— Ах, Андрей Петрович, как же вы занимательно рассказываете обо всём! — восторгам Марии Тимофеевны не было предела. — Мы с мужем не путешествуем. Разве что в столицу выбрались в позапрошлом году. Ездили к Петру Иванычу на свадьбу. Да вы знакомы с ним — это брат Виктора Ивановича. — Клюев кивнул в ответ. — Да ещё в Москве бываем, у родных. Так что остается только внимать рассказчикам.

— Отчего же так? Путешествия — занимательнейшая штука, скажу я вам. Конечно, приходится поступаться комфортом, привычным укладом жизни, но зато, — Андрей Петрович заговорщически прищурился, — столько нового узнаешь, словно проживаешь в путешествии новую жизнь, да ещё и не одну.

— Дело в том, что у Виктора Ивановича обширная практика здесь, — с важным видом отвечала Мария Тимофеевна, — взгляд, брошенный ею на мужа, лукаво улыбавшегося в бороду, был полон гордости и восхищения. — Его клиенты без него просто не могут обойтись, ну, буквально ни дня!

— Служба — это очень серьезное дело, — согласился Клюев. — А вот Анна Викторовна…

— О, Анна у нас — счастливое исключение. Два года в Париже…

— Мама, — Анна с ласковой укоризной прервала Марию Тимофеевну. — В Париже я не путешествовала, а училась медицине. Так что не прожила несколько жизней, а, напротив, научилась справляться со своей, одной-единственной.

Она запнулась, перехватив встревоженный взгляд отца, потом продолжила, отвечая на незаданный вопрос внимательно глядящего на неё Андрея Петровича:

— Сложно, знаете ли, оторваться от отчего дома и начать жить самостоятельно. Как видите, у меня не очень получилось: всё-таки вернулась под крышу родного дома, — она рассмеялась, потом, став серьезной, заметила. — Ведь совсем не важно, где ты помогаешь людям: в Париже или в Затонске. А здесь к тому же столько близких и любимых людей остались. Я не смогла быть от них вдалеке.

Она бросила успокаивающий взгляд на отца, тот освобождённо улыбнулся в ответ и переключился на гостя:

— Коньяку?

— С удовольствием! — отвечал Андрей Петрович.

В столовую величаво вплыла Домна, неся поднос с графином и рюмками, в хрустальных гранях которых плясали отблески свечей.

***

Она шла длинным коридором. Кажется, это была какая-то гостиница. По обеим сторонам этого бесконечного коридора тянулись двери, двери, двери — одинаковые, окрашенные в один и тот же скучный коричневый цвет. Она понятия не имела, как попала сюда и что здесь делает, а коридор всё не кончался. Наконец где-то впереди забрезжил свет — тонкая полоска под такой же унылой коричневой дверью.

Анна нажала ручку, толкнула, — дверь поддалась неожиданно легко, — и оказалось посреди небольшой комнаты, тускло освещённой неверным светом свечей, истекающих воском на круглом столе у окна. Дыхание перехватило, и пляшущие огоньки свечей вдруг задрожали и поплыли. Она сердито смахнула слезы, подняв вуаль, но тот, кто сидел у стола, никуда не исчез, как она ожидала, и как это происходило всегда, стоило ей только на секундочку отвлечься — утереть слезы, повернуться от зеркала с его отражением в надежде увидеть его за своей спиной да просто моргнуть.

Тот, кто сидел у стола, медленно поднял голову, одним взглядом враз потемневших глаз охватил её всю от щегольской шляпки с вуалькой до изящных башмачков. Она не успела ни о чем подумать, как уже была в его объятиях и задыхалась от его требовательных жадных губ, которые были везде. Задыхалась от того, что то, о чем она мечтала эти долгие четыре года, вдруг стало явью, такой острой, такой реальной, от которой было больно, потому что там, в груди, трескался, ломался проклятый ледяной осколок, и она едва помнила себя от боли и счастья.

Она, ничего не говоря, припадала к нему мокрым от слез лицом, вцепившись в его плечи тонкими пальцами изо всех сил, словно боялась, что если разожмет руки, тут же неловко свалится на пол. Только всё это совсем не имело значения. Главным было одно: всё кончилось, кончились годы адской непереносимой боли, он так близко, как может быть близок только этот человек. Которого она так любила, до черных точек в глазах, когда он целовал её, до знобящего восторга в горле, до мурашек.

Вместо ледяного осколка в груди несмело, нежно расцветала хрупкая надежда. И вместе с ней приходило яркое и ослепляющее понимание: все эти годы, что они были в разлуке, обратились в минуты, сжались в крошечные секунды — совсем нестрашные, которые промелькнут, и не заметишь. Они ничего не говорили сейчас: слова вдруг потеряли всякий смысл, стали неважны, а важным вдруг стало то сиюминутное, что происходило меж ними. Его дыхание. Его губы. Его глаза, потемневшие от внутреннего огня. Его руки, которыми он так властно прижимал её к себе. Как тогда. Как тогда… На её теле — всюду, всюду, — полыхали отметины его рук и губ. Она все помнила. Даже то, что не помнила, вспоминала сейчас. Она могла вспоминать. Не боясь, что сойдет с ума. Что задохнется от оглушающей боли.

Их дыхание смешивалось. Их руки переплетались. Они вновь становились одним целым. Как они могли существовать друг без друга так долго, когда они — одно целое? Это невозможно. Немыслимо. Не может половина человека жить. Не бывает так. Но надо спешить. Вот прямо сейчас не опоздать, разомкнуть печать многолетнего молчания и всё-таки сказать друг другу то, что стояло меж ними эти долгие годы. Слова могут упрочить и закрепить это хрупкое, нежное, они могут уничтожить глубокую пропасть меж ними. Только надо говорить самые важные слова, надо выслушать друг друга и поверить, просто поверить. И, может быть, именно тогда всё кончится. Только тогда.

Она зажмурилась, как зажмуривалась в детстве перед тем, как слететь с крутой горы на саночках, не обращая внимания на испуганные крики няньки. А когда открыла глаза, всё исчезло. Над ней был высоченный потолок её спальни, в окна вновь, как и накануне, как и третьего дня, как и во все эти длинные бесконечные однообразные дни, пробивался серый рассвет. Она вновь была одна. Ничего не кончилось. Ничего…

***

— Анна Викторовна, а у нас нынче блинки к завтраку, уж такие блинки, пальчики оближешь, — оживленно говорила Домна, привычно развешивая, расправляя на стуле принесенное платье. — Молочница ещё и сметанку утром принесла, свежую да густую — ложка стоит. Да варенья достали из погребка. Ох, и славное вареньице, малиновое! В самый раз при такой погоде.

— А что там с погодой? — машинально спросила Анна, медленно водя щеткой по волосам.

— Да задуло, задуло нынче! Весна уж настала, а зима упрямится. Вам бы потеплее одеться. Я там из чулана душегрею вытащила.

— Ну, что ты, Домна. Весна же, какая душегрея, — поморщилась Анна, а сама чувствовала, как оставляет её этот странный сон, скручивается, как сгоревшая бумага, и облетает хлопьями пепла. Ей вдруг так легко стало на душе от этой заботы Домны, которая строжится вроде бы, командует всем домом, но так трогательно заботится о ней.

Она подняла глаза и с улыбкой заявила в тон Домне:

— Ну, что же, отведаю блинчиков, пока свежие! И с вареньем, непременно с вареньем. — Потом упрямо наклонила голову, — А душегрею твою нипочём не надену!

***

В коридоре больницы она наткнулась на Коробейникова, который нёсся в сторону прозекторской. Вид у того был весьма встревоженный. Завидев её, притормозил:

— Анна Викторовна, моё почтение.

— Что такое, Антон Андреич? Что-то случилось?

— Ох, случилось! Убийство! Накануне в гостинице при монастыре обнаружен труп служанки. Прибыла намедни с генеральшей Елисеевой к заутрене, а утром вот, такое несчастье.

— О, боже! — Анна прижала к губам ладонь. — Как же давно не было у нас ничего подобного.

— Да, вы правы. С вашего разрешения откланяюсь. Там доктор Милц приготовил уж заключение. Ох, не вовремя Николай Василич в отставку вышел. Ну, да ничего, — махнул рукой Коробейников и решительно выставил вперед подбородок. — Я сам расследую это дело, и они ещё…, — он осёкся и, неловко кивнув, побежал дальше. Анна проводила Антона взглядом, отперла свой кабинетик и вошла внутрь.

Вдруг знакомый холодок охватил её затылок и заставил повернуться к окну. Там, полупрозрачный в утреннем свете, покачивался дух невысокой женщины, облаченной в длинную белую ночную рубашку и с небрежно заколотыми в узел волосами. Тонкая шея её была обезображена рваной раной с правой стороны.

«Что… Этого не может быть… Это же… Неужто всё вернулось?» — стремительно пронеслось в голове Анны. Вслух же она с трудом выговорила:

— Ч-что с вами… случилось?

Дух женщины качнулся по направлению к ней, и в глазах у Анны резко потемнело. В этой тьме вспыхивали одна за другой обрывочные картины: рука в черной перчатке стучит в дверь, темные коридоры крошечной гостиницы, силуэт монашки, показывающей дорогу, келья с аскетичной обстановкой — кровать, шкаф, комодик, столик с умывальными принадлежностями. Потом — силуэт огромного монаха в рясе, возникший в открывшейся двери. Треснул сухо пистолетный выстрел. Дальше картинка завертелась переплетавшимися изображениями каких-то людей. Наконец, бешеная круговерть образов прекратилась, всё залила кровавая пелена, и спасительная тьма накрыла Анну. Она лишилась чувств.

***

— Анна Викторовна! Анна Викторовна! — голоса звучали будто издалека, как сквозь вату пробивались, становясь с каждой секундой четче, громче, и Анна открыла глаза. Она лежала на полу возле стола, неловко подвернув ногу, а над ней были тревожные глаза сестрички в белой косынке. За её спиной возвышался Александр Францевич, а у двери маячил Коробейников.

Потом она сидела, неловко привалившись к спинке стула, и жадно пила воду, еле удерживая стакан в дрожащей руке и вяло отмахиваясь от гневного выговора Милца.

— А я вам приказываю: немедля домой и — выспаться как следует!

— Александр Францевич, да всё со мной хорошо. Это случайность…

— Случайность?! — гремел доктор. — Да хорошо, что Татьяна зашла, обнаружила вас! Сколько вы тут пролежали, одному богу известно. Анна Викторовна, вы не смеете меня ослушаться! Я вам приказываю: немедля домой! Антон Андреич! — по инерции рявкнул доктор на Коробейникова, с тревожным видом топчущегося возле двери. — Соблаговолите отвезти Анну Викторовну до дома! — Потом, чуть сбавив тон, уже спокойнее попросил. — Окажите такую услугу. Экипаж ваш здесь?

— Конечно, доктор! — закивал Антон Андреевич. — Я и сам хотел…

— Александр Фран…, — попыталась Анна, но доктор только свирепо взглянул на неё, свесив на нос очки, и она со вздохом подчинилась.
   
Следующая глава          Содержание