Глава седьмая
Ведьмовское зелье
Негомира едва дождалась, когда все уйдут во двор смотреть забаву: там поводырь показывал учёного медведя-подростка, который важно расхаживал на задних лапах, залезал в большой берестяной короб и смешно, неуклюже кувыркался, торопливо соскочила с лавки и подбежала к столику, что стоял у окна. Матушка поехала к Улите посадниковой, сказывала, что они вместе на торжище пойдут, а дворовые девки, когда Велены нет, мигом про все дела забывают. Никто в светлицу не зайдёт ещё долго и не помешает Негомире сделать то, что она давно затеяла, да возможности осуществить не было.
Матушка целую седьмицу дома сидела, никуда не выходила дальше ворот, с утра до ночи по дому хлопотала, так что по всем признакам выходило, что нынче долго в Новгороде жить придётся. Негомира здесь уже была, только совсем маленькой, почти ничего не помнила: ну, реку большую, в которой едва не утонула, сладкие пряники и диковинные бусы из цветных каменьев, ярко блестевших при свете солнца. Ей тоже тонкую детскую нитку купили, разрешали наряжаться по праздникам. Девочка несколько раз подносила их к пламени свечи – нет, тогда они не казались ей волшебными, и разве что один камушек из десятка вспыхивал вдруг потаённым огоньком, рассыпающим искры.
У матушки таких бус был целый короб, и именно к нему сейчас и припала жадно Негомира. Обычно ей дозволяли навесить на себя нитку-другую, но не больше, матушка строго одергивала и объясняла: рано ещё, станешь девкой – шея будет гнуться под тяжестью каменьев да жемчугов, ничего не пожалеют, счёт потеряешь собственному богатству, наряжать станут как полагается… Негомира верила, только где же взять терпения дождаться заветного часа?
Она торопливо выгребла бусы на стол, разложила, полюбовалась немного, затем вытащила из другого короба ленты и, трепеща от собственной смелости, постоянно оглядываясь на дверь и прислушиваясь к звукам, доносившимся с лестницы и со двора, набила себе под рубашку два комка – там, где у девки должно быть выпукло. Правый получился заметно больше, чем левый, немного съехал набок после того, как ткань натянула, но всё равно Негомира почувствовала себя невероятно взрослой.
На выпуклом бусы матушкины смотрелись иначе, богаче. Девочка схватила медную пластину, в которую матушка смотрелась: та богатая была, в бронзовой оправе, задорого купили у заморских торговых гостей, не всякая даже знатная женщина подобной могла похвастаться, а Велена, супруга наместника из Ладоги, три имела, разного размера.
Негомира полюбовалась на себя, отложила пластину и принялась выбирать третью и четвёртую нитки – двум первым под стать и под цвет. Не всё были камни, стекло тоже. У одной бусины чуть отбился край: юная проказница не заметила сразу, поранила сколом перст, руда засочилась из пореза. Будь тут девки – устроила бы рёв, нахлестала по щекам в гневе (ей и такое дозволялось), но сейчас видоков не случилось, потому лишь губу закусила, до боли сжала пораненный палец примерно посередине и держала крепко, покуда в голове не стало позванивать. На белой нежной коже осталась алая полоска, из которой выступили две крошечные капельки, Негомира слизнула их языком, отбросила в сторону нитку с негодной бусиной и вернулась к прерванному занятию.
Не выдержала, открыла и короб с жемчугами, потом с серьгами, потянулась и к коробочкам с заморскими умащениями для женской красы, да остановилась: у матушки нюх что у пса охотничьего, учует мигом, и тут держись: уже саму за косу оттреплют, пощёчин надают. Потом, конечно, прощения попросит за вспыльчивость свою, разрешит под приглядом сделать то, чего хотелось, обнимет, приголубит, слов добрых наговорит, даже можно поплакать вместе, как не раз случалось… но разве под приглядом себе волю дашь?
Хотелось скорее стать взрослой, непременно красивой, с парнями украдкой целоваться, лебедем белым плыть по улице, переступая по новгородским мостовым ножками не в лаптях, а в изукрашенных серебряной нитью сапожках.
Матушка в своих нарядных ушла – не примерить…
Негомира вздохнула: набитые под рубашку ленты вниз поехали, тут же стало щекотно. Девочка поправила «грудь», придавила её сверху ещё тремя нитями тяжёлых бус из заморских ярких камней. Не удержалась: зачерпнула бронзовой малой ложечкой снадобья из коробочки с плотно притёртой крышечкой, размазала по щекам, глянула в гладкую пластину.
Хороша! Ещё лето-другое, и сватать будут, интересно только – за кого? Неужто за того, рыжего, что с отцом своим третьего дня приезжал? Завидом звать, а какой из него Завид?
Замуж хотелось и одновременно не хотелось. Желанным казался свадебный пир и всё, что до него, когда девушку-славницу чествуют, дивятся на её красу. Пожалуй, желанным было и то, что она наблюдала украдкой, когда дворовые девки целовались с парнями, обнимались и давали клятвы в Купавину ночь вместе сбежать, а затем встать прилюдно под священной ветлой. Стрый-батюшка ей так не разрешит, а ещё, чего доброго, заставит за крещеного выйти. Тут беда бедой, одни строгости! Чур, чур!
Рука сама потянулась к оберегу матери Лады, что на шее висел на витом цветном шнуре.
Замуж выйти стоит для того, чтобы хозяйкой по дому выступать – как матушка, чтобы никто слова поперек не смел молвить, чтобы спину гнули, когда мимо проходишь. Если для этого нужно ещё и мужу уважение оказывать, и детей рожать – пусть так, лишь бы не скончаться в муках, как тётка Предислава.
Однажды матушка с доверенной девкой-чернавкой вечером беседы вела и проговорилась: мол, в купальскую ночь сама к наместнику подошла, отдалась ему, а через седьмицу-другую на двор сваты нагрянули, младший брат Бажена в жёны взял, но к свадебному пиру юная невеста уже знала, что понесла не от мужа. Она его терпела нехотя, хотя Желан ласков был, любил её; когда с охоты помятого, израненного принесли – рыдала, только не от горя, а от страха, что теперь Бажен со двора путь покажет, не вспомнит, как несколько раз жарко друг друга целовали да ласкали… Обошлось. На второй же день всем сказал, что берёт к себе горькую вдову суложью честной.
Негомире с тех пор обидным казалось, что она отца родного стрый-батюшкой величает, но мать молчала, и девочке поневоле приходилось следовать её примеру. К тому же о материнском признании она вроде как и знать не могла: ведь таилась, подслушивала у двери, за такое мать ох как способна наказать!
Интересно, о чём матушка с Улитой посадниковой разговаривает? Улита же христианка, в новый храм ходит – тот, что в детинце возвели. Ух, и огромный! Негомира, понятно, внутри не была, а издалека видела, когда проезжали мимо.
Опять рука сама оберег сжала. Не попустят боги, чтобы и в Ладоге, прежней столице такой огромный появился! И им в посаде храм не нужен, довольно капища, куда все ходят. Нет у них христиан, и не надо, странные они люди. Даже тут, в Новгороде, о прошлом лете приходил муж учёный, учинил смуту великую, мало что весь город на мятеж не поднял, говорил, что всё ему ведомо и доказывал это, рассказывал такие вещи про людей, про какие только ближники ведают. Уверял, что Волхов по воде аки посуху перейти сумеет. Люди, как всезнающий Орешко сказывал, двинулись за своим предводителем, хотели главного жреца христианского убить, но вышел тут вперёд князь Глеб Святославович, не побоялся горланящей толпы. Глаза у Орешко, который эту баснь Негомире рассказывал, были как плошки, когда он описывал, что князь вовсе бесстрашный: топор под плащом спрятал, держал его так ловко, что все поверили, что безоружным вышел и даже роптать стали.
Негомира вспомнила – и присела на лавку, потянулась рукой к прикрытому дощечкой пузатому жбану с душистым, настоянном на меду и травах квасом. Новгородский квас век бы пила и не отрывалась, такой вкусный! А уж если с хлебушком…
Нет, с хлебушком нельзя – про неё вспомнят, тётка Беляна живо за рукоделие засадит или заставит буквы учить. Скукотища! Вот это относилось к той части жизни, из-за которой хотелось век под матушкиной опекой жить, мужатой бабой не становиться, детей не рожать. Грамоте Негомира обучалась крайне неохотно, под любым предлогом от уроков отлынивала, норовила убежать. Матушка, добрая, не перечила: пусть дитятко нагуляется всласть, пока можно, грамоту ещё постичь успеет.
Так что там с волхвом? Кликнуть бы Орешко, но нельзя, пока она в матушкиных каменьях сидит и любуется, какой станет в девках.
Орешко свои гусли оставил на лавке утром: Негомира пальчиком тронула туго натянутые струны, и тут же вспомнила голос юноши.
«Тут князь и спрашивает:
- Знаешь ли, что завтра случится и что сегодня до вечера?
Волхв стоит спокойно и отвечает, что всё знает.
Тут князь снова спрашивает:
- Так скажи, что будет с тобой сегодня?
Волхв отвечает, что чудеса великие сотворит.
Тут Глеб Святославович топор выхватил, да как рубанёт! Пал волхв бездыханным, а люди, которые с ним пришли, устрашились случившегося и разошлись с миром».
Девочка вдруг ощутила приступ странной слабости, вялой рукой поспешно сняла с себя все украшения, разложила по коробам, постаравшись сделать это как можно более аккуратно, вытащила через ворот ленты, поспешно оправила одежду. Чего она разволновалась? Прежнего князя из Новгорода выгнали и говорят, что он сгинул где-то, ныне князь другой, Святополк Изяславич, стрый-батюшка приехал ему присягать и о делах отчитываться. Она слышала, что князь уже немолод годами, третий десяток лет пошёл, а всё не женат. Тогда к кому же её матушка готова отправить на обучение, чтобы вовсе в Новгороде осталась? Неужели не на княжий двор, а к этой самой Улите посадниковой?
Негомира вздёрнула хорошенький носик и поморщилась: нужно во что бы то ни стало уломать матушку, чтобы назад взяла, домой. Там всё привычное, там она сама хозяйкой себя ощущает, и довольно дураков, которые на неё смотрят, рот разинув. Вот хоть Твердята, последыш Предиславин…
Девочка досадливо фыркнула: ведь малец не решился приехать вослед обозу, струсил. Ну, она ему покажет, когда вернётся! Или показывать нечего, достаточно просто проходить мимо с самым гордым видом - пусть понимает, что он ей никто? Он ей и есть никто; это ей его дядька, хмурый седой Радим не нравился, потому что она сама Радиму пришлась не по нраву: едва ли не единственный смел ей открыто перечить, а однажды сломал хворостину и так отходил по ногам, что Негомира потом два дня прихрамывала. Пожаловаться матушке было никак: негодный прежде, чем она сама поспела, всё рассказал стрыю-батюшке, а тот поддержал и запретил жене вмешиваться в дело. Тогда не только высечена осталась, словно чернавка какая, а ещё два дня на хлебе и воде взаперти просидела. Так ведь в колодец доставать упавший платок полезла не она – дурак Твердята! Она его даже ни о чём попросить толком не успела.
Негомира снова взяла медную пластину в оправе, пошире распахнула окно. На дворе ревел медведь и смеялись люди.
- Я красивая! – прошептала сама себе Негомира. – Я буду делать что хочу!
Она немного полюбовалась своим личиком: бледная, без веснушек кожа, большие светло-голубые глаза, точёный маленький носик, яркие пухлые губы. Брови как у матушки: широкие, густые, но ей такое нравилось и другим, видимо, тоже.
За этим занятием и застал её Орешко. Походка у него была тихой, лёгкой, как вошёл – Негомира даже не услышала, уловила только чужое дыхание, когда совсем близко оказался. Красив он был, ровно сам Лель на землю спустился!
- Хочешь, на торг пойдём? – тихо предложил отрок, словно не заметив испуг, плеснувшийся в глазах девочки, и его озорная улыбка вселила в Негомиру уверенность в том, что он о чём-то догадался, но матери не выдаст. Словно сидеть и смотреть на себя – вещь самая обычная.
- Матушка не сказывала, - Негомира чуть прикусила нижнюю губу. – И денег нет.
- У меня есть. Собирайся быстро, времени мало. Мы чуть погуляем, пряников поедим, на качелях покачаемся – и домой.
- А далеко? – убегать самой, не зная ни города, ни городских обычаев, не стоило, но с Орешко дело принимало совсем другой оборот. Орешко сам местный, родня у него тут, он уже дважды отпрашивался к сестре и даже ночевал в гостях – с ним ли пропасть? Негомира если и сомневалась, то самую малость.
Они выскользнули из дома через заднюю дверь, пробежали через небольшой сад, а забор препятствием не оказался: Орешко ловко выставил одну из досок.
- Лаз тут устроен, - пояснил он, - кому надо, тот знает. Запоминай: мы на левом берегу живём, нашу Мутную здесь Волховом называют, рядом Ильмень-озеро, откуда она исток берёт. Новгород и на правом берегу тоже, та сторона – Торговая, наша – Софийская, потому что стоит храм в честь святой Софии. Конец наш называется Неревский, а улица, на которой твой батюшка дом имеет, Великая.
Негомира почти не слушала: ей было страшно и весело одновременно, а ещё она во все глаза смотрела на то, что происходит вокруг, как люди одеты, какие дома стоят. Диковинным казалось то, что шли они не по утоптанной земле, а по деревянным прочным мосткам.
Город был красивым, нарядным, многолюдным.
- Новгород славный, торговлей прибывает, много мастеровых людей, товару всякого из разных мест. Есть слобода, где купцы заморские по полгода проживать могут.
- А князь где живёт – в детинце?
Орешко засмеялся.
- Кто ж ему позволит в детинце жить? Он на Торговой стороне, опричь остальных, у него особый двор. Князь здесь не правит, а только за порядком следит и над дружиной главный.
- Кто же тогда главный?
- Народ. Вече новгородское. У каждого конца свои выборные, которые на вече ходят, а перед народом слово держать может всякий свободный человек.
- И ты можешь? – после таких известий Негомира посмотрела на Орешко с невольным уважением.
- Я пока нет, а батька мой и старший брат всегда в выборных. О прошлом лете брат без трёх зубов остался после того, как сшиблись.
- С кем? Кто?
- Так на вече часто до драки доходит. Не перекричали тех, кто против, слова закончились – вот тебе и драка. Зубы что! Калечили и посильнее, а бывает, что с моста в Волхов сбрасывают.
- До смерти? – ахнула девочка.
Орешко посмотрел на неё и пожал плечами.
- Выплывают. Ну, пошли.
Христианских храмов было много, пока шли, Негомира с пяток насчитала, малых и побольше. Но куда больше её поразил тот самый мост через широкую реку. Мост казался огромным, чуть не до самого неба, и народу, народу на нём!
- Орешко, на мосту и лавки торговые?
- Да, и лавки есть. Нравится?
Негомира молча кивнула. Сердце у неё билось сильно-сильно, часто-часто, она ощущала себя птицей, что вырвалась из клетки. Пусть матушка осерчает, пусть даже высекут – мгновения свободы были куда дороже всех драгоценных каменьев в мире!
И лица людей… Вроде люди как люди, а другие, очень много светловолосых, с лицами деревянных идолов на капище: узкими, с высокими скулами, большими выразительными глазами, тонким хрящеватым носом и чётко очерченным ртом, в линии которого замерла еле заметная усмешка. Мужчины как на подбор красивы, девки же больше добротно, богато одеты, а собой не так уж и хороши.
Орешко сдержал слово: купил и кувшин сбитня, и большой печатный пряник, и орешков. Они устроились на бревнышке на самом берегу и принялись лакомиться.
- Хочешь – ещё сюда пойдём, я твою матушку уломаю как-нибудь, а то к нашим можно: двор у нас новый, крепкий, какого хочешь боярина не стыдно привести. Мать у меня пироги печёт такие, что язык проглотить можно.
- Что-то ты не проглотил! – засмеялась Негомира. – Болтаешь и болтаешь!
Внутри у неё всё пело, потому что неведомое чутьё подсказывало: не просто так Орешко её выбрал из всех! Он уже почти взрослый, вон, усы начинают пробиваться, на него не только девки, но и мужатые бабы засматриваются, а он с девчонкой мокроносой на берег пошёл пряники есть. Нравится она ему, вот что!
Вдруг раздался истошный женский крик, потом поднялась суматоха, шум, гам, все стали озираться по сторонам. Негомира первая углядела – на мост тащат силой женщину, которая пытается сопротивляться, вырывается из рук мужиков.
- Пойдём поближе, - предложил Орешко, - узнаем, в чём дело. Нам уже домой пора, только поглядим и кувшин отдадим, я обещал.
Вокруг стояла плотная толпа, но Негомира сумела проскользнуть между взрослыми так, что оказалась в первом ряду: всё видела, всё слышала.
- Мужа моего ведовством своим извела: сначала приворотным зельем напоила, а потом, как не ушёл к ней, окаянной, до смерти довела, лихоманку наслала, сгорел в неделю! И все о том знали, свидетели есть! – отчаянно, срывая голос и задыхаясь от ненависти, выла незнакомая круглолицая женщина, которую ещё три товарки и какой-то мужик из смердов поддерживали. Бабья кичка у неё на голове съехала в сторону, почти упала на спину, открыв волосы, в иных обстоятельствах это был бы позор несмываемый, но не сейчас и не здесь, в минуту острого отчаяния, когда до колотуна и неистовства дошло. К тому же любой человек станет нелепым, если у него перекошен рот, глаза налились кровью, а щёки пылают, и Негомира никак не могла судить, насколько от этой несчастной можно было уйти к другой по причине того, что нехороша собой. - Сгинь, сгинь ведьма проклятая, чтобы духу твоего не было! Детей малых без отца оставила, меня сиротой горькой!
Зато та, которую обвинили в ведовстве, была не просто красива, на это лицо хотелось смотреть не отрываясь, и девочка подумала, что мать Лада – вот такая: тонкая, высокая, с пушистыми, чуть вьющимися светло-русыми волосами, у неё точно так же чуть вздёрнут кончик носа и трепещут ноздри, такие же румяные, сочные губы, такие же бездонные тёмные глаза и высокий лоб.
Странно, что губы оставались яркими, ведь прекрасное лицо потеряло все другие краски, ровно как у покойницы. Да почти покойницей она и была, судя по тому, что ей уже связали руки и, похоже, готовились запихнуть жертву в мешок.
На какой-то миг взгляд женщины остановился на лице Негомиры, глаза их встретились, и произошло нечто странное: словно бы что-то неудержимым потоком стало вливаться в девочку, какая-то сила. Негомира силилась зажмуриться, только не могла, смотрела и смотрела, понимая, что сейчас упадёт без сил.
Грубая холстина уже почти закрыла лицо обречённой ведуньи, когда рука женщины сделала слабое, едва заметное движение, и Негомира ощутила, что к её ногам что-то упало. Она наклонилась, схватила то, что, видимо, ей было предназначено… и рухнула на дощатый настил.
Её подхватили.
- Ах ты, Господи, малой плохо… Дитю воды плесните! Эй, кто с ней?
Больше она ничего не слышала и не видела, а когда пришла в себя, то народ по-прежнему шумел, бойко шла торговля, вода в Волхове радостно играла солнечными зайчиками. Бледный как смерть Орешко держал на её голове мокрую тряпицу.
- Жива?
- Жива…
На удивление, голова не кружилась, от света глазам не было больно, и вообще Негомира тут же села на траву, потирая виски.
- На руках понесу, времени нет совсем. Ой, и напугала ты меня!
- Я сама напугалась… Орешко, неужто они её утопили?
Отрок вздохнул.
- Так суд решил. Значит, доказана вина. За ведовство здесь вот так…
Негомира вспомнила дивную красоту ведуньи, подумала, что будь она мужиком, то без всякого зелья приворотного ушла бы от той, краснолицей, а ещё поняла, что ненавидит всех, кто себя христианами называет и подобное беззаконие вершит: как их бог погиб злой смертью, так и они каждого готовы сгубить, радостей лишить. Разве можно судить за то, что полюбил?
В ладони что-то было сжато, да так крепко, что и когда себя не помнила, продолжала держать. При Орешке смотреть не стала, пока отрок отвернулся, торопливо засунула в мешочек для рукоделия, висевший на поясе.
Дома не хватились. Негомира прошла в светлицу с таким видом, словно всего лишь в сад отлучилась, взяла прялку, принялась прясть, но то, что в кармашке лежало, не давало покоя, и девочка отошла в сторону, черпнула из ведра холодной колодезной воды. На неё никто не обращал внимания, так что Негомира рискнула разглядеть как следует, что ей в наследство досталось.
Наследство оказалось невелико, да дорого: мешочек из мягкой гладкой кожи, а в нём – малое колечко и два небольших флакона тёмного стекла.
Ведьмовское зелье. Теперь бы ещё узнать, для чего оно…
