Штольман явился к ним в дом ближе к вечеру, спустя два дня.  Был он серьёзен и сосредоточен. Анна как раз выходила из малой гостиной, где по совсем недавней привычке пила теперь свой ежевечерний чай. При виде неё глаза его засияли. Он, освободившись от пальто и котелка, стремительно подошел к ней и приложился губами к её пальчикам:
- Как вы, Анна Викторовна? Не видел вас два дня, а будто бы неделю.
Она ласково улыбнулась:
- У меня такое же чувство. Вы по делу? Случилось что?
Вопрос был риторическим: всё она прекрасно видела - и волнение, и некоторую неловкость в словах, что он произнёс дальше: 
- Я теперь хотел бы видеть Виктора Ивановича. Вы не возражаете, ежели я оставлю вас и... пройду к нему?
В его голосе было столько решимости и одновременно смущения, столь ему несвойственного, что Анна легко улыбнулась и кивнула, ничего не говоря.

В этот момент Домна, вернувшись из кабинета отца, церемонно пригласила Штольмана пройти к хозяину дома. Штольман, бросив ещё раз взгляд на Анну, отправился вслед за экономкой. Анна подождала, когда та вернётся, и вполголоса спросила:
- А мама где?
- У себя, - так же шёпотом заявила Домна. - Я скажу, что господин Штольман прибыли?
- Да, скажи ей, пожалуйста.
- И шампанского велю принести с ледника?
Анна подняла брови и накрутила на пальчик непослушный локон у виска, после заявила с деланным равнодушием:
- Это к маме. Я здесь ничего не решаю.
Домна в ответ иронично хмыкнула и отправилась за Марией Тимофеевной. Анна же поднялась к себе, присела на пуфик к зеркалу и задумчиво уставилась на своё отражение.

Боже, она столько раз представляла, как всё это будет. Правда, тогда она была совсем юной романтичной барышней. В голове, подогретые её волшебными и удивительными снами, возникали всевозможные варианты этого, самого значимого для любой девушки, по мнению мамы, события. В её девичьих мечтах было всё. Вот Яков Платонович спасает её из рук разбойников, которые похитили её и везут в карете к крутому обрыву. Вот она наоборот спасает его от верной погибели, а он, наконец, признает её дар и объясняется в чувствах.

Реальность была страшнее и... восхитительнее. Он в самом деле спасал её из любых передряг, появляясь в самый последний момент, а она бросалась к нему на шею. Правда, потом он отыгрывался на ней, как он говорил «за его истерзанные нервы», отчитывал и ворчал на неё недовольным тоном, словно…, словно вправе был это делать. И она соглашалась мысленно: да, он – вправе. И прощала всё его брюзжание, а как иначе?

А в тот страшный день, когда их перед тем, как убить, бросили связанными - спина к спине - в захламленный чулан на Разъезжей, он, наконец-то, с трудом дотягиваясь губами до её виска, будто боясь опоздать, торопливо сказал ей главные слова, как безмерно счастлив, что встретил её. И она, помнится, даже попеняла ему: стоило попасть в такое безвыходное положение, чтобы услышать от него признание.

Потом события закрутились, нет, не то чтобы черной воронкой, скорее - разноцветным калейдоскопом. В одну ночь из юной барышни она, стремительно повзрослев, стала молодой женщиной, знающей, чего она хочет, и верящей в одну-единственную любовь. В одного-единственного мужчину. Когда её короткое счастье вдруг закончилось, она твёрдо знала, что ни с одним мужчиной более не свяжет свою жизнь. Есть у неё муж перед небесами, с которым они «должны быть вместе». Его одного она считает таковым. Странно сказать, за все эти годы ей даже вполне целомудренные прикосновения других мужчин были неприятны, и она старалась, по возможности незаметно, убрать руку от любого, кто пытался чуть задержать её пальчики в своей ладони. Сколько раз она тщилась объяснить маме, что замуж не пойдет. Мама не понимала. А всего рассказать Анна, естественно, не могла. Да и не собиралась. Если нет Штольмана, значит, никого ей и не надо более.

И вдруг он вернулся. Как снег на голову. Да, она ждала, но со временем уже и ждать вроде бы перестала, просто закоченела в этом состоянии бездумья, безмыслия. А он – появился. Живой. Любящий, - она это чувствовала так ясно, словно они уже сказали друг другу все главные слова. И вот сегодня вполне определенно дал понять, что в скором времени её прежняя жизнь окончится. И, наконец, они будут дальше... вместе…

Отражение в зеркале вдруг задрожало, пошло слюдяной рябью, будто треснуло. В ушах зашумело, голова закружилась, накатила тошнота, и она обеими руками уцепилась за край туалетного столика. Внезапно в голове возник смутно знакомый голос, который сказал весьма отчетливо: "Не будете вместе"! Она подышала, стараясь прийти в себя, провела по лицу ладонью, стирая липкую паутину наваждения. После поднялась, на дрожащих ногах подошла к столу и налила из графина в стакан воды, расплескав половину мимо.

От выпитой воды стало ощутимо легче. Что такое с ней был сейчас? Что-то …странное. Что значит – не будете? Кому это решать, как не ей?! Она оглядела комнату, прислушалась к себе: неужели какой дух шалит.
Тут в дверь поскреблись, и голос Домны с торжественной важностью произнес:
- Анна Викторовна, извольте спуститься в гостиную. Папенька вас требуют.
Сердце подпрыгнуло и зависло где-то в горле. Она пригладила волосы, после с усмешкой пощипала себя за щёки. А то опять начнется: ах, Аннушка, как ты бледна, ах, ах! Нет уж! Она будет выглядеть такой невероятной красавицей, чтобы Яков Платонович совершенно потерял голову. Анна сделала глубокий вдох и потянула на себя дверь.

В гостиной на рояле гордо высились сверкающие фужеры, а в пузатом ведёрке остывала бутылка шампанского. Правее рояля стояли родители, причем мама - с таким торжественным выражением лица, что Анне вдруг стало смешно. Виду она не показала, конечно, но про себя иронически вздохнула: ах, мама, мама, что ж тебе так не терпится дочку сбыть с рук. А рядом с ними... Она нарочно не смотрела на него, пока спускалась и входила в гостиную. Но, наконец, не удержалась, перевела взгляд и ...засмотрелась. Яков, похоже, с момента её появления тоже не видел более никого в этой комнате. Он даже сделал едва уловимое движение в её сторону, но, очнувшись, просто коротко поклонился.

Виктор Иванович выглядел не счастливым, а, скорее, задумчивым, и из-за этого, кажется, совершенно забыл о своих обязанностях отца, потому что тоже смотрел на неё, не отрываясь. Мария Тимофеевна тронула его за локоть и еле заметно качнула головой. Он тут же очнулся и заговорил, медленно, словно подбирая слова:
- Вот, Анна, Яков Платоныч... он имеет честь... просить твоей руки. И я, прежде чем дать свое согласие, должен спросить у тебя: принимаешь ли ты предложение господина Штольмана?

В этот самый момент на глазах всех присутствующих с Анной произошла непостижимая метаморфоза. Сияние её глаз померкло, уголки губ опустились вниз, а взгляд застыл. Она выпрямилась и, глядя куда-то сквозь Штольмана, неживым голосом проговорила:
- Я не пойду за вас замуж. Никогда. Я отказываю вам. Оставьте меня. Навсегда оставьте.
В гостиной возникла мёртвая тишина. Родители, не веря своим ушам, переглянулись и уставились на Якова Платоновича. Тот недоуменно нахмурился и переспросил, думая, что ослышался:
- Анна Викторовна, вы мне... отказываете?
Она всё с тем же выражением на бескровном лице медленно, словно через силу отвечала:
- Я не пойду за вас замуж. Никогда. Я отказываю вам. Оставьте меня. Навсегда оставьте.

Яков шагнул к ней и протянул руку:
- Анна ...Викторовна, что с вами? Вы...
- Оставьте меня! - её голос зазвенел, срываясь на крик. - Оставьте меня! Я не пойду за вас замуж, оста…,- глаза её закатились, и она рухнула на пол.
Мария Тимофеевна кинулась к ней:
- Аннушка, доченька, - и заголосила. - Домна, Домна! Воды! Соль! Нюхательную соль, немедля!
Штольман тоже бросился, было, к Анне, но Виктор Иванович преградил ему путь:
- Яков Платонович, я прошу вас уйти!

Тот перевел ошеломлённый взгляд на Миронова, потом вновь глянул на Анну. Та всё ещё была без сознания. Виктор Иванович, придерживая его за локоть, настойчиво продолжал:
- Яков Платонович, я не могу вам приказывать, но... я вас прошу: уйдите, оставьте её. Вам отказали. Примите же это, - видя, что тот не реагирует, махнул на Штольмана рукой и бросился к дочери. Вместо него возле Якова Платоновича оказалась Домна и едва не насильно всучила ему в руки пальто и котелок с тростью. Тот машинально взял вещи, мало понимая, что происходит.
Та вполголоса настойчиво попросила:
- Сударь, вам пора!

Анна застонала, приходя в себя, Миронов, разогнувшись от лежащей на полу дочери, повернулся к нему и, взволнованно пригладил пятернёй волосы:
- Господин Штольман, вы ещё здесь?
- Виктор Иванович, я не понимаю...
- Ступайте же!
- Да… Конечно. Честь имею.
После этого Штольман кое-как сунул руки в рукава пальто, поглубже натянул котелок, перехватил трость и вышел в предупредительно распахнутые Домной двери.

***

Второй день кряду корпел Коробейников над бумагами, что вручил ему Штольман после того памятного секретного разговора. С каждой прочитанной и перевернутой страницей открывалась ему страшная картина преступлений, замысленных  без сомнения дьявольски изощренным умом. Порой даже дух занимался, хотя Коробейников вроде много перевидал в жизни: каких только злоумышленников ни проходило перед ним за годы работы в полиции. Но такого...

Хорошо, что никаких особенных происшествий в городке за эти дни не было, словно бы местные злодеи присмирели, почуяв ужасающую мистическую ауру, что несомненно источали сии бумаги, даже просто собранные в несколько обычных серых папок с тесёмками. Штольман его также не беспокоил. Только пару раз спросил, есть ли какие вопросы.

Вопросы у Антона Андреевича были: откуда, откуда в людях могли родиться такие изуверские преступные планы? Отчего нельзя просто жить, радоваться каждому прожитому дню? Нет ли здесь некоего мистицизма, как, помнится, было с адептами смерти года четыре назад, когда массовые убийства нищих захлестнули тихий городок Затонск? Но такие вопросы задавать Штольману было... опасно. Не дай бог, разочаруется в своем помощнике, или того хуже - посмеётся. Дескать, никак вы, Антон Андреевич от романтического склада души не избавитесь, несмотря, что уж столько лет в полиции служите, а последние пару лет вообще пост начальника сыскного занимаете и должны бы вроде всякие романтические бредни из головы повыкинуть. Потому он только молча помотал головой в ответ и снова окунулся в ад кромешный, иначе сей сборник злодеяний нечеловеческих и назвать было нельзя.

Сам же начальник полицейского управления занимался текущими делами, писал прошения по переводу Ульяшина, встречался с городским головой, прокурорскими, налаживал, так сказать, связи. К концу же второго дня вошел в кабинет неожиданно одетый к выходу, хотя обычно по привычке засиживался допоздна. Выглядел Яков Платонович несколько... необычно: на лице отражалась гамма самых разнообразных чувств. Строгость боролась с ироничностью, мелькали даже нотки растерянности, смешанной с неуверенностью. Коробейников даже засмотрелся на своего начальника. Тот же, потоптавшись в дверях, сказал, что уходит... по делам. Да, с Яковом Платоновичем Штольманом происходило нечто из ряда вон. Видимо, удивление столь явно отразилось в лице Коробейникова, что Яков Платонович нахмурился сердито, стукнул тростью в пол и попрощался.

Антон пожал плечами и вновь погрузился в изучение материалов дела. Спустя часа три, пролетевших за работой незаметно, в коридоре послышались тяжелые медленные шаги в сторону кабинета полицмейстера. Коробейников прислушался. Хлопнула дверь. Он, выбравшись из-за стола, выглянул в коридор. Из-под двери кабинета Штольмана пробивалась тонкая полоска света. Он хотел, было, пойти туда, узнать, не случилось ли чего, но полоска неожиданно мигнула, дверь распахнулась: на пороге стоял, покачиваясь, Яков Платонович.
- Ант-тон Ан-андреич, вы ч-чего домой не идёте? Что вам тут, м-мёдом намазано?
По этому пошатыванию и весьма характерному заиканию Коробейников понял, что начальник его изрядно пьян.
     
Следующая глава          Содержание