Судя по реакции экспертного читателя отрывков, глава получилась тяжелая. Как честный человек, предупреждаю об этом. Если необходимо, запаситесь успокоительным.

За медицинские консультации спасибо Sowyatschoky.

Осколки

«Когда ваша тень забывает о том,
Что тень – это призрак, подделка, фантом,
Скажите ей прямо и веско:
«Опомнись и знай свое место!»
(к/ф "Тень, или Может быть, всё обойдётся" 1991 г.
Песня «Знай свое место!»)

Что-то словно метнулось через всю комнату. Над диваном угрожающе завибрировало, задрожало зеркало. Анна глухо вскрикнула, спиной прижавшись к Штольману. За стеклом она увидела отражение отца. Но зазеркальный Виктор Иванович вовсе не держался за сердце. В отличии от резко побледневшего адвоката Миронова, замершего посреди гостиной.

Мария Тимофеевна медленно перевела взгляд туда же, куда смотрела дочь. Вздрогнула всем телом. Прижала к губам дрожащие пальцы.

- Витенька, - слабеющим голосом произнесла она, - что это…

- Это не я, Маша…  – выговорил Виктор Иванович, тяжело дыша, - не я!

Он снова покачнулся. Ухватился за ближайший стул. Но вовсе не для того, чтобы самому устоять на ногах. Резко выпрямившись, адвокат Миронов приподнял мебель, точно дубину.

- Убирайся, - хрипло прорычал он отражению, - к черту! Это… моя семья!

- Глупец, - багровое лицо Лжемиронова сложилось в брезгливую гримасу, - зачем тебе нужна престарелая суфражистка, и балованная девчонка? Ты-то еще молод, и жизнь только начинается! Неужели тратить ее на этих…

- Замолчи!

Каким-то невероятным усилием Виктор Иванович шагнул вперед, одновременно замахиваясь. Через секунду стул врезался в дрожащее зеркало, которое взорвалось нестерпимо яркими осколками. Штольман резко развернул Анну, заслоняя собой. Ахнув, отшатнулась Мария Тимофеевна.  Но ничего не изменилось – только на стене теперь висела почти пустая рама. А невредимый Лжемиронов оказался в комнате, прямо напротив хозяина дома.

- Хотя, знаешь, я вынужден в чем-то согласиться с тобой, - спокойно, точно беседуя с добрым приятелем, произнес фальшивый адвокат, - Лизонька тоже стала крайне утомительной, особенно когда говорит о деньгах. А еще она невыносимо глупа… Но зато молодая! И хорошенькая – когда молчит. Ах, как я ее полюбил! – мечтательно добавил он, - почти на всю жизнь! Особенно после пары месяцев созерцания твоей … хм, супруги!

Стульев под рукой больше не было, но Виктор Иванович, ни слова не говоря, схватил подсвечник. Лжемиронов снисходительно усмехнулся:

- Я тебе много раз говорил – нужно уезжать в Париж! Без Лизы, разумеется! И уж там найдется та, что достойна истинного чувства! А ты знай про свое семейство твердил… Для чего ты им сдался? Они - взрослые независимые женщины. А, сударыня? – он обернулся к Марии Тимофеевне, - вы же так писали в статьях?

Совсем рядом с головой Лжемиронова просвистел подсвечник. Но вреда не причинил. Виктор Иванович, задыхаясь, сжал кулаки. На лбу его выступили капельки пота. Двойник протянул ему руку, все еще надеясь убедить:

- Не спорь. Зачем тебе такая обуза? Им нужны деньги – ты зарабатываешь, они творят глупости – ты должен отвечать… Ты же в рабстве, неужели не понимаешь? А вместе мы вырвемся на свободу, и сможем ни о чем не беспокоиться!

- Никогда… - отчеканил Виктор Иванович.

Лицо его было почти серым. Глаза ввалились. Но собрав последние силы, адвокат опять пошел в наступление.

- Папа! – отчаянно закричала Анна, с трудом удерживаемая Штольманом, - не так! Скажи – «Тень знай свое место!». Только тогда… получится…

Лжемиронов бросает на нее злобный взгляд из-под насупленных бровей. Правда, невысказанная угроза почти сразу разбивается о каменное лицо судебного следователя. В панике фальшивый адвокат вновь обращается к Виктору Ивановичу:

- Подожди. Постой. Давай договоримся! Я вернусь. Мы – вернемся сюда. В конце концов, Ребушинский-то млеет с чего-то, так может стоит заново оценить твою законную половину! Ну погулял – вернулся, даже прощения попрошу! Все будет, как раньше, подумаешь, - горничная…

- Замолчи! – кричит уже Мария Тимофеевна, и вдруг согнувшись, как от невыносимой боли, опускается на стул.

- Маша, этот – не вернется, - тихи и страшно говорит Виктор Иванович, - только через мой труп! Тень, знай свое место!

Лжемиронова словно отшвыривает к стене.

- Дурак, - шелестит он, - завяз в семейном болоте… Ни страсти, ни пыла… Ни разнообразия…

- Тень, знай свое место!

- Ханжа… Скучный человек, - выдавливает насмешку Лжемиронов.

- В этом ты прав, я – человек, - пот уже ручьями сбегает по лицу Виктора Ивановича, рука опять прижата к сердцу, - а ты – Тень! Знай свое место!

Тень еще пытается что-то говорить, но голоса не слышно. Лжемиронов становится тусклым, тонким, его силуэт вдруг ломается, повторяя очертания стены, мебели, пола…

- Знай… свое… место! – тяжело опершись на стол, припечатывает адвокат.

Застрявший в пустой раме осколок с тоненьким звоном отламывается, и летит вниз. Попадая прямо по серым, призрачным очертаниям головы без лица. Верхняя часть Тени оказалась на диване.

Виктор Иванович пытается выпрямиться, но силы оставляют его окончательно. Придерживаясь за крышку стола, он сползает на колени.

- Машенька, - шепчет настоящий адвокат Миронов, - Аня…

Штольман ослабляет хватку. Анна моментально оказывается рядом с отцом. Обнимает, поддерживает за плечи, вглядываясь в лицо. Распутывает галстук, расстегивает воротник рубашки, манжеты.

- Яков… окно, - торопливо просит она, - пожалуйста, нужен воздух…

И снова зовет – со страхом и надеждой:

- Папа!

Виктор Иванович с трудом открывает глаза.

- Аннушка…

***

Слева опять тянущая боль. Письмо от Маши из Парижа. Они возвращаются. Это хорошо, но… Анна опять в центре скандала. Дуэль, поклонники-аристократы… Что происходит с дочерью? Откуда это все?

Как изменилась его девочка, прекратив поиски Штольмана! Он поначалу даже обрадовался - у Анны появился хоть какой-то интерес к жизни. Ей нужно уехать – пусть. Хочет учиться медицине – он не станет возражать. Денег хватит. Маша отправится с дочерью. Что угодно, куда угодно, лишь бы Анна не сидела с отсутствующим видом, как в то страшное Рождество.

Что она узнала в Петербурге? Почему вела себя так, точно некие страшные вести сломили ее окончательно? Анна сделалась холодной и резкой, порой даже откровенно грубой. Петр, бывший с ней в столице, ничего объяснить не мог. Нужно было бросить тогда все дела, и ехать самому…

Помог ли ей Париж? Сомнительно. Судя по коротким сухим письмам дочери, и многословным - жены, Анна погасла. Ожесточилась. Бросаясь в крайности, пыталась занять себя то уроками, то светской жизнью. И вот результат.

Скорей бы увидеть ее. Обнять. Сказать, что у нее всегда есть дом, и люди, которые ее любят. Те, кому она очень нужна, всегда, что бы ни случилось.

Что бы ни случилось… А если случится с ним самим? Сердце прихватывает все чаще. Когда Маша вернется, будет очень трудно скрывать от нее это. Как будут жить его девочки, если однажды очередной сердечный приступ станет последним? Петр поможет, конечно, но он и сам горазд попадать в неприятности. Даже после выгодной женитьбы.

За окном уже темно. На столе ровным светом горит лампа. Блики отражаются в стакане с остатками лекарства. Встревоженная Прасковья принесла... Тень падает на стену, повторяя фигуру хозяина дома. Только слегка вытягивает ее вверх. У Тени наверняка не может болеть сердце… Усмехнулся. Вздохнул. Какие странные мысли в голову лезут! И это он, разумный адвокат Миронов, категорически отказывавшийся верить в духов, которые посещали его дочь.

Тень, Тень… Завидное у нее здоровье, должно быть! И по снегу может скользить, и по раскаленной каминной решетке. А вот говорить не умеет. Если их объединить – может, тогда его собственное сердце прослужит еще хотя бы лет десять?

Виктор Иванович кивает. Делает насмешливый, но однозначно приглашающий жест, задевая стакан. Тот падает на бок и медленно катится к краю стола.

- Уважаемая Тень, я могу предложить вам обоюдовыгодную сделку?

Стакан срывается вниз, и разлетается на мелкие осколки…

… Это был конец. Воспользовавшись приглашением, Лжемиронов занял его место в доме, в семье, на службе. В жизни. Это он встретил возвратившихся из Парижа Машу и Анну. И был крайне разочарован «увядшей и надоедливой женой». С одной стороны, этому вполне можно было радоваться. Но если бы негодяй еще не издевался над ней! Маша очень быстро почувствовала еле задерживаемую ненависть мужа, содрогнулась от откровенно злых насмешек. Как всегда, отреагировала бурно, слезами и криками. Но вместо крепких объятий, и спокойных слов, которыми Виктор Иванович умел возвращать ей точку опоры, его бедная супруга получила новую порцию презрения и холодной ярости. Скандалы повторялись все чаще, нанося новые, болезненные удары по Машиной любви и вере.

А сам Виктор Иванович ничего не мог сделать. Лжемиронов не слушал его, желая устроить для себя иную, счастливую жизнь, никак не связанную с семьей затонского адвоката.

Удивительно, что Анна, столь чуткая когда-то, словно и не замечала, что происходит. А иной раз сама не слишком умно острила матери в лицо, высмеивая статьи, за написание которых в отчаянии ухватилась Маша. Впрочем, настроение отца, и произошедшие перемены с ним Анну тоже заботили мало. Особенно после возвращения Штольмана.

Виктор Иванович положил почти все доступные ему силы, чтобы Лжемиронов все-таки выполнил данное жене обещание, и потребовал объяснений от судебного следователя. Вид растерянного, поникшего, невразумительно что-то бормочущего Штольмана, который так и стоял перед ним в одной рубашке *, вызвал приступ удушающего гнева. Из-за этого человека его дочь страдала и плакала, унижалась перед петербургскими чиновниками, выслушивала тихие и редкие, но все-таки звучавшие в городе шепотки, в конце концов просто перестала быть собой! А он, видите ли, ничего не может предложить! Тьфу! Руки марать тошно. Впрочем, Лжемиронов и не собирался этого делать. Он словно поставил галочку – дескать, поговорил, предупредил, а больше от меня ничего и не требуйте.

И когда этот негодяй опозорил Анну, все повторилось.

- Вызови его, слышишь?! Сам вызови, причем здесь какой-то Клюев? Только я имею право заступаться за мою дочь!

- Даже не собираюсь рисковать жизнью из-за твоей избалованной девчонки! Я только-только вкусил счастье истинной любви, и не хочу подставляться под пулю.

Счастье… Увы, Прасковья сильно сдала, и вынуждена была оставить место, отправившись к какой-то дальней родне. Лиза, ранее бывшая ее помощницей, превратилась в основную прислугу, и все чаще на ней останавливался взгляд Лжемиронова. Сам Виктор Иванович не понимал, на что там смотреть. Но его никто и не спрашивал.

Лиза охотно принимала знаки внимания, мило опускала глаза, сладко улыбалась и краснела. Лжемиронов ходил гоголем, распаляясь все сильнее. И наконец, произошло событие самое низкое и пошлое, которое можно придумать. Прямо в доме, где в соседних комнатах спят жена и дочь, началась связь хозяина и молоденькой горничной.

Лизин переезд на съемную квартиру, где она оборудовала уютное гнездышко, ничего не менял. Сам Виктор Иванович видеть не мог это остроносое личико, и пустые глаза. Даже если она испытывала искренние чувства к своему любовнику (в чем адвокат все-таки сомневался), ему самому эта грязь была не нужна. В его жизни существовала одна Маша, но теперь путь обратно точно был закрыт. После купания в эдакой зловонной луже!

Но как же его тянуло к жене и дочери. Особенно после того, как Анна была выставлена на посмешище перед всем городом женатым господином следователем! И ведь притащил Виктор Иванович домой Лжемиронова, встретился с Анной. Опустошенная, опухшая от слез, она обиженно спрашивала: «Почему?», но что он мог ей ответить, да еще губами победившей фальшивки?

А после дуэли Анна вдруг простила Штольмана.

Нет, не так. Она, кажется, вовсе забыла его вину. Готова была защищать от любых нападок. Бросила под ноги обманщику остатки репутации и чести. Выхаживала раненного, провожала из больницы, обнималась с ним у всех на виду. И была так похожа на себя – прежнюю! Особенно, когда улыбалась. Впрочем, Виктор Иванович мог наблюдать эту улыбку только тайком и издалека. Появление Лжемиронова моментально делало Анну серьезной и настороженной.

Ни разу в жизни Виктор Иванович не поднял руку на дочь. Фальшивый адвокат к счастью, до подобного тоже не докатился. Но почти каждое слово, которое он говорил Ане, действовало на нее, как настоящий удар. Бледная и осунувшаяся, лишившаяся всех странных парижских ужимок, дочь выглядела такой уязвимой и стойкой одновременно, что вызывала одно желание – обнять и защитить. Но Лжемиронов ничего подобного не ощущал. Поведение Анны его не пугало, а раздражало, потому что вынуждало что-то делать, снова и снова общаться с семьей, на которой он мечтал поставить крест. К тому же, несравненная Лиза потеряла прелесть новизны, часто плакала и жаловалась. Что не добавляла герою-любовнику хорошего настроения.

Когда по городу пронеслась молва, смакующая тот факт, что Анна осталась со Штольманом в гостинице на ночь, Виктор Иванович испытал огромное желание убить последнего. Но Лжемиронов как всегда, посчитал, что куда безопаснее выяснять отношения с женщинами.

… Что ты говоришь, Машенька? О чем ты? Больше двадцати лет прошло с тех пор, как у Анечки прорезались зубки. До чего я довел тебя, Маша. Я должен вернуться к вам! Должен исправить то, что возможно. Я убью эту сволочь, которая мучила и оскорбляла вас.

- Убирайся прочь!

Больно. Тяжело. Слабость валит с ног. Нет уж, стойте, господин адвокат. Здесь ваша семья. Кто, если не вы! Натворили дел, теперь исправляйте. Даже если это последнее, что вы сможете сделать в своей жизни!

- Папа!

Анин голос, полный ужаса и … любви? Сказать – «Тень, знай свое место»? Откуда она знает? Сейчас неважно. Если это поможет.

- Тень… Знай свое место!

Он повторяет, наступая. Под ногами хрустят осколки зеркала. Лжемиронов корчится, дрожит, предлагает прийти к соглашению… В ушах отдается Машин крик, переходящий в стон.

Никогда! Пропади пропадом!

- Знай свое место!

Душно. Темно. Боль заполняет все тело. Голова разламывается, сознание готово распасться на куски. Чьи-то пальцы ослабляют воротник, расстегивают манжеты. Знакомый голос просит кого-то открыть окно. Виктор Иванович с трудом поднимает отяжелевшие веки.

- Аннушка…

____________________________

* В 19 веке воспитанный мужчина не мог позволить себе появиться перед посторонними людьми в одной рубашке, с распахнутым воротом, без жилета и сюртука. В крайнем случае, накидывалась домашняя куртка, или халат. Перед членами семьи этого так же старались не делать. По современным меркам это тоже самое, что щеголять в одних трусах.
(Исключение - болезнь, приковавшая к постели)

Продолжение следует.