшим, словно черные дула, взглядом полковника Варфоломеева. И держит ответ.

- Мне сегодня донесли. Вы, господин Штольман, спустили в карты государственные облигации, вверенные Вам. Вверенные мною лично, а также министром иностранных дел Гирсом. Как это понимать? Объяснитесь. – отвешивал медленные, тяжкие, как свинцовые гири, фразы в строгую тишину министр Николай Авксентьевич Манасеин, почтенный государственный муж, утомленный до одеревенелости долгою своею службой. Он заострил свой орлиный нос в сторону потерявшего доверие судебного следователя, а сухонький министр Гирс повернул усталую шведскую голову и чуть слышно вздохнул.

- Кто донес, позвольте узнать, Ваше высокопревосходительство? – чуть сиплым голосом спросил Штольман.

- Не позволю! – строго ответил было министр, но смягчился, и добавил, - анонимка с Вашей распиской пришла утром на мое имя. Мыслимо ли дело, такая скандальность? Что вы скажете на это?

Штольман доложил, как все произошло.

- Что ж, допустим...  – помедлив, согласился Николай Авксентьевич, - а что Вы скажете на следующее? Сегодня утром силами полиции Петербургской стороны в одном из тайных могильников Александровского парка был обнаружен труп пропавшего накануне штабс-капитана Леоновича. Он ведь с Вами выезжал доставить пропавшие деньги?

- Ваше высокопревосходительство, его застрелили почти на моих глазах, прямо в пролетке, – скорбно и спокойно отвечал Штольман. –  В нарушении присяги и смертоубийстве, а также в организации моего похищения и вверенного мне денежного имущества повинен ротмистр А.Б. Маевский. Он опоил меня накануне утром, еще в суде, и он же застрелил Леоновича.

- Почему не доложили о произошедшем?! – загремел Манасеин и кустистая борода его грозно задвигалась в такт словам. – Где теперь этот Маевский?

Второй министр, и окружной судебный глава бесстрастно и согласно покачали головами.

- Не успел, Ваши высокопревосходительства. После побега и бессонной ночи отвозил деньги Светлейшим княжнам. А поскольку на Гулярной я был немало избит, пришлось прилечь… – Яков и стоял-то с трудом, так все болело, но наружных следов побоев кроме припухшего носа, у него не наблюдалось. И совсем неопытные в уличных потасовках министры, кажется, не очень ему поверили…

Штольман перевел глаза на Варфоломеева.

- Как сообщил мне г-н Штольман, ротмистр Маевский скрылся в неизвестном направлении, и его теперь следует хорошо искать. Я приказал начать поиски, и заодно выяснить все обстоятельства этого происшествия, дабы подтворить слова г-на Штольмана, которому я всецело доверяю! – развернувшись всем своим грузным телом, громогласно сообщил собранию полковник. И затем обратился к сыщику:

- Поведайте нам, какие же деньги Вы отвезли Светлейшим барышням?

- Я отвез им свои собственные деньги. Просто смог найти нужную сумму, - севшим голосом доложил Штольман. - Князь Черногории прислал мне вскоре личную благодарность – телеграфом, – и он прикрыл глаза.

Полковник Варфоломеев победно обвел взглядом присутствующих.

- Что ж, господин надворный советник, – подытожил министр Манасеин, впрочем, все так же испепеляя сыщика осуждающим взглядом. – По результату этого заседания будет запущено дисциплинарное производство. Сейчас ступайте, господин Штольман, и ждите вызова в суд присяжных. Там решится Ваша участь. От должности судебного следователя Вы отстранены.
 

- Кого Вы подозреваете, Штольман? – коротко спросил Варфоломеев, едва они вышли за дверь министерского кабинета в гудевшую, как сдержанный улей, светлую рекреацию, где юридическая братия и посетители переговаривались вполголоса, ожидая очередных заседаний. 

- Того, кто подослал своего лакея выкрасть облигации. Того, кто устроил мое похищение и ограбление! – четко и раздельно принялся выговаривать Штольман, и по его подрагивающему подбородку полковник догадался, какою холодной яростью он взбешен. -  Того, Григорий Афанасьич, кто устроил убийство единственно верного моего помощника. И того, кто знал, что я везу найденные деньги Негошам, это его человек следил за мной все время. Того, наконец, кто устроил все это меценатство.

- Каналью Разумовского?! – чуть громче, чем должно, воскликнул Варфоломеев. - Что ж, поборитесь, Яков Платонович.
   
«…Понедельник, 6 августа, 1888 г.: состоялось закрытое заседание суда двенадцати присяжных в судебной палате Окружного суда на Литейном. Мне позволено было изложить все факты июльских событий, и по итогу слушания я был оправдан судом присяжных. Меня оставили в служебном статусе старшего следователя полиции С.-Петербурга.

Вторник, 7 августа, 1888 г.: между мной и Его Сиятельством князем Кириллой Владимировичем Разумовским состоялась ссора в его доме, вследствие чего мы заключили договоренность о будущей дуэли.

Четверг, 9 августа, 1888 г.: стрелялись с Его Сиятельством на Волковом поле. Я был ранен навылет в плечо.

От 9 по 30 августа, 1888 г.: лежал в постели.

Четверг, 30 августа, 1888 г.: посетил ежегодный бал в Дворянском Собрании, проводимый в честь тезоименитства Его Императорского Величества государя императора Александра III. В эту же ночь был отстранен от службы градоначальником Грессером. Отметился в градоначальстве. Был у Вас в Гатчине за новыми документами.

Пятница, 31 августа, 1888 г.: по пути на вокзал заезжал в дом фрейлины Нежинской, где случайно обнаружил в ее шкатулке свою, украденную французом, опись чемоданчика Негоша. Из чего делаю окончательный вывод: фрейлина Ее величества напрямую замешана в деле пропажи этих денег.
 
Суббота, 1 сентября, 1888 г.: прибыл на новое место службы в Затонск.
Протокол составлен и подписан мною,

Начальником Сыскного отделения города Затонска,
надворным советником
Я.П. Штольманом».

 
Яков то и дело машинально стягивал ворот наброшенного на плечи сюртука, ношеного и уютного, служившего ему вместо халата. Нахохлившись в сафьяновом старом креслице над столом, он покрывал бумагу буковками своего твердого почерка, связывая воедино все обрывки и недосказанности летней истории – в форме интересующих полковника личных размышлений. И, хотя он писал рапорт для начальства, он знал, что пишет – прежде всего – для самого себя.

Наощупь угадывая неизвестное, и стягивая в узлы понятое, он пытался вычислить, как шпионская группа сформировалась и как именно она действовала: когда член монаршей фамилии Великий князь Владимир Николаевич начал служить на немецкую разведку? Как и когда вошел в группу князь Разумовский, когда присоединилась Нина?

Все предыдущие дни, стремясь понять, представители какой монархии затеяли это, Штольман увлеченно копался в кипе уже пожелтевших летних газет, собранных по сусекам у Авдотьи Саввишны, да в полицейском участке. Он отыскивал новости, более всего интересовавшие его: куда ездят, что говорят, кому жмут руки большие политические фигуры. Вспоминал сплетни дипломатов, подслушанные им в петербуржских салонах.

Он рисовал смешные фигурки и подписывал так: «королева Виктория принимает парад», «кайзер Вильгельм набриолинивает усы», «балканские правители опять дерут друг другу волосы», «президент Карно протягивает руку России», «канцлер Бисмарк выгуливает собачку в железной каске» и прочее такое всякое. Он тасовал эти фигурки и так, и эдак, складывая из них двойственные и тройственные союзы, столь популярные нынче у настоящих прототипов его карикатур.

Через час, вдоволь наигравшись под свечою в свои карточки, он взял перо и на сиявшей белым золотом чистой странице вывел:
   
«Начальнику Собственной Его императорского Величества охраны

Полковнику Варфоломееву
 

СОВЕРШЕННО  СЕКРЕТНО
 

Спешу изложить те выводы, к которым я пришел в результате размышлений об интересантах большой политики, могших затеять эту шпионскую историю внутри русского Двора.

Далеко не мне, и совсем не мне напоминать Вам, уважаемый Григорий Афанасьевич, что вступивший этим летом на германский престол кайзер Вильгельм II горячо воззвал к своей армии и заявил на всю Европу, что «лучше он положит на месте все 18 корпусов немецкой армии и 42 миллиона немецкого народа, чем откажется от какой-либо части территориальных приобретений Германии», чем изрядно напугал французов и англичан.

Еще он повелел своим солдатам: «я, как того требует бог, поведу вас навстречу великолепным временам, а для того нам следует наш порох держать сухим…», и прочее, и прочее. А ведь всем известно: сейчас ровно ничего не грозит Германии от других держав – все состоят друг с другом в благостном мире личных договоренностей. А значит, все провокационные речи кайзера говорятся только для того, чтобы поволновать и пораздражать Европу. И русский престол – тоже, ведь нам давно известно его враждебное отношение к России.

Его политика очень не нравится канцлеру Бисмарку, всегда умевшему держать умеренный нейтралитет с ведущими державами. Эти двое сильно расходятся по принципиальному вопросу о возможной войне с Россией. И мне кажется, что полный амбиций кайзер долго не сможет терпеть канцлера рядом с собой.

Королева же Виктория, как я вычитал из газет, говорила в это лето: «если мы хотим сохранить нашу позицию первой державы, мы должны быть готовы к атакам и войнам, так или иначе, но постоянно», и что «надежды Англии на либеральную Германию с приходом Вильгельма окончились». Григорий Афанасьевич, у нас имеются, конечно, с английской державой некоторые разногласия по Азии, однако, мне думается, сейчас все пристальные опасения Англии направлены прежде всего на Францию, с которой они не могут поделить Африку, и теперь на Германию, а вовсе не на Россию.

А Франция, как видно, вообще не понимает притязаний Вильгельма и в лице президента Карно всячески выражает сердечную дружбу и доверие к русской державе. Италия что-то пока молчит. Да Балканы, как и всегда, заняты выяснением отношений друг с другом. Смею полагать, эти монархии вряд ли стали бы рисковать репутацией хороших друзей российской короны и затевать шпионскую игру при нашем Дворе.

Обдумав хорошенько все факты, я пришел к выводу, что шпионская деятельность внутри России сегодня может быть выгодна только пришедшему к власти кайзеру. Он пойдет на многое, чтобы потеснить давнее и безграничное правление Германией канцлера Бисмарка, и в будущем заставить всю Европу плясать под свою дудку.

Также весьма важен факт того, что в результате дешифрования нашей находки, проведенного уже два года назад Азиатским Департаментом МИД, установлено, что адресатом шифровок является именно германская разведка.

В шифровках, конечно, не было сказано о точном составе группы, однако в них все же имелись некоторые упоминания о тех, кто занимался добычей разведсведений в столице, и непосредственной передачей этих посланий в Германию. Как Вы уже знаете, под псевдонимом «смелый охотник» скрывается Великий князь Владимир Николаевич Романов: это он искал тех, кто поставлял ему секреты из российского морского ведомства, он же и занимался шифрованием. «Добрая дама», как стало совершенно очевидно по изложенным фактам, это фрейлина Ее Величества Нина Аркадьевна Нежинская. Это она передавала шифровки в следующие руки, пряча шкатулку за камином залы Зимнего дворца, чтобы, дождавшись большого приема или бала, отдать ее агенту, пришедшему извне.

Остается «дальний путешественник». Нисколько не сомневаюсь, что под этим возвышенным псевдонимом скрывается Его Светлость князь Кирилла Владимирович Разумовский собственной персоной. Он очень любит путешествовать, что бывает в Европе, и ничто не мешает ему передавать разведсведения непосредственно в руки кайзера Вильгельма в любое время года.

Как происходила вербовка: полагаю, что вербовка Великого князя произошла как раз во время первого визита в Россию тогда еще принца Вильгельма в 1886 году. Как уж они договорились, за какую мзду, выяснить нынче сложно, но думается мне, что более из злого азарта, чем из выгоды Великий князь ввязался в это предприятие, ведь нам с Вами хорошо известна его репутация.

Князь Разумовский мог познакомиться с принцем Вильгельмом в своих путешествиях, и они вполне могли найти общий язык. Не удивлюсь даже тому, если выяснится, что именно князь Разумовский предложил принцу Вильгельму свои услуги по добыче разведданных и внедрению шпионской группы в самое сердце русской монархии».

Оставалось упомянуть вербовку Нины. Размышлять над этим ему долго не пришлось. Яков обмакнул перо и написал:
 
«Фрейлину Ее Величества завербовал князь Разумовский, я уверен в этом. Еще до знакомства со мной, которое тоже оказалось не случайным, а напротив, продуманным шагом этой группы, г-жа Нежинская поддерживала тесные отношения с Его Сиятельством, и видимо, тогда же он ее и завербовал. Возможно, он мог ее чем-то шантажировать, но понять сейчас ее мотивы не представляется возможным».

В оконном простенке пробили ранний утренний час малахитовые часы. Штольману очень хотелось прилечь на свой диван с турецкой кисточкой и накрыть лицо подушкой, но он пока бодрился.

Жиденький октябрьский свет просочился в залу, прокрался по стенам, мягко тронув лица на позабытых семейных портретах Авдотьи Саввишны... В глубине дома хлопнула дверь его флигелька – это пришла Андреевна прибирать углы и хлопотать об его утреннем чае.

Пора было заканчивать. Яков устало поерошил волосы на затылке, потер глаза.
 
«… Что касаемо меня и моего профессионального краха, то все ступеньки спуска этой лестницы были придуманы и воплощены князем Разумовским и его помощниками. Я вычислил это по косвенным и прямым признакам: это он рекомендовал меня на дело, это его человек знал обо всех моих передвижениях и опоил меня в нужное время. А в последний момент, когда я все же выследил француза и нашел чемодан Негоша, меня похитили, не позволив отвезти деньги их хозяйкам.

Однако, меня решили не обычным манером убить, а подвести под растрату и жестокое убийство штабс-капитана Леоновского. Когда меня выпустили бы из малинника на Гулярной, все было бы слишком поздно: черногорские деньги навсегда бы испарились, моя расписка попала бы к министру, и уже безо всякой с моей стороны надежды оправдаться. И весь Петербург уже к вечеру знал бы о том, что это я присвоил деньги и проиграл их. Репутация моя была бы погублена, как и жизнь моя. Я пошел бы по этапу за дела, которые не совершал. Этот план, осуществись он, выглядел бы в реальности гораздо мстительнее и коварнее, чем просто быть убитым в малиннике, да остаться гнить в безвестной лесной могиле.

Это человек способен на такое, я теперь уверен, Григорий Афанасьевич. Это личная месть мне за найденные два года назад шифровки. Месть за то, что я все-таки, пусть за пару лет, но разыскал «смелого охотника», за то, что приблизился и к самому князю Разумовскому. Вот за это Его светлость и желал растоптать мою репутацию. Когда же и это у него не вышло, и суд присяжных оправдал меня – он запустил большую сплетню, приведшую к светскому скандалу и последующему моему отстранению с должности. 

Остальное Вы знаете, я теперь в Затонске. Кстати, пользуясь случаем, хочу сообщить, что та сторона, кажется, прислала сюда своих людей. Мне показалось, Григорий Афанасьевич, что я ощутил слежку во время разговора с капитаном Шиловым.
 
За сим откланиваюсь,
с неизменным к Вам почтением,
надворный советник Я.П. Штольман».

 
Он надписал два конверта. Залил их алым, словно кровь, сургучом, который, прижигая пальцы, оплавил на свече. Запечатал. И вскоре вызванный со станции нарочный  умчался с ними в Петербург.
     

Следующая глава          Содержание