Моя благодарность за помощь Lada Buskie, Atenae и SOlga

Сохрани…

«Как счастливы все люди
На праздник Рождества!
И, может быть, не будет
Голгофы и креста…»
(к/ф "Тень, или Может быть, всё обойдётся" 1991 г.
«Рождественская песня»)

Кутаясь в теплый стеганный капот, Анна вышла в гостиную. Села к столу, сцепив замком дрожащие пальцы, уткнулась в них лбом. Опять она не выспалась толком. Уж лучше бы являлись духи – самые страшные, самые упрямые! Нежели эти сны…

… Он шел по улицам города, такой же серый, как беспросветное снежное небо. Не шел даже – ковылял, тяжело налегая на трость. Для посторонних его лицо не выражало ничего. Она же видела застывшее отчаяние, с которым человек может шагать только к собственной могиле.

- Яков!

Он не слышит. Потому что Анны здесь нет. Она не хочет его знать, замкнувшись в собственных жалобах и разочарованиях. И он идет один, на виду у всех, униженный и виновный. Никому не нужный в этом городе. И во всем мире.

- Это не я! Я здесь! Я люблю тебя! Яков!!!

Снова Анна проснулась в слезах. Глухие рыдания превратились в настоящий звериный вой, который перебудил бы дом, не вцепись она зубами в подушку. Неужели это возможно? Неужели она, Анна, способна на подобную жестокость? Злобу, мстительность, гордыню? Да с такой душой лучше не жить!

Утро еще и не думало заниматься. Даже Домна спала. Анна попыталась разжечь спиртовку, приготовить кофе. Но руки не слушались. Тогда она накинула капот, и пошатываясь, побрела прочь из своей комнаты. И вот – сидит здесь, в темноте, пытаясь унять дрожь и тревожно колотящееся сердце.

На работе было легче. Входя в больницу, Анна вместе с белым халатом словно надевала на себя броню, которая защищала от мучений и страха. Пациенты не виноваты в том, что у врача болит душа. Они имеют право получить помощь и заботу, а не истерические приступы нервной барышни.

А кроме того, здесь, совсем рядом был Штольман.

Пару раз ее посещала шальная мысль – принести раскладную койку, и ночевать в палате Якова. И бог с ними, со сплетнями – хуже, чем есть, уже не будет. Но Анна не могла допустить, чтобы и Штольмана будили по ночам ее дикие крики, если кошмары не прекратятся.

Опять вспомнилось похудевшее, отчаявшееся лицо из ее сна. Ресницы набухли слезами. Анна замотала головой так, что крохотные капли полетели в разные стороны. Никогда! Никогда он больше не будет один. Никогда не пойдет по улицам, словно на Голгофу, провожаемый любопытными взглядами. Анна встанет рядом. Разделит с ним любое осуждение и позор. И если надо – закроет собой от выстрела, или ранящего слова.

«Мой Штольман…»

Может быть, она слишком явно выражает свою жалость, и этим обижает? Вдруг Якову неприятно, что над ним хлопочут, как над ребенком? Но что же делать, если сердце и правда, рвется от любви – и да, именно жалости. Сострадания к сильному, гордому человеку, который попал в страшные жернова бесчестья и клеветы. Который вынужден расплачиваться за чужую подлость и трусость, не имея никакой возможности и слова сказать в свою защиту.

Она, Анна – единственное оправдание для него. Может быть, видя, что обесчещенная барышня остается вместе со своим избранником, хоть кто-то заподозрит, что в этой истории виноватых нет.

- Аннетт? Доброе утро, - раздалось за спиной.

Она вздрогнула и обернулась. Для самого дяди предыдущие сутки явно только что завершились. Браво расшатав очередные устои, Петр Иванович вернулся домой победителем.

- Доброе, - ответила Анна, и не удержавшись, шмыгнула носом.

С дяди вроде как слегка слетело довольство и умиротворенность. Он шагнул ближе, и ласково тронул племянницу за плечо.

- Не плачь, Аннет. Ни один человек в мире не стоит наших слез. А тот, кто стоит, - он назидательно поднял палец, - никогда не заставит их проливать.

Анну передернуло от категоричности и иезуитской лживости этой фразы.

Она аккуратно высвободилась из-под дядиной руки.

- То есть, я не стою слез, - спокойно подытожила Анна, - ведь мама так часто из-за меня плачет.

Дядя заметно смутился.

- Эээ… Душа моя, это немного не то. Родительские чувства… гм… Они иные.

- А я не вижу большой разницы, - возразила Анна.

Дядя шумно вздохнул. Пожал плечами, побродил по комнате. Чиркнув спичкой, зажег свечу. Наконец, сел рядом с Анной, глядя хмуро и не слишком одобрительно.

- Аннетт, я уже давно хочу … побеседовать. А тебя либо не бывает дома, либо ты явно ничего не видишь и не слышишь вокруг. Так вот, я – как ты знаешь, никогда не был человеком строгих нравов, но… То, что сейчас делаешь ты, переходит все возможные границы! Открыто заботишься о человеке, который тебя скомпрометировал, готова пропадать у него день и ночь. Только, пожалуйста, не говори мне о врачебном долге! – спешно предупредил Петр Иванович.

- Не скажу, - ровно произнесла Анна, не отрывая взгляда от свечи, - хотя это тоже важно. Но главное – я люблю Якова Платоновича. Я ему верю. Я буду с ним рядом. На любых условиях.

Несколько минут дядя молчал, переваривая услышанное.

- Анна, - очень серьезно сказал он, - ты понимаешь, что делаешь с собственной жизнью? Ты ведь сжигаешь мосты. Тебя скоро не буду принимать ни в одном доме – в отличии от Штольмана, кстати сказать!

- Ну да, тебе ли не знать, - усмехнулась Анна, - никто не осудил тебя за Глафиру. И за Ариадну… А что люди говорили о них, дядя? Раньше, кажется, ты больше оберегал незамужних девиц.

- Ты не понимаешь… Это другое дело… Они сами согласились, и вообще…

- Я тоже согласилась сама.

- Дитя мое, ты же все пускаешь под откос! Виктор вне себя. Мать… Мария Тимофеевна, как ты верно заметила – плачет. Из-за тебя. Не может писать, у романа летят все сроки, а…

- А тебе срочно нужно реклама духОв? – вскинулась Анна, - дядя, что с тобой стало? Почему? Как… как ты мог участвовать в этой дуэли – да еще на стороне Клюева? Готовить пистолеты, вымерять дистанцию, зная, что Яков может погибнуть!

- Дуэль – мужское право, дитя мое, ты в этом так и не научилась разбираться. Андрей Петрович – мой друг, Аннетт, и дело чести требовало… 

- Но если бы не Штольман, ты уже два раза мог бы пойти на каторгу за убийство! – с болью произносит Анна, - а история с Андреем Кулагиным? Да это ты, ты должен был встряхнуть меня, потребовать выслушать Якова, заступиться за него! А ты помогал его … убить.

Петр Иванович вскочил с места, едва не уронив свечу.

- Аннетт, я всегда был на твоей стороне. Содействовал, защищал и выгораживал. Но сейчас уж, прости, понять не в состоянии. Ты словно не в себе.

Анна почувствовала, что против воли начинает улыбаться.

- Ошибаешься, дядя. Я как раз в себе. Полностью в себе.

Раздраженно махнув рукой, Петр Иванович вышел из комнаты. Анна осталась на месте, глядя на крохотный золотистый огонек, который слега расплывался, но дарил тепло. И надежду.

… Идти было больно и тяжело. Но справляться с этим он привык, и, если бы не хромота – ничто бы не выдало немощности. Куда хуже – ощущение полного одиночества и ненужности. У него нынче нет друзей. И нет любимой женщины, которая по его вине оказалась опозорена на глазах всего города. Она больше не взглянет на него. Не улыбнется – и правильно сделает. Ничего иного он и не заслуживает.

- Яков! – бьет прямо в голову ее отчаянный крик, - Яков!

Не надо, Анна Викторовна. Не подходите к нему. Все справедливо, этот негодяй получил по заслугам. Не губите себя окончательно.

- Это не я! Я здесь! Я люблю тебя!

Крик превращается в глухие рыдания, а потом и вовсе переходит в тоскливый, безнадежный вой. Нет, это уже страшнее поруганной репутации!

- Анна Викторовна! Аня!

Штольман резко садится на постели. Боль в почти зажившей ране помогает вернуться к действительности. Снова сон. Хотелось бы верить, - хотя бы не вещий.

За окном – хмурое зимнее утро. Белесый свет не вызывает особой радости. Улечься бы обратно, с головой накрывшись одеялом. Но тягостное состояние, вызванное кошмаром, не рассеивается. Нарастает тревога – что с Анной?

«У нас с вами случайно ничего не бывает…»

Он выходит в коридор – теперь это уже не доставляет таких сложностей, как в первый раз. Через несколько шагов понимает, что забыл в палате трость, но решает не возвращаться. Почему-то кажется, что каждая минута дорога.

За дверью приемной слышны голоса. В одном из них – негромком, ровном, он с облегчение узнает Аннин. Другой – сперва просто язвителен и резок, затем вдруг поднимется до крика. Яков решительно распахивает дверь…

Сегодня волшебство докторского халата не подействовало. Анна чувствовала себя совершенно разбитой, да и выглядела не лучше. Из зеркала на нее смотрела какая-то посмертная маска – белые скулы, и темные провалы глаз. Похлопывания и пощипывания не помогали. Она впервые с некоторой симпатией вспомнила об арсенале косметики, все еще лежащей в недрах туалетного столика. Тень пользовалась ею, не советуясь ни с приличиями, ни со вкусом. Анна собиралась выкинуть все – только руки никак не доходили.

В любом случае, показываться в таком виде на глаза Штольману – немыслимо. Значит, навестит его после приема больных, а не до. Возможно, к этому времени она будет немного больше напоминать живого и вполне счастливого человека.

За спиной раздались шаги, и голос доктора Скрябина, как всегда, наполненный ядовитой иронией, произнес:

- Анна Викторовна, вы еще не устали на виду всего города высокопарно гибнуть за любовь?

- И вам здравствуйте, Иван Евгеньевич, - подчеркнуто спокойно отозвалась Анна, не оборачиваясь.

- Вот так уедешь на неделю, - продолжал тот, - и пропустишь самое интересное. Какой сюжет! Действие! Игра - прямо на разрыв. Спешите видеть – новая Лариса Огудалова, не иначе.

Анна слышала, как Скрябин прошел к окну, потом обратно. Ее пальцы, перебиравшие истории болезни, опять еле заметно дрожали.

- Я как-то предполагал в вас немного больше соображения. Разочарован, - усмехнулся собеседник, - чего ждать дальше в этом спектакле? «Ищите меня в Волге», простите – в Затони? Или, как другая Анна – лучше под паровоз? Вы уж меня заранее предупредите, я прослежу, чтобы с полотна вас сняли в наиболее презентабельном виде.

- Прекратите, - Анна упорно не поднимала на него глаз.

- А я-то поверил, что и среди женщин существуют люди, способные жить осмысленно. Для которых важно дело, а не телесное томление. Потому как томление разума в вас ныне предполагать не могу.

Анна аккуратно подравняла стопку бумаг. Почему он столь жесток? Умышленно жесток. Как тогда, с раненным мальчиком, пытавшимся застрелиться. И его матерью. Ребенка вслух назвал идиотом. Рыдающую женщину – дурой. Господи, а Тень только кивала, глядя на Скрябина, как на героя. Это Анна возмутилась, несмотря на непреходящую боль после «привета от жены». Но права голоса у нее еще не было.

- Иван Евгеньевич, я благодарна вам за то, что вы для меня сделали, - тихо сказала Анна, - но сейчас попрошу закончить этот разговор. Я сделала свой выбор. Окончательно. И вполне осмысленно.

Скрябин подошел ближе, стараясь заглянуть ей в лицо.

- Посмотрите на себя – вы растоптаны, униженны, опозорены! А ведете себя, как экзальтированная институтка! Опять пошли на поводу у глупейших инстинктов. Но я не могу позволить, чтобы врач... Да, да врач! Растрачивала себя на пошлые любовные связи!

Анна возмущенно подняла голову. Скрябин уставился ей прямо в глаза, явно готовясь продолжать, но… Черты его лица страшно исказились. Он схватил ее за плечи, всматриваясь с каким-то жадным отчаянием.

- Это же не ты! – закричал он вдруг, - не ты!

- Отпустите меня! – потребовала Анна.

- Где она? Где?!!

Железные пальцы вцепились в горло, сминая ворот халата. Анна безуспешно рванулась прочь, от его рук и совершенно безумного взгляда.

Удар, нанесенный сзади, пришелся вовремя. Скрябин замер, его пальцы соскользнули с Анниной шеи, глаза закатились, а сам доктор навзничь рухнул на пол. Позади, сжимая сломанную табуретку, и тяжело дыша, стоял Штольман.

_____________________________

Продолжение следует.